Speaking In Tongues
Лавка Языков

Алексей Старостин

ПУТЬ КОМАРА

Даже не знаю зачем я за все это взялся. Вот в чем дело, -- я меняюсь. Или мир этот меняется вокруг меня. Что безразлично. В этом круге, где вращаюсь я неспешно, это безразлично. И мне кажется это не самый из плохих кругов. У всех свои проблемы, -- одним даже нет названия, другие понятны, третьи выглядят не неаппетитно. Ну и пусть. А хочется отразиться наконец в прямом зеркале, -- вот! Я наконец вспомнил о чем думал когда открыл тетрадь и взялся за эти записи.

Я проснулся в начале пятого утра, -- я спал около часа. Открыл балконную дверь, и вышел на воздух. Блеклое светлеющее небо, духота, -- сейчас лето, и только-только начала петь суматошная птица, что живет на дереве напротив балкона. Она как мой давний знакомец, потому что я часто часами наблюдаю за ней. Когда я обратил на нее внимание она только пела и скакала по своей ветке. Потом привела еще одну птицу. Вдруг они стали таскать палочки для своего гнезда. Мне не верилось, что у них что-то получится, слишком уж они суетились, и потерял к ним интерес. Но потом неожиданно увидел кучу веток, сваленную в подобие корзины, и птицы уже сидели там.

А сейчас одна из них на краю своего гнезда, и начинает потихоньку свистать. Так же как я, наверное, сонно вылезла на свой балкон. Только вот петь мне не хотелось. Мне только и надо было выкурить сигаретку, и снова бы я ушел на свой диван.

Вдруг меня затрясло. Просто трясло крупной дрожью, и так что ноги подогнулись в коленях. Я не мог пламя поднести к сигарете, -- так руки ходили ходуном. Сидел там, скрючившись, и трясся. Вот тогда я решил что-то написать или что-нибудь начать писать. Боюсь мир совсем изменится, -- буду ли я в нем или нет, не важно. Но мир может измениться настолько что места для меня в нем и не окажется. Вот тогда можно будет сколько угодно любоваться со стороны.

1

Как всегда надо начинать сначала. То есть я и хотел начать сначала, с первого моего раза. Но подумал, а может рассказать сначала про предмет?….

Интересно, что даже вот эта мысль, -- это уже часть предмета. Как мягкая волна которая пробует оторвать тебя от дна, и не может, -- потому, что не так глубоко зашел. Пока еще твердо стоишь на песке, пока еще только ежишься от ледяных брызг, и все не решаешься кинуться головой в глубину, и шагаешь так, -- просто в ожидании пока не оторвет от дна само собой, и не понесет….стоп. Получается, что все таки начал я рассказывать не про то. Ну так вот. Назло тогда напишу как все было в первый раз. И пусть все идет как надо, -- от начала. Правда сейчас у меня голова уже работает по-другому. Раньше я помнил события вот, -- как фотография. Четкими последовательными картинами. Сейчас я тоже помню, да вот только не знаю даже чем, -- так мир изменился. Я помню запахами, или цветами. Иногда вспоминаю вкус, -- в общем, что угодно, любая ароматная трепетная мелочь, ну а потом цепочка начинает разматываться и разматываться. Ну так вот, -- первый раз я помню жарой.

Жара была тем невыносимее и значительнее, что в этот момент моей жизни, каждый день, восемь часов с небольшим я вынужден был проводить в брезентовой тяжелой спецовке, и в помещениях как правило невентилируемых. Потому что я работал на заводе, который занимал огромную площадь. Завод чудовище, завод-империя, вмещающий целое население, и небольшой автобусный парк. Мне он запомнился с тех лет, когда я был школьником, -- первое что я о нем начал помнить, это то что если кинуть камень за его бесконечный высокий кирпичный забор, непременно услышишь скрежет когтей и злобный, захлебывающийся лай. Собаки там бегали по специальным сторожевым дорожкам, и проходя мимо в школу я слышал их глухое ворчание. Еще, -- тоже воспоминание детства, -- с каким-то знакомым моего отца, я ходил на экскурсию по гигантским, необозримым цехам завода, и видения огромных доков, где вытащенные наверх лежали огромные, пузатые подводные лодки, похожие на космические корабли, зацепили меня неведомым крючком, и когда пришло время властно притянули обратно к этим цехам..

Ну вот, -- было лето. Все страдали от жары, накаляясь от работающих, шипящих, ревущих, брызгающих паром и раскаленным маслом механизмов. Все что работало на заводе -- все поднимало температуру. Все то к чему зимой истово спешили прижать застуженные ладони, -- сейчас изливало волны жара. После обеда я старался забраться подальше и попрохладней, -- таких мест у меня было несколько, -- и одно из них, за высокой задней стеной нашего старого цеха.

Там проходила узкая дорожка для вагонеток, и был склон в тени ветвистых невысоких деревьев. На склоне, подложив под себя свернутую куртку я ложился, и просто валялся до обеда или спал. Однажды подняв голову, я увидел человека, который сидел спиной ко мне чуть ниже, наполовину скрытый невысокими кустами. Едва я посмотрел в его сторону как он повернулся. Ничто не произошло, -- не было грома и не было знамения. Однако это был мой номер первый проводник в круг, в котором я сейчас и нахожусь весь, от самого начала до самого конца.

Вот -- я вижу его. Он выше меня, и бледный, волосы длинные, но не слишком и свисают по сторонам лица. Бледного лица, -- настолько, что я сразу обратил на это внимание. Он в спецовке, в такой же как я, но я сразу понял что он отличается от меня, вот только даже теперь не смог бы написать чем именно. Точно также я не могу сказать чем сейчас отличаюсь от остальных. Но вообще вспоминая могу сказать, что я начал говорить первый, -- не он.

-- Время, ….. -- вот что я сказал и замолчал. Вообще я хотел спросить сколько время осталось до конца перерыва. А потом вдруг подумал лучше я спрошу сколько время вообще. И пока я это думал, мне вообще почему то расхотелось говорить дальше. Я понял - меня понимают. Потому что он кивнул, и показал два пальца. И я тоже его сразу понял, -- двадцать минут.

Кто-то похоже перевел рычаг и мы как две шестеренки столкнувшись тут же завертелись в одну и ту же сторону, мигом притеревшись.

-- Я знаю тебя, видел, -- ты в нашем цеху работаешь.

-- Да…

Я его вспомнил. Он ходит с сумкой через плечо и вкручивает лампочки, когда они перегорают. Электрик. Так мы знакомимся.

Через два дня меня отправляют работать на кухню. Добровольная повинность всех бригад. Столовая цеховая. Учеников отправляют по очереди для разных работ, -- помогать.

Например мы сидим перед мешками, и в большие фляги бросаем очищенную картошку. Он говорит, я слушаю, он слушает, -- я говорю. Про все. И он и я никогда не говорим про будущее. Мы только вспоминаем свою жизнь. А вспоминать особо нечего, после окончания школы не прошло и года. Наши рассказы похожи, -- все у нас было одинаково, в этих трехэтажных кирпичных школах. Я сразу понял, -- ничего не надо спрашивать, вспомни в каком классе ты взял за руку соседку, и понял это, -- и это значит что у него это было в то же время. Еще мы пересказываем друг другу содержание книг. Он много читал. Настолько что даже не помнит, что из каких книг. Так проходит день а на следующий мы опять в своих бригадах.

Еще мы встречаемся с ним на ходу, у автомата с газировкой. Или неожиданно на пролетах. Встретившись мы усмехаемся, и продолжаем с полуслова вчерашний разговор. Или просто удовлетворенно хмыкнув достаем по сигаретке. А вы чувствуете неудобство когда видите свое отражение в зеркале? Или заговорив вдруг вслух вы выбираете выражения? Вот и мы все больше молчали. Молча например сидим себе за цехом в тени.

Потом в субботу я иду с ним в гости. Он не говорит куда, -- просто, -- предлагает, пойдем мол в гости? Мне интересно, что это за люди с которыми он общается. Я соглашаюсь.

Это недалеко от центра, старый дом, выше на одну улицу от главной центральной улицы города. Дом старый ему лет пятьдесят, -- и там есть двор, -- гулкий каменный колодец, -- дом с карнизами, полуколоннами, портиками, большими балконами с гипсовыми перилами.

Вот про все напишу, что я увидел в этих гостях. Предметы тут под стать живущим среди них. Первое, -- дверь нам кто то открыл а когда я вошел, -- кроме моего знакомого уже никого и не было. И он пошел прямо вперед без церемоний. Было сумрачно в коридоре, и после солнца вообще было трудно что либо разобрать. Там было прохладно. Когда летом заходишь в прохладное место то сразу и думаешь что это место и есть куда ты шел. Так вот там в коридоре может я уже чувствовал что я пришел куда мне надо.

Все это я перебирал в голове с мрачным видом пока шел по коридору за своим новым заводским дружком. Вообще надо сказать что постоянно я тогда был мрачным, и скептичным. Вот так, -- я шел мрачно думая.

Еще раз повторю что был полумрак, и поэтому когда мы вошли в комнату, я и не понял что коридор кончился. Спина маячившая впереди пропала, и я разглядел отходящими от Солнца глазами .....

Вообще, -- если мне надо было бы назвать первый признак ада, -- теперь, когда я это пишу, я сказал бы не задумываясь, -- комфорт и покорность. Вот именно, -- когда каждая мельчайшая деталь вокруг создает отличное расположение которое полностью отвечает твоему состоянию, причем любому состоянию, тогда говори, -- привет, демоны… Итак, «привет!» -- это то что я услышал.

Давайте я опишу ее все таки, так как это моя вторая печальная тень, которая указала главную тропинку в лабиринте прилегающем к Большому Кругу Комара. Зовут ее София, именно не Софья, а София, причем она сразу же попросила называть ее именно София, с ударением на первом слоге. Первыми словами ее было - привет, -- и сразу объяснение как ее следует называть, -- подробно и долго. Все это как против нее настроило меня…. Она небольшого роста, у нее грива черных волос, и вся она ловкая, особенно когда угнездиться в своем любимом кресле с ногами, и скрючившись упрет локоть в колено а на вывернутую обратную сторону ладони положит острый подбородок. Вот так она любит сидеть часами, рассматривая что-нибудь в одном из десятка огромных и дорогих альбомов среди которых художники, русские, западные, и просто например фотоальбомы. Впрочем когда мы вошли то перед ней лежала Библия, и я увидел что текст старый, то ли подделка, то ли действительно старинная книга.

Увидев Библию я хмыкнул, но про себя. Но клянусь, она заметила это. Через полчаса разговора с ней я понял что хмыкал напрасно. Она знала очень много! Она знала ответы на вопросы которое передо мной даже не стояли. Я и забыл что мы не одни, -- и только отдувался. Мои потуги относительно внеклассного чтения, рассыпались в легковесное конфетти под ударами имен которых я и не слышал никогда. Я перестал говорить уже, и только слушал. И искал пауз, чтобы вставить слово. Потом перестал искать. Просто слушал и все. Но мне было комфортно. Я с удовольствием слушал, а то малое что все же рассказывал, -- София слушала, скрючившаяся как древний божок, в увлеченности не замечая трудности своей позы.

