Speaking In Tongues
Лавка Языков

Алексей Старостин

ДИАГНОЗ

«Прекраснейшая из обезьян,

не красивее самой безобразной из рода людей.»

Гераклит Эфесский, 554 до н.э.

1

Она просыпалась поздно, когда голова сквозь сон начинала болеть тупой болью, и все равно, упрямо, раз за разом, она старательно проваливалась в глубокие омуты, где на дне, прохладном и мутном, затаившись, лежала как большая ленивая рыба. Но опять ее выталкивало наверх, наружу, прямо к плотно сомкнутым векам, пока она не оказывалась прямо за ними, где сна уже не было. И тогда она открывала глаза, как дверь в плотный звучащий мир.

Она никогда не вставала сразу, а поворачивалась набок, куталась в одеяло, и лежа, не двигаясь, смотрела куда придется, и выгоняла все мысли из головы, стараясь думать только о том, что видит, и, при этом, чтобы мысли были недлинные и медленные. Так она обдумывала шторы, закрывающие окна, за которыми был уже недалеко и вечер, смотрела на приоткрытую дверь в комнаты, и думала о кружке кофе. Но не настолько она еще вернулась из сна, чтобы вставать (боже!), на холодный пол, и идти (идти ногами, напрягая мышцы!), и мысль о кофе уходила быстро.

Она смотрела на картины, беспорядочно увешивающие стену напротив над большим столом, на лампу, на то, над чем вчера работала, на брошенные карандаши, на полку с книгами, где книги давно повалились, и лежали кое-как, чуть даже не на полу, под полкой. Она запахивала одеяло крепче, а постель была засыпана большими белыми листами. Она поворачивалась на другой бок, и сколько-то листов сминалось, но их было так много, что Королеве было не жалко. Уже и сна не было в ее чуть опухших глазах, но все-таки, упрямо прикрывая их, она ныряла в неглубокое забытье, испытывая: а вдруг там ее ожидает желанная глубина, вдруг подхватит и закрутит в водовороте, и успокоит, и плавно повлечет в колодцы, и новая Алиса будет смотреть с любопытством на разрисованные стены, и опускаться…

Новый, звук с улицы толкал ее, со стоном она открывала глаза, поворачивалась усыпанная листами, бумага шелестела, наконец, поняв что не удастся обрести сон, -- она вытягивала руки поверх одеяла и лежала неподвижно, стараясь найти причину для того, чтобы как-то оторваться от подушки. И, почти уговорив себя, придумывала что-либо, но тут, как последний предлог, под руку подворачивался какой-нибудь листок, она подносила его к глазам, и смотрела на короткие строчки, пока рифма не прокладывала себе зыбкую дорожку, и пока ей не становилось интересно. То, что она прочитала, она бросала вниз, на пол, и поэтому не боялась ошибиться и дважды прочитать одно и то же. Иногда неспешное покачивание строчек убаюкивала ее, недолго она лежала, спокойно дыша, а прочитанное падало само из безвольных пальцев.

Стихи, прочитанные Королевой в перерывах между сном.

она вставала поздно…

когда блистающее небо

Вдруг тронуто чуть-чуть

цветами ночи, Королева

влеклась. И в скорбный путь

от полусонных смутных стен,

где мир желанный обретался,

оцепененья сладкий плен

так неохотно расступался.

она брела по площадям

в обратный путь, от карнавала,

сочувствиях придворных дам

и зябко кутаясь, зевала.

Но все же, делая отметки

На стенах сонною рукой,

запоминала плиток клетки

На тротуарах под ногой.

Остановившись у калитки,

Припомнив письмена,

Шептала краткое заклятье:

-- До следующего сна!..

* * *

проснувшись …

Королева вспоминала свое окружение,

Еще в полусонном, дремотном томлении,

Еще пробираясь тропою печальной

По тающей грани, по режущей грани.

Она ненадолго глаза открывала

И вещи привычные взглядом искала:

Вот стены, покрытые краской небрежно,

Вот вещи на кресле -- разбросаны спешно.

когда накануне уйти торопилась,

Пока было можно, пока не закрылось.

А ветер кружит из распахнутых окон,

Шторы задев неприкаянно боком

Книги и книги, цветные картинки,

Тихо кружат, опускаясь, пылинки

В тонком луче уходящего света.

И от рассвета и до рассвета

Стены стоят, опустевшим причалом,

И, все сначала…

…просмотрев порцию сонных обрывков (или красочных, или невнятных) королева опять открывала глаза. Лист за листом, (она устраивала прямо какой-то листопад) -- падали и падали листы из ее рук, а она читала и читала.

Но вот что ей не нравилось: мысли у нее переставали быть спокойными и теплыми, и, конечно, короткими. Какое-то движение зарождалось внутри, что-то начинало жить в ней, уже самостоятельно захватывая мысли, строило цепочки (пока обрывки), и, не успевала королева понять, что происходит, как уже тщательно охраняемая ею внутренняя дверь вдруг распахивалась, и оттуда толпой валили незваные гости, целые табуны мыслей, которые она и видеть не хотела. Уже все вокруг трещало, услужливо подсовывая самое себя, перекидывало мостики, приводило аналогии -- целый бедлам начинался у нее в голове.

И, как недобрая хозяйка, она начинала выгонять, распихивать по полкам, захлопывать ставни, решительно гасить свет в ярких залах, пока опять не воцарялась ленивая тишина. С облегчением она начинала рассматривать предметы, окружавшие ее, и что-нибудь обязательно находилось, что она, как покрывало, накидывала сверху на упокоившуюся братию -- на какой-то там катер, и море, и звезды… в общем -- фу, фу….

…Ее взгляд остановился на вырезанной аккуратно из случайно попавшейся военной

хрестоматии

фотографии,

или может, даже, картины…

Где молодой немец, сидящий на станине,

разбитой пушки,

с седою головой,

Смотрел мертвым взглядом. Но был живой.

Это было давно, во время большой войны,

в городе с именем кота в сапогах,

на косолапых пляшущих ногах,

любившего бродить по мягким коврам

или по твердо убежденным головам.

Тогда ее жених -- боец зенитного расчета,

ствол опустив, палил прямой наводкой

по танкам, прорывавшимся из дебрей.

Когда рикошеты, отлетая от деревьев,

неслись к высоким мерзлым небесам,

и с грохотом

взрывались там.

….Широколицый славянин

Курил от ветра пряча папиросу

И падал снег на умерших мужчин

Кружась незамысловато, просто…

Тогда ее жених, упавший на станину,

В бреду ее позвал, сказав: «Марина…»

И она мечтала быть немецкой Мэри,

Выбегавшей, в тревоге, на речной берег,

далекой, затаившейся страны,

на противоположной стороне войны

Еще одно стихотворение, которое подвернулось королеве под руку:

…рисовала до утра…

Картину странную, дома,

В зазубринах старинных башен,

Пока была рука тверда

Прямую линию вела,

вдруг разделив чужих и наших.

Пред городом, полей простор

Заполнила упрямо войском,

воздевши боевой топор,

Вперед пустила выше ростом

Двух демонов. две силы зла,

Отбросив волосы рукою,

Так осторожно как могла,

Изобразила кистью злою.

За ними -- ангелов полки,

Вдруг поменявших одеянье,

Внесла движением руки,

Тревожно затаив дыханье.

В дыму расположила знак,

Сплела иероглиф непонятный,

И проявился тут же Враг,

Багровым пламенем объятый.

Так рисовала до утра

И, временами усмехаясь,

Жестоко линии вела,

На город мирный покушаясь.

Вот утро, -- солнца луч пробил

Завесу плотных штор, но света

Она не видела -- без сил

Спала -- спала, проспав победу.

Во сне, прямая как стрела,

В лучистой золотой короне,

Воздев копье, она вела

Свои полки в долине темной.

Открыв глаза в очередной раз, она увидела Поэта и сразу успокоилась, разобравшись, что это не на самом деле. Не мог он так сидеть, положив ноги на край ее кровати, не мог он пройти в запертую квартиру. А что он говорит? Всегда он о своем -- одно и то же, одно и то же. И это не так, не наяву. Время задавать вопросы еще не пришло. Она шла знакомой дорожкой, узнавая приметы пути. Сейчас появится такой нелепый знак -- вот он, поэт сидящий перед ее кроватью. Если смотреть правым глазом -- он насмехается, если левым --уговаривает. И спрашивает, спрашивает.

-- Да ну что ты пристал, -- хихикает сонно королева, заворачиваясь в одеяло, --зачем, зачем…. я и сама не знаю…

Зачем воюешь, смешивая краски?

Зачем не терпишь белый день -- зеваешь,

Боишься веселиться и с опаской,

свой инструмент волшебный закрываешь?

где струн поля, где реки клавиш белых,

где в травах так покойно, и томленье

степных дорог сокрыто. Где несмело,

Притянет еле слышно своим пеньем,

Где вечера без сумрака страданий,

полны закатов тихих. И согрета

летучая волна с лиманов дальних,

теплом, в степи родившегося, лета.

Зачем безумно, неприступно хмурясь,

смешала краски, разделив границей

два цвета разных, и сидишь, любуясь

на черный круг, на белую страницу?

