Speaking In Tongues
Лавка Языков

Алексей Старостин

СТЕНА

1

В купе было шумно. Рюкзаки сложили на пол, и они заняли все пространство между деревянных, широких скамей. Сидели и на скамьях, и на рюкзаках, и кто где придется. Набились вперемешку, упираясь друг другу в колени и сталкиваясь локтями. Жевали горячие пышные булки, -- их купили на станции, от которой только что отошел поезд. Еще было светло, когда второпях покупали, оглядываясь на готовые тронуться вагоны. Заскочили на ходу, и пока поезд разгонялся, разогнался и вечер, стемнело, только на горизонте упрямо светилась зеленая полоса, -- и всем было ясно, что следующий день будет хорош.

Настроение было отличное. Еще и потому что впереди был не утомительный изматывающий однообразный подход, с последующим спуском в мокрую «дыру», обязательный недосып, мокрые веревки, мокрая обувь и прочие прелести «рабочего» выхода. Ехали на соревнования. Те, кто в командах, -- те и будут работать. Остальные смотреть и болеть, и просто знакомиться, и встречаться со знакомыми, и бродить и играть в футбол, и дурачиться от безделья. Что еще важно, это то, что соревнования будут на «скале», то есть на поверхности. А это сразу легче. Значит, по «сухому», под солнцем, и спускаешься сразу к кострам и палаткам. В пещере-то наоборот: спуститься -- ровно полдела. Главное выползти обратно. А когда выползаешь, то обычно тебя ждет пятерка-тройка километров до базы, и как правило, по осыпям да по скальным, беспорядочным откосам.

Черныш сидел, конечно, в самой гуще. Слева, Гена Ю, жилистый невысокий кореец, наигрывал на гитаре. Вот еще примета «легкого» выхода, -- гитара. Где это видано, чтобы с собой тащить гитару? Это -- для матрасников!

Черныш это быстро выучил, -- «матрасники». Они шумными толпами бредут от полянке к полянке, чтобы сложив «пионерский» кострище, прокоптиться на нем, со стоном пронести несчастных десять килограмм за спиной по натоптанному туристскому маршруту, прийти домой, и вспоминать потом месяц про свой героический поход. Обгоняя на тропе такую толпу, в составе группы спелеологов, почерневших, измотанных спецрационом и весом за «сороковник», Черныш шипел презрительно: «Матрасники…» И группа ломилась дальше, побежками, или особым шагом-перекатом, неся плавно и быстро увесистое снаряжение для спуска в очередную дыру.

Правда, его больше двадцати килограмм никогда не грузили -- потому, что мало лет. Для его семнадцати -- это предел. Больше не положишь, обязательный «взвес» перед выходом обнаружит это, и тебя принудительно разгрузят. Сначала было стыдно, когда Оля Пятая, или его сестра, прибирали себе засунутую лишнюю «пятерку» килограммов. Потом Черныш понял, что стыдно тут бывает за другое, и старался не подводить.

Вообще, если бы не сестра, не видать ему категории и вообще членства в клубе. Она его привела, и она же поручилась за него. Он записался в Школу, и ходил туда и сдавал экзамены наравне со всеми. Занятия были вечерние, после «обычной» школы он шел в Городское Географическое общество, входил в огромный, уставленный почерневшими дубовыми партами старинный конференц-зал, рассматривал застекленные стеллажи с огромными, неподъемными даже на вид старинными атласами. Там он слушал лекции. Он начал писать конспекты лекций, когда в «обычной» школе еще проверяли подпись родителей в дневнике.

По воскресеньям он пропадал на скальном полигоне, сдавал зачеты по технике лазания, по спасательным работам. Даже норматив по «физике» ему придумали особенный. Потому что по восемнадцатилетним нормативам он тогда не тянул. А сейчас, наверное, уже тянул. Во всяком случае бег, и плавание, и самое главное, -- подтягивание на фалангах!

Но тогда даже сестра не ожидала, что у него так легко пойдет. Думала собьет охоту, и все -- надоест. А он уже сейчас показывает время на втором маршруте полигона больше всего на четыре секунды, чем она. А ведь второе место по клубу ей принадлежит...

Его сестра сидела в углу. Это такой специальный стиль -- скромный. Бывший призер по области, по лазанию на открытых вертикалях -- и сидит в темном углу. На нее посматривают. По причине соревнований она в «цивильном» -- черных лосинах, сером пушистом свитере и волосы заплетены в две рыжие косички торчащие за ушами в разные стороны. Глазищи свои голубые опустила вниз.

Рядом, конечно, Оля Пятая -- ее подружка. Она и была первым инструктором у Черныша. Учила носки выбирать под обувь и рюкзак укладывать. Потом Иванов-Кино -- потому что постоянно с камерой. Академик -- развалился и сквозь очки поглядывает снисходительно. Этот противный. Вот никто его не любит, а от клуба палкой не отшибешь. Засиделся в кандидатах-то… А вместе с Чернышом пришел в Школу. А у Черныша уже вторая категория! И Черныш-то в команде, а вот Академик -- зритель, в лучшем случае -- судья, на «обеспечении». Черныш представил Академика скучающего на Стене, на «полке», и себя пролетающего мимо в азарте. Слабак Академик!

-- …не считая вершин за спиной, -- пел Гена, и, улыбаясь, мечтательно подтягивала мягко Светка Буря. Такая вот фамилия. Она тоже в команде. Рядом, конечно, Корней -- дружок его. Сидит на рюкзаке. Нравится ему Светка. Ну и пусть -- лишь бы не «тормозил» Черныша. Потому что они -- пара (то есть Корней с Чернышом).

Он с Корнеем сошелся сразу, потому что ему лет примерно, как и Чернышу, на год всего старше, да он и поближе. Только Корней -- не очень ходок. Черныш уже с ним на равных и скоро совсем обгонит. Вообще он слабоват для напарника, но когда разбивали команду, Капитан сказал Чернышу -- притирайся! Да что там, конечно, пожалуйста, лишь бы не тормозил его.

-- …камень, тронув холодной рукой, не считая вершин за спиной… -- тянули уже все, и теперь песню слышно было на весь вагон.

Слушали деревенские тетки размотав платки, и их степенные мужья, уже по весеннему одетые в тонкие телогрейки. Не было в вагоне городских, потому что город, изнеженный, и ленивый пропал бесследно за эти пять часов пути, а сейчас пролетали мимо небольшие приземистые деревеньки, где на низких дощатых платформах стояли с мешками их обитатели, и, поднявшись в вагон, с удивлением глядели они на шумную компанию в купе, сидящую чуть не друг на друге, говорившую о непонятном и певшую непонятное.

2

Было около трех часов ночи, когда народ потихоньку расползся по полкам. Места были у кого где, первыми ушли сестра и Оля Пятая, потом еще несколько девок, последней скользнула в проход Светка, смущенно кивнув Корнею. Гена, хлопнув по деке ладонью, закончил длинный тягучий перебор, который он наигрывал последние пять минут под сонные неспешные рассказы.

Капитан облокотился на стол. Ваня отложил книгу, которую, не отрываясь, читал с самого отправления. Палыч-Доктор, и Севастьянов подвинулись поближе. Это были старшие -- мастера спорта, инструкторы с пятыми, шестыми категориями. Черныш знал их имена, когда сестра еще только начинала ходить на первые тренировки и в походы «одного дня». Черныш по утрам вдруг обнаруживал в коридоре тяжелый неподъемный рюкзак, от которого пахло кедровой смолой и дымом. А на кухне по вечерам он слушал ее рассказы, и эти имена, а также непонятные, но полные пленительной силы слова -- «дыра», «отвес», «карабин», «трапеция» -- сложились у Черныша в яркую манящую картину, полную приключений и своих героев.

Они были старшими, и они ехали на соревнования, чтобы организовать их. Черныш сразу высмотрел купе, где расположились инструкторы, и пристроился тут же, на третьей полке, хотя у него по билету было другое место.

-- Ваня, -- Капитан мельком посмотрел в черное окно, потом ладонью растер красное, задубевшее от загара, шелушащееся лицо. -- Ты завтра займись зачисткой. Весна, наверняка верх весь «повис». Возьми Гену, и девки, у кого категория, из молодых, пусть идут. Только полки тоже заметите… не забудьте.

-- Да замести-то не проблема, -- Гена осторожно пристроил гитару на багажную полку, убрав ее в сшитый из одеяла толстый чехол. -- Только на все три дня мы не зачистим, придется по ночам поправлять.

-- Тогда снимать веревки придется на ночь, а то посечет, -- сказал Палыч, и подумав добавил: -- Не пойдет…

Палыча звали Доктором, и он и был доктор. В водолазном свитере с высоким горлом, с короткими жесткими усами, аккуратно выбритый он почему-то всегда напоминал Чернышу белогвардейца. Какой-то он с виду был изувер, хотя на деле добрый дядька.

-- Да… -- Капитан посмотрел задумчиво на Палыча, -- не пойдет…

-- Да посмотрю я там, -- бодро сказал Гена, -- может и не придется снимать….

-- Ну и ладно…

Черныш сидел, и ушки у него были на макушке. Сидел со «стариками», и был доволен, что не выгоняют. А вот Корней ушел, балда. Пошел сторожить свою Свету в тамбур, пока она чистит зубы.

-- Ну ладно, -- повторил Капитан. -- Значит тогда Ваня на зачистку с Геной, и с девками, ты Палыч с утра собирай снаряжение на команды, а Вика, пусть утром на кухне покомандует.

Вика -- так звали сестру Черныша. Значит, она будет командовать.

Она делала продуктовую раскладку, все знает по продуктам. Конечно, Светку возьмет, и еще шпану какую-нибудь. А что он-то будет делать -- неужто Капитан его на лагерь пошлет?

-- Александр Николаевич, а можно мне на зачистку?--- спросил Черныш.

-- Нет, Черныш, ты будешь спать. И Корней, и Буря, кто там еще на стену пойдет. Вечером обкатка у вас, а с утра всё… будем нарезать маршруты, стену закроем.

-- У-у -- спать, -- сделал вид, что расстроился Черныш.

-- …не считая вершин за спиной, -- под нос припевал Гена, залезая на полку. -- Ты давай, Черныш, двигайся, быстрее… а то проспишь утром.

-- Все спим. -- Капитан вытащил из кармана пачку папирос и пошел в тамбур. Он всегда курил, только когда девки старшие уходили -- они его отучали курить, отбирали папиросы, или вообще обливали водой из кружки. А он все равно курил -- но на выходах ходил так, что группа делала по шесть километров в час, а это, кто разбирается, очень быстро.

3

Поезд еще медленно шел, и проводник брел по вагону, громко выкрикивая: «Веселуха, Веселуха». Не услышал бы его Черныш, но до до него дошли строгие негромкие слова от другого человека: «Веселуха… Вставай!».

Он вскинулся и схватив горные ботинки и анорак, лежавший под головой, спрыгнул вниз. Купе уже опустело. По проходу с грохотом продирался к тамбуру народ. Шаркая раздатыми боками рюкзаков по перегородкам, не проснувшиеся, неразговорчивые, нахохлившись, стояли, ожидая остановки, а проводник уже вовсю гремел площадкой в тамбуре. Пахнуло свежим воздухом, и Черныш вздрогнул от озноба. На третьей полке, откуда он слез, было жарко, но он так хотел спать, что не обратил на это внимание. Спина промокла, и волосы влажно торчали, но все равно он бы спал еще -- если бы Капитан не поднял его, снимая сверху свой груз.

Черныш быстро зацепил за лямку свой мешок и волоком потащил его, цепляясь за поручни перегородок к тамбуру. Поезд, дергаясь скрипел, останавливался, замедляя ход, спины впереди зашевелились, начали понемногу продвигаться. Черныш еще был не последний, сзади пристроился Академик, всклокоченный в своих косо сидящих очках, а за ним ого-го, Корней, бродяга!

-- Проспал Корень? -- поддел его Черныш.

-- Да нет, пока умывался, то-сё… -- Корней как всегда шуток не понимал.

-- Еще умываться люди время находят, -- пробурчал под нос Академик.

-- Иногда еще и зубы чистят, -- отвернувшись, вполголоса сказал Черныш.

-- Что говоришь?

-- Я говорю -- тоже умыться не успел, буду грязный теперь ходить, -- вежливо сказал Черныш.

-- Ну-ну, -- Академик возился с рюкзаком, толкая Черныша в спину.

Что за человек, все навьючиваются на улице, а этот в вагоне, ведь неудобно же…

Черныш, спустившись на насыпь, продел руку в лямку и, взяв на плечо свой рюкзак, откачнулся от лестницы. Подкинув груз, продел вторую руку, тут же снова подбросив затянул лямки до упора, и, скрестив руки на груди, наклонившись, засеменил, догоняя группу неясной тенью колыхающуюся впереди на тропе идущей параллельно полотну.

Было часов пять утра, и еще темно, может чуть ночные краски сменились на темно-синие, свежий весенний воздух пробирался под анорак, но Черныш знал что это ненадолго, потому что судя по темпу, впереди шел Капитан, который хотел согреться. Он, чуть развернувшись, покосился за спину. Корней был прямо за ним, потом неразборчиво бормоча ковылял Академик, дальше кто-то из девок…. В общем, пошли.

Черныш пристроился к кому-то за спину, и зашагал себе, уставившись в качающийся брезент рюкзака перед носом, разматывая привычную дорожную думу. Всё подряд, лишь бы не считать, сколько прошли и не гадать по часам сколько, да за сколько, да через сколько. Хотя конечно идти им было всего часа два, да и можно было не рвать уж так-то, просто Капитан по-другому не может ходить, всегда ломится с одной скоростью.

Черныш представил, как Капитан, как всегда в рубахе, или даже в майке, а штормовка поддета под спину -- на поясницу, под рюкзак. То-то он так чешет, в майке…. Рядом вышагивает Ваня. Вот Ваня -- с виду какой-то леший прямо. У него брезентовый непонятный лапсердак до колена, негнущийся и гремящий как железный, рюкзак непонятно сложен, какая нибудь миска несуразная обязательно торчит. И, например, он может просто в резиновых сапогах пойти за двадцать-тридцать километров. Люди в кедики одеваются, стельки подбирают, чтобы ноге легче было, а он сапог, да еще на носок шерстяной, да лапсердак, и вдруг возьмет палку как грибник, и с ней идет. Что удивительно -- так это то, что Черныш своими глазами видел, как Ваня на полигоне как-то демонстративно, не снимая своего плаща свободно на половину «Радости» забрался, причем все время, назидательно повисая объяснял стажерам как проходить внутренний угол. Когда Черныш первый раз прошел «Радость», спустившись, он понял что он «там». Это не объяснишь. Конечно ни Оля Пятая, ни Капитан не бросились его качать от радости, но Черныш понял неожидано, что такое наследный принц. Не сопливый сын полка для экзотики, а принц-наследник. С правами, которые перейдут к нему в будущем. Да…

А вот Ване эта «Радость» так просто. Ну и ну... «Радость», это в прошлом -- сейчас у него период под названием «Угол», последний месяц на полигоне он только на него и ходит. Пальцы стер так, что подушечками прикоснуться нельзя ни к чему было. Ничего... Стена -- вот о чем думать надо. Там все будет видно. Ведь весь народ съедется.

Сестра с ним затеяла разговор недавно, и понемногу объяснила, что на этих гонках многое на место становится. Потом целых два года, кто в активе будет, а кто так -- во вспомогателях. Она, неохотно конечно, но признала, что такого уровня как у Черныша ни у кого из молодых нет сейчас. А старики -- они не гоняются. Они и так все переписаны по экспедициям. А что касается «Радости» -- конечно, Ваня пятнадцать лет по ней ползает, знает небось как свой подъезд. Ерунда это все…

Чернышу надоело тыкаться в клапан переднего. Он понемногу разогнался и, активнее работая ступнями, обошел одного, еще одного. Впереди, кажется, теперь шла сестрица, ее лосины. Сестрице 25 лет -- и она уже тоже все реже гоняется. Рядом еще Рябина -- тощая, как кошка, и злая, как кошка. Не любил ее Черныш никогда. Даже старался к ней не подходить -- а то обязательно нарвешься на змеиную шуточку. Склонит голову свою набок, смотрит, смотрит, а потом -- бац! И все хохочут кругом. Молчаливая, но опытная. Может, самая опытная из всех теток. И может одна, которую Черныш еще не достал, по скорости на скале. Постоянно она впереди него. Но вообще-то ему еще пятнадцать, а ей так же как сестре. А это еще что?

Понемногу рассветало, по бокам тропы можно было уже рассмотреть заросли высокой придорожной полыни, и слева где-то мелькала время от времени петлявшая рядом с дорогой неглубокая речка, и дальше за ней низкие деревья маньчжурского ореха. Растянувшись в длину, народ топал себе, уткнувшись глазами перед собой, позаложив руки кто за лямки кто за спину, поддерживая рюкзаки. Чуть впереди ковыляла какая-то, с небольшим, пухлым, новеньким и не обмятым еще мешком и трико у нее было закатаны по колено. Вот дает!

Некоторое время Черныш догонял ее, потом поравнявшись сказал не поворачиваясь:

-- Штанины опусти, ноги посечешь.

Увидел, как затравленно, из под потной челки поглядела на него какая-то шпана, даже не кандидатка, не помнил он ее. Видно было, что она задохнулась, помирает, и даже не совсем соображает, что ей говорит Черныш.