Честно, -- с ней тогда и потом позже всегда было интересно. Сейчас, я пишу и понимаю почему. Потому что ей было безразлично. Также небу безразлично, -- смотришь ли ты на него или нет. Знания в чистом виде….. ведь…

-- ....это то что остается. Ты ничего не возьмешь с собой, -- но это…. Ведь знания, где они у тебя или у меня, -- а? Я не знаю где они, -- они бестелесны, и поэтому думаю что они бестелесно переселятся с тобой.... -- все это она говорит спокойно, без увлечения, щурясь на дым от сигареты зажатой в кулаке, которым она подпирает голову.

-- Нет более наслаждения чем отыскивать пахучие, тревожащие запахи неизвестного, -- монотонно и медленно выговаривает София.

-- …состояние когда ступаешь по следам, осторожно распутывая нити волшебного клубка. Сумрак, -- и лабиринт непонятных сплетений. И это всего лишь очередной узелок в бесконечном клубке. Возьми это, -- она подает мне тяжелый альбом полный цветных фотографий. Я листаю, -- там старые стены, буддийские ступы, заросшие вьющимися стеблями, и очищенные, ступени спускающиеся прямо в воду, черную, странно дымящуюся, покрытую у берегов ковром растений.

-- Вот храм. Один человек искал его всю жизнь на всех материках мира. Он искал его место по легендам, он ходил к медиумам, он отчаивался и потихоньку воодушевлялся снова. Борободур, -- это слово стало его паролем, пропуском к нему в мир, где тропы сплелись в один узел, и где не было надежды распутать его. На Яве, -- просто еще одно предприятие, -- он шел, наверняка бормоча себе под нос слово открывающее тайну. Борободур! Его мачете рассекало сплошную стену лиан, и тропические цветы падали ему под ноги. Борободур! И лезвие вдруг высекло сноп искр из скалы неожиданно оказавшейся под растениями. Досадуя на задержку он стал обходить камень, держась левой рукой за него, замахиваясь, отводя ветки, продираясь, пока не понял что его ладонь бессознательно скользит по надписям. Борободур! Он еще не мог прочитать это слово на стене вдруг проявившееся в сплетении тропического леса, но его сердце рванувшись прильнуло к теплому древнему камню, искусно изрезанному непрочитанными словами.

Откинувшись на спинку кресла София медленно зажигала очередную сигарету, а я уставился на бледный огонь зажигалки, и видел пламя костра в сердце никогда не виданного далекого острова.

-- ...отправив рабочих, он лег на одной из террас, завернувшись в одеяло. Не думаю что он понимал что подстелил под себя одеяло, и помнил что он сказал рабочим. Он все сделал машинально, и быстро, чтобы оказаться одному на террасе своего отыскавшегося храма. Отвечал на вопросы, отдавал приказы, пил кофе, тоскливо взглядывая на вздымавшийся за спиной, чудесный приют его. И в нетерпении дождавшись вечера наконец распростерся на камнях глядя в звездное небо южной части планеты. Он увидел Южный Крест, и поразился что никогда раньше не озаботился лечь навзничь и разглядеть это чудо. И он конечно сразу подумал что только его находка, его волшебный подарок, одарил его этой возможностью видеть красоту Южного Креста.

Я заснул там у нее на кресле. Спал, забыл про все. Заснул вместе с тем археологом на террасе, на старых развалинах. Спал и видел этот Южный Крест. Просто как большой каменный крест, объемный, тихо паривший, не высоко, так что я даже видел следы инструментов которым его обрабатывали. Я был прямо под крестом, и все волновался что он вдруг мягко и тяжело рухнет на меня. Пока я волновался, но всерьез об этом не думал он не падал, но я беспокоился больше и больше, и конечно он в конце концов начал косо валиться на меня, разгоняясь я даже расслышал посвист воздуха стремительно обтекающего его грани. Я вскинулся бежать, рванулся, и увидел себя в комнате в которой заснул, увидел альбом на низком столике, и что кресло напротив меня пустует, а Софии нет.

Тем временем стал вечер. В узкую прорезь меж неплотно задвинутых штор я видел кровавые полосы на небе, и лужи на асфальте полны были багровых отражений. Отражения дробились и разлетались каплями, это тревожный ветер со свистом сновал в старых переулках. Я обернулся, как раз в это время вошла София, зябко подняв плечи, кутая руки в длинных рукавах бесформенной кофты.

Пока я спал свершилось превращение. До этого передо мной на кресле сидел телевизор, с ручкой, которую можно было повернуть, и переключить. Такой она была механической, такой бесстрастной, что с нее можно наверное было стереть пыль, -- прямо с бледного лба, и я представил как тряпкой отираю эту статуэтку, искусно вырезанную, хитроумно скрючившуюся, с блестящими черными глазами.

А сейчас она затравленно подняв плечи, вздрагивая стояла в дверях, и сразу стало неуютно в комнате, и стены ушли вверх под старинный потолок с грубо замазанными барельефами, и на дне колодца устланного коврами, вдруг беспокойно сдвинулся воздух, как будто ветер ворвавшись кинул ей в лицо гроздь холодных багровых брызг

-- Я тоже спала, -- она неуверенно прошла очень близко, и задвинула шторы плотнее, и на ее лице был багровый отсвет. -- Я люблю спать днем, -- сказала она не поворачиваясь в плотную клетчатую ткань -- просыпаюсь полная сил, и потом всю ночь как на страже, -- слежу чтобы все заснули и успокоились.

-- София... -- Мне было удивительно. Все вокруг было не так, все имело двойной смысл, даже сказав ее имя я замялся, смешавшись, мне показалось что я сделал это грубо.

Не могу сказать, что она меня привлекла. Она хорошо рассказала про храм, она ходила рассеянно передо мной по большой комнате, бесшумно ступая по толстому ковру босыми ногами, бесцельно трогала какие то вещи, оправляя смятое мной покрывало на кресле, а я ощущал что час проведенный мною у нее, наливается непонятным весом, превращается в вещь, которую можно поставить на полку. -- София, -- сказал я. -- ты очень интересно рассказываешь. Ты.... Я просто не знаю зачем я еще раз приду. Я... пойми меня, я не знаю повода. То есть, -- почему мне надо прийти.

Он рассмеялась? Она села и окинув меня взглядом презрительно сощурилась? Она покраснела и чтобы скрыть смущение опустила глаза и стала водить пальцем по узорчатому дереву стола? Нет. Она не сделала этих простых вещей, -- хотя я это принял бы всей душой. Встрепенувшись, отбросив невидное в вечернем свете, что-то, что очевидно заставляло ее зябко поднимать плечи согревая руки на груди, она со вниманием выслушала меня, и потом обстоятельно заговорила.

-- Ты действительно сейчас не имеешь причины. Я тоже думала об этом когда спала. -- Она остановилась напротив меня, скрестив руки на груди и изогнув кисть неожиданно начала задумчиво постукивать длинным ногтем мизинца по переднем зубу, задрав верхнюю губу.

-- Просто за знаниями, -- вдруг сказала она, -- все это… ты можешь тут сидеть и читать. Потому что у меня хорошая библиотека. Можешь еще спать на моем кресле.

-- Если так, то...

-- Тебе постоянно будет неудобно? Тогда…

-- Да нет, просто я не знаю, интересно ли это? Мне интересно слушать тебя…..

-- А слушать себя? - неожиданно резко сказала она, и перестала пощелкивать ногтем о зубы. -- Слушать себя? Ты сейчас не слушаешь, а я вот с радостью вниманию себе самой, и ты... -- Она вдруг повернулась спиной, да так что воздух потревоженный ею коснулся моего лица.

Я подумал что обидел ее, и сделал шаг вперед, хотя не знаю, что я мог сделать. Властно положить руку ей на плечо? Отвернуться и засунув руки глубоко в карманы отодвинуть штору рассматривая закат? Я не сделал этих простых вещей. Я сделал неуверенный шаг вперед и чуть не столкнулся с ней, опять так же быстро повернувшейся.

-- Я никогда, -- с расстановкой, с видимым спокойствием, равнодушно глядя мне в подбородок произнесла она. -- Я никогда не помешаю тебе. Я не стану преградой. Никогда.

-- Да, София, -- пораженно прошептал я.

-- Ладно, -- она расслабленно улыбнулась и опять повернулась но уже как обычно..

Она ушла, ее не было какое то время, и я стоял в оцепенении уставившись на репродукцию висевшую на стене, где был дождь, баржи на широком канале, стены домов на набережной, безнадежно вымокшие, и пятно на туманном небе, слабо показывало что солнце где то там.

Когда она вернулась, ужасной кофты на ней не было, а было что-то, что разглядывать мне было неудобно, но я почему-то понял, что в кресле мы сегодня не будем больше сидеть Почему-то она выглядела строго и торжественно.

Она несла две кружки. Или это были... наверное бокалы. Большие, в разноцветных разводах, наполненные наполовину. Один она дала мне. Мы сели опять на кресла, она посмотрела на меня, и вдруг смущенно отвела глаза.

-- Выпьем, -- почти шепотом глядя в стол сказала она.

И мы выпили.

2

Совсем через короткое время жизнь моя раздвоилась. Течение в котором я пребывал выполняя свои обязанности обыкновенного человека продолжало пролегать через обыденные земли. Так себе, -- поля, равнины, немного холмов, и все вместе далее и далее текло не спеша по направлению к закату. Но от этой спокойной реки вдруг отделилась часть ее, и ушла резко вбок, напрямик сквозь холмы, прорезав безжалостными оврагами мягкотелые степи. Водопады, каменные ущелья, подземные озера, с редкими безглазыми прозрачными рыбами, ледяные струи родников, и наконец снова равнины, но не прежние, и холмы но не привычные.

И не надо думать что превращение случилось таким образом что я переменился внешне, -- я остался такой же. Не считая естественно бледности. И еще запах. Но от запаха всегда большое количество средств и изо рта и от тела. Я тогда часто думал, кто же все это производит? Может просто стоит пойти и найти тех кто это производит, и кстати посмотреть каков у них цвет лица?

Но за все это время я не почувствовал что мне нужен кто-то с кем бы смог я разделить свой путь. Мне было достаточно одного моего проводника, в эту страну с пустынными равнинами. Пустынное вот точное слово, -- оно достаточно передает мое единственное яркое впечатление от новой жизни. Второе по значимости - спокойствие. Меня не раздражало ничто. Все изменения вокруг себя я воспринимал с ощущением отстраненности. Я начал понимать, что чтобы не случилось, ничто не сможет нарушить течение моей пустынной и спокойной жизни.

Следующее о чем я хотел бы написать, происходило в скором времени после моего первого прикосновения к предмету, которое произошло у Софии. Это произошло в следствии неожиданного впечатления от того что наступив на острое я сильно порезал ногу. Все это случилось не в совсем обычном месте, и место это отозвалось неожиданной памятью во мне, слишком сильно, слишком ярко запечатлевшись, а ведь нам нельзя помнить ничего, -- иначе от таких воспоминаний ты начинаешь разваливаться на куски.

Я вижу себя в комнате, пустой, со стенами из белых свежеструганных досок, и потому в ней пахнет свежестью…..