2

«Фэн» -- это по-английски вентилятор. А еще -- поток воздуха. Что это значит? Ни-че-го. Nada. А еще есть «фен» -- штука для сушки волос. Тоже мало что значит. Поэтому и не подходит. Постепенно «фэн» превратилось в «фен», и теперь так называется поток воздуха, сушащий волосы. И это ничего не объясняет. Она посмотрела на пустую упаковку от таблеток, где от слова осталась только часть -- «фен…». Вокруг гудели и летали разнообразные потоки воздуха, звуки, запахи сырого кафеля и жареной еды, и она опять подумала, что это вокзал, но автоматически подняла глаза, осмотрелась и -- нет, конечно, не вокзал. Вспоминала, что не вокзал. Еще какое то время она сидела, вертя по поверхности стола кусочек цветастого пластика, лениво и туманно придумывая, что там была написано полностью. О, господи! Вспомнила… При чем тут фен… Раньше она сушила волосы феном. Раньше, много раньше.

Школа -- вот что это. много дурных эмоций, веселья и вдохновения. И потом -- nada. Так все кончалось. Можно было бы и бегать по темному коридору с другими девками, на вечерних школьных праздниках. Можно было бы и выпить пива, и покурить после урока. Ах, эти уроки! тесные парты и коленки, прикрытые учебником, и водишь ручкой по строчкам, и показываешь ему, и он ближе, пока не вдохнешь его запах, да так, что перед глазами расплывется доска, и голос учителя слышен как из розового пульсирующего тоннеля. Но вот проблема -- не хотелось. Правда, курить она научилась. «Stewardess» -- вот хорошие сигареты для девушки в школе. А теплый балкон в опустевшей летней квартире -- хорошее место, чтобы курить, лежа в купальнике на старом кресле. И никак не интересно -- прижаться коленкой к красавцу и вдохнуть его запах. Это как-то так… неохота. А что нам пишут-то про все это! Эге-е… Дамочка -- все ходила, ходила вокруг Илюши Обломова и вдруг! О, Боже! Я его люблю! И пошла, и повлекло -- в росу, в прохладное утро, приподнимая тяжелый плащ тонкими пальцами. А Илюша -- да просто ужас - толстый?! Не надо вообще ни о чем думать, лучше не надо. Вот, кофе пить на лоджии, на теплом летнем балконе, в опустевшей квартире, и, конечно, -- «Stewardess»…

Тогда она начала рисовать. Это стало как-то близко вдруг -- все эти люди, проводящие жизнь в одиночестве, перед листами, или как их там… Холстами? Это было трудно, понять как рисовать -- линия, и линия, и выходит кувшин, кривой и в мерзких разводах. Но как приятно проводить столько времени наедине с собой, и на законном основании.

-- Э-э… может, как-то тебе подыскать ВУЗ дорогая?

-- О, да, мама, конечно…

-- Ну вот, например, архитекторы, ты же знаешь -- Эшер, или Эсхер?.. (О, господи, лучше Эшер!)

-- Он рисовал и, даже, ну ты знаешь сама…

Мама, в свое время, поставила на полку и Эшера, и Брейгеля, и многое -- можно смотреть и удивляться. Но бог с ними, пусть будет просто кувшин, ведь можно его рисовать всю жизнь, и -- хорошо, ничего больше не надо. Однако кувшин получался все добротнее, все более выпирал из листа тонированный бок. Так, что экзамены получились без напряжения. И вот вам сюрприз -- можно на уроке рисовать дом, самой себе, и это то, для чего ты сюда пришел. Да, это просто замечательно… Фасады, и пилястры, и консоли, много всего, -- и много кофе, и балкона, и…

-- Господи, детка ты куришь? -- и мама, умница, все сама всем объясняет. -- Девочка рисует, и выставляется понемногу, это -- богема, ну, в общем, что поделаешь, пусть. Это только иногда, для настроения…

-- Да, мама, конечно, так хорошо думать иногда с сигаретой, создается такое… настроение.

Думать надо много. Она думала, что много думала, и рисовала -- фасады и планы, антураж и растяжки, и этюды, много этюдов. В большом выставочном зале института, в воскресенье, глядя на них, она хотела думать, что все ее рисунки состоят из спокойных и сдержанных линий.

А потом пришло лето, и растянуло ее всю, без остатка, по теплым волнам налетевшего с оттаявшего моря ветра, и по ровным газонам, с пробивающейся травой, и по теплым доскам парковых скамеек, всю, всю растерло тонким, беспомощным слоем. Она вдруг остановилась, и не брала в руки как обычно карандаш, и не открывала блокнот. Вот когда она поняла, что значит думать. Мысль увлекла ее всю, во весь рост, утащила в свою ленивую страну. Многое потеряло смысл, многое приобрело смысл, и вот -- улицы. Улицы, по ним она ходила. И днем и ночью.

Она перестала спать. Потом стала засыпать, но только под утро. Потом разросся в груди странный ком, который давил утром, давил и вечером, когда она подходила к черному окну, и, прижимаясь лбом к стеклам, стояла, подолгу глядя на то, как уходят все краски, вытесняемые одной жирной ночной краской. Она выходила утром на улицу, а давящая, томительная боль гнала ее обратно в стены, на балкон, где кофе… Лекарство -- ведь она болела -- нашлось и для нее. Вот оно и называется -- «феназепам». А потом таблетки увидела подружка и сказала:

-- О! Дай катнуть…

-- ??

-- Две, а лучше три…

И вот теперь она знала, зачем нужны три таблетки феназепама. Она крутила пустую упаковку по гладкому пластику, и на надорванной пачке осталась только часть надписи -- «фен…».

Это кафе, а ни какой не вокзал, она сидела за столиком и не ела ничего -- пила свой кофе, хороший, крепкий, и после каждого глотка хотелось курить. Это ее успокаивало -- она выйдет и с удовольствием закурит сигарету -- вот ощутимое и легко прогнозируемое будущее, в котором ей будет хорошо. Ее подружки сидели напротив, и ели-таки и картошку, и гамбургеры. Это хорошее место, ей нравилось здесь тем, что оно работало до глубокой ночи. Тут всегда было шумно, и людей, -- их было с избытком.

Так все было, когда они увидели его. Они увидели его одновременно все трое, повернувшись, как на зов, к угловому столу, и подумали об одном и том же. Вот что они увидели.

За столом сидел мужчина, взрослый и спокойный, и какой-то приветливый. Спокойствие растекалось из его угла, так он уверенно сидел и ел семечки. Он доставал их из кармана распахнутой теплой куртки с капюшоном, ведь дело было зимой. Он сидел, немного навалившись грудью на стол, и, несмотря на то, что он внимательно и цепко рассматривал посетителей кафе, они поняли, что он устал. Устал настолько, что сидит и не засыпает только потому, что ест семечки, достает их большой рукой из бокового кармана, а потом аккуратно подбирает шелуху и кидает ее на поднос. На подносе лежала шелуха от семечек. Полный поднос шелухи, гора шелухи возвышалась перед ним. Вот они одновременно и подумали: «Не может быть…». Не могло быть столько шелухи. Не могло быть столько семечек в его кармане.

Перед ним было по меньшей мере ведро шелухи, высыпанное горкой на поднос. Больше на него никто не смотрел. За его стол никто не садился. К его столу не подходили. А он смотрел бледными серыми глазами прямо на них, одинаково повернувшихся к нему. Глаза устало щурились, губы были растянуты -- он улыбался? Или просто у него всегда было такое лицо? Так улыбаются, когда терпят боль внутри. Они разом отвернулись и посмотрели друг на друга. «По три таблетки. Не может быть…» -- опять синхронно подумали они. Три таблетки -- просто мир вокруг стеклянный, каждый предмет непоколебимо стоит на своем месте, и каждый предмет обладает своим запахом. Вот стул, он пахнет, вот асфальт, он пахнет, вот официант, он тоже пахнет всеми этими предметами, с которыми соприкасается. Запах. Легко нарисовать вещь, которая пахнет. Теперь она всегда долго нюхала то, что собиралась рисовать. Если это было на улице, она долго бродила вокруг и нюхала воздух, как весенняя кошка. Но никогда не бывало чего-то более необычного, чем мир, который был как застывшее стекло. Продолжая глядеть друг на друга, они собрали свои тарелки, и, подцепив сумки, подошли к его столику. Он, сидя, внимательно смотрел на них снизу вверх, а они стояли вокруг стола, на котором стоял поднос с горой шелухи. Потом, отряхнув руки над столом, он кивнул головой, и они сели на стулья вокруг стола. И продолжали есть. Не переглядываясь, жевали свои котлеты. Доставали из пакетов картошку. Она взяла кружку, отпила глоток кофе. Горечь ударила в нёбо. «Курить», -- подумала она. Как волна в берег ударила. «Выйду -- холодно, и пахнет снегом, достану сигарету, и… Хорошо!» Шелуха падала на поднос. Он смотрел в зал, чуть заметно навалившись грудью на стол. Широкая ладонь ныряла в карман. Шуршали пакеты из-под картошки. Время шло. Никто не подходил к столику, никто не смотрел на них. Она смотрела на шелуху -- горку мусора, она слышала шуршание, склоны горки осыпались, она чувствовала тошнотворный теплый запах… Глоток. Теплая волна ожидания. Напротив ели картошку. В левой руке рваная упаковка. Глоток. Она ждала, когда можно будет выйти и курить… Она смотрела на шелуху. Сколько же ее. И какие узоры, надо же. Скорлупки лежат и так, и так. Сплетаются в пятна, бегут линии. Это интересно, и странно, целые картины видела она. Чешуйки лезли одна на одну, ложились знаками, которые тут же меняли свои очертания. И при том, они двух цветов -- черные и белые. А вообще она одна, скорлупка, только изнанка и лицо. Они уже не ели -- смотрели на горку перед собой. А он все кидал и кидал, и новые частички ложились сверху, и все менялось, и текло, сливаясь в новые картины.