Он, конечно, и не помнил себя такого, когда он вдруг первый раз осознал, что сил нет, что плечи сейчас отвалятся, что он не может, и что это только третий километр из тридцати, а до первого пятиминутного, «стоячего», привала, еще полчаса.

Он не помнил, поэтому и далек он был от чувства сострадания, но закон такой -- надо помогать, иначе ты ее потащищь на себе, или ее часть груза, или вообще не испытанную еще тяжесть, от того что где-то под скалой оставили на скорую руку наваленную горку камней. Он собирался остановить ее и заставить раскатать штанины, чтобы сберегла ноги…

-- Эй, Черныш! -- услышал он сзади хрипловатый голос.

Он обернулся. Рябина, свежая, и с виду доброжелательная была прямо сзади. Вышагивая своими длинными журавлиными ногами она смотрела на него из под тонких, вопросительно выгнутых бровей.

-- Хотел что-то?

-- Да вот, -- Черныш кивнул на обрадовавшуюся передышке девку, замедляющую шаги.

-- Что? -- Рябина даже не посмотрела на нее

-- Ну вот, -- Черныш показал на голые икры замученной.

Поджав губы, Рябина подняла вопросительно и удивленно брови.

-- Ноги?… что ты там увидел? -- невозмутимо переспрашивала она.

-- Да нет, -- все понял Черныш, и чувствуя себя дураком ускорился.

-- Ну, хорошо, если еще что надо… подходи, -- донеслось ему в спину.

Во змея! И чего пристает? Ну ладно… провалились бы они эти девки! Черныш еще нажал со злости, и начал подтягиваться к голове колонны.

В это мгновение, солнце прорезалось своим краем далеко сзади среди полей, и тени плашмя, длинно легли на дорогу, убегая вперед. Заискрились капли росы, выпавшей утром, запарила речка. Заелозили, снимая штормовки и анораки, спелеологи.

А впереди, над плоскими уродливо скачущими тенями, выше зарослей низкого ореха, выше леса, в котором пряталась небольшая чистая речка, выше желтых осыпей, окруженная тенистыми склонами, изрезанная глубокими крутыми расщелинами, закрывая пол-горизонта, вознеслась вверх, лабиринтами изломанных плит, Стена.

4

Через час она приблизилась, нависла над самой головой, закрыла пол-неба своей невозможной громадой. Авангард, в котором шагал Черныш, а потом и сама колонна по сырой разбитой дороге понемногу втягивались в небольшой лес. Дорога заметно пошла в горку, утренний холод разошелся, и понемногу народ «запотел». Но уже шли весело -- чувствуя последний километр, как лошади.

Черныш был впереди, со «стариками». Ваня снял свой плащик, и повесил его сзади себе на «куль». Так он называл почему-то рюкзак -- «куль». Гена шел чуть поотстав, над головой у него торчал закутанный в чехол гитарный гриф. Иванов-Кино, в сторонке осторожно спустил на землю свой рюкзак с аппаратурой, будет снимать Стену на подходе. С поляны-то она и в объектив не влезет, так может, четвертинка. Сейчас утро, самая съемка, самый чистый воздух. День впереди отличный, на небе ни облачка, и на Стене видна каждая трещинка.

Ну, вот она -- Большая Поляна! Деревья начали разбегаться, расходиться, и вот уже видны какие-то палатки, наверное, это с Виноградного пришли, им-то совсем близко здесь. А может, с Ерофеева прилетели. Да нет, видно, что народ несерьезный, в каких-то кацавейках бродят. Может, «матрасники» просто поглазеть прибыли, да водки потихоньку попить на природе.

Вообще то у них в клубе, у «спеликов», и в других, насколько знал Черныш, сухой закон -- и строгий. Может, поэтому и трупов так мало. Черныш вот два года в клубе, и на его памяти ни одного. Ноги ломали, руки ломали -- на тренировках, да, было.

В пещере-то, ногу сломаешь и все -- тебя никто не потащит. Сквозь шкуродеры-то здоровый еле пропихнешься, а поломанный, от шока только посинеешь. Так еще и здоровым выход перекроешь. Поэтому закон такой негласный. Сломался -- ну, в общем, все знают что будет. Укол только сделают, чтобы уснул и все. Вот и не пьют.

А на огромной поляне слета разве уследишь? Потихоньку в палатках будут разливать. Ну конечно у них-то нет -- а вот остальные прочие…

Поляна, конечно, была невероятная. Совершенно ровная, поросшая неистребимой и жесткой мелкой травой, она напоминала тщательно ухоженный газон для гольфа. В поперечнике метров сто, а в длину все двести, и на ней хватало места для всего -- для футбола, для гигантского костра, возле которого поют до утра, до той поры, пока пылающие бревна, поставленные стоймя не попадают, а огромная мерцающая груда углей будет мерцать до рассвета.

Они вышли на поляну, и двигались теперь вдоль положенной в траву ограничивающей стоянку веревки. Потом увидели надпись углем на брошенной в траву фанерке -- «Городской спелеоклуб». Тогда Черныш остановился, распустил лямки и присев мягко завалился на спину. Высвободив руки, встал, оставив на земле свой рюкзак. Чувствуя как легко поднимаются ноги после веса, пошел к Капитану. Корней уже был там, и Академик, протиравший очки, язвительно кривил губы, оглядывая пустую стоянку.

-- Давайте, организуйте дрова, вам покажут, откуда брать можно, -- услышал, подходя, Черныш. -- А мы завтракаем и разбегаемся.

Капитан рылся в своем рюкзаке, остальные тоже повскрывали мешки, и на траву валилось для сортировки снаряжение, продукты, палатки, тенты, коврики, замотанные в полиэтилен брикеты с рациями и батареи питания для них, оранжевые непромокаемые резиновые контейнеры с кинопленкой или просто с личными вещами, пронумерованные или просто с картинками. Чернышу всегда было страшно смотреть на эту невероятную кучу, казалось, что сейчас всё растеряют, или позапихают и перепутают.

Гена сидел на своем мешке жмурясь на солнце, и ничего не делал. Палыч насвистывая, снимал со специального станка ящик с полевой аптекой. Сестрица, озабоченно нахмурившись, озираясь, с большим блокнотом и карандашом бродила меж вещевых развалов. Академик протер, наконец, очки, и брезгливо поджав губу, ковырял иголкой ладонь. Капитан вдруг выкатил из рюкзака футбольный мяч, и подбросил в воздух улыбаясь.

И Черныш понял -- началась Веселуха! Так по названию станции называлось это место. Именно здесь проходил трехдневный слет, с главными соревнованиями края -- гонками по открытым вертикалям.

Веселуха -- отличное название для этих трех дней. Потому что внутри Черныша уже тысячи мелких «веселух» прыгали и нетерпеливо оглядывались в поисках веселья. Он огляделся: его дружок Корней стоял и философски рассматривал выуженный из рюкзака продранный пакет с сахаром.

-- За дровами, Корень! -- Черныш с размаху треснул дружка между лопаток и помчался в лес, слыша как Корней кинулся за ним, и как вслед им свистят и кричат что-то от лагеря.

Веселуха началась.

5

Когда, прогулявшись раз в шестой с Корнеем и полузнакомыми кандидатами в лесок, где им был выделен сектор для собирания дров, они притащили волоком еще по порции тяжелых и длинных веток, Севостьянов их наконец заметил.

-- Да вы что столько нанесли? -- воскликнул он и озабоченно наклонился, заглядывая под кучу. -- Ты что Черныш, совсем без ума что ли?! Вы-ж всю поляну без дров оставили. Ну вот, городские приехали и все дрова захапали…

Кандидаты с вытянувшимися виноватыми лицами топтались сзади. Корней чесал в затылке. Черныш покраснел: он-то знал, что только «матрасники», собирают дикие кучи дров, а «лесному» надо чуть, только чаек вскипятить…

-- Корней, ты-то мог сказать ему, малолетке этому сумасшедшему, -- и он расстроено махнул рукой, отвернувшись. -- Да ну вас.

Огромный Севостьянов, оглядывался, как будто уже вся поляна собралась, качая головами и показывая пальцем на кучу и лично на него!

-- Вот что, -- понизив голос, сказал он деловито. -- Давайте, пока не заметили, половину тащите обратно. Да незаметно распихайте там под кусты, что ли, а то позору на весь год.

Кандидаты с готовностью схватились за тяжелые лесины. Черныш тоже схватился, но сбоку увидел, как чуткие спины девок у костра напряглись, да и уши у них прямо как локаторы поворачивались. А с чего это вдруг? И тут же заметил, как хитро прижмурился Гена, который до этого, не обращая ни на кого внимания, раскладывал на траве железо.

И тут Севостьянов не выдержал -- захохотал! И все, конечно, заржали, обрадовались, лишенцы. Сестра со спичкой в зубах, перебирая пакеты на расстеленном полиэтилене, тоже скупо улыбалась.

-- Севостьян! -- возмущенно заорав, Черныш, а за ним и Корней кинулись на «старика». От смеха тот бежать даже не мог, и с налета запрыгнув на него, они с глухим стуком повалились все вместе на траву. А он и тут не перестал смеяться, катаясь как медведь. Черныш только успевал уворачиваться. Вот тебе и старики! Только и гляди в оба с такими стариками!

«Кандидатура» стояла в сторонке и вежливо скалилась. Конечно, они-то не очень бы на Севостьяна могли запрыгнуть. Это так, развлечение для привилегированных…

Охая от смеха, держась за живот, Севостьян встал и потихоньку пошел по своим делам, действительно похожий на здорового косолапого медведя.

Черныш, совсем упарившись, снял свой анорак, и поплелся к палаткам. Неожиданно устав, он захотел спать, среди белого дня разморило вдруг, и глаза стали слипаться и звуки волнами начали то приближаться то отдаляться от него, и сама Стена закачалась в синей полуденной вышине.

Палаток, собственно, еще не было, их бросили квадратами полов на размеченные места -- поставят потом, только большой шатер для снаряжения уже мостили под руководством серьезного Кино. Ну, если Кино взялся, значит, все развалится, а шатер будет стоять. Кино все так делал. Медленно, но правильно. Он носил длинные волосы -- и Черныш все хотел такие же отрастить, как школу кончит. Он как-то сидел у Капитана в кабинете, в клубе, и видел там в журнале скалолаза французского -- висит себе где-то в Альпах, и волосы развеваются по ветру. Здорово! А Иванов тоже нормально смотрится, человек искусства, в общем, режиссер.

Черныш независимо прошел мимо обтягивающих пол шатра кандидатов, и пристроился было прилечь подальше, но сестричка конечно его приметила.

-- Иди сюда, Черныш, -- негромко сказала она. -- Помоги здесь, пока варится.

Ну отлично! Вот теперь только и осталось ему возиться вокруг котлов. Что там, кружки, расставлять, или хлеба нарезать? Дубина, надо было помочь Кино шатер ставить! А где, кстати, Корней? Черныш медленно, как только возможно, шел к кухне расположенной в сбегавшей к речке низинке. Он до последнего высматривал дружка, а его нигде не было. Умные значит, спрятались…

На кухне ничего не сделали еще. Стояли три примуса, на которые поставили длинные гильзы пятилитровых котлов. Так удобнее их носить, с малым диаметром они и длинные. Только вот пригорает на них часто. Примусы -- это для оперативности, под скалой будут кормить судей, ну и команду конечно. И на случай большой непогоды тоже. Остальное на дровах. Вон Гена уже притащил камни для очага и выкладывает их полукругом.

Вообще все эти бивачные тонкости Чернышу были противны. Это все так -- для «матрасников». Когда в Школе была лекция «Оборудование ночевок на открытом воздухе», он корпел как проклятый над конспектом, тщательно занося всякие костры типа «щелевой колодец», «нодья», или «ограда», постановку палаток на еловые лапы и прочую, как потом выяснилось, чепуху.

Он ночевал на «открытом воздухе»! Минус тридцать, два часа ночи, после 12 часов пребывания в «дыре». Спина в поту, а полы штормовок -- как фанерные, замерзли. Шесть человек. Палатка -- да просто квадратный мешок из перкали, парашютного шелка. Прямо на снег ее -- бац! Внутрь -- большой спальник, особого плана. Три слоя сипрона, посредине слой тонкой фольги, и обтянутый перкалем же. Это фокус первый. На кровлю палатки нагребается снег с двух сторон. Это фокус второй. А третий….

Каждому из одежды спальной полагается одно трико, одна майка с длинным рукавом, и все. Потом все внутрь. Носки мокрые простиранные -- на плечи. Все на один бок, по команде. Так вот Черныш ночью от жары проснулся! Выпростал голову из спальника, и дышал, вытирая пот со лба. Потом снова заснул как убитый. Оля Пятая утром ругалась на него: «…ты, Черныш, как печка, чуть не задохнулась от жары!»

А палатка эта весит полтора килограмма, и засунуть ее можно в клапан рюкзака, да спальник три килограмма, и как говорит сестра -- у нас, у кота, подстилка толще, чем у этих… полотенец. Так что все эти книги -- …для читателей.

Черныш возился с примусами, сбегал к Гене за струной, прочистил несколько форсунок, починил поршень у насоса и получил за это холодное, как лед, «спасибо» от Рябины. Облил водой появившегося Корнея, с «суровым видом знатока», под видом пробы, отъел порядочно от банки со сгущенкой, дал несколько советов сестре, пока она его не выгнала полоскать миски.

Наконец, сели завтракать. Первыми ели Гена с чистильщиками. Получив снаряжение, они уже переоделись в рабочие комбинезоны. На черных спинах красными крупными буквами было полукругом нанесено -- «Городской спелеоклуб». Было жарко, и некоторые, спустив комбезы с плеч, позавязали рукава на пояснице. Гена, черпая суп, смотрел на разложенный перед ним крок, сделанный Капитаном, с примерным планом маршрутов.

-- Как бы лишнее не вычистить… а? -- сказал он, рассеяно взглянув на пристроившегося рядом Черныша.

Черныш с готовностью кивнул. Нравился ему Гена. Сначала Черныш его называл на «вы», а потом тот заставил его говорить просто «Гена». И все равно, Черныш то так, то так говорит. Гена невысокий, но весь перевит мышцами, как веревками. Не то что бугры у него по всему телу, а весь как перевязанный. И подтягивается на одной руке пять раз. Это здорово. Еще хорошо, что он веселый всегда, и с Чернышом на равных.

Наконец поели и Черныш, и Корней, и Светка Буря, и остальные. Завтрак был тяжелый, картошка с жирной тушенкой. А следующие дни на рационе будут, как спортсмены, так что надо все калории заранее получить. В общем, если сказали: ешьте все подряд, -- значит, надо есть. Вечером могут дать горсть сухофруктов с двумя ложками топленого масла и все -- гуляй, положено по науке. Поэтому Черныш наелся так, что тут же осовел.

Вот теперь он на полном основании улегся на палатку, подстелив под себя спальник. Он лег так, чтобы видно было Стену. Она была такая огромная с поляны, что невозможно окинуть взглядом всю, и от невероятного масштаба чуть кружилась голова. Потом журчание близкой реки отдалилось, задвигалось, закружилось, и Черныш закрыл глаза, и отпечатком на обратной стороне сомкнутых век еще долго проступал огненный контур Стены.

6

Кто-то его толкнул в плечо, он не сразу проснулся, и когда, наконец, открыл глаза, никого рядом не было. А может ему это приснилось…

Солнце еще стояло высоко, но свет наполнился вечерним желтоватым отливом, и из леса наносило ночную сырость. Черныш, выпутываясь из спальника, куда завернулся во сне, видел, что кухню сделали и опять там сидит Гена со своими, но они уже потные, в грязном снаряжении, и по устало опущенным плечам видно было, что им досталось.

-- Как Стена? -- подошел к ним Черныш, натягивая свитер.

-- Стена, Черныш… как тебе сказать. -- Гена блаженно и устало замерев, смотрел, как Буря накладывает ему ужин. -- Да, в общем, ты сам, наверное, увидишь…

-- А… -- Тут Черныш увидел Капитана, и Севостьянова и Ваню, стоящих в группе с незнакомыми инструкторами. Мелькали какие-то карты и журналы, показывали направления и цифры. Капитан, почувствовав взгляд, повернулся, поднял палец, и выразительно показал на Стену.

-- Понял, -- сам себе пробормотал Черныш, и выдернув из рюкзака пакет с одеждой кинулся к штабному шатру за снаряжением,.

-- Привет, Кино, выдавай мне на «обкатку», Капитан сказал! -- выпалил он с разбега, и пока Иванов набирал ему комплект, быстро переоделся: натянул комбинезон и, уложив чистое в пакет, положил тут же.

-- Иванов -- отдашь Вике, ладно? -- на ходу сказал он.

-- Корнея зови там и Бурю! -- вслед крикнул ему Кино.

-- Ладно-о-о…

Как он и ожидал, перед выходом дали только кофе (это хорошо, чтобы проснуться), и по четыре твердокаменных галеты, (а это чтобы челюсти качать). Он выпил и съел все быстро, потом вытряхнул полученную от Кино сумку и начал ее перекладывать.

Так, что у нас. Трапеция нижняя, верхняя. Карабины… есть, один вот какой-то… Да нет, показалось, плохих не должно быть на складе. Верхонки -- хорошо. Налобник зачем-то …что мы, до темноты будем там сидеть, получается? Спусковое устройство, это понятно. Репик -- о! На всякий случай… Каска, конечно. Рация… Все было в порядке.