Окон не было еще, еще не были вставлены, и дверей не было, и мы были первые обитатели этой комнаты, -- потому что ее построили только утром, а сейчас было послеобеденное время. На стенах была блестящая смола, которая выступала из щелей, и медленными каплями застывала на досках. Мы строили два дома с десятью такими комнатами, и еще… в общем не знаю точно что, но конечно это была стройка, хоть и маленькая -- на берегу мелкой реки, на небольшом пригорке, где чуть ниже и ближе к реке, стояли заросшие высокой травой каменные квадратные коробки давно брошенных домов. Видно раньше деревня был ближе к реке, а теперь до нее надо было идти полчаса. "Наверное из за наводнений" - подумал я глядя из оконного проема с еще не вставленной рамой, вниз на медленное течение речки. Она и кончалась скоро, ныряла под высокий железнодорожный мост, -- и пропетляв немного исчезала в озере, -- необъятном, противоположный край которого было не видно. Пресное озеро, с мелким песчаным берегом, небольшими глинистыми обрывами, неожиданными обширными отмелями поросшими камышами среди спокойной ровной воды. Наверное наводнения, заставили людей собрать свои вещи и отправиться выше, -- и это интересно, потому, что кто бы мог подумать, что такой ручей способен разлиться, а он -- бах, и пришлось уходить. Ну не ручей конечно, -- мы купались там вчера, -- и если встать на ноги то пальцы рук только выступают из воды, не так мелко как я думал. Но вот дно неприятное, -- ил, ноги скользят, -- и выходишь на берег а ноги в черном иле. С нами купалась еще одна… Это не мои дела, -- это моего бледного друга. Так вот она выходила из воды, садилась тут же на травянистый бережок и мыла ноги, так чтобы ее не увидели. По моему зря она это делала.

-- Зря она это делает, -- сказал я.

-- М-м? -- Тяжелое дыхание, потом пауза и сильный звук удара.

-- Ну зачем это? И вообще она мне напоминает, -- не знаю… ты кажется.

-- Я и сам не знаю. - сопение, непонятное шуршание, и с натугой - Не хочу от них отвыкнуть.

-- Отвыкнуть? -- Действительно. Вот я не думал об этом.

-- Ты не забывай что мы вернемся. и опять надо будет привыкать, -- опять пауза, резкий выдох, и удар.

-- А тебе не надо будет?… -- Саркастически.

-- А мне не надо… -- спокойно подтверждает он.

Он конечно все это хорошо знает. Он старше меня в этой новой жизни. А по возрасту такой же, хоть и выше по росту. Прямые черные волосы без разбора свисают, и закрывают лоб а иногда и глаза. Постоянно волосы прядями мешают рассмотреть до конца его лицо. Но он никогда мне не говорит что старше. Может иногда что-то подскажет, и все. Он много знает такого о чем я еще не думал.

И действительно, он и его подружка делают что-то друг с другом, чтобы не забыть всех остальных. Мы же приедем когда то из этой деревни, обратно, мы снова приедем в свой город. Он хочет быть готов, хочет чтобы голова у него сразу заработала как надо.

У его подружки тоже черные, на вид жесткие волосы, и глаза черные, синяя спецовка в которой она красит рамы и двери, висит на ней мешком. Такая широкая, что кажется она смогла бы резко крутанувшись развернуться внутри своей одежды. И никогда не снимает на работе куртку, даже когда жарко как сейчас.

-- Вон она, -- удовлетворенно говорю я, потому что знаю, что он прекратит свои идиотские занятия и подойдет к окну и будет на нее смотреть, тупо покусывая нижнюю губу. А мне надоело это его пыхтение и грохот. Он хочет научиться делать сальто, и старается заниматься этим в любое свободное время. Он встает на руки, балансирует какое то время, потом клониться вперед, и выгибая спину пытается прыгнуть на ноги. С размаху бьет каблуками в пол, а потом заваливается на спину. Ничего у него не получается только грохот, и вообще беспокойство. Он мне постоянно говорит что надо тормошиться, нельзя как он выражается затекать в «снулое состояние». А я не понимаю, -- почему нельзя?

Вот например, сегодня утром я пережил волшебные минуты. Я сидел на чистеньком только что сделанном деревянном крыльце, прямо на потеках желтой смолы и было время когда солнце только начинает припекать, был какой-то перебой, никакие грузовики не рыли своими колесами зелень лужайки перед каркасами зданий, и было тихо и спокойно. Чуть ниже меня сидел наш мастер, Германович, и пристроив на коленях полотно ножовки, медленно и с видимым удовольствием точил его напильником. Очень сочный звук, полный силы, мелкие опилки равномерно просыпающиеся из под острых зубьев, ровный ряд заправленных граней. Все это вместе странным образом увлекло меня, и я весь влился в этот процесс. Я видел маленькие трещинки в которые попадали насечки напильника и дальше отламывали кусочки, чешуйки лохматого мягкого металла, Как рвалась и сминалась кромка которая не была острой гранью, а была просто бесформенным подобием хребта. Потом форма ножовки натолкнула меня на мысль о плавнике, и образ стального, свободно и стремительно рассекающего прохладную зеленую воду плавника захватил меня, и я не замечал, что улыбаясь я невидящим взглядом уставился в пространство, что со стороны наверное выглядело глупо.

Но вообще как мне кажется каждый из нас, я имею в виду из Нас, попадает в эту ловушку, время от времени. Он вот делает и делает свое сальто, он тормошиться, -- и что? А потом на песке, среди тихого набегающего шороха мелких волн, на берегу озера, его подружка, которую зовут Роксана, берет его голову и кладет себе на колени, и медленно перебирает длинные пряди его волос, ворошит, и вот я вижу, -- на его лице та же глупая улыбка. Ну и что, насколько далеко он от меня приземлился? Мне неинтересно смотреть на эти нежности, и я всегда в таких случаях отправляюсь бродить по берегу.

Я иду по твердой полоске прибоя, сдерживая шаг, -- мне хочется пробежать по ней, но я уже знаю, что после того как я пробегу, мне захочется сесть и сидеть. Наверное то что я пробегу мне надо будет потом насидеть, -- не знаю как это сказать. Ведь я уже начал понимать, что надо все делать размеренно, ровно, тогда ни одна волна не плеснет на твою внутреннюю бумагу и не размоет твои чернила. Ведь все тщательно записывается, и надо сделать так чтобы перебирать эту бумагу и эти листы было особенно приятно. Тем более что ничего не меняется. Я ухожу по берегу, и по нему же опять прихожу и опять я вижу его голову у нее на коленях. Ничего не меняется. Вот как мы проводим время втроем.

Это случилось как раз когда я подходил к ним, и две пары глаз пусто смотрели на меня, потому что сами то они пребывали далеко отсюда как я понимаю, -- витали там себе друг вокруг друга. Я им хотел что-нибудь сказать смешное, чтобы они наконец поняли, что я пришел, и приземлились бы обратно на этот берег ,и в этот момент наступил на острое. Я сначала подумал что я просто укололся там обо что-то, и опять попробовал наступить, но опять было больно, тогда я сел и завернул стопу вверх, -- посмотреть. Там что-то прицепилось. Было неприятно видеть эту штуку впившуюся и повисшую на мне, как какое то животное -- и я в панике дернул ее из всей силы.

Это была такая колючка, как мне потом сказали в деревне, морской орех, а еще они называют ее, -- чертова голова. Действительно, если посмотреть на нее сбоку, вылитый черт, с рогами острыми, и на концах крючки. Они говорят здесь его полно, это такая штука, она плывет и цепляется где-нибудь и прорастает, и снова сеет эти колючки, и они опять плывут себе.

Вот я сидел и смотрел на эту колючку, а Роксана наша подхватилась, бегает вокруг, потому что кровь льется из ноги на песок. Песок краснеет а потом темнеет. Не очень было больно, но крови много пролилось. Вот когда кровь я стал терять, я стал как бы просыпаться. Воздух вокруг меня сгустился, и начал наполняться ..., Краски наоборот медленно пропадали, но это было как будто вышел из кинотеатра где шло красочное кино на улицу, где дождливый вечер. Потом я увидел маленький кусочек плоти прицепившейся на конце колючки, и понял, что это есть часть меня. И тут же я отбросил колючку подальше, потому что испугался самой мысли о том, что мне жалко себя. Ведь это не имело смысла. Зачем вечно живущему жалеть себя? Моя уверенность в спокойном, и насколько я вижу вперед, вечном движении моей жизни, -- поколебалась. Паника, когда я увидел эту штуку болтающуюся, впившуюся, судорожное движение пальцев с омерзением схвативших скользкий от крови предмет, и потом, я не разбирая швыряю ее подальше с глаз. Это уже позже я разобрался про то что это простая коробочка от растения. А тогда то я этого не знал, и вместе с паникой, я еще чувствовал как кровь льется и льется на песок, выходит из меня, и я сижу на воздухе, смотрю по сторонам, испуганно, все смешалось внутри, я теряю и теряю…. А что теряю? Вот в том то и суть того что произошло, что в покойной моей стране, вдруг пронесся ветер, и как будто принес мне запахи далеких островов, или наоборот зловонных отбросов. Растерянность, -- вот в чем дело.

Весь день после этого я взволнован или растерян. Вечером, у нас в доме, куда нас поселили, и где есть веранда, на которой я устроил себе подобие ложа, разглядывая дальний берег на самом горизонте в виде полоски прямо нарисованной, еле обозначенной тонкой кистью, я думаю про имена. Вот у моего друга имя Егор. Это еще ничего. Его знакомую зовут Роксана. Но она не нашего круга. Интересно он ей сказал об этом? Если он скажет , -- она будет безнадежна. Только у него тоже все кончится тут же. Почему это его тянет к таким черноволосым смуглым и нескладным? Может это часть проклятия? Наказание за несовершенное еще преступление. Это необъяснимо, я с Егором никогда не говорил на эту тему. Он сейчас лежит в комнате внутри, я чувствую его спиной. Я чувствую запах, еле слышный, но мне он хорошо знаком. Мне он не неприятен. А интересно как его Роксана, чувствует ли запах?

Я вспомнил вдруг другие черные волосы, другие длинные плотные кудри на белой шее, и тонкую цепочку спадающую за вырез бесформенной кофты. Там кулон, -- вырезанный из темного камня кот, с круглыми сумасшедшими глазами. Очень красивый, я видел. Конечно это не у Роксаны. Это у другой, совсем у другой. Ничто никуда не денется, старый дом будет стоять на том же месте, когда скоро я приду к нему. И может быть я не буду готов, может я как то отвыкну от людей, но я понимаю, что к встрече с этой обладательницей кулона мне не надо готовиться. Какой бы я не был, я буду уместен. И что бы я не сделал, кем бы ни стал, когда первый раз после разлуки я скажу ее имя, голос мой мне изменит. Я это уже тогда понимал.

Вот меня зовет Егор. Я давно слышу, как он проснулся и звенит стеклом. Я представил, как он берет руками бокалы, и наливает, равнодушно следя за тяжелой струей, бьющейся о стеклянное дно. И никакого священного трепета. Я встаю и иду в комнаты. Он сидит и держит два бокала в руках.

-- Выпьем… -- И мы пьем.

3

На невысоком дощатом перроне, кроме нас почти никого и не было. И поезд был смешной, -- два вагона и еще один, для почты. Потому что здесь тупиковая ветка. Главные рельсы разлеглись не здесь, и чтобы нам добраться до них понадобится часа четыре. Здесь нас отцепят, и присоединят к скорому поезду, который тянут три сцепки мощных тепловозов. Он будет стоять, пролетевший через степи, через дожди оставившие на нем длинные мокрые полосы, устремленный к последней точке, и не заметит нас, примкнувших к нему боязливо. Он вздрогнет очнувшись и повлечет нас через узловые станции, сквозь путаницу сходящихся и разлетающихся стальных нитей. Остановок будет мало, -- эти поезда мало где останавливаются. Это серьезная большая жизнь, по расписанию.