Как долго они сидели, они никогда потом не могли понять. Кончилось все так -- руки протянулись и, взяв за края подноса, убрали его. Они, очнувшись, посмотрели друг на друга. В кафе было пусто. Ни за столом в углу, куда они пересели, ни за другими столиками -- никого не было кроме них. На белом пластике кое-где лежали упавшие мимо подноса чешуйки. Они просидели, глядя на поднос, три часа, а если быть точными -- три часа и шесть минут.

3

Королева снова раздраженно вертелась в спутанной кровати, засыпанная белыми листами. День, день еще не ушел и продолжал жечь ее своим тревожащим светом. Сама жизнь требовала выходить, звать и располагать. Действие, вот чего надо избежать. Просто дать себя захватить водоворотом течения, и плавно скользить в виду берегов, рассматривая причудливое переплетение ветвей. А течение спокойней ночью. Так тихо и сонно, но, вместе с тем, как полны тайной жизнью эти берега. Редкие пятна света перемещаются, скользят в глубину, длинные стебли травы, извиваясь под водой, гладят борта лодки… или катера? Железная палуба? Опять катер! Опять!

Королева через комнату швырнула охапку листов. Вот! Вот вам палуба, и сияние звезд. Один час качания на глупой посудине, в запахе водорослей и солярки, и как не бывало покоя. Она упрашивала саму себя, и уговаривала, и грозила, в разное время это было по-разному, то она выигрывала у самой себя, то сдавала позиции, всегда неожиданно попадаясь в эту вечернюю ловушку. Но бури, они кипели вдали, а при встрече она, тихая и спокойная, сидит в своем кресле и слушает, и складывает листы, ровняет их пальцами с краской под ногтями. Она приветливо смотрит, и -- «ах, да что вы?» -- участвует в жизни, плывет, не совсем так, как хотелось бы, но ее кружит и кружит большой водоворот, и Он не по пути, не на ее пути, и она вздыхает, и … спрашивает:

-- Так почему именно…Королева? Так странно… Я -- не королева…

-- Ты? -- Вот он сидит напротив, и ему хочется много говорить, просто говорить и говорить: об окнах, о вечере, о дне, о королях и властелинах. Но…

-- Ну, знаешь, все это я пишу… Мне кажется, Королева, можно сразу многое увидеть, это как целая твоя картина, там много всего и снизу, и сверху, и задний план, и небо, и дворец, или там, дом, детство… Можно представить, что это за детство. Как Королева растет, и все приключения у нее королевские. Ну, просто, как символ -- Королева….

-- Да…символ…- молчание. Она опять пробует беседу -- как воду…

-- Ты вот пишешь и пишешь, что мне сказать, я не знаю… Ну, вот как ты все это пишешь? -- она вдруг увлекается. Она понимает, что надо говорить, и говорит. -- Вот во мне, например, такое маленько «надо» живет, ему я все это делаю, оно меня садит за стол и толкает все это собрать, сдвинуть в сторону и положить лист, и начать что-нибудь, ну, в общем, вот с чего начинается… И еще…

Она долго говорит, пока не растают в воздухе облака жаркого душного тумана, пока не погаснут глаза, и не увидят в темной комнате ясного и понятного рисунка, что она выводит и выводит, потому, что толкает ее внутри маленькое «надо» или …Nada?

Чтобы понять, зачем просыпал он на нее дождь этих белых листов с прямыми строчками, где он называет ее Королевой, где он называет ее Мэри, где он… И много еще всего. Пока он не начнет рассказывать. И вот, что ей достается -- течение мимо спокойных ветвистых берегов, трудно различимых в вечернем сумраке. Смотреть и удивляться чудным рисункам, спокойно, не делая движений.

-- В детстве самый запоминающийся звук для меня -- это шум ветра. Ветер дул постоянно, везде, где я проявлял себя. Везде, где я высовывал свою детскую голову из бессознательно мычащего или плачущего маленького неуклюжего тела. Где ни появись -- ветер. Слабый, теплый, холодный, свежий, или сильный и пряный. Он свистит, шумит, вот он рассказывает все сказки мира. Я разматываю клубок сплетенный шумом ветра. Лист за листом отделяю я от комка, шуршащего и пахучего. Что там? И вот он, лист, я даю его тебе, вот еще, я даю его тебе. Вот эти листы -- вот они, в твоей руке.

-- Хорошо, (пусть так он меня называет -- Королева…), ты хорошо говоришь…

-- Слушаю и повинуюсь, …королева.

Еще один лист в руке королевы:

О, ангел снов, кружащих плотной стаей.

О, ангел душ, затерянных в ночи…

Как с наслажденьем, тихо припадают

к руке уснувшей тени от свечи

полны волшебных смыслов и историй.

И воск спешит дорогу проложить

к летящим островам в далеком море,

чтоб, вспыхнув, изумительно прожить.

Чтобы слегка, (не слишком увлекая),

ввести ее в круг ангельских забав,

Кружить в потоках красочных витая,

Но стронь светильник, масло расплескав!

Но пробужденья миг пускай настанет,

но возвратившись к пламени свечи,

дай сну уйти. И пусть тогда растает

о, демон снов, затерянных в ночи!

4

Наконец, наставало время для разговора. Это происходит с Королевой время от времени -- надо разговаривать. Она всегда задавала одни и те же вопросы. Ответы были… Непонятно было то, что ответы разные, а может, понимала она их по разному, но вот место разговора всегда было одно и тоже. Так хотела королева, и оно так всегда и случалось. Место называлось -- Херсонес.

Это старый город, в котором уже никто не живет, он скрыт в земле, а теперь наполовину раскопан, очищен, и можно видеть улицы и некоторые дома. А более новый замок сохранился полностью. И арена -- малый Колизей, также, почти не разрушена. Старые стены окружают город, почти по всему периметру, а у главных ворот они по прежнему высокие, и по обеим сторонам большого прохода - и башни, настоящие, высокие башни, с бойницами.

Стены две -- внешняя и внутренняя, и королева, когда идет на встречу, выбирает дорогу между стенами, и, далее, через тайную калитку в стене, через бывший жилой квартал, а потом идет берегом, разглядывая навал черепков и осколки древнего стекла под ногами. Меж стен прохладно, не так горячо обволакивает прокаленный южный воздух, ведь Херсонес -- это южный город. Маленькая тропинка вьется меж стен, а была дорога, где могла разойтись стража стен -- конный патруль, два всадника. Это королева знает из таблички на стене. И всегда, когда она идет, а тропинка плавно уходит за поворот стены, она оглядывается до самой калитки, потому что за спиной у нее неуютно. Пробежав тоннелем, вырубленным в толще под стеною, она выходит под вечернее остывающее солнце, в жаркий вечер. Она идет по древним каменным тротуарам, и в невысоких развалинах по сторонам угадывает дома, дома богатых купцов и воинов, и просто жителей древнего города.

Дорога спускается к морю, к гавани. Но, впрочем, гавань с причалами под водой, море наступает, и верхушки стен кое-где виднеются над поверхностью, метрах в двадцати от берега. Тогда справа открывается замок, и, как она узнала, более поздней постройки. За холмом, где стоит замок, виднеются степи этой теплой страны, и дальше -- лиманы, и там, вдали, воздух над ними струится, полный душных соленых испарений.

И еще, в замке не было дверей и стен, и он просматривался насквозь, открытый. В самом центре зала там всегда горел огонь, всегда -- и это ей нравилось. В этом городе, как нигде, она чувствовала себя Королевой. Постоянно, когда она приходила к месту встречи, она замечала фигуру, стоящую к ней спиной, лицом к морю. Неизвестный всегда стоял около огромных столбов, на которых висит колокол -- древний маяк. Когда ветер дул сильно, он раскачивал особое устройство, подобие паруса соединенного с языком, и над морем плыл низкий звон. Сейчас языка и паруса не было, только чаша колокола. Можно было кинуть камнем в него и он откликался чистым тонким звуком. Так они садились и говорили.