Черныш переложил все так, как ему было удобно. Завернув стопы, просмотрел на протектор ботинка, вытащил застрявшие камни. Кажется, все готово. Он покосился на Корнея -- вот еще тоже, спортсмены. Присели рядышком, и воркуют. Хоть бы настроились как-то. Вообще, Черныш сам не знал, что значит настроиться, но раздражался, глядя как вьются друг возле друга Корней и Светка. Ну и бог с ним -- каждому свое. Каждому свои подружки. Вон она, его, Черныша, подружка -- уперлась головой в синеющий свод желтыми ломаными плоскостями. Вот с кем будет обниматься сегодня Черныш!

И при этой мысли, вдруг прокатилась знакомая волна по позвоночнику, поставив торчком волосы на затылке, сжав низ живота, и на миг ослабив колени. Но все равно, упрямо он представил отвес, смутную землю в дымке, себя, готового идти вниз, и волна, прокатившись в обратную сторону, улеглась. Черныш незаметно перевел дыхание.

-- Черныш …не сиди с открытым ртом, -- неся мимо пустые кружки, строго сказал Рябина.

И Черныш поспешно сжал зубы, чертыхнувшись про себя. Покрутил головой и увидел, как встает Ваня, длинный и нескладный, как жердь, расправляя свой неизменный лапсердак. Еще можно было сидеть, но и Черныш вскочил тоже. Быстро собрались группой. Корней, Буря, Волков -- неразговорчивый мужик лет под двадцать пять. Но все равно -- вот бы с кем хотел Черныш в двойке быть. Корней что -- хорошо с ним придуриваться, а на стене держать, наверное, будет. Заранее уже Черныш был злой на Корнея. А Волков -- молчун, невысокий, квадратный, -- и никогда не веселится, сидит в стороне, улыбается криво, смотрит исподлобья. Как-то все крутился он около Вики, а теперь не крутится ни около кого. Просто сидит молча. Но лазает здорово. Правда Ваня говорит, что лазает тяжело, на мышцах, как бронтозавр, а по его, по Чернышу разницы нет как -- лишь бы первым оказаться и сверху на других посмотреть. Вот так.

Пока это все у него крутилось в голове, Ваня проверял снаряжение. Конечно Светка свой «пром» забыла. Черныш и не вытаскивал его никогда, болтается в специальном карманчике на воротнике, в металлической капсуле. А тетки постоянно его тасуют туда-сюда. И зачем только? Не верил Черныш, что когда-нибудь он развинтит эту капсулу. Промедол -- для снятия шока, если поломаешься где-нибудь, чтобы не орал и дал себя спасти. Или просто дал себя усыпить, если за шкуродерами где-нибудь попался. Черныш поймал себя на том, что думает о нехорошем, и разозлился опять на Корнея. Чем греться друг о друга лучше бы проверил ее укладку!

Так злой и пошел. Налегке они быстро добрались до подножия, и стали забирать левее, в обход. Стена совсем наклонилась над головой, теперь был виден только нижний пояс карнизов. Стена сильно выдавалась вперед, похожая на нос корабля, а по бокам этого носа были крутые осыпи, и этой стеной и этими осыпями начинался Веселухинский хребет. Он тянулся дальше, скалистый и острый, рассекая долину на две части, и через пятнадцать-двадцать километров сходил на нет, превращаясь в цепь невысоких холмов.

В самой высокой части Стена была высотой 240 метров от осыпей. Да еще от уровня долины метров триста. Главное -- что превышение было резкое очень. Слева, чуть ниже, ее огибала маленькая речка, которая под осыпями накапливалась в небольшое озеро. Озеро называлось Собачье.

Они обходили Стену слева, забирая все круче, пока не оказались на одном уровне с подножием. Там будут сидеть завтра зрители, шумным табором. А им дальше -- наверх. Под ними блеснула вода -- это и было озеро. Они шли по краю осыпи, не выходя на ее середину. Ваня длинными ногами, как ходулями, топал в пыльный склон так, будто шел по снегу, топча ступени. Черныш шел третьим, за Корнеем, потом Светка и Волков в конце. Оглянувшись мельком, Черныш увидел, что Волков сосредоточенно смотрит себе под ноги, и даже не вспотел еще. Сам то Черныш тек, несмотря на спецрацион. Света оставалось часа на четыре, хотя солнце уже заметно опустилось.

Они поднимались все выше, и он старался не оборачиваться -- хотел сразу посмотреть с самого верха. Черныш уже, конечно, был на Веселухе. Но только внизу, как зритель. Болел за сестрицу. А наверх как-то не удалось сходить. Тогда он еще был школяром зеленым, и его родители еле-еле под викин присмотр отпустили, поэтому он к ней как привязанный был. Но и так ничего. И поэтому он не поворачивался, как можно дальше стараясь оттянуть момент, когда можно будет посмотреть сразу с высоты на долину. Вдруг обдало ветром, быстрым и свежим, верхним -- тем, что носится на высоте, не набирая дурных запахов земли. Тогда Черныш почувствовал за спиной большое пространство. Он шел, упираясь глазами в склон перед собой, а все равно по бокам, куда тянуло поглядеть неудержимо, видел, как разливалось небо бездонной синевой. Деревья пропали, торчали кое-где невысокие корявые и приземистые кусты, прильнувшие к скалам. Осыпь становилась все круче, чаще попадались монолитные наклонные плиты с каменной крошкой на них, и их огибали особенно осторожно -- можно было соскользнуть и потом долго не остановиться. Убиться не убьешься, а поломаешь что-нибудь, или поцарапаешься основательно.

Наконец, вышли на перегиб, и тогда Черныш обернулся. Ух-ху-ху! Как на самолете! Воздух был синий, горизонт отдалился, и синие же вдали стояли нагроможденные пики Центрального хребта. Дорога, по которой они шли от станции, была как ниточка, деревенские дома походили на коробки, а река текла в какой-то малой царапине. Осыпь из-под ног обрывалась вниз, и Черныш увидел, что она круче, чем казалось, когда он поднимался. По другую сторону не было ничего -- лес, и с удивлением Черныш заметил белые пятна снега! Ну надо же! Это был северный склон, и там еще лежал снег.

По перегибу шли недолго. Завернули и сразу начали спускаться. Опять начались маленькие, изогнутые деревья, они спускались все ниже, осторожнее, пока не увидели человека, сидящего к ним спиной. Дежурный на «перилах» -- вот это кто был, чтобы не забрел кто-нибудь сдуру на отвес. Ладно сам упадет, полбеды, а вот в снаряжении напутает и невиновных людей угробит…

Если стена своим носом напоминала корабль, то попасть на нее можно было, только пройдя по узкому перешейку, как по трапу, и здесь были натянуты «перила» -- двойная веревка. По обеим сторонам перешейка были выемки, заваленные сырой землей, в одной даже росло дерево. Выемки эти выходили на стену двумя расселинами. Можно было пройти по перешейку запросто без страховки, но правила безопасности всегда особо почитались в клубе.

После перешейка, поднявшись метров пять по широким ступенчатым уступам, они вышли на самую верхнюю точку. Там стояла ржавая невысокая вышка триангулятора, а рядом в бетонное круглое основание был заделан толстый гвоздь -- репер. Эта точка, которая соответствует точке высоты на любой карте, географическая привязка. Почему-то Черныша всегда волновали эти реперы -- точки, которые поставлены, и которые для кого-то являются точками отсчета.

На вершине, как всегда, было неуютно. Дело даже не в том, что высоко. Почему-то из-за перешейка всегда казалось, что Стена -- просто кусок, который отломился от хребта всей своей невообразимой громадой, откололся, и еле держится на честном слове, а вообще готов медленно отшатнуться и окончательно рухнуть в долину. Конечно, такого быть не могло, но людей из-за этого заметно «клинило». То есть к обычным «высотным» тормозам, добавлялся и этот.

Вдруг передвигаться все стали медленно и осмотрительно. Даже Ваня заоглядывался. А что Ваня… Обкатка потому и нужна, что какой бы ты ни был в прошлом, а если не адаптирован, закусывает тебя от высоты, как простого смертного.

Ветер здесь дул ровно, толкал мягкой ладонью. Черныш одевался, привычно пропуская ремни в нужные петли, щелкая карабинами, поправляя под амуницией одежду, чтобы не оставалось складок. Севостьянов разговаривал по рации, получал разрешение на спуск.

Светка Буря стояла рядом, глядела зачарованно за обрез, отвлекаясь только чтобы вывязать узел на себе или поправить завернувшуюся ленту, и потом, снова, поворачивала голову, туда где земля была в синей дымке, и ленты вечернего тумана, подхваченного ветром, проносились ниже места, где они стояли. Черныш усмехнулся… Да, есть на что смотреть, конечно. Десять шагов вперед, край, и под тобой нет ничего, кроме 240 метров вечернего воздуха. Еще успеешь увидеть Стену во всю длину, когда, цепляясь как сумасшедший, все-таки не удержишься, и оторвет, сразу сожмет судорогой и, как мрачно шутит Капитан, «… будешь кричать всю свою жизнь». Потому что жить останется только до конца падения.

Черныш заметил, как Светка судорожно, с остановившимися глазами, затягивает на себе трапецию. Это знакомо -- затягиваешься неосознанно, так, чтобы каждую секунду чувствовать перехлестнувшие тело обвязки. А как потом лазить-то? Он сунул ладонь между светкиной спиной и лентой трапеции, и тряхнул. Она повернулась, опомнившись и виновато улыбнувшись, засуетилась, распуская, набирая нужную слабину. Волков был готов, как всегда первый, стоял, глядел вдаль, и как всегда было непонятно, что он вообще себе там думает.

-- … все, выпускаю… -- одновременно, все четверо услышали они. Ваня не спеша, повернулся.

-- Значит так. -- Он поджал губы, и вдруг подобрав полы своего плаща завернулся в них, напомнив римского патриция. По очереди внимательно посмотрел он на каждого. -- Два маршрута для вас. Лазание простое, главное -- внимательно посмотреть на саму фактуру, подумать, как и что делать завтра. Спускаетесь на полку, примерно метров сорок от верха, там увидите. Обратно -- как удобно, так и лезьте. Поднимаетесь, и идем ужинать.

Он помолчал, глядя на них. Вопросов не было.

-- Я дальше не пойду. Там две навески -- увидите. Все, давайте… -- И сел на камень, положив под себя сумку, и постукивая неизвестно откуда взявшейся палочкой о камень.

Черныш, сделав три шага повернулся, и спросил:

-- Ваня, а кто по какой пойдет?.

-- Вы -- по крайней, -- сказал серьезно инструктор, и отвернулся.

-- Понял! -- деловито кивнул Черныш и пошел, соображая. Как же по крайней, ведь там всего две. А-а-а! Так это… Ну, Ваня!

Он обернулся, и увидел как тот усмехаясь качает головой. Мол, безнадежен ты, Черныш!

А вообще, как всегда перед спуском, хорошо запомнилась последняя картина: нескладный, высушенный и загорелый, похожий на охотника или следопыта, на фоне закатного неба, с рацией на плече сидит человек. Ветер за спиной у него, треплет кривые кусты. Красиво…

7

Черныш пропустил веревку в «гребенку», пристегнул страховку, посмотрел на серьезного Корнея, и подумал, что это редкий случай -- Светка в пяти шагах, а напарничек его ноль внимания. Корней смотрел только на него, заранее упершись на случай рывка, и ждал, когда Черныш «пойдет».

Черныш подошел к краю, насколько было можно. Теперь пора разворачиваться спиной. Он старался делать естественные, свободные движения, но чувствовал, что сильно «залипает» на землю, без нужды хватается руками, и подолгу топчется на одном месте. Но это ничего. Для того и обкатка. Буря сидела сбоку, за камнем, была видна только одна спина, и по одной спине было видно как «колотит» Светку.

Все, пора, и Черныш, нагружая веревку, повернулся спиной к пропасти. До края был метр. Дальше, прямо за гранью, ничего не было. Он посмотрел на Корнея, и тот без напоминания «прижал». Черныш попробовал откинуться, прихватил веревку в гребенке, и еще больше откинулся назад. Еще шаг, и земля наклонилась у него внизу. Еще чуть и упираясь полусогнутыми ногами навис над провалом. Посмотрел на Корнея, тот приотпустил. И Черныш приотпустил. Все! Стена медленно поехала вверх.

Придерживая пока веревку в гребенке, Черныш не разгонялся, успокаивал дыхание, поглядывал по сторонам, и вниз, конечно вниз, внимательно, стараясь рассмотреть, увидеть детали на далекой земле. Вот еще тонкость! Ни в коем случае нельзя бояться смотреть вниз. Надо смотреть туда, привыкнуть к картине земли сверху, и уложить, а если не получается втиснуть ее в рамку своих напуганных мозгов. Только психи боятся автомобилей, а нормальные люди давно запаковали их в рамки привычного городского интерьера, и смело снуют перед бамперами. Тут было так же, и Черныш вовсю пользовался этой уловкой. Кстати, Капитан ему это рассказал.

Вспомнив Капитана, Черныш заволновался, что не работает, и, притормаживая, внимательней стал посматривать на поверхность Стены. В общем, пока выглядело неплохо, шершавый монолит, без трещин, без особых наносов, без «выкрашивания». Кое-где были видны следы от утренней чистки, свежие «сколы», оставленные спущенными сверху «чемоданами», в таких местах сильно пахло кремнем. В общем, хорошая поверхность!

Сделав такой вывод, Черныш крикнул: «Свободней!». Оттолкнувшись, сразу прыгнул на широкую полку, до которой оставалось метров пятнадцать.

Зацепивши свои «усы» за приготовленные точки, он быстро набрал веревки сверху, спустил ее вниз, чтобы не путалась под ногами. Встав удобнее, продернул ее к себе, и три раза резко дернул. Представил, как Корней, напряженно ждет сигнала, пробуя веревку. Можно пропустить запросто, всегда сомневаешься, то ли дали сигнал, то ли от ветра веревка заболталась… Вот пошла -- значит, понял. Черныш мельком посмотрел вниз, и увидел, что огромная тень стены вытянулась на дорогу и на реку, и подумал, что в лагере через пару часов весело затрещат костры, и народ потихоньку потянется к ним. Они, наверное, как раз подойдут к кострам, если все будет хорошо.

И вдруг остро и сильно пожелал Черныш, чтобы уже было все позади. Чтобы из зыбкого, предательского, и опасного мира ограниченного вертикальной плоскостью, где главная сила -- сила тяготения, очутиться на теплой и верной земле. Это чувство сразу же прошло -- потому что веревка уходила, и уже видел он как скользит к нему Корней, делая большие и равномерные скачки.

-- Давай, -- набив, как следует, страховку, сказал Корней.

Черныш потер ладони и положил пальцы на стену. Не планировал он, как будет лезть, не выглядывал себе маршрут, и не думал, как он заберется на эти сорок метров. Просто положил пальцы, на первую попавшуюся зацепку, и тут же, «по верхушкам» цепляясь носками неудобных ботинок, кинул руку вверх, и под руку что-то «попалось». Подтянувшись, поставил ногу на то место где была рука. Еще подтянулся, ушел немного в сторону, длинно шагнув, встал на широкий, на полстопы выступ, качнулся, опять вернулся на ось подъема. Посмотрел вниз -- Корней стоял, споро перебирая веревку, пропущенную через карабин, застегнутый на нижней трапеции, и внимательно следил за ним, не обращая внимания на то, что сзади в двадцати сантиметрах у него провал, из которого уже ощутимо задувало ночным холодом. Черныш поежился и напористо, но с оглядкой пошел, не выглядывая больше ни вверх, ни вниз -- только на стену. Руки цеплялись сами -- прочно, и тогда наполнялся уверенностью, и проскакивал на скорости легкое место.

Пару раз, ненадежно, двумя-тремя пальцами держался, зависая, ложась грудью на монолит. Переползал, шаркая снаряжением с натугой, далеко вытянув руку, прижавшись щекой к камню, нашаривая желанную полочку. Ботинки мало подходили к такому лазанию, здесь нужны были галоши, простые остроносые галоши на толстый вязаный носок-джураб, как с незапамятных времен носили все скалолазы в его стране. Ноги в ботинках были нечувствительны, не помещались на уступах, из-за этого перегружались руки. Поэтому на попавшейся широкой, сантиметров на пять полочке, Черныш, опустив набухшие руки, постоял, отдыхая.

Попадались места неприятные. Не было там ничего -- ни малейшей зацепки, и по бокам тоже нехорошо, и приходилось лезть «внаглую», на трении, цепляясь непонятно чем, тесно припечатывая ладонь к скале, и опираясь, осторожно, на грани соскальзывания, тянуть и тянуть вверх. Корнея было не видно уже, мельком сквозь локти, вдоль стены, видел Черныш землю, и она далекая, становилась потихоньку на свое место, и все свободнее было ему на высоте, и рискованно стал он менять ноги прыжком на уступе, далеко отгибаться, высматривая удобную дорожку. Ноги распрямлялись, как механические, пальцы сами складывались в жесткие крючки, и Черныш начал увеличивать скорость.

Пошел грунт в щелях, пару раз видел, как прорастает какая то зелень. Скала потеряла монолитность, пошли шаткие качающиеся «блоки», Черныш понял, что он недалеко от верха. Под самым выходом был небольшой козырек, Черныш, разогнавшись, в азарте закинул на него ногу, и тут же потянуло назад, держаться было удобно, но это был настоящий, отрицательный участок, верхушка гребнем загибалась над головой.