А здесь -- нет. Здесь перрон, и одноэтажный белый домик где продают билеты и зал ожидания, с гнутыми желтыми фанерными скамьями. Рельсы, а за ними, чуть подальше стоит водокачка для паровозов, чугунная труба буквой Г, с свисающими цепями, и аккуратно уложенными шлангами. Ее не сломали, -- наоборот она выкрашена, и видна смазка, -- она готова к работе. Все это - как части детского конструктора. Детская железная дорога. Можно взять все эти холмы, мостики и ручейки и составить что угодно. И не получится -- потому что детскую дорогу никак не составишь кроме как к в кольцо, а мы уезжаем, -- без оглядки.

Мы -- это Егор и конечно его Роксана. Вот они стоят рядом, причем Егор смотрит в ту сторону куда мы должны будем уезжать, а она стоит взяв его за рукава у локтей, и смотрит в его лицо. Ну смотрела бы тоже на дорогу, -- тогда было бы красиво, -- трое на деревянной платформе, среди холмов, и невысоких зарослей, стоят развернувшись и смотрят за горизонт куда убегают блестящие рельсы. Но она не смотрит туда. Возможно она придумала что теперь она заимела себе зеркало, -- и ей больше не надо будет смотреть на мир своими глазами. Хорошо, -- вот только мне кажется что все равно придется ей ослепнуть, рано или поздно.

У меня нет на нее злости. И на Егора я нисколько не в обиде. Он мне говорил, что у Нас иногда проявляется такая ревность друг к другу, без разницы, у мужчин или у женщин. Он сказал что это вначале есть у всех. Значит это у меня пройдет. Может мне ее немного жалко.

С лязгом открывается площадка, мы проходим в вагон, идем по тихому коридору. Кроме всего это последняя станция безнадежного тупика и вагон пустой совершенно. Можно сидеть где угодно, и мы выбираем себе место в середине.

Сразу как только вагон трогается я ухожу в тамбур, где открываю дверь, и сажусь на верхнюю ступеньку. Поезд долго будет идти медленно, тянутся сквозь заросли начавшей желтеть травы, по высоким глинистым откосам, будет выныривать передо мной озеро, тусклым желтоватым боком. Это мне Егор показал, ступеньку в тамбуре, он уже был здесь, а я первый раз. Егор приезжает в эту деревню третий раз. Всегда когда начинают отправлять в бригадах на осенние работы, начинается переполох на заводе. Осенью все хотят в отпуск, -- и долго думают кого послать, выбирая из всяких провинившихся. Егор всегда соглашается ехать, и мне сказал, что не говори, что я хочу, а просто молчи, а когда предложат, смотри, не отказывайся. Я так и сделал. Еще с нами поехали много, -- надо было, чтобы поехали 10 человек, и их и набрали.

Все они были степенные хозяйственные дядьки. Они поехали со своим личным инструментом, и жили отдельно от нас, своей компанией. Хотя и приглашали нас постоянно к себе пить водку. Главный у них - Александр Германович. Ему около 50 лет, работает он на своем заводе, с детства, и знает там все, и наверное большинство людей там работающих. Он к нам хорошо относится. Один из его компании, молодой, косился постоянно на Роксану, а когда выпивал начинал кругами прямо вокруг нее ходить. Германович рявкнул как-то на него, -- и все. Егор сидел и смотрел на него равнодушно, -- ему было все равно.

Я кстати спрашивал у него, а что если Фарух (это того молодого так звали, какой то нерусский), напал на него, что бы тот делал. А Егор говорит, мол, никогда такого не случается. Всегда что-то подворачивается и все, -- ничего не случается. Мне это интересно, как же это так.

Германович каждую субботу пил водку у себя в доме, в котором они жили в деревне. Он покупал голову свиньи в деревне у кого-нибудь, и варил ее часа три в большой выварке на улице. Так что мясо только тронь и оно отваливается от костей. Потом выливал бульон в большой таз, и ставил в центре эту голову. Пьют водку, черпают кружками бульон и запивают, и режут, прямо кто откуда хочет это мясо. Эта картина у меня запечатлелась в голове на всю жизнь, голова посреди стола огромная, слепо смотрит в потолок сваренными белками, и вокруг мужики, седые, загорелые, и неторопливо ее ножичками режут. В общем, мне Германович понравился. Они все уехали раньше нас, а мы остались, -- по какой-то причине. Мы хотели одни ехать обратно. Сами.

Так я сидел себе и думал, на самой верхней ступеньке вагона, глядя как понемногу разгоняется поезд. Когда уже не на шутку начало забивать пыльный ветер внутрь, и насыпь слилась в одну коричнево-серую полосу я встал, и закрыв дверь пошел обратно. Заодно попросил чтобы чаю принесли.

Внутри вагона еле слышно пахло угольным дымком, -- полки широкие деревянные были опущены и под ними было сумрачно. Еле слышно пробивался какой то звук, что то шептал, по моему это был радиоприемник вагонный. Мои друзья расположились тут же, -- сидели себе. Роксана как всегда заполучила на свои худые коленки голову Егора. Так и сидели они, -- кто сидел а кто и лежал. А у дружка моего был вид такой, что он даже якобы и не знает на чем он лежит.

-- Ну что там?

-- Разгоняемся, -- буркнул я себе под нос.

-- Да? Летим значит… -- Егор не поднимаясь посмотрел на меня искоса.

-- Летим….

Роксана подняла свои черные глаза, на меня, улыбнулась виновато, и снова не в силах перестать продолжала ворошить черные волосы Егора.

-- Гм. -- Мне как то неудобно было, но я не стал уходить. Егор бы и не позволил. Он всегда против когда я ухожу.

На столе стояли стаканы с нетронутым чаем. Принесли, пока я там сидел в тамбуре. Я взял себе один, сделал глоток, и сразу не отрываясь выпил полстакана. А не хотел вроде пить.

Егор тоже наконец отклеился от своей подружки и сел потягиваясь. Посмотрел за окно. Было ближе к вечеру, день был пасмурный, и за окном мы видели долину, по дну которой были проложены рельсы. Долину окружали невысокие холмы. Их здесь называют сопками. Маленькая речка петлявшая рядом то и дело попадала под колеса вагона маленькими гремящими мостками.

-- Раньше здесь море было… -- Сказала Роксана задумчиво улыбаясь.

-- Да? -- вежливо спросил я. -- Интересно, глубоко было или нет.

-- Глубоко, -- решительно произнес Егор. -- Глубоко было. Вот смотрите. Вон там проходил подводный хребет. Сейчас эти горки маленькие, осыпались, а тогда, -- высокие пики вздымались, а склоны заросли длинными водорослями, которые никогда не колыхались. Это было дно. Мы на дне, глубоко. Чувствуете давление? Это вода на нас давит. Поверхность даже не видно.

-- Ничего не видно, -- сказал я подыгрывая, -- потому что глубоко…

-- Нет, видно, -- водоросли светятся, особый такой вид, -- забыл как на латыни. Видишь? -- Он повернулся к Роксане.

Роксана смотрела на долину. Бледный желтоватый свет исходил от далеких склонов огромной темнеющей массы хребта. Вязкая черная вода был наполнена жизнью. На высоте парили рыбы похожие на птиц, -- неподвижно замирая и вдруг стремительно срываясь с места. Она видела как косо уходит, обрывается в глубину горизонт…

-- ...особая порода, -- торжественно рассказывал Егор -- морские ангелы. Они жили там, в этих долинах. В лабиринтах скал, в зарослях, слабо колыхая листья морской травы они пробирались скользили стремительно, выискивая….

Они искали. Отчаянно, будто от этого зависела сама их жизнь, ее волшебный уклад. Оглядываясь на прекрасные прохладные распадки, они понимали что время осталось мало, что их мир неумолимо меняется, проваливаясь все глубже во время, и странное непонятное светило чаще появляется вверху призрачно преломляясь, распадаясь на куски но снова неумолимо сливающееся в непонятный круг. Они уходили глубже, во мрак, погружались обречено запрокинув гладкие скользкие головы вверх, глядя с надеждой раскосыми бледными глазами. Они уходили….

-- Спит, -- удовлетворенно прошептал Егор.

И действительно, Роксана спала, откинувшись на мягкую стенку покачивающегося вагона. Я вопросительно поглядел на него.

-- Да нет, -- он рассмеялся, -- ты что? Пусть спит. А то ее некуда девать было совсем.

Он доставал из сумки флягу.

-- Что это ты рассказывал?

-- А не знаю, залетело откуда то в голову. -- Он усмехнулся, и посмотрел мне в глаза. -- Откуда это все к нам залетает?

-- Да… -- Я отвел глаза. Как-то неудобно было смотреть ему в глаза сквозь завесу падающих на лоб волос..

-- Давай выпьем…

Когда нас прицепляли к скорому поезду, я проснулся. За окном слышался неясный шум. Вагон несколько раз осторожно трогался, и снова замирал. Было темно, горели только маленькие слепые лампочки под потолком. Я посмотрел за окно, -- была ночь. Я лежал на второй полке, мне не хотелось смотреть вниз, -- вдруг они не спят, придется что-то говорить. Я лег на спину, и вдруг в окно над собой увидел звездное небо. «София,» -- подумал я. Завернув мешавшую смотреть занавеску, лежа на спине я запрокинул голову. Небо и земля поменялись местами, подо мной была бездна. В этот момент поезд тронулся. Вагон плыл очень медленно, а я смотрел, и у вдруг понял что плыву, плыву распростершись над этой блистающей блестками звезд тьмой. Или это были черные блестящие глаза? Я смотрел пока не заснул, и во сне продолжал плыть, падать, и погружаться вниз в свою черную персональную бездну.

4

Я сидел на низенькой лавочке в сквере перед старым домом посреди детской площадки, напротив песочницы с маленькими качелями и крашенными в веселые цвета лабиринтами из железных труб. В песочнице лежал забытый пластмассовый кубик, ярко желтым пятном притягивая к себе взгляд. Я хотел встать и сесть на качели, немного покачаться, но все не мог собраться с силами и оторваться от скамейки. Непонятная сила удерживала меня, внутри все сжалось, хотя со стороны я выглядел безмятежно, свободно сидел положив руки на спинку и подставляя лицо осеннему солнцу. Был полдень, -- к старому дому я поднимался пешком, переходя с прохладных бульваров на дымные улицы и опять ныряя в тень скверов. Я выбрал самый длинный маршрут, но мне это не помогло, чем ближе я подходил к своей цели тем больше во мне внутри что-то сжималось и скручивалось и напрягалось, поэтому я решил немного посидеть прежде чем подниматься на третий этаж и звонить в дверь. Я придумывал что сейчас я вдруг увижу Софию, как она идет откуда-нибудь, и неожиданно увидит меня скучающего на скамейке, а я не встану, пока она не подойдет вплотную, и буду просто улыбаться глядя как она ….

Но никто не приходил Не было детей на площадке, не бегали собаки жадно обнюхивая ботинки, не сидели старушки, поджав подозрительно и неприступно губы. Все замерло, -- и я подумал, что пока не встану, все так и будут пребывать в ожидании, и не устанут смотреть как в театре затаив дыхание, на главного героя. Тогда я встал и пошел.