Всегда что-то мешало рассмотреть его лицо, солнце, низко стелившее закатные лучи над морем, (а он садился всегда спиной к солнцу), или его шарф, или… Один раз она хотела обязательно рассмотреть его лицо, и все пропало, она проснулась. И больше никогда не повторяла попытки. Итак, она задавала свои вопросы. Обычно все сразу, а их было четыре. Боже, как она говорила, как видела все, каждую мелочь своего рассказа, как помнила каждую деталь, ей было ясно, что надо непременно точно все объяснить, от этого зависит качество ответа, и вот, как она старалась:

Вопрос первый

Почему так бывает плохо зимой? Когда неожиданно после долгих холодных дней, в городе, окруженном замерзшим, загроможденным тяжелыми льдами морем, пробегая мерзлыми переулками, и безнадежно глядя в морозный тусклый свет, вдруг обозначится вечер, и станет неожиданно тепло. И запах снега смешанный с дымом от невысоких домов с печками, станет так силен, что перебьет все зимние съежившиеся мысли, и предчувствие падающего снега, вдруг заставит расстегнуть воротник куртки, и дышать, тревожно вглядываясь в обступившую вдруг тишину. Живущую своей жизнью тишину, которая все таки полна криком детей несущихся на санках, пением трубы на далеких военных причалах, вдруг вспомнившемся голосом мамы, которая позовет домой… И дом, -- теплое место, и там все кто в нем живет, а ты вдруг поймешь, как тебя ждут в этом доме, и все таки стоишь, вслушиваясь и жадно вдыхая влажный южный ветер, неожиданно принесший запах островов в мерзлый застывший город. Почему ты не идешь домой? Почему ты не спешишь прийти в тепло, и скинуть куртку и забраться в кресло, и говорить с милыми домашними людьми? Почему тоска сжимает тебя, -- и ты вдруг думаешь о том что умрешь? Почему радость оттепели только чуть колыхнется в тебе, и все… далее тебе плохо? Отчего так случается?

Вопрос второй

Отчего так бывает плохо летом? Когда уходишь в степь вслед за своей старой бабушкой, и дальше, бредешь в пахучих волнах ветра, и пахнет шалфеем, и мятой, и бабушка нагибается и берет траву, трет ее в пальцах и кидает в большую клетчатую сумку. Люди идущие навстречу, тихие и спокойные, и смотрят на тебя и сквозь тебя, и плывут в море степей. И так же подходят друг к другу как большие корабли, присматриваясь и осторожно маневрируя. Почему не встречаешь веселых всадников или быстрого умелого охотника, а набредаешь на могилу на холме, огороженную низкой оградой, и со звездой на вершине? А бабушка долго сидит на траве, и смотрит в степи, -- и рассеяно выщипывает сорняки с заброшенной могилы. Она щурится, и смотрит почти прямо на солнце, и не улыбается. Куда она смотрит? Почему не видит недалекую страну, где она будет покойно стариться и лечить своих внуков. Почему она видит людей в черном прицеле, и далекую притаившуюся ночную землю в открытом люке десантного самолета? Почему так станет тоскливо, когда идешь домой, и долго на горизонте стоит и заставляет оглянуться тебя невысокая красная звезда на скорбном холме?.

Вопрос третий

Укроет ли красавицу рассветом,

зимы пришедшей, снежным покрывалом

Застанет ли на грани чистой света

на выдохе ночного Карнавала

На теплых досках танцевальной залы

на полпути к свечам почти истлевшим

на полпути к руке Холодной Дамы

бокал наполнив снегом, запотевший

Встряхнет свой плат, покорно завернувшись

оставит блестки, бросит молча в угол

оставит всех, уйдет не оглянувшись

в росе последней, неприметным лугом

Вот на бегу застигнут Белой Вспышкой

цветастый Арлекин остановился

стоял и слушал шепот еле слышный.

Что в мире умерло и с чем он не простился?

Вопрос четвертый

…..Или почему такое огромное поле, покрытое чистым асфальтом, и с моря наносит запах соляра, и катер покачивается около причала, и небольшая щель в которую видно море, оно глубоко ворочается, -- там темная тускло блестящая вода?

Огромное поле, покрытое асфальтом и с запахом отработанного соляра, и одновременно морем. Это контейнерный терминал в городке, который живет и работает на этом терминале. Порт, далекий от других городов, который и построен из за того, что бухта, удобная и глубоководная -- расположена здесь. Все кто живет в этом городке, -- они связаны с этими терминалами. Или работают на них, или чинят механизмы которые стоят на терминалах, или доставляют на длинных автопоездах контейнеры, или плавают на катерах по большой бухте где желтые скалы круто обрываются в глубокую воду. Так быстро построили этот порт, что не все животные успели уйти отсюда, и змеи часто выползают греться на асфальтовые разгрузочные площадки, и тигр бродит по близким распадкам, иногда оранжевой тенью мелькая на дороге перед магистральными грузовиками. Порт требует новых людей, -- весной сюда часто приезжают студенты. Разных специальностей, -- и среди них архитекторы. Они много работают, -- днем, -- проверяют осадку фундаментов, и вычисляют плоскости, и разбираются в дренаже, и копаются в грунте. Песок, -- мелкий песок, вот на чем построен порт, и песчаные косы, на длинных идущих в море мысах, по вечерам загораются кострами. В обед студенты играют в футбол.

Она, архитектор, тоже играет, -- просто бегает заодно, иногда пиная по мячу. Это весело…

-- Вот дура….

Да что же он так ругается, …и отвернулся…. Она сидит рядом на корточках, и хочет спросить больно ли ему…

-- Вот дура…

-- Вам больно? -- она повернула голову набок, как озадаченная кошка. Он сидя на асфальте, растирает колено, -- потом смотрит как она склонив голову похожая на озадаченную кошку смотрит на него. Волосы выгорели, и короткие, сидит на корточках, а коленки до подбородка,…

-- Извини… -- как то зря наверно он, вот -- «дура»…

-- Я вас как то не заметила…. -- будущая королева улыбнулась…

Горит костер на косе, далеко уходящей в море. Плавник, он горит плохо, сильно дымит, -- они делают индейское блюдо, -- курица в глине. Курицу обмазали глиной, и закопали, а сверху разожгли костер. Пока она разделывала курицу, ей было весело, отдельно мазали длинную шею, -- он сказал -- это хобот… Смешно. Как же индейцы могли запекать хобот.. «Так это африканские индейцы, -- знаешь, они переплыли на плоту через…»

Перед ночью на море штиль, -- миг отдыха, -- как смена декораций, вдруг все замолкнет, и ветер нерешительно стоит на месте, одной теплой волной, перебирая воздушную мелочь и не в силах разбить даже клубящиеся невесомые столбы ночных мотыльков.

Индейцы, -- грузят бальзовые плоты, и последний раз глядят на громадные каменные фигуры на холмах своего острова, -- длинные лица, длинные уши, -- и укладывают в лодки свернутые запеченные хоботы… Последние взгляды на родные пещеры, и те кто не согласился уезжать стояли молча прижимая детей к себе. Дети тоже молчали, смотрели серьезно на легкие плоты, с развевающимися на ветру пальмовыми листьями на крышах низких кают.

Ей стало, плохо, так плохо, что она легла на теплый песок, спиной к нему, и к костру. Она лежала на боку, а слезы вдруг выступили на глазах, а она их не вытирала, и просила об одном чтобы не помешал ей, и не увидел этих слез. Потом она неожиданно заснула, и уже не почувствовала как он осторожно закутал ее в свою куртку. Она спала, сквозь сон постоянно чувствуя тепло костра, а он сидел, и глядел ей в спину, и выше, туда где небо сначала было темное, а в темноте шелестело море, потом начало светлеть, на горизонте появилась полоса света. Он сидел так всю ночь, дремал, просыпался, пил теплый крепкий чай, курил, бросал едва начатые сигареты в огонь, следил как вспыхивают фильтры зеленым огнем. Когда полоса поползла с горизонта ближе, она проснулась, приподнялась тяжело опершись рукой о песок, оглянулась, и посмотрела на него, и столько тоски было в ее глазах, что теперь ему стало плохо…

………………………………………………………………….

Так она задала все четыре вопроса и продолжала горячо говорить. -- «… и вот теперь, он иногда приходит и приносит стихи, и выдумал что я Маргарита, и тоскую о погибшем женихе, давно, -- в войну, и потому я не могу перестать тосковать, потому что время, в котором я живу, не дает мне опомниться, -- мне надо быть в том времени, чтобы там забыла я своего жениха, и … вы понимаете, -- это все как-то, -- а я еще тогда, -- поняла, что я пустая, во мне нет ничего, только одни предчувствия, и ….».

Человек к которому она обращалась встал, и подошел ближе к огромному колоколу, который много веков назад служил маяком в южном городе Херсонес. Он встал прямо под ним, -- и его купол тяжелой медью замкнулся над его головой. Он стоял и смотрел в море, капюшон плаща был низко надвинут на лицо, и королева видела, осязала тяжесть его неведомых и непонятных мыслей, которые летучими лентами неспешно вились вокруг него под колоколом. Потом он запрокинул голову и несильно дунул вверх, а колокол откликнулся низким полным звуком…..Чудо….