Тогда аккуратно выбирая места, он расставил ноги и руки и, методично «закрепляясь», полез на гребень. Как всегда на «отрицаловке», показалось, что сейчас с куском скалы оторвется и улетит вниз. Но он полз и полз, напоминая муху, прилипшую к потолку, и снова разогнался.

Наверх он вылетел разгоряченный, ничуть не уставший, и тут же сел, торопясь, уже чувствуя себя в жесткой узде гонки, когда каждая секунда, равна твоему очень быстрому, но одному, и только одному движению. Дав сигнал «готов», он приготовился принять Корнея, и с неудовольствием отметил его неторопливость: прошло довольно много времени, пока он не почувствовал слабину на страховке. А с другой стороны -- ведь это только обкатка!

Минут через тридцать они закончили. Посидели еще наверху, глядя вниз на окончательно сгустившийся синий сумрак, но совсем по-другому, по хозяйски, что ли. И ветер дул теперь не холодом и сыростью, а тайными и терпкими запахами весенней ночи.

Все они сидели и у всех губы готовы были разъехаться в стороны, напряжение давало о себе знать, хотелось хохотать по любому поводу, но они знали, отчего это, и сдерживались изо всех сил. Даже Волков, чуть растянул тонкие потрескавшиеся губы, и был не такой мрачный, как всегда, и вдруг Чернышу захотелось хлопнуть его по плечу, так... по-дружески. Он посмотрел на Волкова, и вдруг застеснялся, и поэтому засобирался, закрутился, проверяя, не забыл ли чего. Встали и остальные -- оглянулись и пошли, к переходу через перешеек, где, наверняка замерзнув, ждал их скучающий Ваня.

8

-- Ну, что делать-то будем? -- Перевернувшись на живот и лениво глядя на вечерние костры, мерцающие вокруг поляны, спросил Черныш.

-- Не знаю, ) сказал в небо Корней.

Он лежал на спине, в зубах у него была какая-то травина, и закинув руки за голову, он всматривался в низкие и крупные звезды.

-- Не знаю... -- проворчал Черныш. -- Со Светкой пойдешь гулять, небось?

-- Да нет, -- ответил Корней и, помолчав, нерешительно добавил: -- Может быть, позже…

-- Ну вот! -- торжествующе Черныш пнул его по ботинку, -- а говоришь, не пойдешь!

Черныш тоже перевернулся на спину, задумчиво выглядывая знакомые созвездия.

-- А знаешь что, Корней… пойду скажу сестрице, что ты Светку на ночь глядя умыкнул, и все.

-- Ну и что! Что она сделает? -- Корней презрительно выплюнул травину, но все же тревожно покосился.

-- Ну и все! Что это, действительно, такое -- идешь куда-то ночью, берешь девушку? И что потом? А? Вы ходите вокруг поляны третесь боками друг о друга, ты что, куртку на нее оденешь свою, да? Как тракторист…

-- Черныш, а почему ты говоришь девушка, а?

-- А? Ну, как... Ну она ведь… -- растерянно приподнялся на локте Черныш. Потом до него дошло. -- Эй, так ты с ней…?

-- Да нет, балда! -- Корней рассмеялся. -- Я про то, что, почему не говоришь, ну тетка, или там, баба. А ты про что подумал?

Черныш опять повалился на пробковый матик.

-- Я? Да ничего не подумал. -- И он вдруг почувствовал раздражение. -- Могу сказать, пожалуйста, -- ба-а-ба!

Тут же Черныш понял, что действительно ему неудобно говорить -- баба. Капитан говорит запросто -- бабы мол, и все. Вика, сестрица его, баба? Да нет…

Он представил Вику -- как она, в белом пушистом халате, дома, за кухонным столом, положив книгу, как всегда, на хлеб, забыв про остывший чай, читает, уставив маленькие кулаки в щеки, и рыжие ее волосы буйно, кудрями падают на белые руки, открытые до локтя. А с другой стороны Капитан, ведь… ну ладно. И вообще, что этот Ромео разошелся!?

-- Капитан, кстати, еще, кроме того, что говорит «бабы», говорит еще, что ходить хорошо налегке, и что лишнего не надо на Стене, -- назидательно сказал Черныш.

-- Так ты и не бери лишнего, -- ровным голосом сказал Корней.

-- Не бери… Я и не беру, Корней! -- приподнялся на локте Черныш и обнаружил, что дружок его тоже выпрямился.

-- Так я, Черныш, тоже не беру, -- раздельно сказал, глядя Чернышу глаза, Корней.

Так они некоторое время меряли друг друга взглядом, застыв в неудобных позах. Потом, опомнившись, отвели глаза. Корней встал и начал сворачивать свой матрасик. Черныш тоже встал, чувствуя смутное неудовлетворение и одновременно непонятную вину. Поэтому, преувеличенно кряхтя и громко насвистывая, он быстро смахнул пыль с колен и принужденно хлопнул Корнея по плечу. Корней стоял, ровно и холодно улыбаясь, и смотрел на него.

-- Ну ладно, чего ты, -- промямлил Черныш. И вдруг нашелся: -- Да я просто хотел с вами погулять напроситься, и не знал как!

-- Да? -- сразу размяк Корней. И тут же затараторил: -- Конечно, пойдем, что тут… Подружку светкину возьмем. Надо было сразу сказать и все. Погуляем, на посвящение сходим…

-- Там тебя и посвятят …невзначай…

-- Да нет, куда там, нас же знают!

-- Это точно, знают, сегодня-то, небось, смотрели, как мы там.

-- А я там наверху-то завис, Черныш, под катушкой….

-- А я прыгнул! Рукой прямо вверх!

-- Ты даешь…

-- А чего…

Так болтая, дошли они до палаток, бросили в них матики. Корней пошел вызывать Светку и подружку, а Черныш уселся переобуваться. Снимая тяжелые ботинки и заботливо подсовывая их под полог, на место посуше, он подумал, что все-таки не хотел бы поссориться с Корнеем. Почему, он и сам не знал. Корней постоянно в стороне, как Волков, но к Волкову в его эту сторону никто не ходит, а Корней дело другое. Как бы то ни было, Черныш остался доволен, что вывернулся из этого разговора. Но придется гулять, конечно. Ну, и ничего часик не больше, а там он сбежит под предлогом каким-нибудь. Потому что гулять и молчать Черныш не любил. О! Еще же подружка…. Вспомнив про подружку, Черныш скривился, и опять стал понемногу раздражаться. Зачем она ему, Черныш решительно не понимал.

Конечно, часто уже Черныш чувствовал на себе какие-то ненормированные взгляды, исходящие от всяких девиц, особенно от молодых кандидаток, хотя и не понимал точно, что ему после этого надо предпринимать. Севостьян как-то в курилке говорил: «Вот вершина, которую наш Черныш еще не взял!» А Гена Ю тут же прошелся насчет того что мол, спелеология -- тут своя специфика, не вершины а вроде как наоборот, в общем точно Черныш не расслышал, потому что Севостьян негромко сказал после этого что-то Гене и Гена встал, и с каменным лицом вышел. Но смысл то был понятен.

Вика вот тоже недавно как-то ругалась с ним, потом посмотрела, и вдруг вздохнув почему-то, сказала: «Чудовище ты, Черныш… но симпатичное». Может быть. Расчесываясь, Черныш старался не смотреть на свои светлые выцветшие волосы и бледные серые глаза, потому что ему казалось, что он чересчур мягко выглядит для спортсмена. Вот Капитан -- как бы заиметь такую красную обветренную морду, как у него…

Черныш услышал шаги, и увидел, что Корней возвращается. Шел Корней, шла Светка, и еще кто-то. Черныш поднялся, и заранее неприступно нахмурившись, шагнул навстречу.

9

Поляна жила своей восхитительной ночной жизнью, они шли, и эта жизнь разворачивалась перед ними каруселью освещенных кострами площадок. Вокруг толпился отдыхающий и веселящийся народ, а они, как экскурсанты, задерживались около наиболее интересных экспозиций, и праздник торжественно кружился вокруг них. Под дальними деревьями стучал дизель, и около большой стенгазеты, освещенной электрической фарой, толпился народ.

И это еще была не главная праздничная ночь! Черныш представил, себя, завтрашнего, когда тяжелый день будет позади, и большой костер, и большая линейка, и церемония награждения, и все будет готово для него.

Между прочим, на сестрицу они все-таки нарвались… Неожиданно они столкнулись с ней в темноте: она была еще с какими-то незнакомыми девушками, чем-то похожих на нее плавностью, и невозмутимость.

-- Ты куда? -- спросила она, одновременно кивая Корнею. Конечно и девок она засекла. -- А, Люба, ты тоже с этими чучелами.

-- Я посмотреть, -- бойко ответила Люба, та самая подружка Светки. -- Я ненадолго, Виктория Павловна!

Одна из спутниц сестры хмыкнула и пошла дальше в темноту. «Догоняй, Вика,» -- сказала вторая, уходя за ней, и улыбнулась Чернышу на прощанье. Ну, вот вам, опять улыбочки эти.

-- Ладно, -- смутилась Вика, что ее назвали по отчеству, что-то хотела сказать, но только повторила: -- Ладно...

Они пошли дальше. Черныш посмотрел на подружку Светки, и подумал о том, что, конечно, так гулять веселее, чем как раньше, неприкаянно мыкаясь около Корнея с его Светкой. Он искоса оглядел эту Любу. Веселая, шла, оживленно оглядываясь, и все на ней сидело ладно, и было ловко пригнано. Это Чернышу понравилось.

Любка, подумал он, вот как я ее звать буду. Потом, когда подружимся, -- и настроение у него вдруг поднялось. И тут он ее узнал! Это же он ее видел там, на переходе, когда с потной челкой налипшей на лоб, она помирала под своим мешком! Когда Рябина на него еще взъелась. О, -- так это, значит, она! Хм-хм. Вот странно, в этой фигуристой, уверенной в себе девке трудно было узнать ту. Вот только штанины опять закатала.

-- Ты штанины-то раскатай, а то ноги посечешь, -- солидно сказал Черныш.

-- Да? -- Она хотела что-то сказать, но, видно, передумала, и вдруг подойдя ближе, смело положила руку ему на плечо, и нагнулась, раскатывая свои лосины. От ее волос мягко пахло каким-то шампунем. Черныш стоял столбом и чувствовал себя непривычно и неуютно, и все собирался поддержать ее, и никак не собрался. Пока думал, она уже справилась.

-- Догоняйте, -- звонко крикнула счастливая Светка из темноты впереди.

*** * ***

Они посмотрели много всего интересного. Сначала наткнулись на конкурс поваров. Кто быстрее и вкуснее нажарит 10 блинов. Дано: полено, мука, вода, сода, соль, сахар, сковородка, миска. Два человека команда. Двое -- это вообще у спелеологов минимум. Одного даже не рассматривают. Вот, например, надо пройти и принести двадцать килограмм. Так все равно идут двое -- и несут каждый по десять. Вот и тут двое. Один кочегар, второй повар.

Старт! Один тут же топором рубит полена на маленькие щепочки, второй делает тесто. Жарить еще потому трудно, что без масла, пригорает. Этого Черныш не может делать. Вика вот может, но конкурс только для мужчин. Мужики ушлые попались, из Ерофеева, большого города на севере. Огонек понемногу зашевелился над крохотной укладкой щепок, а второй уже тесто на сковородку наливает. И кругами водит ее над пламенем, именно тут важно, чтобы не пригорело и прожарилось. Кочегар суетится, то дует, то ворошит, то подкладывает. А народ кругом болеет! Кричат все, не разберешь кто за кого, толкаются, еле выбрались из толпы. Пошли дальше.

В лесу с краю, где речка поворачивает, образуется небольшая заводь, заваленная по берегу плывуном, нанесенным большой водой. Здесь огни, мечутся тени, визжат девки, ухают нечеловеческие голоса! Черти тут как тут. Это и есть «посвящение». Черныш с Корнеем переглянулись опасливо. Дело такое -- могут сослепу и посвятить, по второму кругу. А девчонки щебечут между собой, и прямо туда, не думая. Тем более, там народ больше всего веселится и хохочет как сумасшедший. Ну ладно -- тогда пойдем. Что там, должны узнать, люди-то известные…

Посвящение -- это когда кандидат «находит» нужный километраж, наберет «глубин» сколько положено, и, добро пожаловать в стажеры. А сначала экзамены надо сдать -- медицина, техника, теория, специальное питание. Потом зачетный выход. В пещеру, пешеходный, горный, спасательный. А потом на больших соревнованиях, таких как эти, -- посвящение. И все эти черти, перемазанные черным, в каких то шкурах и хвостах, это и есть кандидаты, который в прошлый раз посвящались. Это они построили и полосу препятствий, и шуточную переправу, и машину, которая кеды пробивает.

Это все тоже с ихнего клуба пошло. Старейшая традиция! Наказание такое, так и говорят -- кед. Берут его пострашней, размера побольше, и например за ругань, тресь -- пять кедов, по пятой точке. При девках, при всех. Без официальных преамбул.

Но не сразу. Накопится у тебя, например, за то, за это, иной и забыл уже, и вдруг неожиданно, старики припомнят. Как назло, это где-нибудь на отдыхе случается, или вообще на перроне, где ждут поезда толпой, или на празднике, где за сдвинутые столы садятся за торты иногда по сто человек, с детьми и приглашенными. И, пожалуйста, получи штук двадцать! Но можно убегать. Вот, например Вика потеряла, когда была школьницей, «карабин». Назначили ей кеда. И на Новый год, на Ледяной речке, старички переглянулись и…

Куча интересующихся была, потому что сестрица всегда чистенькая, спокойная и невозмутимая, как воспитанница Смольного. Так откуда что у нее взялось, видно смириться никак не смогла с этим. Сначала бегом по снегу, а снега по пояс. Всех загнала, мужики плюнули и разошлись, что ж это удовольствие разве, по пояс в снегу носиться? Потом еще на дерево взобралась и сидела там мерзла, пока не сдались, и торжественно не пообещали не трогать. И все…..

А тут такая целая машина -- кедобой. Кед к палке привязан, и из бревен помост связан, и штурвалом кед поднимают с этой оглоблей и сверху роняют на провинившегося. Ну, так, больше страху конечно. А перед машиной трон, на нем Посейдон, главный демон подземелий. Ну и назначает кому сколько.

Люба со Светкой стояли и хохотали, глядя на эту суету, а Черныш с Корнеем вдруг уловили, как Посейдон начинает коситься на них, и потихоньку стали отходить. Еще чуть -- и было бы поздно, замелькала по сторонам его свита. Но куда там -- они побежали, так что в ушах свистело! На бегу Черныш оглядывался на девок -- Светка неслась, азартно перепрыгивая через неглубокие канавы, и Люба не отставала от нее, умело пригнувшись, закрывая согнутым локтем лицо, из под него выглядывая дорогу в темноте.

Их, конечно, быстро потеряли, и они пошли себе дальше, оживленно болтая, погоня разрушила стеснительность, и манерность. Разгоряченные, они сами чертями носились около часа по ночному лесу, охотясь на шарахающихся одиночек, высматривая конечно чтобы не нарваться на старика, или инструктора.

Устав, они сели на длинное поваленное дерево. Поляна неясно угадывалась за деревьями, мерцающими огнями, долетающими неясными возгласами и гитарными переборами. Луна вышла, упершись своими лучами в Стену, и та серебрилась отвесами, высоко над ними. Время от времени они взглядывал туда, и каждый пытался увидеть себя там, на той высоте, где сегодня был. Люба тоже смотрела, представляла, и вздрагивала, представляя у себя под ногами вдруг распахнувшуюся двухсотметровую пропасть.

-- Замерзла? -- заботливо спросил Черныш.

-- Да нет... просто... Думаю вот, как вы там лазаете. -- Она серьезно посмотрела по очереди на них. -- Страшно?

-- Ну да, -- нехотя протянул Корней. -- Конечно. Иногда больше, иногда меньше. Да, да конечно страшно.

-- Ну вот! А зачем? -- допытывалась она.

Чернышу стало скучно, как всегда когда задают такие вопросы. Откуда он знает, зачем? Зачем курят? Привыкли и все. Так живется, с курением, не думают, нравится или нет. Он вздохнул. Что это она? Не нравится, не ездила бы сюда.

-- Ну что? -- с наигранным оживлением затеребил всех Корней, почувствовав перемену в настроении Черныша. -- Ну что делать будем?

Он не хотел, чтобы их компания распалась. Одно дело, когда все гуляют, и другое, когда вдвоем. Можно нарваться на неприятный разговор. Он посмотрел на Светку -- та застывшими глазами все еще смотрела на Стену, и заметив его взгляд смущенно моргнула, сделав вид что смотрит на озеро. На озеро…

-- Вот что, -- решительно сказал Корней. -- Пойдем на Собачье озеро, Черныш?

-- А что там делать? -- протянул Черныш. -- Вода и вода.

-- Нет, не вода! Там пещера есть. Уходит под склон! Уровень хода ниже и под воду уходит. А сейчас сухо, понял? Вода низко стоит, снег стаял, дождей еще не было. А вдруг подъем найдем?

-- Да? -- Черныш уже с интересом смотрел в сторону озера, где сквозь деревья было видно, как серебрится под луной вода. Потом разочарованно отвернулся. -- А фонаря нет, возвращаться придется.

-- Есть! -- звонко ответила Светка. -- Мне Рябина сказала, чтобы я фонарь ночью брала гулять.

И она вытащила из кармана анорака налобник.

-- Идем! -- вскочил Черныш.