Поднимаясь по лестнице с высокими ступенями я внимательно рассматривал каждую из них, и старался не думать ни о чем. Я смотрел, считал шаги, отмечал каждое пятно, размышляя о его происхождении. Несмотря на это внутри продолжал сжиматься тугой шар, дыхания не хватало, и остановившись перед нужной дверью мне пришлось сначала отдохнуть .

Позвонив я стоял и прислушивался к звукам за дверью. Ничего не слышно. Еще звонок. Нет. Не было никого. Наконец отдышался, -- никто не открывал. Еще вдохнул, и дышал свободно. Все стало хорошо. Потому, что я мог к ней прийти только сейчас, она должна была открыть только сейчас. В следующий раз я приду другой, совсем другой, и она будет другая. Я повернулся и пошел вниз по ступеням. Мне было легко, и с каждым шагом становилось все легче.

Но всего этого не случилось. Это все молнией пролетело перед моими глазами в тот момент когда я не ушами а всем телом услышал легкие шаги за дверью.

Стук, -- последний раз громко ударилось в ребра сердце и остановилось. Дверь открылась. София стояла передо мной. Смотрела прямо на меня. «Привет,» -- выдавил я из себя. Вот так, -- выдавил, -- и смотрел, смотрел. Она была в серых длинных шортах, и в клетчатой рубашке, босиком, -- сверху всего была накинута непонятная одежда, -- как халат, но из тяжелой вышитой золотой ниткой тканью. С багровым отливом, с золотой бахромой, и с золотым же поясом , который свисал тяжелыми золотыми кистями похожими на те которые привешивают к флагам, отстранено стоящим в стеклянных сейфах под охраной.

Она улыбнулась как тогда, как первый раз, -- вдруг я увидел след тепла на бледном лице, где все было покойно, и лишь черные глаза горячо и влажно светились настороженным вниманием. Подобрав полу своей хламиды, она развернулась и еле слышно шлепая босыми ногами по паркету пошла в комнаты. Сердце понемногу начало жить там внутри, разгоняясь и оживая..

Снова я сидел в старом кресле, и снова она напротив согнулась, поджав колено, и уместив локоть на нем подпирала подбородок острым маленьким кулаком.

-- Ты изменился? -- слышал я, и теперь понимал что не ее голос я помнил, и не с ней я говорил по ночам.

-- Да, -- я изменился, - видел я себя со стороны, и действительно видел что я изменился.

-- Да, -- ты изменился, -- повторила на этот раз утвердительно.

Слова падали в тишину этой полутемной комнаты с знакомо задернутыми шторами, и сама она была как окно, закутанное шторой из багровой ткани с золотыми кистями. Только вот эта штора не могла сдержать пламени горящего внутри так же хорошо как спасали ее от солнца комнатные шторы.

-- София… -- Но я увидел ее предостерегающе поднятый палец, и замолчал.

-- Ты расскажи мне что-нибудь, -- и снова она смотрит, и ждет.

Да у нас так принято. Я имею в виду всех наших, Нашего племени. Встретившись после разлуки мы должны рассказать, и тогда, и только тогда мы можем сказать изменились ли мы. Я должен рассказать. И я начинаю.

«Место это не очень красивое. Там желтые улицы, потому что это глина, высохшая на солнце и потрескавшаяся. На некоторых улицах те которые ближе к окраине поселка, между колеями растет трава, и если уж она там прорастает то это самая стойкая и зеленая трава во всей деревне. Дома -- да вообще как дома, ничего нельзя сказать, таких домов полно везде по любым деревням. Еще там есть озеро, -- огромное, как море, даже не видно другого берега. Только это море обманщик, -- оно тихое, и когда придешь наконец к нему, зовущему просветами меж серых крыш, оно не обдаст солеными брызгами, и не заставит весело кричать и не слышать друг друга, из-за рева беснующегося прибоя. Плоско оно будет лежать, вслушиваясь в свои собственные неясные и неявные шорохи. На берегу на мелком песке, таким мелким как пыль, на белом, лежат длинные толстые стебли, как веревки, они скользкие и тугие пока мокрые, и они рассыпаются от прикосновения в коричневую пыль, когда высохнут на солнце. Там же в песке лежат "чертовы головы", -- семенные коробочки озерного растения, они выпадают в воду и плывут, пока не зацепятся острыми рожками за что-нибудь, и так прикрепившись висят прорастая. Из за рожек и зовут их чертовы головы. Не побежишь по песку босиком по твердой полоске прибоя, -- торчат тут и там эти рожки.

Но бегать некогда. Ему некогда бегать. Он сидит за старым дощатым столом и ждет детей. Дети приезжают в больших разноцветных автобусах, автобусы плывут переваливаясь по желтым дорогам, и пыли нет. Бесшумно, только поскрипывая они подкатывают на маленькую площадь и от стола он видит как выходят дети и зевая бредут в одноэтажные дома, -- спать. Там в каждой комнате, по три кровати, и даже самые непоседливые они не кидаются подушками, а сонно сидят и смотрят как воспитатели стелят им постели. Темно, и мелкие бабочки бьются о стекла, вставленные в рамы которые выкрасила смуглая нескладная девушка с черными выбивающимися из под косынки кудрями.

Приходит последний автобус и освободившиеся воспитатели собравшись сидят за дощатым столом.

Он не остается с ними а встает и идет по тропинке в заросший проход, где ветви гибко смыкаются аркой над головой. Среди волнующих запахов, среди ночных ароматов он идет слушая пение ночных птиц, и мягкая сырая земля пружинит под ногами. Переплетение веток, слабо шевелящиеся ветки, -- коридор среди смутно видного леса уводит его все дальше, и на стенах этого коридора он читает понятные ему одному знаки. И конечно он не оглядывается на пятно света за спиной, на голоса оставшихся за столом, где на деревянной крышке вырезано слово "поход".

Надписи проступают все яснее, он глубже и глубже и сгущаясь на глазах стены коридора все прочнее и материальнее. И наконец он появляется в залах и немедленно эхо, -- отразившись от стен, приглашающе бежит как радушный хозяин приветствуя и объявляя о прибытии.

Тут же, -- Неприкаянный потерянно слоняющийся по непонятной траектории начинает свой неверный ход к нему. Нескладный, шаркающими шагами он приближается, и приходится избегать его растерянных объятий. Его протянувшиеся руки сначала удивляют, но все настойчивей взмахи растопыренных ладоней, и надо увернуться чтобы не пропасть в бездумных и нежеланных объятиях.

Зал чашей спускается к центру, и движение напоминает ход по спирали, и все ближе к центру, к самой низкой точке. Когда унылая, докучливая погоня Неприкаянного ближе и ближе, наверное чтобы окончательно завершить общую тоскливую картину, начинает идти дождь, противный, и тело сразу покрывается скользкой липкой пленкой. Надо подниматься и скользя по вымокшему каменному полу карабкаться выше, как можно выше. На неожиданном уступе вконец выдохшись он стало поворачивается, обречено глядя на стенающего подползающего следом Неприкаянного. Но капли, превратившись сначала в тягучие струи, а потом слипаясь и стягиваясь медленно остывают, и Неприкаянный дергаясь, недоуменно прилипая, все более с каждым шагом замедляется пока корка не превращается в панцирь и не сковывает все его движения. С рукой застывши в незавершенном последнем взмахе, пяткой оторванной от пола, и не опустившейся он стоит, и смотрит живыми еще газами на стоящего на уступе.

Еще двое, таких же медленных идут, и с удивлением замечает что один тащит за собой стул Не глядя по сторонам, они подходят к прилипшему Неприкаянному. Поставив стул вплотную, один садится и неожиданно вытянув шею откусывает кусок мяса с ладони. Упираясь ладонями в колени, он сидит, пережевывает, и вновь кусает, не спеша, и не глядя по сторонам. Второй, орудует у плеча, и уже видна матово проступающая обнажившаяся кость.

Теперь время уходить, обратно по коридору, теперь к пятну света, он идет , так же вглядываясь в надписи на стенах, но уж не понимает смысла, и не может сложить буквы хотя бы в одно понятное слово.»

-- Перестань! -- слышу я и с удивлением вижу как София вдруг вскакивает с кресла. Однако тут же садится и извиняется за свою вспышку.

Мы молчим. Теперь я рассказал достаточно, -- и она видит, что я изменился. Теперь она наполнилась как чаша, и медленно покачиваясь закрыв глаза, смотрит, смотрит внутрь себя, и разбирает непонятные иероглифы на невидимых стенах.

Разобрала она или нет, но понемногу она открывает глаза, и начинает видеть. День по своему распорядку, не обращая внимания на нас течет, и уже через некоторое время прекратит ровное невозмутимое горение.

-- София! -- говорю я, потому что теперь могу говорить. Я сморю на ее потухшие глаза, это слово, как заклинание разбивает стену, и за стеной, за тяжелой узорчатой багрово золотой занавесью я вижу ее сгорбленную, угловатую и дрожащую. Это настоящее, сквозь нетронутое девственно белое, и тщательно скрытое, проступает, и несмелые произнесенные ей слова, заставляют остановиться перед границей, перед невидимым стеклом, куда еще я пока могу пройти, и еще смогу пройти какое-то время.

«Ты не можешь. Это не… это не настоящее. Ведь испив моей крови ты получил часть мою, -- и эта часть зажила в тебе. Она живет в тебе, и как маленькое пламя растекается иногда опаляющими волнами. Вспомни, ведь ты хотел не меня получить, ты -- …… твоя волшебная способность видеть. Стоит только напрячься и мы начинаем видеть, -- мир вокруг нас ничто, кроме остывших, прекрасных видений, отрывков историй. И не прошлое, не только прошлое. Скажи -- ……будущее? Ты различаешь на вкус будущее? Такое же оно отсыревшее как камни прекрасного храма Борободур? Такое же терпкое как пот увлеченного раба на вершине пирамиды? Думай об этом… Ты не должен.. Ты не должен…»

-- София, -- я начинаю свой диалог. -- Все это время я думал о тебе. Я смотрел на горизонт над непохожим на океан озером, и полосы тумана развивались передо мной беспорядком твоих черных волос. Эти кудри, невесомо ложились на мои ресницы, и я переставал видеть дневной свет. Я уходил по узким коридорам, зная что вернусь в сладкие заросли. Я брал вещи, и мою руку накрывали твои пальцы, холодные, они едва касались и исчезали. Я видел людей и говорил, -- это не она. Улыбаясь жаркими губами проходила мимо меня, и я думал, как хорошо, что это не она…..

«Соглашаясь на глоток, ты знаешь о том что часть моя перейдет к тебе. Соленый вкус оставшийся на губах, заставит тебя почувствовать меня в любое время. Ты будешь знать все что я знаю, а я соглашаясь на глоток буду знать все что знаешь ты. Женщины нашего племени, стараются не иметь договор с мужчинами, -- а мы не захотели. Мы не захотели, потому что мы с одинаковой силой стремимся к пленительным обломкам будущего.»