Она ждала. Он опять сел напротив, и опять низкое солнце из за его спины слепило и мешало видеть, есть ли там глаза, под этим капюшоном… Он начал говорить, --

«... пришел на этот благодатный берег, и увидел почти то, что ты сейчас видишь вокруг себя. Мог ли я зажечь свой огонь здесь? Ты видишь я зажег его. И уж наверное я смог бы потушить его, свой Первоогонь. Итак я зажег, -- и вещи сгустившись проявились из него. Зыбкий раскаленный воздух над пламенем, поколебавшись родил этот чудный предел, ограничил воды и сушу блестящими белыми стенами, а потом унесенный морским ветром освободил места под прохладный просторные подвалы в которых упокоились драгоценные амфоры. Он разошелся кругами над амфитеатром городского цирка, и установившись наконец задул ровным бризом над каменными причалами, и песчаными пляжами. И королева, -- это было основательное творение, -- 15 веков, это место переживало падения и взлеты, результаты вскипающих и умерших страстей. А самую пленительную страсть, я возложил в основания многочисленных храмов этого города. Здесь я стал покоен, и забыл свое жалкое пристанище, место где я поставил свой предпоследний человечий опыт. Но я то сейчас буду рассказывать о последнем.

Дод не всегда был первым человеком города, -- он родился на его окраине, а через двадцать восемь лет не было ни одного кто мог сказать что он обманом вошел в число уважаемых жителей. Он двигался с бедных окраин правильным маршем, к главной площади, к заседаниям совета стремительно, как и все что он делал, и это заняло у него около десятка лет. Лучше всего он мог воевать, и варвары, все что они могли видеть, -- это тьму, темноту, приближающуюся к ним с такой скоростью, на которую только был способен его конь. Вот, я вижу его -- во главе эскадрона, в низко надвинутом шлеме. Он и его брат, вот -- кто был всегда на острие удара. Он не признавал украшений и никогда не носил в бой тяжелый панцирь, -- легкая кольчуга, -- это все что он позволял себе. После боя развернувшись на своем седле, опустив левую руку, а правым локтем опираясь на высокое седло, прикрыв глаза но прямо и гордо держа голову он спокойным шагом уходил в степь, и конь бродил там, долго, пока его всадник, вздохнув не направлял его к городу. Так он проводил свои дни пока а не появилась у него.....

В один день, они встретились. Дод посмотрел на нее. Он ничего не почувствовал, -- но его всадники, быстро пошевелились за его спиной, и замерли снова, кода он недоуменно обернулся на шум, подобный быстрому шуму ветра в кроне дерева. Она смотрела на него из под навеса разукрашенных носилок, вопросительно, -- пока не залилась румянцем, и опустив ресницы, толкнула тонкой тросточкой старшего раба, -- и он тронул с места, не тряхнув носилки, ловко перекатывая стопы по камням Главной Площади.

Быстро и неумолимо, как умел только он, Дод завоевал сердце своей принцессы. После свадьбы, -- в доме молодых, утром он встал и вышел на террасу, -- долго сидел и смотрел в море, и сердце его наполнялось неведомым ему прежде состраданием ко всему живому. Его жена, блистая, и восхищая всех жителей города однако к его удивлению не была сильной, и требовала защиты. Впервые он столкнулся с тем как что-то что он любит, -- слабее его….»

Человек в капюшоне, около старого колокола смотрел королеве за спину, на древние разрушенные стены…

«… -- а я решил появиться перед ним. Я уже считал его своим, быстрым и безжалостным демоном, -- но вот эта его слабость… Мне было больно это видеть. Я появился перед ним на террасе, а он не удивился. И не рассердился. Он просто улыбался глядя на море, и напевал что-то. Я сказал ему , -- ты мой, ты один из десяти тысяч для меня наилучший, а остальные никто. Он посмотрел на меня, и по моему даже не увидел. Я ушел… Это было на мой взгляд безнадежно.

Прошло время, -- но он не стал мягче, или добрее как все это тогда понимали. Но его королева, -- трудно было смотреть на него, когда он задумчиво следил, как она скользила в танце на празднике, или когда стояла отдельно и вдруг повернувшись неожиданно находила глазами его взгляд, и мягкая волна прокатывалась по его спине, и он стесняясь своего счастья уходил, -- он хотел остаться один в такие минуты. И она продолжала танцевать.

Его брат…. Это было утром, -- королева и Дод сидели на террасе, было время завтрака. Он как всегда утром, -- не ел, просто пил горячий травяной чай, она грызла виноград, и он отводил глаза от ее смеющегося лица, и не замечая улыбался сам, глядя на свое любимое море. Он очень любил смотреть в море. Его отвлек стук оружия, -- в комнату быстрым шагом вошли двое в белых плащах всадников… Он встал им навстречу.

-- Архонт (это был его титул в то время), -- твоего брата рубят в ущельях, за перевалом, -- низким хриплым голосом сказал один из них. -- Прискакал один из его отряда. Он думает что мы не успеем, -- но может тогда отомстим. Мы отправляемся.

Он уже шел к выходу с террасы, когда белым пятном встало перед ним лицо его жены. Она протянула руку -- Нет..! -- но просто посмотрел ей в глаза, и она отшатнувшись опрокинула резную скамеечку. Копыта его эскадрона прогремели под тенью арки Главных ворот, и королева глядя как рассеивается шлейф пыли за ним, судорожно сжала виноградную кисть в кулаке, не обращая внимания на сок брызнувший и испачкавший ее белую одежду.

Они влетели и в ущелье когда солнце стояло в зените. Теней не было, на дне ущелья неподвижно стоял горячий воздух, и впереди, у скалы, он видел своего брата. Справа крикнули указывая, краем глаза он видел варваров справа и слева, они быстро смыкались за спиной ворвавшегося отряда. Но он тут же забыл об этом, не сбавляя шага он летел к дальним стенам, и видел, -- видел только знакомый шлем среди горстки прижавшихся к стенам воинов. Задние ряды из окруживших их оборачивались, -- и не успевали. Вонзив на скаку длинное копье в бок огромного завернутого в шкуру десятника он тут же бросил подальше оттолкнув от себя древко. Он не видел лиц, вылетевший из ножен короткий меч снизу попал в горло кинувшегося навстречу второго. Проскочив вперед он нырнул к гриве, пропуская свистнувшую сталь над головой перекинул меч в левую руку и не глядя ударил за спину, и знал что попал. Его конь, кусаясь, огромным скачками метался среди оторопевших варваров. Он постоянно слышал жуткий крик, -- а потом понял что это кричит он сам. Горячая земля неожиданно приблизилась, он спрыгнул с валящегося на бок бессильно мотающего головой коня. Потом все заволокло безумной пеленой.

Когда он очнулся, он увидел что сидит на низкой степной лошадке, -- перед своими воинами, которые опустив оружие смотрели на него. Он быстро оглядел себя… Кровь была везде, но раны еще не болели. Лошадь хрипела и боком пятилась из под него, и хриплое ржание было единственным звуком в странной неестественной тишине ущелья. Выход из него был завален мертвыми телами, и по их положению было видно, что они все бежали, бросив оружие, бросив все, спасаясь. Он попытался вставить в ножны меч и не смог, он был погнут, конец его был надломлен и смят. Сидя перед солдатами следящими за ним он втискивал и вталкивал его, и думал почему все молчат. Он ничего не понимал, и наконец размахнувшись со злостью швырнул искореженное железо к скалам. Меч с тяжелым звоном упал на камни, и тогда его воины встали на одно колено и склонили головы. Тогда он соскочил с лошади и на негнущихся дрожащих ногах пошел к своему брату. К живому брату.

Дод был в голове своего эскадрона когда тот входил в город. Всю дорогу от ущелья он напряжено думал, вспоминая что произошло с ним, и не понимал почему он ничего не может вспомнить. Он не обращал внимания на то, что кровь из его ран давно вымочила седло, и плащ тяжело висел, и с него срывались тяжелые капли и разбивая пыль падали на дорогу. Его окружали воины, -- все сильные воины, с которыми он видел много битв, и несколько поражений, и много крови, и много побед. Но все таки они никогда в бою не видели такой исступленной ярости и ненависти, что сегодня мечась разъяренным призраком выплеснул на варваров их Дод. И когда под ним убили его коня, и когда он остался пеший в окружении, в тесной давке визжащих степных коней, с поспешно рубящими его всадниками его глаза, оставались полуприкрытыми. Они были белые, никто ему не мог смотреть в глаза, -- вот когда они побежали. Он настигал их, и запрыгнув в чужое седло, отобрав чужой меч, не дал уйти ни одному. И долго еще никто не решался подойти к нему, когда он опустив глаза, втискивал погнутый меч в иссеченные ножны. Дод почувствовал это, -- и он чувствовал внутри себя что то новое, и оно беспокоило его. Поэтому он остановился на окраине, у дома где родился, сошел с коня, и открыв ворота вошел в опустевшие комнаты. Никто там не жил давно, ни его мать ни его отец, -- он оставался один внутри какое то время, -- а потом вышел во двор и махнул рукой всадникам, -- и они в недоумении повернули коней и заспешили во дворец. Также и брат его, хотел войти, но натолкнувшись на взгляд Дода , нерешительно потоптался и развернувшись стал догонять растянувшийся усталый эскадрон. Он прожил в этом доме несколько дней. Он лечил себя, он много спал. Он выходил во двор, сидел в заросшей беседке, -- смотрел на море, которое было видно из любого дома в этом городе. Смотрел на закаты, восходы, -- смотрел как бегают дети около невысокой ограды, и пальцами показывают на него и шепчут друг другу, -- то Дод. Из Совета приезжало посольство, -- стратеги и другие архонты- почли его своим вниманием. Он был в доме, и попросил выйти старую знахарку, которая лечила его раны. Знахарка сказала, что Дод уставший от боя отдыхает и набирается сил, и придет как только сможет. Когда посольство ушло по узким улицам к дворцу Дод вышел и опять сидел за резным столом в беседке, и навалившись грудью на стол опершись локтями, смотрел и смотрел на море, и ел лесные орехи, складывая шелуху перед собой, насыпая целые горы шелухи, и его глаза сонно прикрытые были спокойны и невнимательны.