И в самом деле, вот будет номер, если они пройдут по мелкой воде и вдруг обнаружат продолжение! Под носом у избранных, у элиты со всей восточной части страны. Придут и небрежно скажут, между делом: прошли, мол, там, в дыре, на озере, и продолжение нашли и дальше идет… Вот это будет бум! Это ему нравилось...

Так они шли по тропинке к Собачьему озеру, как его тут все называли. Шли без света, потому что известно, что или хороший свет каждому или никакой всем. Он шел замыкающим, и был готов подхватить Любу, если та скользнет или споткнется. Правда, она не спотыкалась, а ловко и мягко ступала, гибко уворачиваясь от нависших над тропинкой кустов, на которые выпала ночная роса. Лосины ее до колена промокли и потемнели, и Черныш подумал: как бы не простыла.

Неожиданно он понял, что завтра он увидит ее, утром, и запросто сможет спросить: не простыла ночью? И она будет ему отвечать и с удовольствием улыбаться. Видно, что будет улыбаться. А интересно, она красивая или нет? Подумав, Черныш решил что да, -- не красавица, но симпатичная. Хорошо, что они встретились! Не зря же он обратил внимание на нее там на дороге.

Тем временем они пришли. Озеро лежало перед ними, охватывая невысокую скалу, выдающуюся в него. Похоже, что скала была когда-то огромным куоком Стены. Откололся и докатился до этого места. Видно было, даже ночью, как подмыт его край водой, и видна была щель, черная, наискосок, высотой метра три и шириной около двух.

-- Вдоль скалы неглубоко должно быть, пройдем! -- азартно предложил Черныш.

-- Давай, -- согласился Корней. Взял у Светки фонарь. -- Давай Черныш, я за тобой, а потом девчонки.

Светка дала ему фонарь, и он передал его Чернышу. Черныш вступил в воду. Вода была совсем не такая холодная, как он представлял. Он прошел совсем немного, стало ясно, что дальше будет глубже, он колебался какую-то секунду -- и прошел дальше. Теперь воды было ниже колена, и он мельком подумал, что нормальные девчонки у них... другие бы начали ныть, что ножки замочат… Одной рукой он держался за скалу и бессознательно ощупывал ее время от времени, словно собираясь лезть по ней. Они дошли до щели -- вода поднялась выше, они шагали осторожно, стараясь не плескать и не поднимать муть со дна. Добравшись до места входа, они вошли под свод. Звуки сразу приблизились, плеск стал раздаваться над головой, отражаясь от близкого свода.

Черныш продолжал идти впереди. Воды, конечно, было немного, но грунт еще понизился, и вода поднялась до середины бедра. Черныш решил про себя, что если будет подниматься выше, он завернет обратно.

Поднеся фонарь к стене, он осмотрел внимательно поверхность. К его удивлению, действительно щель произошла не в результате разлома или осаживания почвы. На стенке явно просматривалась корочка кальция, мутного, похожего на плохой непрозрачный янтарь. Черныш подобрался -- это действительно становилось интересным. Здесь была вода, долго, и откуда-то она несла с собой много кальция, вот он на стенах. Значит, там, откуда она притекла, есть пустоты, где она его вымыла. Он шел вперед, осторожно ставя ноги, изредка оглядываясь, и видел, как из-за спины Корнея с любопытством выглядывают Светка и Люба. Он посветил наверх. Щель явно уходила вверх, там было сухо и пыльно, значит просто треснуло и все. А вот эта траншея, даже канал, намытый, с ровным дном… Интересно бы посмотреть на дно. Вода звонко всплескивала, пару раз хрустнули ветки под ногами, и Черныш, поскользнувшись, стал ставить ноги аккуратнее.

Корней шел и думал: что, если этот ход будет продолжаться? Открылся бы большой зал, и в углу «сифон», и если вынырнуть на другой его стороне, вдруг начнется длинная и запутанная дыра, мокрая, натечная, с лабиринтом колодцев, которая будет идти и идти вглубь хребта. Ведь им говорили геологи, что постоянно теряют здесь буры. Сверлят, сверлят, потом трубу вытаскивают, а надставки нет -- значит, ушла куда-то в пустоты. Где они эти пустоты? Еще он думал о том, что странно получилось, он-то сказал про щель, только чтобы не кончался подольше вечер, чтобы было хорошо, потому что хотелось немного протянуть еще время, погулять со Светкой.

Света Буря пробиралась, медленно переставляя ноги, чтобы не поднимать высокой волны, смотрела на спину Корнея и думала, что хорошо, если бы они нашли то что им нужно. Может, тогда Черныш перестанет настраивать Корнея против нее. Тем более, что она ничего плохого Чернышу не сделала и не хотела делать. И еще ей очень нравилась его сестра, и, конечно, она хотела бы быть такой, спокойной, и рассудительной, а более всего, но в этом она даже себе не хотела признаться, ей бы хотелось обладать такой тайной властью, как Вика Чернышева. Которая, никогда не желая, всегда была каким-то молчаливым центром внимания в любой компании.

Люба ни о чем особенном не думала. Пока они шли по озеру, ей было интересно -- но когда вошли внутрь, и стало темно, ей должно было стать страшно, но этого не произошло. Наоборот, ей стало понятно, что они будут долго идти, мокнуть, дойдут до конца, постоят, и пойдут обратно и более ничего не случится. Ничего интересного больше не будет. Однако, она не захотела капризничать, и не стала капризничать. Она наоборот, развлекаясь, начала с интересом озираться, рассматривая своды в неверном свете фонаря. Поэтому первой и увидела это.

-- Ой, что это!? -- услышал Черныш не испуганный, а, скорее, азартный голос Любки, и, оскальзываясь, поспешил к ней.

Она остановилась, упершись ладонями в колени, скрытые высокой водой, и наклонив голову, рассматривала что-то непонятное на уступе стены почти на уровне воды. Черныш, убедившись что с ней все в порядке, посмотрел на стену, и обмер.

Мерзкий, с полупрозрачным твердым покровом, сквозь который при свете фонаря просвечивало изнутри что-то ритмично подергивающееся и шевелящееся, поросший черными твердыми толстыми волосами, с пузырящейся и тянувшейся по камню слизью, с снующими маленькими щупальцами у рта, крупный, сантиметров десять по панцирю, пресноводный краб. Он держал тонкие ножницы острых клешней перед собой, высоко поднявшись и тошнотворно раскачиваясь на своих паучьих ногах. Медленно, и неуверенно, ослепленный, он вдруг сделал шаг, другой, и негромко булькнув, упал в воду, раскорякой опускаясь на дно. Черныш машинально светил, и видел как он оставляя за собой облачко мути приземлился, и ковыляя побрел по куче… Таких же крабов!

Они плотно лежали друг на друге, так, что дна было в некоторых местах не видно. Панцирь к панцирю, медленно шевелились волосатые паучьи ноги, и холодно уставившись на свет фонаря, они потревоженно ворочались. Черныш посветил прямо под ноги. Так это были не ветки, на дне! Он хрустел их полупрозрачными, волосатыми панцирями! Он скользил по их отвратительной слизи!

Корней первый понял, в чем дело и тронул его за рукав. Это и было последнее, что запомнил Черныш. Кажется, он завизжал тонким невыносимым визгом, отбросил руку Корнея, и, швырнув фонарь, рванулся к выходу. Тут же налетел на Светку, почувствовал под руками теплое и шевелящееся, замычал от омерзения, крутясь и бешено дергая одежду. Показалось, что они уже ползут по нему к голове, щекоча волосами кожу. Перед глазами медленно двигалась и подрагивала белая полупрозрачная масса плотно уложенных друг к другу этих… Он, воя, оскальзываясь, с ужасом ощущая как лопаются под ногами раздавленные им тела несся к неясно видному выходу, забыв про все, не зная более ничего и не умея ничего, и в голове билось лишь одно -- бежать, бежать, БЕЖАТЬ!

С разгона, вылетев из под свода щели, он кинулся в озеро, и, очутившись сразу по грудь, бился, пытаясь встать, но ноги никак не могли нащупать ушедшее вниз дно. Он хлебнул воды, раз, другой, встал на твердую почву, и, сориентировавшись наконец, помчался вдоль скалы, не в силах остановиться, судорожно передергиваясь на ходу. Он вылетел на берег -- запах мокрой земли и росы был особенно приятен после затхлого воздуха пещеры. Он обернулся, думая, что они вышли вместе с ним, но рядом никого не было. Он повернулся, глядел на озеро, но их там тоже не было. Он подумал, что они вот-вот выйдут, и стал ждать. Никто не выходил. Значит, что-то случилось. Надо идти за ними.

Но Черныш даже не сделал одного шага по направлению к щели. Он все понял. Ничто не заставит его идти туда. И никто. Все -- он их бросил! И тут ничего не поделаешь. Другого решения нет.

Развернувшись, целеустремленно он быстрым шагом пошел от озера. Все! Надо уходить! Ухожу -- подумал он. Ухожу, ухожу. Он шел и твердил это слово, не понимая, зачем он его говорит, и какой у него смысл. Строевым шагом он подошел к палаткам, и тут же залез в свою. Так... надо собрать вещи…

Перед глазами болталась какая-то пелена, сквозь которую Черныш неясно разбирал свои действия. Он вытащил рюкзак, раскрыл его, стал запихивать туда все подряд, понимая, что делает что-то не то. Вдруг ботинок попался ему в руку, он был один, но он и его пихал и поворачивал, укладывая осторожно. Он с усилием остановил себя, но не желая признаваться себе даже внутри, что с ним что-то не в порядке, сразу взял рюкзак и подложив его себе под голову, улегся. Да, точно -- он делал подушку! Подушка -- ведь надо полежать и подумать.

Усталость сразу навалилась, он, лежа на спине, закрыл глаза, и не вспомнив о том, что ноги его в мокрых штанах и ботинках были наполовину на улице, закрыл глаза, и тут же провалился в черную щель полную копошащихся, отвратительных, пресноводных крабов.

Он замерз, и несколько раз почти просыпался, но не мог встать. Глаза упрямо закрывались, сквозь сон слыша смутно, что к нему обращаются, он не отвечал, и они все уходили, а кто-то возвращался, но опять он не слышал, не хотел слышать, не хотел видеть. Сестра строго внушала ему, и он, зная, что не отвертеться, говорил: «Да!..» -- еще более бодро говорил: «Конечно, разуюсь, сейчас!» И как только замолкало вокруг, тут же проваливался в сон, и перед глазами шевелилось и пульсировало, и сон был неглубокий, он слышал звуки гитар у речки, и дальний визг на другом конце поляны, и даже свисток тепловоза, из совсем уже невообразимой дали.

Так это продолжалось, пока знакомый голос не сказал над ухом: «Черныш, чего разлегся посредине!» И тут уж Черныш вскочил, и сна его как не бывало.

Только после этого до него дошло, что давно слышит голоса -- то невнятные, то, наоборот, совершенно ясные. Кого-то хотели непременно найти, и хотели, хотели, а спокойный голос говорил: «Да нет, невозможно» («да, да, невозможно», -- поддерживал Черныш умный голос.) «Завтра найдем его» (конечно, завтра, да. Еще долго, пока не наступит это «завтра», долго еще, о-го-го, чего только может случиться.) «Ты идешь?» -- это веселый, сонный голос. И что-то бормочет и бормочет низкий, не ответив высокому, и спокойный голос тоже тут же. И потом громко шуршит, хлопает, ворошится и спокойный голос вдруг громко:

-- Черныш, чего разлегся посередине!..

Спиной к нему, сидел Корней, разуваясь медленно, видно что не торопился особо, и был спокоен, как всегда. Черныш, всклокоченный, сидел и глядел ему в спину. Голова была пустая. Надо было что-то сказать. А может просто лечь обратно и все? Сделать вид, что ничего не произошло. А что произошло? Что было-то? А?

Но надо было сказать. Потому, что после этого все сначала начнется, будет как всегда, или пойдет по-другому. Это было понятно обоим.

Черныш, открыл уже было рот, и вдруг Корней, опередив его, сказал:

-- Ты чего смылся из пещеры? Напугать девок что ли хотел?

И Черныш шумно выдохнул воздух, так и не сказав... Конечно, напугать… Вот болван, как же он не сообразил… Конечно, напугать, заорать, закричать! Бросить фонарь, бежать, расталкивая. Затаиться за углом -- и выпрыгнуть на них, когда они будут опасливо пробираться к выходу! А ход прямой, спрятаться негде. Без света ничего не видно, а потом выскочил на улицу, отошел в сторонку. Просто так, хотел залезть на козырек, что ли... И разминулся с ними!

-- …понял, что разминулся с вами. -- Надев сухое, и завернувшись в спальник, спокойно и солидно говорил Черныш. -- Пошел себе в лагерь.

-- А мы ходили к ерофеевским... Пели с ними.

-- А Люба? -- насторожившись, спросил Черныш.

-- А что Люба? -- зевая и поворачиваясь набок, пробормотал Корней. -- Тоже ходила, сидела там, знакомилась. А потом мне говорит: дурак, говорит, ваш Черныш, и шутки у него дурацкие… А я говорю: да, точно, идиот, я ему и сам часто говорю…

Черныш, уже не слушая, лежал, напряженно думая, кусая обветренные губы. Значит, и Люба, тоже ничего не поняла. Конечно, Корней ведь знает, что сказать, то есть, Корней-то подумал, что он придуривается… Неожиданно умолкнувший Корней захохотал. Черныша так и подбросило.

-- Что?

-- Да не говорил я, что идиот, шучу…

-- А-а-а, -- не к месту протянул прослушавший Черныш. Потом дошло, конечно, ну и ладно. Он вздохнул и повернулся на бок. Так и заснул через некоторое время, но теперь крепко, по-серьезному, и уже не слышал ни близкой гитары, ни далекого тепловоза.

10

Утром за завтраком он напряженно всматривался в Светку, но у той, видно, начался мандраж по поводу Стены, и ей было не до него. Дежурная Люба крутилась, как рабыня Изаура, на кухне, голова у нее была повязана белой косынкой, она только мельком посмотрела на него и чуть улыбнулась.

«Не поняла», -- отлегло у Черныша. Фу-у-у! Он пил горячий чай, и понемногу жить ему становилось хорошо. Если так разобраться -- дурацкое место это озеро. Что они туда набились эти… Черныш подумал, что даже сейчас, при свете дня, ему не очень приятно вспоминать про пещеру, набитую этой мерзостью. Но все-таки днем -- это по-другому. Наверное, от зимних холодов -- точно, залезли туда все, там же вода-то теплее, не замерзает. А сейчас -- просыпаются.

Он посмотрел на реку -- и действительно, достаточно было просто посмотреть на реку и сразу можно понять: весна, а скоро лето, жаркое, и пыльное, потом снова зима. Да бог с ними! Вдруг до Черныша дошло, что уже с самого вечера он не думает о Стене. Он не думает о том, что привело его сюда, и ради чего он здесь! Он тут же задрал голову и посмотрел на Стену. На ней копошились еле видные разноцветные точки -- это означало…

Бревно, на котором он сидел, шатнулось, и чай плеснул ему на ботинок. Он повернулся -- Гена пристраивался рядом с миской.

-- Ну что, Черныш, готов? -- весело спросил он, разламывая подсохший хлеб.

-- Готов, -- ответил Черныш, отхлебывая чай. Чай был горячий, он подул в кружку и спросил, кивнув на стену: -- Гена, это что, судьи уже пошли на места?

-- Да нет, -- сказал Гена. -- Довешивают трассы.

-- А-а. -- И Черныш продолжал прихлебывать чай. Хороший Гена человек, всегда смеется. Просто так, ни от чего. Вдруг до Черныша дошло, что вкус у чай необычный. Нахмурившись, он почмокал языком.

-- Соленый, -- удивленно сказал он.

-- Да ну! -- поразился Гена, и участливо спросил. -- Сильно?

-- Да нет… -- растерянно пожал плечами Черныш, глядя в кружку, в которой на дне был виден растворяющийся осадок.

-- Чай пересолили-и-и!!! -- через головы заорал Гена поварам, и притихший народ вокруг взорвался хохотом. Даже Светка «отмерла» и слабо улыбнулась.

Черныш же спокойно покрутил в руках кружку, выплеснул чай в траву, встал и пошел в штабной шатер за снаряжением. Может быть, впервые он не стал смеяться вместе со всеми, розыгрышу. Он не стал смеяться над собой. Хватит уже, не маленький. Надоело. Что, подумаешь, убежал! Может он придуривался? Что он теперь, клоун вечный? Забыли кто такой Черныш? Ну хорошо.

Потом до него дошло, что никто не знает про ночное происшествие, кроме девок и Корнея, которые толком и не разобрали ничего. И все равно он презрительно сощурился, и, кажется, даже сплюнул под ноги. Перед ним маячила Стена, каменная, и надежная, через пару часов он будет на ней, и он может быть первым, вторым, или третьим. А он будет первым, а эти…

-- Сами клоуны… -- с неожиданной злостью подумал он и сплюнул еще раз.

Когда они поднялись к подножию, у Стены уже было полно народу. На осыпи, усеянной огромными булыжниками, отколовшимися в разное время и со страшной силой рухнувшими и вонзившимися в склон, сидели спелеологи, и гости соревнований. Приблудные туристы, и просто интересующиеся, всякий околоспортивный народ -- те, кто считал себя причастными, а на деле простые зеваки. Они сидели в отдалении, где осыпь подступала к лесу, и где горело несколько костров, вокруг которых собирались колоритные мужики и громкие дамочки, картинно повязанные цветастыми косынками, с невообразимыми амулетами, клыками медведей, и когтями тигров, на запястьях и в виде серег. Им было весело -- они гоготали, откалывали шутки, били в котелки ложками, скандировали непонятное и вокруг них бегали дети, тоже начинающие туристы.