-- София, -- а вдруг я это ищу, под плотной багрово золотой шторой, и я …

-- Нет! -- она опять вскочила и быстрым шагом подошла к окну. Сквозь тонкую щель в шторе она смотрела на равнодушный день, и день смотрел на нее, и тонкий профиль лег на его фон, -- фон затихающего дня. Потом она подошла близко…

« -- Хорошо. Я тебя уважаю. Ты ищешь сил рядом, вокруг себя. Ты думал обо мне? Ты хочешь, -- ну что… -- вот эта пара острых колен, душное тепло рта, капельки пота на верхней губе. Задохнувшихся хриплых криков, ты предпочтешь прохладе расстояния и сдержанности? Это ли не сила, -- отсутствие легко доступного? Это ли не счастье, -- удержаться над дурно пахнущей пропастью, на тонком остром гребне, и с высоты, с вершины смотреть на клубящиеся туманом провалы?»

Я молчал, -- все набирал и набирал воздуха чтобы ответить наконец, выложить все, выплеснуть под ноги, глубоко скрытое и сдавленное внутри, и не мог а только и видел острые изломы скал, фигурку в горах, не оглядываясь, идущую по острому скальному гребню к огромной закрывшей полнеба снежной вершине.

Не было покоя в этой фигурке, вот, что мешало мне вздохнуть. Не смотрела не отрываясь, а подолгу отдыхала на краю провалов, заглядывая за спину за только что пройденные повороты вырубленные в скалистых галереях. Ждала ли грозного окрика, или террасной храмовой стражи, чтобы с облегчением повернуть, не пройти, не подняться, а опуститься обратно, в теплый ласкающий и обволакивающий сумрак городов. В пахучий наполненный людьми и запахами жаренного туман, оседающий мелкими каплями на бледных вздрагивающий от утреннего холода плечах?

Я увидел ее перед собой всю, -- она смотрела на меня, запрокинув голову, прикрыв глаза, она обречено стояла, безвольно опустив руки, и хламида свисала тяжело, и под ней угадывались поникшие плечи. Я поднял правую руку, и пальцами коснулся ее покорной шеи, у плеча. Глядя ей в глаза, скользя по прохладной коже,….

Штора! Не стало причин открывать ее, не было желания отдернуть тяжелую ткань и вдруг увидеть себя отраженным в черном ночном стекле….. Она дрогнула и ее колени ударились о мои, -- но я удержал ее. Ведь под моими пальцами была граница, а на границе не делают резких движений. Тонкая, золотая цепочка. Из страны прохладной кожи в южную, наполненную непонятных шорохов и экзотических звуков…Я потянул за цепочку и вытянул талисман. Вырезанный из черного камня кот с выпученными блестящими глазами. Несколько секунд я внимательно рассматривал его, и потом уронил, и он мягко нырнул в вырез ее клетчатой рубашки.

-- Хорошо, -- выдохнул я. - хорошо. Давай построим грань.

-- Давай, -- хрипло отозвалась она.

Я отошел. Она закрыла ладонью лицо, и постояла так несколько секунд. Тогда я знакомой дорогой пошел на кухню. Прежде чем выйти из комнаты я обернулся и посмотрел как она стоит, и не было пока в ней той силы, что нам предстояло обрести.

5

-- Что это?

-- Кровь

-- Мы что будем пить кровь?

-- Да… ты хочешь?

-- Ну…

-- Хорошо, -- она ставит на стол серый кувшин, из непонятного материала. Пожалуй это… Камень? Да -- каменный кувшин. Она видит мой интерес.

-- Да, -- это камень. Лучше всего в нем кровь хранится.

-- А чья кровь то?

-- Моя, -- и еще… -- многих. Женщин, мужчин…

-- Детей?

-- Детей.

Тогда первый раз, прямо с каменных плит храма Борободур, я попадаю за этот стол, и передо мной стоит каменный кувшин с кровью, нереальный как будто вынутый из моего сна.

-- Не думай про тех чья кровь. И…

-- Что с ними случилось?

-- Они умерли.

Вот так.

-- Это не то что ты подумал. Прости меня но скажи, что случилось с твоей бабушкой?

-- Она умерла.

-- Ну и что. Что ты чувствуешь? Где твой гнев?

-- Это не совсем то… их убили?

-- Они сами себя убили. Сами все убили себя. А ты живешь среди трупов, и ты сам пока как труп…

Мысли мои путаются. Я смотрю на нее и на кувшин, и на стаканы, разноцветные, из мутного тонкого стекла, и мне трудно возражать.

-- А ты живая? -- Я хочу говорить насмешливым низким голосом, и конечно я не хочу чтобы голос мой прерывался. К этому моменту я еще не видел ни разу кровь налитую в стакан, но сквозь стенки кувшина я уже чувствую сырое властное дыхание.

-- А я живая, -- Она наклоняется над столом, и может специально так чтобы прядь ее черных волос коснулась кувшина, с черной резной пробкой.

-- Я -- живая, -- с непонятной страстью повторяет она. -- Я живу, я дышу воздухом времени, и память живет во мне. Знание живет во мне, и я храню его, и мне нельзя его расплескать.

Потом она выпрямляется и берет стаканы. Один она подвигает мне. Открывается пробка, я вижу, или мне кажется как я вижу, смутный пар вырвавшийся наружу и тут же растаявший в воздухе. Как живое существо кровь устремляется в мой стакан, она скользит, стремительно, увлеченно, и укладывается уютным клубком на дне.

Заворожено я касаюсь холодного стекла, и тут же душный запах настигает меня.

-- Это…

-- Пахнет? Не тем чем кажется. Пахнет … временем. Мудростью.

-- Я….

-- Встань… Быстрее, -- чуть нервничая говорит она. -- Есть правило. Быстрей дай левую руку.

Она берет меня за руку, перехватывая ладонь, так как берут чтобы бороться на руках. Но конечно мы не боремся. Крепко сжав ладонь она заставляет меня сделать то же. Поднимает стакан на уровень глаз. Я вижу только ее глаза. Холодное стекло ложится на губы. Запах, и я вижу как медленно устремляется ко мне живущее в стакане существо.

И я не пью. Кровь сама бросается на язык, на нёбо и десны, впитывается мгновенно, и горло дернувшись не глотает ничто, --потому, что уже нет ничего. Все пропадает во рту, не касаясь горла. Она опускает стакан. Ее губы ярко светятся на лице, и маленькая капелька сбегает от уголка рта. Я опускаю стакан. Сажусь, опираясь на стол. Она убирает стаканы и кувшин. Мы - выпили.

Так это было со мной первый раз. И кстати, -- меня зовут Комар. София так меня называет, и Егор, и если встречу я бледных своих соплеменников, они будут меня так называть. Я и не знаю, с чего вдруг у меня такое имя. Но мне все равно. Имя, -- не имеет значения.

6

Что из этого получилось? Первое, я могу путешествовать где угодно. Гремящий пустой вагон трамвая, -- теплые волны полного запахов ночного воздуха, качаясь, глядя на свое отражение и сквозь отражение глядя на освещенные бедным светом террасы сонного города я качу от остановки к остановке.

Паланкин с стоящий поперек улицы вымощенной неровным камнем. Запах мокрого железа, тяжелый отсыревший плащ, мешающий, налипший на локти. Квадратные спины, заслоняющие занавеси, мертво лежащие тела носильщиков. Запах,.. теперь знакомый, и я машинально вытираю давно высохшие губы.

-- Патруль, патруль, -- эхо бьется о стены с наглухо запечатанными резными дубовыми ставнями высокими окнами.

Бежит, резко выдыхая воздух, все выпутывая и выпутывая из под мешающего плаща тяжелый арбалет. Падая на колено, нажимает на скобу, и тяжелая стрела сорвавшись с ложа уходит в спины, из-за которых задушено рвется женский крик. Слишком близко, и нет времени на то чтобы перезаряжать, и шпагой прямо с колена в набежавшего сипящего вора.

Не оглядываясь, наседая, теснит, и меж лопаток дрожит кожа, ожидая удара, и его все нет, только лязг и невнятная ругань на незнакомом языке. Споткнувшись о упавшего оглядывается.

-- Лейтенант… -- Истошный вскрик, и сначала упав, а потом оглянувшись видит резко упавшую руку и нож, лязгая врезается в стену над головой. Вор кинув нож бежит, за ним бегут солдаты, а он вскочив подбегает к паланкину отдергивает ковер. Белые бледно светящиеся в темноте покрывала, и на них черные пятна. Опрокинутое лицо, почти детское, выбившийся локон, открытые глаза смотрят мимо. Пятна, расплывающиеся по платью на груди. Кровь. Медленно опускает занавесь. Оглядывается.

Дверь открыта. Опомнившись я выпрыгиваю из трамвая. Одна остановка. Пять минут. На остановке сажусь на пустую скамейку.

Закрываю глаза, и откинув плащ вставляю острие шпаги в ножны на кожаной грубой перевязи. Притягиваемым непонятным любопытством подхожу опять и всматриваюсь в лицо, и равнодушно глядит мимо меня черными остановившимися глазами. Опущенная ладонь, на пальце зацепившись свисает фигурка на шнурке. Поднимаю, -- это вырезанный из камня кот мрачно глядящий выпученными слепыми глазами.

Я могу туда вернуться. Куда? Не знаю. Я могу вернуться в любое мгновение прошедшее с ослепительной вспышки, после которой сама Земля начала себя помнить. Память, разворачивалась во мне с каждым глотком полученным от Софии. Тогда я понял что это не я. Новый человек сидел в трамвае и путь его от этой остановки ему самому был неизвестен.

Что я получил еще? Не знаю как это объяснить. Не только в прошлое или в будущее, но и в настоящее. Хотя этого может и не произойти, или произойдет с другим человеком. Вот например.

София. Просто мне надо видеть ее перед собой. И потом. Части большой сложной картины, но ведь можно смотреть на один фрагмент. Одну часть, -- не глядя и не вдаваясь в подробности остального действия. Это значит, -- можно, спокойно беседуя, вставляя замечания или рассказывая все равно что вдруг обвиться смутной тенью вокруг ее кисти, и втянуться под рукав. Путешествовать там, идти как по следу, раздувая ноздри, выше к локтю, и далее, куда захочешь. Как куклу я могу взять и поместить ее во фрагмент любой картины, и там она движется легко и покорно. Никто не узнает, что я играю в куклы. Правда иногда мне кажется что София догадывается. А иногда когда подперевши свой подбородок она забирается с ногами в свое огромное кресло, я думаю, у же не фрагмент ли я ее скрытной собственной картины. И не занимаю ли я почетное место в ее страстной и полной обжигающих ветров жизни без времени.

7

Лето продолжалось и дошло до своей середины, когда не удивительно, что привычно выходишь в рубашке на воздух, проходя равнодушно мимо вешалки где забытые висят пиджаки и куртки. Не чувствуешь себя легко, после зимы, не думаешь о холоде, лето течет ровно, и кажется что так и проходишь до конца дней своих, прячась в полдень на тенистых сторонах улиц, и откладывая дела на вечер.

А дел не было никаких, так был я увлечен рассматриванием своего нового неожиданно обретенного мира. Восемь часов на заводе пролетало незамечено, -- а потом, путешествия, в неузнанные места, где бродил, смотрел со стен неизвестных городов, входил во дворцы или в тесные комнаты.

Я знал, что если вдруг зыбко начинают колебаться темные воды под днищем триремы, где плыву, глядя за борт на проплывающие заросшие длинным зеленным бамбуком берега, и если не нахожу входа в призрачно очерченный вход на галереи вавилонских храмов, то это пришло время обратиться к предмету. И тогда шел к старому дому, поднимался к заветным дверям и слушал шаги за дверью. Теперь не надо было стучать, я входил в подъезд а София очнувшись вставала со своего кресла и спешила открыть. Появлялся каменный кувшин, и границы моего мира вновь отодвигались на бесконечное расстояние. Иногда мы заходили к ней с Егором, -- и ощутив теплое солоноватое прикосновение, мирно успокаивались безвольно развалившись на диванах в ее гостиной.