«…спокойны и невнимательны,» -- произнес человек в черном плаще, и прикрыл ладонью провал в капюшоне, где должно было быть его лицо. Совсем стемнело на берегу южного города Херсонес, и королева сидела уставившись в море, и не пыталась разглядеть глаз под капюшоном, кажется она хотела спать, -- но подумала, «Как это во сне, -- спать?» и продолжала слушать…

«…У меня было не так много дел в том мире, -- многое я пытался чистосердечно понять, -- не пугайся королева, у всех есть сердца, и даже у меня, -- усмехнулся незнакомец. -- И я часто сидел рядом с Додом, и смотрел на него, и видел как он смотрит на море, и чувствовал его. Он был поражен тем, что с ним произошло, -- больше всего поразило его отличие от брата, или от его воинов, от всех кого он знал -- он не хотел быть особенным, а искал он внутри себя мира. Он искал мира когда был маленький, -- и когда двигался от окраинного родного дома, до подсобника в порту, и от юнги, до десятника корабельной охраны, и от командира портовой охраны, до легионера, и от первого титула Всадника до стратега, и конечно до мужа своей королевы, красавицы Херсонеса. Мир и согласие, вот что было его девизом. Почему столько крови было на его пути. Когда кончились войны, и когда заросшая терраса в его доме и его жена, …все было таким уютным… и стало можно ходить в гости и приглашать гостей, почему сейчас плотина мира которую тщательно воздвигал Дод была прорвана, и таким невероятным и кровавым способом. Он решал этот вопрос внутри себя, -- и зримым выражением тяжести этой задачи, был засыпанный пол в беседке, -- скорлупой от орехов.»

Незнакомец, встал, и пройдясь по обрыву нашел плоский камень. Тогда я говорил с ним второй раз, долго, и опять сказал ему, -- ты один для как десять тысяч, потому что ты наилучший, а остальные никто. А он молчал, -- и тошнотворно пахло от сохнущей на солнце скорлупы от орехов. Но я везде успевал и не только о нем я думал. Сильно размахнувшись он швыряет камень в море, и смотрит на темный невидный горизонт пока там не вспыхивает яркая бесшумная зарница.

-- Я не понимаю где Дод!

-- Принцесса, он в нашем родительском доме, лечится от ран.

-- У него там женщина с ним!

-- Что вы, это старая знахарка, она лечит его…

-- Говорят что он уже поправился, так почему он не идет? Может он

разлюбил меня?

-- О, что вы. Но ….. нет, нет разлюбить Вас не смог бы…

Пауза.

-- Что ты замолчал?

-- Он не смог бы…. И никто….

Пауза. Пауза. Пауза.

-- Хорошо, -- ты… иди.

И еще через день

-- Почему он не приходит ко мне?

-- Он …. Может он хочет полностью оправиться от ран…. Стать снова тем

кого вы знаете.

-- Я… хочу его видеть, -- он же мой муж? А ты брат! Я хочу видеть его!

-- Он…Я не смогу его привести, он сидит просто и смотрит, и смотрит, и

ничего не слышит.

-- Ему плохо, а ты тоже ничего не делаешь, -- ведь он спас тебя.

-- Я не просил меня спасать, -- надменно выпрямившись говорит брат Дода. -- Теперь все в Городе знаю меня только потому что меня спас Дод.

-- Да? Как интересно….. ты стал известен.

-- Вы смеетесь принцесса…

-- Да нет же, …..

И на другой день.

-- Скучно, скучно, -- и ты тоже скучный как и твой Дод.

-- Нет, нет мы разные очень разные. Он всегда вот так, сам -- только вперед, только всегда сам.

-- Ну что, -- он такой стремительный, мне иногда слишком быстро с ним, он тоже все вперед и вперед, и потом он молчит

-- Принцесса, он замолкает глядя на Вас…

-- Да? Ха-ха-ха. Какой ты учтивый. Ты не похож на него.

-- Если Вам так угодно……пожалуйста.

-- А есть ли у тебя подружка, а, брат Дода?

-- О вы опять смеетесь…

-- Ну нет нет, у-у-у как нахмурился, вот сейчас ты похож на него… Ну ах!

Боже -- принцесса сладко тянет руки вверх -- когда же м-м-м …. прийдет Дод?

Да! Когда, когда?…..О как скучно, и ты скучный…. Почему ты такой скучный

со мной?»

…Все таки королева засыпала под мерный шум океана, она слушала цеплялась за мерный голос незнакомца, но ей стало так же скучно как принцессе, и она уже не видела перед собой ни узорных беседок, ни темной громады храма с мерцающим огнем в глубине, -- она чувствовала как начинает медленно скользить по остывшим ночным каменным тропинкам, мимо развалин и крепостных стен и еще слышала вдруг накатывающий или пропадающий голос, странными отрывками

«Так вот когда я в третий раз появился перед Додом, он опять таки не смотрел на меня, слушая ветер гудящий в чаше сигнального колокола у него за спиной, но вглядывался в море, как будто ждал сигнала, или призыва. И наверное он таки услышал его, потому что он просто шагнул вперед и нога его не встретила земли. Ветер взревел в его ушах, и он начал свое падение, пока не упал в мой старый любимый черный плащ. Там он закутался в темные складки, в провалы сумрачных долин, в свои любимые кровавые ущелья. А мне стало после этого скучно в моем городе, так же как и тебе сейчас, и уже зевая я погасил свой Первоогонь в храме. Я шел впереди вождя передового отряда варваров, впереди его огромного черного коня, и конь за моей спиной ступал осторожно и чуть слышно фыркал. Рослый длинноволосый степняк тоже был осторожен, но уже знал что нет Дода, нет защитника Дода. А мне было скучно, и я вел варвара в этот скучный город, -- и вспоминал как люди шептали, -- Дода унесли ангелы, -- а прекрасная королева встретится с прекрасным светлым Додом -- ангелом. А Дод , он вот здесь, он у меня в складках моего старого пыльного плаща. И он наверное был бы мой лучший демон, вот только он никого не убивает. Он ходит везде со своими зернами, и люди смотрят в шелуху оставшуюся от него, -- не знаю как, не знаю даже, что они видят, -- но я чувствую, что он мог быть моим лучшим демоном, или худшим из ангелов.»

Человек в капюшоне отдалялся продолжая оставаться на берегу, под громадой неживого колокола, а она скользила, и уже не слушая надоевший ей древний рассказ, все таки сонно попробовала ухватить капюшон, сдернуть складки, и увидеть лицо, желанное ей. И ей это, -- удалось ускользающим движением и она увидела, увидела… О господи, -- это было лицо поэта. Неподвижно, опустив руки он стоял и смотрел ей в глаза, недоумевая, не понимая, и это было не то, совсем не то что ей хотелось видеть. Этот город, -- ее город, и говоривший с ней, ее своенравный рассказчик, не должен быть этим, и он не был им, она поняла это когда услышала громкий хохот, и летящая к узкому выходу в крепостной стене она слышала этот издевательский хохот, -- и падая на свои теплые подушки в темной комнате, и открывая глаза, -- она еще слышала отзвуки замолкающего смеха.

Последнее стихотворение которое прочитала королева уже сидя на своей кровати, и готовая вставать

И каждый вечер королева отправлялась в дальний путь

Уставшая слегка,

но не к тому, чтобы заснуть

И удивленно завернувшись в одеяло, себя же

вопрошала

Как так,

во сне я спать хочу,

но глупость

Я сейчас лечу

как раз

из снов далеких стран

и по тропе, -- заметной лишь едва

она стремится,

-- ей давно пора

в пространство окон, запертых дверей

на мягкую постель,

усыпанную белыми листами,

проникновенными стихами…

И замерев пред входом в потайной тоннель

Под древними стенами, она дрожащими руками

Рисует знак, наивно метит место

Где ей хотелось бы,

все продолжать так нужный ей

Рассказ о таинствах ушедших дней.

5

Королева, лежала в своем старом плетенном кресле, на лоджии пустой квартиры. Старый дом ее, стенами покрытыми крашенной желтой штукатуркой, уходил ввысь, к голубому небу, которое королева не видела. Разросшиеся кусты, стоящие в горшках на балконе колючими листьями закрывали его. Также и вниз было мало что видно, какой-то плющ, своими хлыстами обернулся о частую сетку протянутую от перил до потолка, и только пятна красного света от заходящего солнца проникали внутрь, в зеленую пещеру, где скрывалась королева. Но смотреть вниз было и не надо. Песочницы с детьми, -- она слышала детский крик, -- машины, люди, -- это составляло ее табу, то, о чем она не хотела думать. На стуле около кресла, стояла кружка, в которую королева бросала обугленные до фильтров «Стюардессу». Она брала сигарету, делала затяжку, и сидела прикрыв глаза, -- и сигарета дымила, пепел длинным столбиком ломался и падал, пока королева не чувствовала тепло, от приблизившегося тления. Тогда она бросала окурок в кружку. Двери в комнаты были открыты, и с улицы тянул легкий сквозняк, и трепал ее короткие светлые волосы. Как покойно было королеве, как светло и чисто было в ее голове, как легко покоились ноги ее, на придвинутой скамеечке. Как полон был кофейник на кухне. Она медленно перебирала свои короткие и плавные мысли, и плыла, плыла, мимо кисельных туманных берегов.