Всем было весело, потому что им не надо никуда, им не надо подходить к этой стене, прижиматься к ней и начинать длинный путь наверх, путь, с каждым метром которого не приближаешься к желанной приятной цели, путь, где все дальше от земли, и все более отдаляешься, и затихают голоса, и звучат уже не для тебя, и веселье отдаляется, и вся жизнь ограничивается парой квадратных метров, в которые уперся носом. Где разговариваешь сам с собой, и уговариваешь, и заставляешь, и благодаришь, и даешь страшные клятвы больше никогда, больше никогда! Только бы доползти, только бы перевалиться за грань и лежать, глядя в синее небо, которое над головой, а не внизу между стопами жалко цепляющимися за микроскопические неровности.

Черныш же не испытывал никакого волнения, когда поднявшись на осыпь, он вместе с Корнеем нырнул под веревку, огораживающую судейскую зону, и подошел к группе находившихся в ней полузнакомых инструкторов. Они отдали заявку, заранее подготовленную, напечатанную на машинке, с фамилиями, категориями, возрастом и названием клуба. Когда они отходили, кто-то крикнул сзади, от костров: «Черныш, покажи им!» И тут же несколько человек захлопали, и народ, те, кто был вблизи, заинтересовано притих, разглядывая его. Черныш не повернулся -- принял это как должное. Его не оставляло чувство отделенности от всего происходящего -- всю дорогу от базы он равнодушно слушал рассказы Севостьяна, который шел с ними, и односложно отвечал только если обращались к нему.

Светка и Волков, одетые для подъема, в снаряжении, с накинутыми на плечи пуховками, чтобы не остыть, сидели тут же, на камнях в судейской зоне. Черныш и Корней подошли к ним и тоже стали одеваться. Скинув тяжелые ботинки, Черныш натянул новые блестящие калоши, и крепко затянул приделанные к ним обмотки на щиколотках. Разложив ремни трапеции, влез в них, и, расправляя и затягивая, застегнул пряжки, несколько раз глубоко присев, чтобы не «перетянуться». Вытащил верхнюю трапецию, толстый прошитый капроновыми лентами жилет, одел сверху на тонкий черный свитер, и жесткий брезент, хранивший форму тела, лег точно по размеру, стянув ребра. Это была личная трапеция, сшитая для него сестрой. Она была ярко-красного цвета, и сзади на плече, был вышит силуэт летучей мыши. Изогнув кожистые крылья, она злобно скалила тонкие, как иголки, зубы. Кроме того, красно-черные цвета были цвета их клуба, и накинутая сверху снаряжения сшитая на заказ черная пуховка, была также со вставками из красного технического дакрона.

Черныш повернулся и посмотрел в сторону зрителей, вольготно расположившихся на принесенных снизу спальниках. Ему тут же замахали сразу несколько человек, но он не стал всматриваться, кто. Он искал Вику, свою сестру, только ее, остальные его не интересовали.

-- Черныш, ты как? -- услышал он и повернулся. Корней вопросительно смотрел на него, закрываясь от солнца ладонью. Отвернувшись, он некоторое время не отвечал, в самом деле, думая, как он. И ничего не находил в себе.

-- Никак, -- ответил он равнодушно, и сразу отошел и сел поодаль, устраиваясь на рюкзаках, в которых принесли снаряжение. Он и сам не знал, почему в нем не было ничего -- ни возбуждения, или, наоборот, усталости, или страха. И не хотел разбираться, почему. Ему это нравилось, и все. Пусть лучше думают, о себе. Он будет думать там, на Стене, когда будет, над чем. Все остальное -- барахло. Он откинулся на спину и закрыл глаза, положив каску на лицо. Судейская зона была метрах в тридцати от Стены. Далеко, но камень может долететь, поэтому лучше не рисковать. После судейской зоны была зона старта, она также была отделена от судейской яркой оранжевой веревкой, растянутой на колышках. А дальше была Стена -- уже без всяких оград.

Он лежал с закрытыми глазами, и чувствовал, как веет от нее холодом, накопленным за ночь. Или еще чем-то веет -- щека Черныша, повернутая в сторону Стены, онемела. И весь он был как онемевший, но все равно не хотел встать или попрыгать или как-то попытаться разбить это холодное стеклянное спокойствие, которое залило его... Когда? А в самом деле, когда…

Черныш не успел подумать. Его толкнул проходящий мимо Корней, и одновременно с этим, он услышал объявление в переносной мегафон. «Приглашается команда… клуба…» -- гремело над осыпями, потом свою фамилию, и зрители заулюлюкали, а потом фамилии Корнеев, и Буря и Волков, и всех называли по фамилиям, и немного странно было слышать фамилии, вместо привычных прозвищ, и сразу это отставило их отдельно от остальных.

Они подошли, встали в шеренгу, и судья на выпуске прошел перед ними, шутливо дернув Черныша за карабин на верхней трапеции. Как всегда, заставили Волкова затянуть ремень на каске -- такая странность была у него, носить каску без ремня, и как он это делал, было непонятно, хотя каска еще ни разу не падала у него. Что-то опять сказал судья, -- Черныш его уже не слышал, смотрел на Стену, на первые метры, которыми через несколько минут все начнется. Наощупь приподнял ограду и прошел в стартовую зону. Светка с Волковым сразу отошли в сторону, а они с Корнеем должны были начинать.

Корней будет первым, потом Черныш, потом снова Корней и так, меняясь, они дойдут доверху, и потом вторая часть, которую должны сделать Светка с Волковым. Корней, завязав узел, щелкнул карабином и, закрутив, развернул его муфтой внутрь, и снова пришлось развернуть и показать -- подошел стартовый судья смотреть. Посмотрел, кивнул, отошел на два шага. Вынув из кармана руку с секундомером, сказал в рацию:

-- Первая пара, внимание, -- и начал отсчет.

«Пять!» Корней подошел вплотную, но не касался поверхности, еще было нельзя. «Четыре!» -- Чернышу пока нечего было делать, до первой точки. «Три!» -- Светка со всхлипыванием вздохнула. «Два!» -- даже здесь чувствовалось, как притихли зрители. «Раз!». И сразу -- «Пошел!»

Корней неторопливо ступил на первую полку, и тут же прыжком поменял ногу и сразу сделал шаг вверх. Распластался, сложился, снова шаг, и пошел, неторопливо, но не останавливаясь. Черныш смотрел вслед, пару раз сошли камни, небольшие, он автоматически прижимался к Стене. Корнея не было уже видно, только ритмично вытягивалась веревка, и заворожено смотрел на нее Черныш, на ярко-синюю веревку, на сером, вспыхивающем вкраплениями кварца монолите. Потом она остановилась и резко дернулась три раза. Тогда Черныш быстро завязал узел, показался судье последний раз, и коснулся холодной поверхности.

11

В команде было четыре человека. Первый, набирал метров десять, до точки страховки, вытягивая за собой веревку, прощелкивал ее во вбитый заранее на трассе крюк, и принимал второго, тот дальше шел до следующего крюка, и так они поднимались до определенной отметки. С отметки, скидывали вниз длинную, стометровую веревку, и по очереди принимали вторую пару. Веревки были смотаны необычно, клубками, иначе бухта путалась и при сбросе повисала безобразной бородой. Когда все четверо собирались на полке -- примерно на середине Стены -- все повторялось сначала, опять вперед уходила двойка. На полках в разных местах расположились судьи на трассе -- они смотрели, чтобы не нарушили святого правила: всегда быть «зафиксированным». А то в пылу соревнований, переходя с веревки на веревку, для скорости пропускали «промежуточные» точки. У Корнея был небольшой ранец за спиной, и у Черныша, у каждого по стометровому клубку со всякой мелочью.

Но Черныш не чувствовал никакого веса за спиной. Он ничего не чувствовал, автоматически подтягиваясь, распластываясь, не думая, расклинивал руки во встречающихся щелях, раскачкой переходил с вертикали на вертикаль и видел одновременно три, четыре, варианта маршрута. Усталости он тоже не чувствовал, даже поймал себя на том, что подолгу задерживает дыхание, даже в простых местах. Сначала он ощущал, что набирает высоту. Звуки прихотливо отражались от Стены, и неожиданно он слышал целую фразу произнесенную далеко у костров внизу. Мелькали цветные анораки, было слышно эхо мегафона, потом он перестал обращать на это внимание, и когда в следующий раз глянул вниз, увидел только слившиеся разноцветные пятна. Горизонт перекосился, ушел вбок, и под пятками теперь не было ничего, за что мог бы надолго зацепиться взгляд. Теперь он был один. Встречаясь с Корнеем на очередной точке, он даже не взглянув на него, быстро уходил дальше, или закреплялся, и, надев верхонки, ухватывал страховку и кивал, глядя в стену. Он не знал, насколько хорошо они идут, но не сдержавшийся судья на какой-то точке, вдруг оскалившись, потряс в воздухе кулаками с оттопыренными большими пальцами -- здорово, здорово!

«Здорово,» -- равнодушно подумал Черныш. Опять ветер, свежий, знакомый по вчерашнему спуску, вдруг коснулся их, и он понял, что до конца «сотни» недалеко. Когда он вышел на большую полку, для промежуточной навески, там был уже Корней, Чернышу выпало подняться на нее вторым. После сантиметровых трещин и зацепок полуметровый выступ казался балконом, по которому можно бродить с закрытыми глазами. Однако бродить было некогда. Пристегнувшись на растяжки, они напряженно работали, вывязывая перила и организуя место для приема второй пары. Судья, раскорячившийся чуть сверху, Белла, инструктор из их клуба, вытянув шею, наблюдал за ними. Ошибиться было нельзя. Поэтому, не расслабляясь, они цепко перехватывали снаряжение, в уме повторяя схему. Наконец, с тупым звуком ударяясь о поверхность, набирая скорость, понесся вниз первый клубок. Ожидание. Рывок, рывок, рывок! Дошла. Фу-у! А могла и запутаться, мало ли...

Черныш аккуратно катнул свой клубок, и отошел на шаг, чтобы случайно не сдернуло. Несколько секунд ожидания -- и он глянул вниз, и, несмотря на вчерашнюю обкатку, и на то, что он уже достаточно привык к высоте, с самого дна стометровой пропасти, из синевы, поднялась знакомая цепенящая волна и, ударив в пятки, докатилась до затылка, приподняв волосы.

Он тут же повернулся спиной и стал готовиться к следующему перегону. Он старался не думать о том, что если он сорвется, то придется «сыпаться» метров пять до Корнея и метров пять ниже его, пока не рванет за трапецию, и, сжавшись, повиснешь на страховке, чувствуя, как обессилено слабеют колени.

Он пропустил сигнал, и Корней хлопнул его по плечу. Он тут же пошел наверх. Сразу было дурацкое место -- ноги есть куда поставить, а для рук -- ничего. Распрямляя тяжело колени, он шарил по скале, балансируя, вытягиваясь, вжимаясь в поверхность, чувствуя, как отрывает назад сила тяжести, и все равно, сжав зубы, выпрямлялся, искал, лихорадочно цепляясь и тут же бросая ненадежные зацепы. Отчаянно выбросив вверх руку, и чувствуя как заскользили носки галош, попал прямо на сделанный будто по заказу карман на три пальца. Тут же перенес вес тела на руку, и, загрузив колени, распластавшись, как лягушка, мелкими движениями переместился выше. Сразу увидел, что выше полно зацепок. Вышел, перевел дыхание... И неожиданно презрительно сплюнул вниз, и пошел быстрее, разгоняясь, не раздумывая, рискованно проходя на трении.

На «балкон» уже поднялась Светка -- при смене ему об этом сказал Корней. Светка с Волковым поднимались на самохватах, такой был план. Самохваты были особой конструкции, разработанной в клубе, на них можно было ходить и по тросу, и по веревке. Но трос тяжело применять, он требует специальных катушек, навесных площадок и снимать его всегда тяжело. А не снимать нельзя. В пещере, он, вытянутый, под весом заплетается в «бараны», путается, путает новый трос, скинутый рядом, и бывает, что колодец неожиданно оказывается заплетен острой ржавой проволокой, которая рвет одежду и кожу на руках. А веревка удобнее, но она тянется. Чтобы начать подъем, сначала надо вытянуть метров пятнадцать на себя, и только потом, переставляя ногами зажимы самохватов, пойдешь наверх, качаясь, как на резинке. В этом и смысл -- надо уловить этот ритм, не закрутиться, а упрямо шагать и шагать, упираясь коленями и локтями в скалу, останавливая неизбежное вращение.

Черныш рассчитал, что когда они окажутся на второй большой полке, под самым верхом, Волков подойдет на нижнюю. Потом они со Светкой пойдут сами по скале -- свободным лазанием, но с верхней страховкой. И потом -- все! Потом он вылезет наверх, ляжет и будет лежать, плоско, на плоской поверхности, а лучше сойдет вниз, на нулевую отметку, сбросит высоту, чтобы не было ничего под ним, ни единого метра, с которого можно упасть.

Корней был наверху, Черныш только что начал очередной прогон, когда увидел, что отмаркированная известкой трасса уходит вправо. Он поднялся до самой линии, выше нельзя было касаться, и он пошел вправо. Выше было голо -- чистое «зеркало», он ушел еще правее и оказался под катушкой. Поверхность над головой выпукло загибалась, и он, уцепившись за несколько обратных зацепок, как давеча, распластавшись и цепляясь коленями, мелкими рывками пополз, и носки подались, соскальзывая, он тянул и тянул вверх, и кажется, видел над головой удобную зацепку, надо было только кинуть руку и все. Но он не мог отцепить одну руку, он был на грани срыва. А вдруг она неглубокая? А если это «корка», и видный нарост сразу рассыплется под пальцами?

Он сполз обратно на исходную позицию. Подтянул одну ногу выше, наклонил корпус и, опираясь правой рукой, пытался потянуть левую вверх. Нет! Надо как раньше... Опять зацепившись медленно по сантиметрам, поднимался, и никак не удавалось поставить ноги твердо, зыбко они качались, и готовы были соскользнуть. А может не корка? Может удобная ручка, тогда пусть ноги обрываются, не беда, на ручке-то он и на одной руке повиснет, а там подтянется! Корней, почувствовав, что он заметался, набил страховку, почти натянул, но тут же дал провис, видно судья сделал замечание.

Так! Надо рискнуть... Он карабкался, и его медленно оттаскивало от поверхности, выше нельзя было, он глянул, проверяя, на руки, и увидел облака и неожиданно увидел их сбоку, так, как будто был вровень с ними. Надо решаться, и он… Неожиданно он увидел чуть дальше трещинку и неровные выступы, в обход зеркала, и сполз второй раз. Прошел туда, и действительно, поднялся выше, чем был раньше, но все равно перейти на «зеркало» не получалось. Он тянул руки, шарил и не находил ничего. Опять перешел на старое место, опять полз, подтягивался, прижимаясь, и царапая железом карабинов скалу. Он крутился из стороны в сторону, и ноги уже начали дрожать противной мелкой дрожью. Он пытался посмотреть выше «зеркала», но скала, нависая, загибалась, и не было ничего видно. Он знал, что Корней прошел здесь, и знал, что другого прохода нет, и знал, что Корней так же, как он, полз по миллиметру. Он добрался до заветного места, и если бы он слетел, то пролетел бы мимо Черныша и только ниже смог бы остановиться. Все равно он здесь прошел. Как он смог? Как он прошел?

Черныш машинально еще шарил по стене руками, и ничего под ними не было, и упорно думал уже только о том, как здесь прошел Корней. «А ведь он выше!» -- вдруг подумал Черныш. «Он выше меня… Вот в чем дело», -- сразу успокоился он. И перестал шарить.

«Он выше сантиметров на пять, -- и в этом все дело!». Он постоял немного и стал спускаться. Дойдя до широкой полки, где из-за камня высовывалась голова судьи, он крикнул ему: «Не прошел!». И стал смотреть вверх, а в голове крутилось: «рост, это из-за роста». И вдруг, как ночью, он сразу, без перехода подумал: «Уходить надо. Ухожу».

Судья, разинув рот, смотрел на него. Это было невероятно -- никто не сходил так! Пробовали всегда до срыва, и срывались, и только тогда команда снималась с трассы. Если не могли пройти, срывались специально, показательно, чтобы не было стыдно. Новички жутко бояться срываться, пока не слетел первый раз, всех «клинит», и цепляются из последних сил за скалу, до судорог боясь «покачаться» на страховке.

Но новички не участвуют в соревнованиях, и судья долго не мог сообразить, в чем дело. «Наверное, травма», -- пожал он плечами. Выглянув, еще раз посмотрел на неподвижно стоящего Черныша. Тот махнул ему рукой. Тогда судья поднял рацию, и, откашлявшись, сказал громко в микрофон: «Команда снимается, всем участникам подготовится к эвакуации со стены!»

12

Дождавшись своей очереди, Черныш спустился со стены.

Ждать пришлось не очень долго, Бурю и Волкова быстро «смайнали» по их же веревкам со стометровой полки. Черныш прикидывал, встретится ли он с Корнеем до земли, а потом решил, что это ему безразлично. Было безразлично, что говорить и что делать, только сильно хотелось сесть, а сесть было нельзя, он стоял на полке, до которой спустился от «катушки».