Так все шло пока однажды вечером вдруг не зазвонил телефон. Звонок раздался около полночи, как раз в тот момент, когда я глядя в телевизор выбирал себе занятие на ночь, перебираясь от воображаемых книг, к приготовлению какой-нибудь еды, от теплой ванны обратно к телевизору, и может почти решившись на смелый эксперимент, -- заснуть вовремя, в положенный час.

Так я болтался неприкаянно в своих мыслях и в это время раздался телефонный звонок. Когда я взял трубку , -- в ней молчали. А мне и не надо чтобы говорили. Я и так узнал сразу.

-- Привет Сефи, -- вот так я ее звал сейчас.

-- Ты дома? -- спросила она.

Вот еще удивительное качество которое проявляется со временем. Я давно как-то пошутил, мол кто же тогда с тобой говорит, а она серьезно сказала, -- "Кто угодно"…и вы знаете сейчас я понимаю, что у нее были все основания так говорить…

-- Да я дома.

-- Я сейчас зайду. -- И повесила трубку.

Давай заходи, мысленно закончил я разговор. Ничто я не стал делать, и ничего во мне не забилось уже, и может чуть энергичней продолжал я в мыслях болтаться от кухни к книгам, от телевизора к дивану…

Прошло некоторое время и я услышал как она зашла в подъезд и легко переступая начала подниматься на мой этаж. На третьем этаже, под батареей сидела кошка, сначала она дернулась бежать, но потом решив что в полной темноте ее не заметят, прижалась в углу. София прошла мимо равнодушно поглядев на кошку, а я увидел как прижатые уши успокаиваясь выпрямились, и кошка скользнула в приоткрытую щель двери ведущей к квартирам. В коридоре она бесшумно вспрыгнула на ящик и потянувшись легла у выгрызенной в толстой фанере дыры. Оттуда пахло мышами, и сухим мусором. Кошка медленно положила голову на лапы и прикрыла глаза….

Тем временем шаги уже приближались к моей двери. Я встал и пошел открывать. Когда я открыл дверь она стояла с поднятой рукой, -- тянулась к звонку.

-- Еще слышишь? -- усмехнулась она.

-- Еще? -- проворчал я, закрывая за ней дверь.

-- Извини я думала что ты спишь. -- Она тут же постаралась извиниться. Она вообще не любила одалживаться.

Не задерживаясь в коридоре она прошла в комнату. Засунув руки в рукава очередной бесформенной кофты она встала посреди и огляделась. Она щурилась с темноты, в комнате было слишком ярко, я почему-то любил ночью зажигать весь свет в квартире, а она наоборот, сидела всегда почти в темноте. Серая кофта, и синяя юбка, простая и прямая, до колена, узкие туфли на низком каблуке. Всю свою непослушную гриву волос она закрутила в какой-то непонятный узел, и подняла наверх. На тонкой шее видена была цепочка. Бледная как стена, и огромные черные глаза, горящие как окна на этой стене. А вообще то, тому кто ее хорошо знал было ясно, все это сделано в спешке, небрежно, лишь чуть думая о результате, так чтобы не отвлекало, когда тебя рассматривают на улице.

-- Ну что поделываешь, Комар? -- нетерпеливо постукивая каблуком в пол спрашивает она.

-- Да ничего. -- Я сажусь обратно на диван. -- И ничего не собираюсь делать.

-- Ты что, болеешь? -- недовольно она поджимает губы.

-- Здоров. -- Я смотрю на нее, а мне и вправду все равно куда смотреть на телевизор или на нее.

-- Хорошо, -- она разворачивается и идет к балконной двери. Уверенно встав на носки она отщелкивает шпингалет и выходит на балкон. Я ее не вижу, сижу, смотрю на экран, где по душистой пшенице плывут красные угловатые машины. Однако я знаю, что перегнувшись через перила она целеустремленно всматривается в темноту, и прозрачные ее ноздри подрагивают улавливая ночные пряные запахи.

Появившись в комнате, она подходит к дивану, и молча встает на колени передо мной. Она берет своими ледяными пальцами мои руки и держа их на весу и заглядывая снизу в лицо говорит:

-- Пойдем гулять, а?.

Это маленькая легчайшая черточка, невесомая пылинка на граните, она незаметна никому, кроме нас. Я нахожусь за гранью, где я не могу сказать моей Сефи, -- нет. Это маленькая ее слабость, может это ее старая привязанность, это то, что каждый из нас держит внутри, какую-нибудь глупую страсть из старого времени. У Егора это любовь к несовместимому, он постоянно пытается связать себя с какой-нибудь непосвященной. У Софии, это неожиданные и необъявленные прогулки по ночам. У меня… У меня пока еще нет, но может другим это виднее? Оставив Софию одну, наедине со своим желанием я могу не беспокоясь, с ней ничто не случится, -- абсолютно. Но принимая во внимание … Я не могу отказать ей никогда. Может это тоже моя страсть? Не отказывать. И она знает что не надо вставать на колени. Но… Это часть ее ночного приключения. Она просит, покорно склоняя свою голову. Пойдем а?

-- Пойдем, Сефи, -- говорю я мягко. -- Я так этого хочу. Конечно пойдем.

-- Хорошо, -- и она улыбается, и ловко встает, и стыдясь своего порыва снова нетерпеливо постукивает в ковер каблучком. Я захожу на кухню, залпом выпиваю остаток холодного кофе в кружке, беру сигареты и мы выходим. Когда мы проходим мимо третьего этажа, кошка сидящая на ящике в лабиринте коридора, вздрагивает и поворачивает голову на наши далекие еле слышные шаги. В это время из дыры под ее носом прыскает мышь, и кошка с досады хлопает лапой по ящику. София идущая впереди негромко смеется, -- ей смешно что кошка промахнулась.

Мы выходим в мой двор, идем по асфальту и наши шаги щелкая отражаются от блестящих в лунном свете стен панельных домов. Нет никого, -- бледные островки ночных фонарей попадаются не так часто, с моря набегает сырой воздух, и нам ясно что через пару часов, эти струи свежего воздуха превратятся в туман, и он полосами затечет в распадки спускающиеся к морю. По этим распадкам где расположились спуски и лестницы городских бульваров он будет медленно подниматься, тяжело заливать аллеи и террасные улицы старого города, будет подниматься все выше, пока не перевалит окружающие бухту холмы, и с их вершин хлынет не останавливаясь к новым кварталам. К этому времени, на бульварах, кусты сирени уже будут брызгать тяжелыми каплями собравшимися в ее фиолетовых цветках. Остановившись на секунду у лестницы, мы с Софией, видим этот наполненный влагой воздух переливающийся радугой среди гирлянд парковых светильников.

Но тумана еще не было в помине, -- его время еще придет, это случится к началу дня, а пока сухо, и звезды хорошо видны, и луна полный диск свой несет ничем не замутненный.

Она тянет меня за рукав, и мы идем, по дворам, меж длинных стен многоэтажных домов особенно огромных и неуютных ночью, и редкие окна светятся, и я замечаю что большинство из них там в вышине, на верхних этажах. Я начинаю думать о том почему это так, почему не спят те кто живет высоко, а тем временем София нетерпеливо тянет меня на узкую асфальтированную дорожку, а потом и асфальт исчезает, и мы на плотно утоптанной тропинке, она идет впереди, и почему то мы держимся с ней за руки, как это мне казалось раньше неудобно, а сейчас вот ничего…

Потом небольшой подъем, неожиданный забор, становится темнее, появляются деревья, я чувствую что недалеко живут, в деревянном доме, чувствую еле различимый тонкий сладковатый запах спальни, и София останавливается.

-- Все, -- шепчет она.

-- Что?

-- Все, пришли, -- она нагибается, покачнувшись, и я подхватываю ее под локоть. Она нетерпеливо вырвавшись продолжает делать внизу что-то непонятное, и выпрямившись протягивает мне ладонь.

-- Что? -- Я трогаю какие то мокрые комки на ее руке. И вижу темные пятна на ее руках.

-- Да ешь, же, -- это малина…

Я беру несколько а она нетерпеливо и ловко запихивает все что собрала мне в рот. Мне приходится губами как лошади подбирать с ее ладони. Она опять наклоняется….

Мы долго и осторожно обираем кусты малины. Вдалеке я уже отчетливо чувствую дом, двухэтажный, старый, с крутой деревянной лестницей ведущей на второй этаж. На веранде опоясывающей дом дерево мягкое, прогнило и позеленело. В доме двое стариков, и по моему они не проснутся, даже если мы с Софией начнем визжа бегать друг за другом у них на грядках. Они тяжело дышат во сне, старик лежит на спине, он спит без подушки, время от времени правая рука его шевелится, словно он хочет ее поднять, и снова успокаивается. Они спят крепко, но мы старательно озираемся и шепчемся. Потом мы выбираемся оттуда. Идем дальше и на склоне находим колонку с водой. Я держу рычаг, пока София отмывает красный сок с ладоней и щек. Потом она мне держит, а я брызгаю ей на щиколотки, а она рассержено фыркает. Это все интересно, и я сам уже рад, что Сефи вытащила меня на прогулку.

Нам надоело плутать по холмам, и мы решаем идти вниз, спускаться от террасы к террасе, по бульварам, пока не придем к морю. А там видно будет. И опять держась за руки идем под гору. София, (вдруг появляется у нее хорошее настроение), рассказывает все подряд перескакивая с одного на другое, поворачиваясь на ходу спиной вперед, и ловко шагая так некоторое время, или прыгает на одной ноге, и дергает меня и тормошит. Так мы идем, и входим в парки и высокие деревья понемногу сводом начинают смыкаться над нашими головами. Вдруг донесся запах моря, и тут же пропал, послышался его неясный шум. И потом запах снова, и сильнее, и вот на очередной террасе мы его видим, абсолютная темнота рядом с залитой электрическим светом набережной.

-- Пойдем у Будды посидим? -- говорит раскрасневшаяся София

-- Да, конечно. -- И мы сворачиваем на боковую дорожку.

Мы идем к Будде. В темноте дорожка вбегает на маленькую площадь, где в середине клумбы -- камни, увитые и усаженные растениями. На холме сидит каменный Будда, из белого ноздреватого камня. Ночью, если сесть сзади и немного сбоку статуи, то полное впечатление что сидит живой человек на возвышении, и склонив голову задумчиво рассматривает что-то перед собой.

Я откидываюсь на спинку скамейки и прикурив Софии сигарету, смотрю в спину сидящему на холме, смотрю, прикрываю глаза, и разноцветные видения кружатся и вспыхивают как ослепительные путеводные звезды у меня в голове.

Они должны вспыхивать, они должны приблизиться, вобрать меня в себя, а я должен раствориться без остатка в тающих от прикосновений мягких формах событий, -- но этого не происходит. Я с удивлением открываю глаза и вижу что сидит Будда, и Сефи, рядом, привалившись к моему плечу с закрытыми глазами холодна и неподвижна в своих снах. Тогда осторожно я вынимаю из ее пальцев тлеющую сигарету и отбрасываю ее в траву. Снова закрываю глаза и успокоившись сразу оказываюсь в туннеле с туманными стенами и впереди меня кто-то идет, проводя время от времени пальцем по стенам….