Маленькая девочка, -- уже умывшись, -- болтает ногами на кухне, -- не этой -- другой квартиры. Она пахнет зубной пастой, -- и мылом, и мама ставит перед ней блюдце с котлетой и огурцами. Жаркая, жирная котлета, -- девочка кривит губы, но обречено ломая вилкой брызгающие соком куски съедает ее всю кусочек за кусочком. Сонная мама, зевая, что-то говорит, -- это не важно, -- девочка стоит в коридоре, надевает плащ, -- потому что на улице дождь, -- и выходит в свой подъезд. Она спускается по лестнице, и на второй площадке видит цветной коврик, -- а на двери напротив видит смешную картинку, и быстро пробегает по темному переходу и за ручку, (зимой она прилипла к ней языком), -- открывает дверь. Дверь скрипит, -- она первый раз обращает внимание как скрипит эта дверь, и конечно не знает что теперь это ее одно из пожизненных воспоминаний. Она идет по асфальту, -- он разрисован классиками, -- для них дома, в ее столике лежит плотный биток, -- баночка из под вазелина, с песком, она хотел как то открыть, подцепила ножницами, и они сорвались и впились ей в мякоть ладони. И это также ее пожизненный шрам, -- ее пожизненное воспоминание. Дождь немножко еще моросит, -- она идет, и видит разноцветные плащики подружек которые спешат к школе. И она идет и думает, что ее спросят на этом уроке, и на еще каком-то, и зря, потому что вчера она смотрела картинки в большой книжке, про девочку унесенную ветром в страну….просто унесенную ветром, и потом так скучно было смотреть на учебники.

Как скучно было глядеть на учебники…. Королева, бросает окурок в кружку и с наслаждением смакует это воспоминание. Какие скучные парты, и серая школа, и табунок

вокруг этой ну как ее, а в общем «классной», и они щебечут, -- …. «А вот кому то не-ин-те-ре-сно-о….» -- со значением тянет взрослый голос. Да! Скучно…. Королева на балконе жмурится как кошка, -- лениво, она листает страницы, обнаруживая тетрадку в руке. Этот поэт, -- как он иногда может понять, но редко, очень редко впрочем, но иногда он как ей кажется знает, знает ....

Стих из особой тетрадки королевы

Еще три листа картин,

еще две газеты…

В которой гордо и непримиримо будешь смотреть в сторону гор,

и надеты

мундиры парадные. Когда самолет,

прокатиться вминая в пыль,

твои дни.

Вдруг останутся только они

Опять подоконника узкая полоса,

и самолет садится раз за разом,

Как легкая непоседливая стрекоза

С сетчатым разноцветным глазом

Еще раз!

Более ничего не будет

По стенам крепостным нацарапав, --

Карандаш начертит слова

И из рук упадет на пол

что еще пара тысяч сигарет.

Четыреста, пятьсот часов на теплом балконе

И получишь на руки свой билет

На разноцветном, красочном картоне

И не потеряй его, не урони,

Когда приблизишься к контроллеру

И предъявишь свои незабываемые дни

Как тему для душеспасительного разговора.

Был дождь. Гавань покрылась его сеткой, частой сеткой, -- с моря дул ветер, -- и он срывал пену с гребней невысоких волн и нес ее параллельно поверхности. Из-за этого казалось что гавань в легком низком тумане. Двое бежали от дождя по песчаной косе, босиком, по твердому прибойному песку. Летели брызги, -- пятки твердо топали в укатанный водой песок. Королева оглянулась на ходу, и увидела как волна набегая смывает остатки их следов. Он бежал за ней и тоже смотрел на следы. На ее тонкие лодыжки, на ее узкую стопу, и брызги попадали на него. Они были мокрые, оба, и от дождя и от брызг, и смотрели на бегу на гавань, и на погрузочные терминалы, смутно видные на той стороне. Добежав до деревьев, -- до низких прибрежных дубков, они разом остановились. Она посмотрела на него, как обычно, словно хотела что-то сказать, и в последний момент передумала. Но чуть улыбаясь. Он подошел и бросил на траву перед ней ее сандалии. Но она уже опять смотрела на море, отвернувшись, быстрыми движениями сбрасывая воду с волос. Тогда он положил руку на ее тонкое плечо, и почувствовал какая холодная кожа у нее под майкой.

А она замерла, -- и ей было хорошо. Ей было холодно. Прекрасно холодно, -- и мокро, и она была часть этого дождливого мира, и она даже не хотела чтобы ее волосы были сухими, и она не хотела закрывать глаза когда вода попадала в них. Вдруг она почувствовала руку у себя на плече. И через майку ощутила какая горячая рука у него. Она почувствовала, жаркое тепло, обволакивающее, и вместе с тем влажное, и засасывающее, бездумное и неосторожное. И она резко шагнула вперед, вырвав свое прекрасное холодное плечо из водоворота этого тепла.

Она неожиданно шагнула вперед, и он выпустил ее плечо из пальцев. Он тоже хотел шагнуть вперед но не успел. Она повернулась, и глядя на него с расстановкой сказала, -- «Больше -- никогда…» И развернувшись пошла в дождь.

Вечером, их опять можно было видеть далеко на косе, перед костром, где он по обыкновению курил, а она смотрела на огонь, или на рейд, с громадами иностранных сухогрузов, или просто спала, закутавшись в его куртку.

6

Маленькая девочка достает карандаши и бумагу, раскладывает их на своем столе. Она начинает рисовать. Сначала коричневым карандашом она чертит линию, -- землю. Ей кажется что земля как-то не походит на настоящую, и она добавляет пригорок, и черным еще выводит камни, и немного травы. Но совсем мало. И еще серым немного дыма. Земля начинает пылится. Это пыль от разрывов. Девочка рисует войну. Как в папиной книжке, далеко на горизонте, они рисует квадратные ящики танков, и конечно толстые пушки. Некоторые стреляют. Палят по пригорку, где в яме сидят солдаты. Несколько из них раскинули руки без движения, -- они убиты. Танки все ближе. Косой клуб дыма пересекает картину. Это горит одинокая пушка, -- она уже не работает, подбита. Солдаты бегут. Танки не задерживаясь грохочут мимо. Один солдат не бежит. Он устало, закрыв голову руками сидит на какой-то железке, рядом с пушкой. Не видит прорвавшихся танков, не прячется от снарядов. Ему все равно. Он ничего не хочет, -- никуда не бежит спрятаться. Может быть его вот-вот убьют, -- и девочке так его жалко. Она даже роняет слезу на свой лист, -- и она как скорбное солнце расплывается по карандашному дыму заполнившую ее грустную картину. Мама гладит белье, время от времени заглядывая ей через плечо. Ей интересно, что рисует девочка к празднику Победы. Потому, что ее картинки всегда вешают на особое место, -- она хорошо рисует. Мама видит печальную картинку.

-- Как его зовут? -- участливо спрашивает мама. -- Ведь он останется живой, да?

-- Нет, -- сердито вытирая слезы говорит девочка. -- Нет. А зовут его Герман…

Мама ставит утюг на доску. Садится рядом и обнимает девочку за плечи.

-- Но милая, -- это ведь не русское имя, … как-то странно.

-- А он и не русский. Он немец.

-- Как? Но ведь…. -- Мама не знает что сказать. -- ...но ведь они плохие, они на нас напали, да и вообще, почему это… -- Мама озадачена, ищет слова, ведь надо объяснить как-то.

-- Никакие не плохие, -- кричит вдруг девочка. -- Они умерли -- понятно? Они все умерли. А я его люблю. Вы сами плохие.

-- Как ты смеешь, -- кричит мама. -- Замолчи. У тебя бабушка воевала с ними а

ты рисуешь их!

Мама буйно еще кричит, топает, даже стукает девочку полотенцем по щеке. А на столе, перед лампой опершись спиной о книги стоит и смотрит нахмурив одну бровь….. И девочка присматривается, и уже не плачет, только сжимает губы. Кто-то стоит рядом. Кажется он еле видно кивает ей головой. Убедившись в этом она еще больше сжимает губы в узкую полоску. Ночью она не спит, крепко обнимая … Кого? Кого обнимает маленькая девочка, еще сама не разобравшаяся в своей картинке и в своей любви? Герман, -- почти убитый, далеко, на дымной, раскаленной земле, не слышит ничего, -- сидит закрыв голову руками, -- и не помнит ни о чем сейчас….