Он уже давно сообразил, что катушку эту он проходил вчера, и действительно, он просто прыгнул вверх, и там оказалось что-то, в общем, он даже не помнил, как и что тогда сделал. Но вчерашний Черныш этого не заметил, а сегодняшний, на это не решился.

Потом ему дали разрешение на спуск, и, подцепив устройство, он заскользил вниз, притормаживая, машинально отталкиваясь, через равные промежутки, скользя по веревке, и через перчатки чувствуя как нагревается от трения металл. Оказавшись на твердой земле, он отстегнулся, и пошел от скалы.

Волков и возбужденная Светка стояли в судейской зоне, и Светка, размахивая руками говорила что-то судье. Тот взъерошенный отворачивался от нее, и в это время к ним подошел Черныш.

-- Ну, что!? -- повернувшись к нему, азартно спросила Светка.

-- Не прошел… -- ответил Черныш.

-- Чего-о? -- Она глупо приоткрыла рот.

-- Ну вот… трудное место… -- Он нагнулся и начал развязывать калоши.

Светка молчала, соображая. Скорее всего, сначала она решила, что их сняли за придирки. Верила, значит, что не может ничего случиться. Развязав калоши, волоча тянувшиеся тесемки, он подошел к оставленному в зоне рюкзаку. Сел на камень и начал переобуваться. Посмотрел в сторону зрителей. Несколько человек сразу отвернулись и громко заговорили. Было ясно, что о нем. Наверное, высматривали, есть травма или нет. Ну что, теперь появилась тема для разговора. Черныш, сидя, расстегнул трапеции и стянул их с себя. Без них было как-то голо, может, первый раз, после скалы, Черныш складывался не второпях. Он скатывал и аккуратно складывал одну вещь к другой, не спешил бежать, болтать, смеяться или похвастаться, а просто снимал, и осторожно складывал все в рюкзак, как будто от аккуратности укладки зависело очень многое.

Корней тоже спустился, рядом сбросили со Стены их веревки, и он разбирался, выискивая концы и приготовившись сматывать их в бухты. Волков куда-то пропал. Убирая в рюкзак трапецию, Черныш посмотрел на летучую мышь, вышитую на ней. Раньше ему казалось, что она злобно скалится, теперь он увидел, какие тонкие у нее зубы, и что больше всего она похожа на истеричную декоративную собачку, из тех, что носят на руках и котором надевают зимой жилетки. Он убрал ее и подумал, что эта вещь ему больше не нравится. Может он ее не наденет больше. И вообще, может, никакой трапеции никогда не наденет. Потому что больше не полезет ни на какую скалу. И снова подумал, что пора уходить.

Как раз на тропу вниз засобиралась группа, в которой были и «школьнички» с их клуба. Он встал, и, закинув лямку почти пустого рюкзака на одно плечо, зашагал к ним. Махнул, указывая рукой в сторону лагеря нескольким инструкторам, сидевшим поблизости, и заторопился, догоняя группу.

Он пристроился последним, и некоторое время просто шел по осыпи вниз, выбирая место, где было удобнее поставить ногу. Когда они спустились к лесу, он еще протянул с ними немного, по влажной утоптанной земле, потом негромко окликнул последнего молодого школяра, и сказал:

-- Слушай, я забыл, там... забыл обувь. Пойду вернусь. Вы идите, не ждите меня.

Они ушли вниз, молча, и он подумал, что, видно, им хочется поговорить о случившемся, между собой. Конечно, они ничего не поняли, будут сейчас выдумывать все подряд, пока кто ни-будь из знающих не объяснит.

Никакой обуви, конечно, он не забыл. Черныш отошел от тропинки в лес, и присел на ствол поваленного дерева. Было неудобно, и тогда он, не снимая с плеч лямок рюкзака, лег на спину. Вытянулся, закинув руки за голову. Прямо над ним нависла Стена, здесь слишком близко было к ней. Поэтому она занимала всё небо, огромная, уходящая в небо плоскость, проглядывающая сквозь зелень деревьев. Где не было желтой стены, там было голубое небо. Но неба было слишком мало, и слишком много Стены. Тогда Черныш снова встал и зашагал вниз, один, как и хотел. Сначала шел медленно, а потом под горку разошелся. Он хотел спуститься ниже, еще ниже, сбросить, наконец, всю высоту.

Через час он был на площадке, где прошлой ночью, в хохоте и веселье происходило посвящение, где он носился меж деревьев, азартно падая в молодую весеннюю траву затаив дыхание, вжимаясь в землю скрываясь от переодетых слуг Посейдона. Когда он был еще тем Чернышом, который никогда не был в пещере, заполненной зимними снулыми крабами, который никогда не бежал, истерически визжа, чувствуя, как лопаются под подошвами полупрозрачные хитиновые панцири. Чернышом, который смотрел на крепкие коленки впереди идущей… И он даже не сразу вспомнил, что ее зовут Люба.

Потому что Чернышу, сидящему на поваленных чурбаках, уставившемуся в просвет меж листвой, где неясно ворчала речка, имя было не нужно. Он смотрел на развороченные остатки ночных «аттракционов», валялись обрывки оранжевых прорезиненных труб, набитых грязью, изображающие «шкуродеры», из которых ночью вылезали чумазые, довольные «школяры». Переправа через речку провисла, веревки, с которых падали неудачники, полоскало по воде, настилы и мостики, искусно устроенные в разных местах частью разрушили, частью растащили. Все ночное очарование веселой игры исчезло, сгоревшие факелы дымили, не метались тени по поляне, не сидел грозный и неподкупный подземный бог на убранном фольгой блестящем троне.

Черныш вспомнил свое посвящение: оно мало чем отличалось от этого, и, наверное, на следующий день там было так же все брошено, и не прибрано. Вот только никогда не пришло бы ему в голову, прийти на поляну и смотреть, как она выглядит утром. Тогда у него были другие дела по утрам, и он сейчас не мог вспомнить какие.

Неожиданно в трещине стоящего рядом чурбака Черныш увидел что-то белое. Приподнявшись, он дотянулся и пошарил рукой внутри. Это была почти пустая пачка папирос, на дне перекатывалось несколько штук. Кто-то припрятал их, и в перерывах бегал перекурить в лес. Черныш достал папиросу, покрутил в пальцах, разорвав зачем-то тонкую бумагу, и табак хлопьями упал на землю. Вытащил другую, и, порывшись в кармане на рукаве, вытащил спички, затянутые в плотную резину. Давно он с собой носил их, меняя коробку, время от времени, когда старая приходила в негодность. Порвав упаковку, достал спичку и прикурил папиросу. Он никогда не курил раньше, и его никогда не тянуло курить -- хотя он видел, с каким наслаждением Капитан, например, или еще кто-нибудь из стариков, сев у выхода из дыры, закуривали, привалившись спиной к камням. В оцепенении дымили -- смотрели перед собой, аккуратно держа сигареты грязными пальцами. Это был для них как ритуал, потому что никто никогда им не делал замечания, как при любых других обстоятельствах.

Черныш втянул в себя горький дым, в горле запершило, закружилась голова, но он не закашлялся, перетерпев, -- хотя в глазах потемнело, и земля вокруг закачалась. Потом, выдохнув, сплюнул на землю, посидел немного и снова сделал затяжку. Так он докурил папиросу, и, выбросив окурок подальше поднялся оглядевшись.

«Посвящение!» -- с горечью подумал он. На другой день все не так выглядит как ночью. Жалко -- никогда не обращаешь внимание на это. Подумав, он поднял папиросы и положил к себе в карман. Потом пошел к лагерю.

Сейчас начнутся вопросы, будут спрашивать, будут смотреть на него. Это не имело теперь значения. Ему стало все равно. Там в лагере, можно будет лечь и лежать, выбрав место, где не будет маячить перед глазами эта Стена.

13

Разноцветные круги -- по неровной зыбкой поверхности, и давило что-то на ребра, и неразбериха, мелькающие картины, непонятные события, сменяющие одно другое так быстро, что невозможно запомнить, фразы, смысл которых ускользал, пока, наконец, неровный, муторный сон, не кончился громким хлопком и заревом света.

Черныш подскочил и сел в палатке. На полотнище действительно плясало оранжевое зарево -- и он, высунув голову, завертел ею из стороны в сторону. Была ночь, как показалось Чернышу, часов одиннадцать, а в центре поляны гигантским языком пламени стелился Большой Костер. Его складывали полдня, носили целиком сухие стволы деревьев, и наваливали охапки веток, а специально назначенные «костровые» накладывали и прилаживали дрова в огромную пирамиду, пока высота ее не достигла пяти метров. Потом ее облили соляркой, и оставили до вечера, с дневальным, чтобы ненароком кто-нибудь раньше времени не зажег. А когда время пришло, его зажгли выстрелив в середину из ракетницы.

По поляне вытянулись длинные тени -- собирался народ, и видно было, что на подветренной стороне уже поставили небольшой помост, и пространство перед ним заполнено сидящими и лежащими вповалку зрителями.

Конкурс песни, традиционный, готов был начаться, или уже начался, почти все население лагеря собиралось к теплу огромного костра, который будет гореть до самого утра, и к следующему дню превратится в огромный и жаркий развал углей. В другое время Черныш бы уже сидел там, в первых рядах, крутился бы, выискивал знакомых, или уже сидел в самой гуще, и, конечно, Корней был бы рядом. Черныш мечтал научиться играть и петь под гитару, и приставал понемногу к Гене, например с этим, но шло как-то тяжело, от случая к случаю.

Он обулся, и, несмотря на теплую погоду накинул пуховку, озноб не прошел еще со сна, его немного морозило. Оглянувшись еще раз на пламя Большого Костра, он развернулся, и потихоньку побрел на кухню, перекусить что-нибудь. С утра он ничего не ел, придя в лагерь, покрутился чуть, сдал снаряжение, показался дежурным и потом с облегчением забрался в палатку. Почти все были под Стеной, кроме нескольких кандидатов, на стоянке было пусто. Он лежал, откинув полог, уставившись в наклонное полотнище над головой, пока не заснул.

Сейчас он проголодался, он поест, а потом снова заляжет в палатку, будет снова лежать без мыслей, и, если повезет, снова заснет. Завтра еще один день, потом еще ночь, и потом все -- дом, город, бульвары, аккуратные деревья в кольцах клумб, и без комаров, и без запаха дыма.

Костер еле тлел, сбоку стояли котлы, большой марлей был накрыт продуктовый ящик, а над ним, на длинных тонких прутиках продетые в ручки висели гирлянды вымытых кружек. В последний момент заметил Черныш в неверном слабом свете, что у костра сидят. Незамеченный, резко остановился, не желая ни с кем встречаться. Он стоял застыв, оторвав пятку от земли, но не успев сделать шаг, и в этот момент услышал свое имя.

-- …с Чернышом с этим, -- донеслось от сидящего к нему спиной.

Послышался тихий звон гитары, и Черныш, привыкая понемногу к темноте, узнал Гену Ю, который, склонив голову, наигрывал что-то на сверкающем темным лаком инструменте.

-- Ну вот, что такого, его толкают и толкают, со всех сторон. Вот к примеру категория …и что, на тебе, Черныш, категорию…

-- На тебе, Академик, категорию, -- поддел Гена.

-- Да не надо мне ничего. -- И правда, Академик это сидел поблескивая очками, нагибаясь изредка и поправляя костер. -- То есть, мне надо, но я про то, что его толкают, а он ломится, ну и что тут удивительного…

-- Ломился, -- односложно сказал третий, которого Черныш никак не мог рассмотреть.

-- Ломился… Да… А вообще, надо шире смотреть! -- Академик поволок к себе кружку с чаем, которую разогревал, пристроив к пламени сбоку.

-- Вот сегодня соревнования. Ну ладно -- допустим, сдох он, или что там… не знаю. А если в дыре? Я вот не полезу просто никогда по стене, если не могу, и у меня и амбиций нет таких… А он три раза лезет, а на четвертый ломается. И что? А то, что придется либо вытаскивать его, либо оставлять, в общем, куча всем неприятностей. Вот так…

-- И какая разница, что ты не залезешь, что Черныш… не вижу я разницы? -- спросил Гена, не оставляя перебирать струны и выигрывать один и тот же монотонный напев. Академик, обмотав ручку тряпкой, цедил крепкий чай, ковыряя длинным прутиком в костре.

-- А то! -- Он сильно ударил по углям, и искры взвившись, осветили его лицо. -- Я-то никогда бы не полез по Стене. А значит, на меня и не надеялись бы.

-- А я бы полез, -- опять вмешался третий.

-- Ну, ты -- может быть, а вот Черныш не смог.

-- Да молодой еще, он же пацан, -- беззлобно махнул рукой Гена.

-- Выступает много, -- протянул третий хмуро. -- Что он, что сестрица его...

Черныш в темноте нахмурился. Причем тут его сестра…

-- Губки подожмет бантиком и вышивает туда сюда. А что у нее на уме, кто знает?

-- А ты, Волков, знаешь, что у нее на уме? -- Это Гена.

Точно, это был Волков! Черныш стоял, а ему бы надо было выйти к костру, и спросить то же самое, что спросил Гена.

-- Да ладно. -- Волков пренебрежительно махнул рукой. Черныш вдруг понял, что не слышит какое-то время гитары. Он посмотрел на Гену. Гена смотрел на Волкова. И не улыбался.

-- Так что у нее на уме?

-- Ты хочешь знать? -- видно было, что Волкова тоже закусило, он исподлобья глядел на Гену.

-- Э-э-х? -- преувеличенно весело махнул рукой чуткий Академик. -- Пойдем, Вова, к костру, послушаем что там, а?

Волков сразу потух. Потом встал, пошарил по карманам и шагнул в темноту. Академик, покашливая, пошел за ним. Гена, опять наклонил голову и взялся за гриф. А Черныш в это время шел от костра в ночной лес. По неширокой тропинке, не зная точно, куда она ведет, он уходил и думал о том, что уходит третий раз, когда бы надо остаться. И подумал еще, что это у него стало привычкой.

«Пацан еще», -- вот что Гена сказал. А что делать надо? Волков здоровый -- и что драку что ли затевать с ним? Это невозможно. Такого не было никогда, никаких драк. Все невозможно. Пещеры с крабами никогда не было тоже. Что было делать? Если его с детства от пауков трясет? Подумаешь, ведь ничего не произошло. Все с этих вонючих крабов началось!

Черныш со злостью саданул ботинком в трухлявый пень, подвернувшийся под ноги. Вот свинство! Зачем он пошел туда только? Это Корней виноват! Он был лег спать и все -- ничего бы не было. Думал бы о Стене -- и прошел бы, как проходил до этого… как накануне проходил эту катушку. Даже не мог сообразить, как он нее прошел! Даже не помнил. Вспомнил только потому, что про нее говорил Корней, что он там «завис». Корней еще удивлялся, что Черныш ее не заметил. Свинство! Вот если бы снова…

Черныш остановился пораженный внезапно пришедшей в голову догадкой. Надо просто пройти ее, сейчас, ночью, страх преодолеть и все -- наваждение кончится. А как пройти? Он подумал и понял, что это сделать не удастся. Во-первых, это не кино, никто тебя не пустит на Стену, наверху стоят дежурные, снизу стоят дежурные. Во-вторых, как пройти? Кто с тобой пойдет? Ерунда…

Но тогда ведь можно пойти в пещеру? Одному, пройти, туда-сюда, посветить на этих проклятых крабов, распихать их с дороги, раздавить еще парочку, и принести одного, и подарить Любке. Точно! Он повернул и сделал пару бодрых шагов. Но сразу до него дошло, что надо будет идти туда, где медленно и вяло, покачиваясь на тонких ногах, балансируя отвратительными пупырчатыми клешнями, выпуская из щелей на брюхе облачки слизистой мути, стоят сотни, а может тысячи, мерзких тварей. Его передернуло, и он тут же остановился. Да нет -- даже не надо пробовать. Бесполезно. Он понял, что не пойдет туда никогда. Даже если его будут убивать. Ноги его просто не шли туда и все. Он нырнул в карман пуховки и вытащил пачку с папиросами. Достал одну и быстро прикурил, стоя на лесной тропинке, и глядя в сторону мечущегося по поляне отсвета гигантского костра. Даже с такого расстояния был слышен треск и гудение.

Затягиваясь папиросой, глядя на далекое пламя, вдруг захотелось ему к свету, и он решил подойти поближе, постоять и посмотреть на взвивающиеся языки пламени. Он пошел так, чтобы зрители были к нему спиной, и остановился, шагах в двадцати от последних рядов. Здесь видно было плохо, слова вообще трудно разобрать, и здесь, он думая остаться незамеченным остановился.