Становится холодно, промозгло, судорожно зеваю и вздрагиваю на ходу. Все иду за тенью легко скользящей передо мной. Стены, как туманные плотные занавеси, ограниченные невидимыми стеклами, и за ними они клубятся и вращаются в непонятных взаимосвязях. Иногда там в глубине вспыхивают неяркие огни, и медленно угасают совершая такие же правильные движение по сложным траекториям. В конце туннеля свет, далеко видный, еще неясный, но как мне представляется холодный, и туда ноги сами меня несут, и внутри своей головы я мысленно устраиваюсь поудобнее, -- зрелище это необычностью побивает все рекорды, и оно еще только начинается,….

Потом неожиданно я натыкаюсь на кого-то. Это мой идущий впереди неизвестный спутник, он остановился, а я его не заметил. За секунду до того как он ко мне повернулся я понимаю, -- это София. Хотя узнать ее не просто, -- тонкие косички, затянутые туго с двух сторон, челка дисциплинированно зачесанная на левую сторону, -- сандалии надетые на белые носки, а более всего выражение лица, -- чистое лицо, нет на нем мелких видимых лишь нашими посвященными черточек, свидетельствующих о времени проведенным в странствиях.

Она берет мен яза руку и мы идем с ней , уже вместе и по тоннелю, ближе к свету, потом она находит какой-то боковой проход, и чуть по проходу, света нет впереди, и мы выходим на площадку ограниченную теми же стенами, и посреди, но не на клумбе, а на таком же туманном возвышении Будда, -- знакомо сидит, и сбоку совсем ясно что это просто живой человек что-то внимательно рассматривающий у себя под ногами.

-- Ты знаешь где мы? -- нетерпеливо поворачивая меня к себе спрашивает София, и эти интонации наоборот мне совершенно знакомы.

-- Конечно, -- говорю я озираясь, -- это наша Волшебная Страна, куда нас уносит постоянно. А ты Гингема…

-- Перестань! -- она в раздражении топает ногой, -- Перестань, пожалуйста.

И опять она стоит на коленях и держится за мои руки, запрокинув лицо она заглядывает в глаза, и просит….

-- Но София… -- Я начинаю беспокоиться.. Я сейчас понимаю, как необыкновенно получается все в этот вечер, я складываю все маленькие несообразности вместе, и я ….

-- Ты что никогда не слышал про туннель со светом в конце?

Да ничего я не слыхал, что за туннель такой? Это ерунда, почему она….

-- Комар, -- ладно, забудь… -- Она молчит и смотрит на меня, и впервые после моего посвящения я не понимаю, что она хочет, я вижу внутри нее только туманное белесое вращение, похожее на то которое окружает нас на этом маленьком пространстве.

-- Комар, -- хочешь ли ты… ну в общем, я не могу больше жить…

-- А вам и не надо жить вечно, -- мы оба вздрагиваем и поворачиваемся.

Будда оперевшись локтем и держа на раскрытой ладони что-то яркое переливающееся, исподлобья смотрит на нас. Круглое лицо, и он не лысый, как я всегда думал, у него короткие волосы, аккуратно подстрижены скобкой, и глаза у него обычные, европейские.

-- Вам не надо жить вечно, -- повторяет он, и замолкает задумавшись.

Что он скажет? Что он скажет в защиту живых веселящихся трупов, переступающих равнодушно через бездны и опрокидывая ежесекундно чаши наполненные драгоценным… Что скажет он Софии, что он преложит ей взамен блистающей в небе белой вершины, и миллионов километров подъема к ней?

Что взамен каменного серого кувшина с кровью, которая даже не попадает в желудок, которая бесшумным взрывом раскидывает завалы внутри тебя и неумолимым потоком поднимает на троны в залах полных покорных и расторопных слуг?

-- Вы можете прийти сюда оба, вместе, ты, -- и он кивает в сторону Софии, -- и ты, -- он показывает на меня.

-- Вас будет двое. -- Он снова молчит, и смотрит как бегут блестящие полосы света на предмете в его руке.

Ну да, да, -- мы знаем это, мы знаем. София крепче сжимает мне руку, -- и я вижу как она умоляюще смотрит на человека склонившего голову над ее загадкой. Но я знаю этого ей мало, -- да и мне мало, -- слишком со многим нам придется простится. И тогда Будда говорит

-- Вот вам вторая причина. -- И мы сами как каменные статуи замираем, боясь пропустить, боясь не услышать имени нашего проклятия, нашего пароля в потерянный мир…. -- Я сам не захотел жить вечно…..

Мы вздрагиваем, -- все пропадает немедленно.

8

Очнувшись, я вижу что София крепко держит меня за руку, так же привалившись к плечу, и брови ее сдвинуты, а губы еле видно шевелятся. Впрочем тут же глаза ее раскрываются, и она садится прямо, и она поправляет волосы, растирая красный видимый мной в темноте рубец на щеке. У меня же затекла спина, и я выпрямляюсь и встаю на ноги, поворачиваясь и энергично сгибаясь. Так мы делаем каждый свое, поправляем одежду, счищаем нападавшие на голову сухие иголки и вдруг одновременно вспоминая все смотрим на статую Будды. Тут же мы переводим взгляд друг на друга. София порывисто встает и подойдя ближе пытливо всматривается мне в глаза. Она смотри на меня своими блестящими черными глазами, и видит в них косички и сандалии на белых носочках, и

-- …он, сам не захотел жить вечно, -- шепчет она. -- Он, сам…

Я хочу что-то сказать, -- и …. Она накладывает свою узкую ледяную ладонь на мои губы.

-- Еще рано, -- шепчет она, --… еще рано…

Еще рано, нет ни одного проблеска света на бульварных дорожках, нет теплого дыхания утра, в набегающем с моря порывистом ветре. Только намеком на горизонте светится тонкая полоска, которая через пару часов превратится в размашистые полотна восхода.

А пока по хрустящему гравию дорожки отсвечивающему под лунным светом, мы идем по направлению к Старому Городу, и шагая я иду безотчетно стараясь не сделать резкого движения, не расплескать что-то налитое небрежно и щедро, предназначенное для последующего использования. Но если донесешь, если донесешь…..

Мы совсем немного проходим и видим его. Я сразу понимаю кто это, а он лежит прямо перед нами на парковой дорожке. Пахнет вином, еще не видя его я знал, что здесь разлили вино. Поблескивают золотые погоны неразличимо, я и не очень разбираюсь в них. Это военный, с подводных лодок на мысу. Мне ясно, что не надо ничего делать, -- воздух наполнен вокруг субботним развлечением, бесцельным больным шатанием, приставанием к прохожим, может к женщинам, и как следствие, драка, ударили по голове, и кинули тут же, когда увидели что нет ничего полезного. Голова разбита, и влажно и липко свалялись волосы, но дышит он спокойно, и скорее спит, чем лежит без сознания. Обдумав все это, я поворачиваюсь к Софии, чтобы успокоить, чтобы мы мимо прошли, туда где сможем дождаться дня, где мы….

Она выдергивает свою руку из моей ладони. Она смотрит вниз, и губы ее не шевелятся в волнении, она спокойна, и тем же спокойным светом светит на нее такая же бледная как моя Сефи -- Луна. Потом она отодвигает меня в сторону, и подходит к лежащему. Потрясенно вижу как она опускается рядом с ним на колени. Поднимает руку и без колебаний кладет на его голову ладонь, ладонь, которой еще недавно останавливала рвущиеся с моих губ слова Я вижу как бессознательно и пьяно вздрагивает голова лежащего, когда пальцами она скользит по краям глубоких царапин…. Прозрачными пальцами она берет его за руки, и я вспоминаю как брала меня она и спрашивала «Пойдем, а?» Не отрывая от него взгляда она наклоняется, и вдруг приникает к слипшимся волосам щекой. Я вижу ее затылок, ее черные волосы собранные в тяжелый узел. Изгибая спину, она щекой приникает к влажной коже смоченной свежей кровью. Мне кажется она что-то говорит, -- но я не вижу ее лица, -- только вздрагивает затылок. Сажусь на корточки, трогаю за плечо свою Сефи. Она вся там, она на той стороне, и одной рукой у груди она придерживает лупоглазого сумасшедшего кота на цепочке, чтобы не упал он на сочащееся кровью тело. Я еще раз тяну ее за плечо, но она как дерево, и моя рука соскальзывает. Неожиданно я понимаю, что ее не дозваться, что она глубоко, и чтобы мне говорить с ней, надо погрузиться так же глубоко, а я не хочу этого. Я не хочу ничего, -- я буду ждать, пока не изменится что-нибудь. Или Луна должна уйти, или туман должен затопить эти парковый дорожки своим белым саваном. Я сижу прямо на колком гравии, положив ладонь на вздрагивающий затылок Софии. Она не поворачивается, и только медленно покачивается, выгнув спину и застыв на коленях. Почему у нее дрожит затылок? Я даже не хочу об это думать. И говорю себе, -- она плачет. Конечно она плачет, там на той стороне, она отвернувшись, прикусывая губы, тихо, дрожа мокрыми ресницами, печально глядя влажными черными глазами, вздрагивая всем телом, глотает…… Слезы? Конечно. Я даже не хочу думать что может быть иначе.

8

Зачем я все это написал? Я не знаю. Я меняюсь вот в чем дело, -- или мир поменялся вдруг вокруг меня. Птица на дереве перед моим балконом все поет, и все крепче ее гнездо. Придет осень, -- она улетит, зимние ветры растреплют это жилище, потом придет весна опять прилетит та же птица, и начнет снова устраивать свое гнездо. На глаз не отличить ее, та же самая это будет или другая. Хорошо все устроено у птиц, они с радостью бросают свое жилище, -- потому что впереди теплые счастливые края.

Итак я вылез на свой балкон в начале пятого утра, и мне только и надо было что выкурить сигаретку и опять погрузиться в свой сладкий беззаботный сон. И вдруг меня затрясло. Озноб какой то напал. Было мне холодно возвратиться в мой утренний дом на шестом этаже. И неуютно мне было смотреть вниз на серую землю в утренней дымке. И слишком материальный был грубый пыльный табурет на который мне пришлось присесть. Когда я выходил на балкон я наступил на что-то острое, и увидел коробочку чертовой головы, валяющуюся на полу. Такое озерное растение. Я его привез не помню откуда, целую пригоршню, и мама бросила их в аквариум и каждое утро заглядывала, -- может проросло…

Уже высох и аквариум, -- уже его давно нет в большой комнате, а чертовы головы все лежат, и я изредка на них натыкаюсь.

Вот сидел я и смотрел на эту колючку, и завернув на табурет стопу видел как сочится из проколотой кожи по капельке красная кровь. И чувствовал как затихает озноб, и как утро, наливается, и уходит дальше от своего самого тяжелого сонного часа. И думал что пусть… Пусть она льется если хочет, пусть выльется вся, -- своя, чужая…. Пусть не останется ни капли. Пусть я буду как бесплодная пустыня затихшая и затаенно и безнадежно ждущая дождя. Рано или поздно опять наполнюсь, и снова мою реку в окружении тихих и приветливых берегов повлечет к дальнему горизонту.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Алексей Старостин

ПУТЬ КОМАРА

1

2

3

4

5

6

7

8

8

Speaking In Tongues
Лавка Языков