В школе рано утром она сама вешает картину на длинные деревянные рейки в главном вестибюле, которое предназначены для выставки лучших рисунков к дню Победы. И стоит около своей картины. Она всю ночь лежала, -- смотрела на потолок, или на окно по которому бродили косые полосы света от проезжавших ночных машин. Внутри у нее все сжалось, -- она осталась одна со своей несчастной картиной, -- мама долго и шумно говорила что-то отцу, и он не подошел к ней вечером и не поцеловал ее на ночь. Но Герман, -- он оставался там, на своей пушке, почти убитый, и конечно его невеста в далекой стране еще не знала про это. Утром, -- девочка первым делом подошла к столу, и взяв красный карандаш вверху написала название. «Посвящается Герману, -- солдату, погибшему на войне». Она тихо одевшись выскальзывает из дома, раньше чем обычно. Она вешает картину, -- и становится как часовой на посту около, -- и стоит, -- пока вестибюль не наполняется школьниками, и ветеранами, которые пришли на торжественную линейку. Конечно ее замечают, и читают надпись, и ругаются, и какая то

старая бабушка с орденом долго уговаривает ее. Девочка стоит вытянувшись, и ничего не понимает из того, что ей говорят, пока красная от гнева заведующая, не срывает ее картину, и не утаскивает ее за руку в учительскую.

Ей объявляют недельный бойкот. Это значит -- никто в классе не может с ней говорить, и вообще обращаться к ней, или она к кому-либо. Но никто и не хочет, -- никто из них не понял ее картину. И она сидит одна, и молчит, и ни с кем не делит свой завтрак, в эту долгую неделю.

Еще девочка помнит, как она болеет. Чем -- она не понимает, но она лежит в больнице, ей холодно, -- и ничего не хочется, и только тянет спать и спать. Она слышит что-то, вокруг нее постоянно идет озабоченный разговор, -- «бокс», «бокс» -- вот что она помнит, и после этого ее переводят в другую палату, где мало больных, и все они тихие, и лежат неподвижно, и к ним никого не пускают, и только в дверях иногда показывается лицо мамы, страшное, заплаканное в разводах размокшей косметики. И всегда кто-то рядом с ней, хмурый, сердитый, рядом с вазой с грязными подснежниками , которые принесла нянечка. Добрая пьяненькая санитарка, -- пригорюнившись говорила ей, -- «долго ты не помираешь, внученька». И она лежит в боксе для больных которым уже не нужен ежедневный осмотр.

Но что-то там случилось внутри маленького тела, и девочка стала чувствовать боль, и тепло, и ее подвозили на кровати к распахнутому окну, и она как в первый раз смотрела на листья деревьев, распустившихся, -- вот странно, -- зеленых, она удивлялась, потому что когда ее увезли на машине в больницу была зима. Все это время кто-то был с ней. Даже на фотографии, которую сделал бледный испуганный папа, в первую неделю выздоровления, она долго искала того кто постоянно был рядом с ней, отвлеченно хмурясь.

Королева почувствовала тепло на руке, и не открывая глаз поискала рукой но не смогла найти свою кружку. Тогда она недовольно открыла глаза, и вздрогнула….

-- Что то ты не задаешь вопросов, а ? -- услышала она безучастный голос.

-- Потому что время еще не пришло, -- буркнула она, злясь оттого что пришлось открыть глаза, и еще потому, что на стуле сидел рассказчик из старого города. А больше всего оттого что королеве казалось что в своем полусне она почти нашла что-то, важное ей, почти, а тут….

-- И вообще я стала бояться тебя. Вдруг ты решил свой Первоогонь во мне погасить...- с раздражением сказала она.

-- В тебе? -- И вдруг незнакомец громко расхохотался. -- вот такой холодный ослепительный огонек?

-- Ослепительный?

Ослепительный… Что-то мелькнуло и сквозь неясную пелену королева увидела краешек какой-то важной картины, и нет опять, -- опять непонятно…

-- Ведь я был, был человеком. Много во мне было человека. Настолько, что я весь распух, как безобразная медуза, как пузырь. Я был полон, и каждый кто меня касался получал брызги человеческого, которые падали на поднесенные ими развернутые пергаменты.

Королева посмотрела с непонятным волнением на темный провал на месте лица, и с каждым его словом в голове у ней вспыхивали маленькие звездочки, которые сливаясь, тесно лепились друг к другу…

-- Они меня назвали Темный из Эфеса. Это такой город, который я осчастливил своей благоуханной разбухшей человечностью.

-- Что же произошло? - нетерпеливо подалась вперед королева.

-- Ничего не могло произойти, -- махнул рукой незнакомец. -- Они сказали что я переполнен жидкостью со странными свойствами, они все ее по разному называли и решили меня лечить. Чтобы оттянуть воду они поместили меня в ванну, наполненную шелухой семян helianthus annuus -- они хорошо оттягивают воду.

Еще несколько звездочек вспыхнув засветились.

-- …и они оттянули. А именно, -- всю. Когда я встал из этой проклятой ванны, я был готов. Это был мой предпоследний человеческий опыт. Но чтобы поверить в это, мне еще понадобился один, -- последний, и тогда через море я отправился возжигать свой огонь для места впоследствии известного как Херсонес. И когда я потушил его я успокоился окончательно. Хотя как ты видишь, огонь горит.

Нет, нет не про огонь. Еще про …..

-- Мне интересно за этим наблюдать, у меня какие то странные чувства возникают когда я вижу это пламя беззаботно резвящееся в треножнике. Оно меня даже не узнает, и я потерянно выглядываю из-за спин посетителей. Много кто там бывает. Вот и ты пришла со своими вопросами, и может тебе будет приятно знать, что они так коллективны. Ты сложно спрашиваешь меня и наверное хочешь получить сложный ответ. Не знаю как сказать.....

Отдалялся, отдалялся голос, уходило время, и еще было рано, и королева знала что не остановить плавный неспешный уход этой волны которая могла поднять ее повыше в этот раз, немного повыше, чтобы увидеть....

«...безопасно. Без оглядки, кинувшись с головой, со всеми силами и листопадами писем, беззаветно, но так чтобы не обмануться и не обмануть никого. Тот кто был с тобой всегда, и которого всегда ты вспоминаешь и рядом с этими воспоминаниями не бродят, подобно хищникам и ловким варварам, обидные и злые. Кто это...

Кто это!? -- вдруг королева открыла глаза и вцепилась в подлокотники кресла. На стуле передней лежала горсть шелухи, и с восторгом она пнула стул, опрокинув его.

Кто это? Она знала кто..... ОНА ЗНАЛА КТО!

Заяц! Красный самодельный заяц, из мохнатой маминой шапки, сшитый бабушкой, одним вечером, набитый тряпками, с синими пуговицами глазами!

Королева очнувшись вскинулась на кровати. Она быстро отбросила одеяло -- и выбежала из спальни. Вот, -- этот заяц, как она любила его! Она любила своего зайца, и всегда когда она смотрела на него у нее чуть щемило в сердце. Сколько он видел всего! Да он вообще, -- он видел ее маленькой девочкой, он ее помнит. Он помнит как она рисовала свою картину. Он помнит как она ела котлету утром. Он помнит маму, рассматривающую вместе с ней книжку о девочке унесенной ветром. У нее есть этот заяц, без имени. Боже! Где он? Королева яростно швыряла на пол вещи книжки с длинных полок. Нет , -- не здесь… Он -- он должен быть. Ага! Она бегом бежит в коридор, она тащит стулья, она вскрывает прибитые двери антресолей со старинным хламом. Она выворачивает ящики на балконе. Она ищет зайца, от взгляда на которого у нее так щемило в ее холодном прекрасном сердце. Милый Заяц, -- хмурый, он никогда ей не улыбнулся, и он некрасивый, он кривой, и на спине горб из свалявшихся тряпок, -- но все что ей надо сделать это прижать его к своему сердцу. Ей больше не будет плохо, ни летом ни зимой, если он прислонится к ее лампе, и будет чуть насмешливо смотреть как она устроившись поудобнее будет рисовать своего Германа. Она никогда не любила Германа…. То есть она думала что любила Германа. И еще одна королева срывается на помощь, она бежит со скучного балкона, она опрокидывает стул, и из кружки веером сыпется Стюардесса, и падая рядом на колени, она выкидывает вещи из ящиков шкафов, с пыльных полок. И еще одна королева примчавшись, мокрая, босая, швыряет в угол мокрые сандалии, и рвет полиэтилен с замотанных мешков с зимней одеждой. И так глотая слезы, они ищут, мечутся по небольшой, почти разгромленной квартире, -- и не находят. В отчаянии падают тыкая длинными палками под диваны и кушетки. Нету! Они не могут найти! Может быть …. Расстроенные, и заплаканные, они не обращают внимание, на присутствующих в квартире еще двух человек. Это незнакомец в капюшоне, и незнакомец с неизменными семечками в руке. Они удивленны, но ловко сторонятся мечущихся королев. Они переглядываются. Задумчиво перекладывает изрисованные листы на столе откинув наконец капюшон, скучающий разрушитель Херсонеса. Изогнув шею, и подняв правую бровь читает брошенные на пол стихи скучающий защитник южного города. Смотрят друг на друга, -- они то знают где лежит игрушка, -- которую со слезами отчаянно ищут королевы. Постояв еще нерешительно, -- они медленно уходят. Они решают что говорить не надо, -- королевы и сами найдут. Они уже близки к тому чтобы найти, они почти нашли.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Алексей Старостин

ДИАГНОЗ

1

2

3

4

5

6

Speaking In Tongues
Лавка Языков