Однако этот маневр ему не удался. «Черныш!» -- окликнули его сзади. Он обернулся, увидел Рябину, которая подходила к нему с непроницаемым лицом, и мысленно чертыхнулся. Конечно, высмотрела его, теперь отведет к сестре. Рябина, как будто читая его мысли, ледяными тонкими пальцами уцепила его за руку, и раздвигая народ острым плечом, повела вперед, к свету. Черныш покорно тащился за ней, думая о том, что беда одна не ходит, и сейчас, конечно, Вика унюхает, что от него пахнет куревом, и будут еще неприятные вопросы кроме тех, на которые уже сейчас надо искать ответ. Неожиданно Рябина остановилась, и тут же села на подстеленный спальный мешок. На Черныша зашикали с разных сторон, он торчал, как столб, загородив собой помост, на котором выступали, и он неуклюже примостился рядом с Рябиной. Сестры не было. Он тихонько осмотрелся. Знакомых рядом тоже не было. На помосте пели. Черныш покосился на Рябину. Она сидела, наклонив голову чуть набок, челка на правом глазу, острые скулы раскраснелись, а может, так казалось, от близкого тепла пламени. Странно, где же сестра? Черныш решил, что она отошла, и стал слушать. Вообще, это нормально, что он сидит с Рябиной. Потому что никто лишний раз не подлезет с разговором. Например, Корней, он обходит ее десятой дорогой, да и вообще многие остальные. Вспомнив про Корнея, Черныш вспомнил другое, и, вздохнув, стал смотреть на помост и слушать.

Группы и просто одиночки на помосте сменяли друг друга, внутри костра иногда рушилось бревно, снопы искр, плотной тучей взлетали в черное небо. Ветер чуть изменил направление, и пришлось всем переползать на другое место, спасаясь от жара. Черныш не видел никого из клубовских. Рябина сидела молча, сестра не приходила, Корнея не было, и никого не было. Перетаскивая спальник он поглазел по сторонам: в конце концов, может же он уйти просто, и когда все сели, попытался было это сделать, но Рябина молча взяла его за руку и снова усадила рядом. И опять он сидел, и слушал, и смотрел на пляшущие ленты пламени за спиной выступающих. Слова песен необъяснимым образом накладывались на эти сверкающие ленты, и он с удивлением стал следить за взлетающими и остывающими на лету огненными строками, провожал их взглядом, пока некоторые, не достигли небес, и мягким толчком не пробили темный свод с белыми точками звезд…

Задремав, он ткнулся головой в плечо Рябины и, смутившись, извинился. Вокруг хлопали, свистели, провожая с помоста очередных отыгравших. Заметно посвежело, ночь совсем была в разгаре, абсолютная тьма навалилась со всех сторон, и не было ни капли светлого на востоке. Звезды, мерцая, нависли над горизонтом, а Луна, высунувшись неровной половиной, светила прямо в спину, и Черныш, обернувшись, поежился -- от ее белого света веяло холодом.

Тем временем на помост вышли двое, туристы, они тоже участвовали в конкурсе. Хотя Черныш свысока относился к туристам, но они запели вдруг «Землянку», и он тут же оттаял.

Хорошая песня -- и петь ее хорошо! Раньше как-то он не понимал этого. Чернышу нравились веселые песни, которые можно было проорать, хором, с прибаутками. Что толку с этой »Землянки», сидишь, грустишь… Но слушал -- просто ждал, когда опять запоют веселую.

А сейчас действительно -- увидел землянку, как вот бревна, наверное, висят над головой, стол кривой из ящика, на столе свечка, пахнет горячим парафином, и потом, и сыростью земли. Застелил лежак плащ-палаткой, замотал ноги шинелью -- и спать. Но перед тем, как заснуть, вдруг подумал, вспомнил про свою подружку. И так с этим воспоминанием и уснул. Хорошая песня!

Черныш сидел и клевал носом, и звуки перемешивались у него в голове, он хотел выпрямиться, встряхнуться, и стеснялся Рябины, и встряхивался, и через несколько минут опять валился набок с оцепенелым выражением лица, и толкал сидящих слева, вздрагивал, бормотал, «извините» -- а соседи улыбались. Потом он откинулся назад и лег все-таки на спину, и посмотрел в темное небо, и тут же над собой увидел несколько созвездий, названий которых он не знал, но рисунки которых были знакомы. Но тут Рябина, подергав его за рукав, запретила лежать на холодной земле. Он опять сел, и тут же начал засыпать. Кое-как устроившись на сложенные на подтянутых коленях руки, он устроился, наконец, и тут же стал проваливаться в бесконечный тоннель с мягкими мерцающими стенками.

А Рябина сидела рядом, и искоса смотрела на него. Ей было смешно, когда этот Черныш, как большой неуклюжий щенок, тыкался ей лбом в плечо и тут же отшатывался, качался, и встряхивался и опять сонно щуря свои бледные серые глаза, засыпал. Она не давала ему уйти -- она сама не знала, почему. Она чувствовала -- так надо. От него пахло дымом папирос -- а он не курил никогда раньше. Она знала, что не курил. Она многое про него знала. Но как бы то ни было, что-то будет с ним дальше -- это непонятно. Именно эта ночь много значила для него. Он не должен быть один. И когда он, бессильно опустив голову на сложенные руки заснул сидя, беспокойно вздрагивая, покачиваясь, начиная терять равновесие, Рябина вдруг неожиданно для себя, обняла его за плечи, и осторожно положила его голову, к себе на колени.

Тут же он пробормотал что-то невнятно, подтянул колени к груди, и сложив руки успокоился. Рябина, выждав, пошарила не глядя, аккуратно завернула ему одеяло на спину, и замерла, не шевелясь. В это время песня закончилась, и раздались аплодисменты. Черныш сильно вздрогнул, и она положила ладонь ему на затылок. Объявили следующих, шум стихал, гитара понемногу пробивалась сквозь болтовню, и начиналась новая песня.

Мне не забыть той долины

Холмик из серых камней

И ледоруб в середине

Воткнут руками друзей

Ветер тихонько колышет

Бьет барбарисовый куст

Парень уснул и не слышит

Песен сердечную грусть

И на вечернем привале

Там где сверкает огонь

Грустную песню о друге

Тихо выводит гармонь

Ветер тихонько колышет

Бьет барбарисовый куст

Парень уснул и не слышит

Песен сердечную грусть

Тропка как ленточка вьется

Горная речка шумит

Кто-то в долину вернется

Холмик он тот посетит

Ветер тихонько колышет

Бьет барбарисовый куст

Парень уснул и не слышит

Песен сердечную грусть

*** * ***

-- Я не сплю, Рябина.

-- Я знаю. -- Пальцами она перебирает выцветшие пряди его волос, и это похоже на ветер, неожиданно прилетевший с дальних островов.

-- Какая хорошая песня. -- Черныш лежит на спине, смотрит в небо, и луна уже прямо над ним, и почему-то она круглая и полная. Холодно так, что Рябина накинула капюшон, и короткие ее волосы прикрывают острые скулы, и челка падает на блестящие в темноте раскосые глаза.

-- Старая песня…

-- Старая… Ты знаешь, Рябина, -- расскажи мне про нее! Ты вообще… мне так с тобой хорошо. -- Черныш ровно и спокойно говорит, глядя в небо, и ему легко, и он не стесняется сам себя, и никого.

-- Мне тоже с тобой хорошо, Черныш. Мне всегда с тобой будет хорошо… -- Она, улыбаясь, всматривается во что-то внутри него.

-- Всегда… вечно, -- сказал он, и повторил с силой: -- Вечно…

Слеза падает ему на щеку, и она холодная, как лед, и звенит, как лед, и падает и пропадает в снегу…

Снег -- куда не посмотришь, везде снег. Снег качался перед глазами, и, несмотря на то, что небо было темное, и темными громадами стояли вокруг скалы, белый снег блестел и переливался под той же луной, которая была полная, висела низко, задевая за черные острые хребты. Раз, два, три. Раз, два, три -- он и сам не помнил, зачем считает, зачем повторяет эти цифры, а ноги и руки сами делали всю работу. Они знали, зачем. Раз, правая нога, два, левая, три, ледоруб, и занесенная правая уже готова вбиться в наст. Приходилось часто чистить «трикони» -- и надо было следить, чтобы это было достаточно часто. Они были недалеко от гребня, этот путь был чист, альпийские стрелки, они засели ниже. Тучи над головой копились со вчерашнего дня, и никто не пошел бы на перевал в такую погоду. А они пошли. Теперь до гребня недалеко. Вялое тело, забыло про то, что оно может бегать, прыгать, и делать что-то еще, кроме как правой раз, левой два…

Поэтому он страшно удивился, когда метров за десять до гребня, рванулся, и падая на спину вправо, лихорадочно выхватил из под белой накидки согретый автомат, и упав на спину не переворачиваясь несколько раз выстрелил в направлении желтых вспышек, смысл которых осознал позже. Перевернувшись на живот и вжавшись в наст, он стрелял, пока команда не сорвала его с укатанного места, и остервенело он кинулся вперед, и видел как навстречу поднимается стрелок в белом мешковатом комбинезоне, с черным орлом над грудным карманом, держа в расслабленной опущенной руке десантный нож…

-- Он провоевал в горах год, -- говорила Рябина, наклонив голову набок, и тихо улыбаясь чему-то своему. -- Резался с парашютистами в ущельях, по скалам обходил тылы передовых застав, проводил высотными перевалами штурмовые батальоны. А погиб случайно, сорвавшись с заледеневшей тропинки. Все он носил с собой, в заплечном небольшом ранце, а в эту зиму шли и шли лавины без конца. Вообще год был плохой, было много снега в горах, и было очень холодно. Так и остался он там, под своими перевалами.

Черныш замерзал, и холодные пальцы гладили его лоб, и кожа выпрямлялась, и холодела, и становилась бледной и прозрачной.

-- Рябина …не забудь, вечно, -- шептал Черныш.

-- Да, Саша, да…

-- Откуда ты знаешь мое имя? -- думал Черныш.

-- Я много знаю про тебя, -- смотрела она.

-- А можно я останусь с тобой, и больше не уйду? -- с надеждой тянулся к ней Черныш.

Улыбаясь, думая о своем, Рябина задумчиво качала головой. Ее лицо колыхалось, а Черныш все глубже погружался, и холмик из камней был все выше, над ним, а она гладила и гладила заснеженные камни, и он видел сквозь снег и лед, тень, очерченную светом луны.

-- Ты придешь… потом… -- Прекрасные раскосые глаза приближались.

-- Вечно, вечно, -- думал Черныш, и милое лицо наклонившись упало с неба, и подняв руку она снимала капюшон и волосы ее рассыпавшись, смешивались и сплетались…

Черныш, вздрогнув, открыл глаза. Вокруг гремело и визжало. Перед глазами все было перевернуто. Он оперся руками о землю и выпутал голову из спальника. Рядом сидела Рябина, растирая колени. Черныш машинально потрогал покрасневшую щеку. То, что он принял сначала за визг, были просто аплодисменты и свист, которым провожали понравившуюся песню.

-- Здоровый ты, Черныш, -- с неудовольствием сказала Рябина. -- Все колени мне оттоптал. И песню прослушал хорошую.

Черныш во все глаза смотрел на Рябину, на тонкие пальцы, на волосы, падающие на раскрасневшееся лицо. Вот только она была без капюшона -- и вообще, на куртке, в которой она сидела, не было никакого капюшона.

14

-- Ты куда делся вчера?

-- Да никуда.

-- Мы тебя со Светкой искали, искали…

-- Со Светкой?

-- Ну а что… -- Молчание, и после паузы: -- Ну, я искал, а она так, увязалась заодно.

-- А может это искали вы заодно? -- Черныш отвернулся и стал смотреть на запад, где были тучи, и откуда нагоняло туман. А солнце все чаще ныряло в пока еще неплотные облака, и тогда весенний веселый полдень превращался в хмурый и промозглый.

-- Да что с тобой вообще?

-- Да ничего… -- Черныш порылся в кармане и, достав пачку папирос, взял одну. На дне оставалась последняя.

-- Это еще что? -- удивленно Корней подался вперед, глядя на то, как ловко, прикрыв огонь, закурил Черныш.

-- Да вот так, -- сплюнул под ноги Черныш. -- Последняя папироска!

Корней промолчал.

-- Это из-за крабов, Черныш… Ты же их не выносишь, -- наконец, сказал он.

-- Нет, не из-за крабов. И вообще -- не лезь не в свое дело. -- Черныш смотрел вниз, на мельтешение народа под стеной, который возвращался после обеда.

-- Это не только твое дело.

-- Да? Ну ладно, -- успокоился вдруг Черныш. -- Ты все сказал?

-- Нет не все. Тебя искала Люба.

Чернышу было неприятно вспоминать эту Любу, и вообще разговоры ему надоели. Он смотрел вниз и видел, что судьи уже понемногу собираются. Он решил, что еще минут пять и надо будет Корнею опускаться на свою «стопятидесятиметровую» отметку, а он опять будет один. И решил потерпеть.

-- …и она тогда тебя искать пошла, -- вдруг дошло до него, что говорил ему Корней.

-- Подожди, подожди, -- перебил его Черныш. -- Так что, Люба -- это сестра Рябины что ли?

-- Да, двоюродная. Она рассказал все как шутку, не беспокойся.

О! Значит, он не просто так попался… Черныш, нахмурившись, думал. Корней подождал еще, понял, что больше не добьётся ничего, молча прицепился на судейскую веревку и стал спускаться к себе на полку.

Черныш остался один -- на высоте сто семьдесят метров, почти под самым верхом. Полка, на которой он проводил время с утра, была шириной сантиметров пятьдесят, и она изгибалась вдоль Стены, уходя за близкий перелом. Здесь была тень, а за переломом солнце, и он иногда выходил туда погреться. Вдоль полки были натянуты перила, и двухметровым «усом» он был пристрахован к ним. Там, за переломом, метрах в трех, была точка смены на трассе соревнований, для тех команд, которые еще остались, и не выбыли по разным причинам. И обед кончился, судьи возвращались по своим местам, занимали позиции и в рации раздавались рапорты.

Черныш бесцельно, в одиночестве, бродил по полке, за целый день он вот только и поговорил, что с Корнеем. Да и то -- что за разговор, по существу-то они поругались. И ладно. Слишком много вокруг людей было всегда. А не нужен никто -- надо теперь быть одному. Не надо ничего никому обещать, вот что! Как Волков… Про него все думают одно, а он совсем другое на самом деле. Ну и что? Кто это знает? Его берут на соревнования, это все не мешает ему быть одним из лучших. Так же и Черныш -- он может быть таким. Он мог быть таким.

А лучше всего как тот, в долине. Уснул и не слышит, и все. Вот что надо. Ведь мертвые -- им все равно, они не слышат. Только как стать таким спокойным и мертвым и одновременно продолжать жить? Что это Рябина говорила там ночью?

Черныш вспомнил морозный воздух, белое лицо, склонившееся над ним. Приснилось это ему или нет? Рябина… Он закрыл глаза и увидел зеленые прищуренные глаза, презрительно опущенный уголок рта, цепкие пальцы на одном из которых свободно прокручивается серебряный измятый перстенек. А кстати что за перстень? Мужа ведь у нее нет? А почему ей двадцать пять лет, а мужа нет? Он вспомнил мягкие касания руки, тепло, исходящее от ее колен, и подумал, что они не очень и худые как кажется со стороны. Вообще надо у сестры спросить, почему у Рябины…

-- Камень! -- ударило ему по ушам, и не понимая еще сам, что делает, он кинулся к Стене, и распластался пряча голову, прижимаясь щекой к пахнувшему дымом кварцу.

За спиной несильно прошуршало, и снизу донесся глухой раскат. Камень на стене практически не опасен, только если сильно не повезет. Он посмотрел вниз, и тут же из рации донеслось: «Группа пошла!».

Он отрапортовал и тоже пошел. На свое место.

Первый появился только через минут сорок. Пот тек у него по лбу из под каски, и заливал глаза, и, выбравшись, он с яростью стал их протирать. Потом, на ходу кивнув Чернышу, перецепился, показался. Подготовил страховку, снова показался -- и, поставив шире ноги, аккуратно и сильно дернул веревку три раза. Наклонив голову прислушался, и уловив ответные рывки, сглотнул слюну, и начал выбирать понемногу, проверяя осторожно натяжение, чтобы не сдернуть напарника.

Черныш внимательно проследил, и не нашел, к чему придраться. Вообще ему было скучно сидеть, и высматривать ошибки. Но он не мог это делать невнимательно. По этому поводу у него был разговор, утром, когда Капитан подошел к нему, сидящему с кружкой горячего какао.

Утро выдалось отличное -- полное света и свежего воздуха пахнувшего мокрыми иголками. Черныш разделся по пояс и помылся чистой ледяной водой у реки. Было еще рано, и никто его не видел. Он пошел на кухню, к костру и, разворошив золу, докопался до углей. Раздув пламя, кинул несколько поленьев и пристроил сбоку кружку с водой. Кто утром первый разожжет костер, тот получает кружку какао, -- такое правило! Какао со сгущенным молоком -- вот, что ему надо. И кроме того, он еще хотел есть, примерно со вчерашнего обеда он так и не съел ничего. Вот тогда и подошел к нему Капитан, и с таким видом, что Чернышу непреодолимо захотелось встать и вытянуть руки по швам. Раньше бы он так и сделал, а сейчас нет. Дуя на какао, он специально медленно поднял глаза, и поздоровался.

-- Ну, как ты?… -- Капитан, изучая, смотрел на него. Неизвестно, что он увидел, но, наверное, его это удовлетворило, потому что он назначил Черныша судьей на трассе.

-- Только не филонить там! Корней ниже тебя на отметку будет стоять. А ты под самым верхом. -- Капитан ногой толкнул выкатившееся полено поближе к пламени. -- И смотри, там «сыпется» еще сверху.

Черныш выслушал, посмотрел, как выползает заспанная толпа из палаток, как девчонки с полотенцами, сторонкой, чтобы ни с кем не столкнуться спешат к речке умываться

-- Понял, Капитан, -- выждав еще чуть, сказал он и вежливо растянул уголки губ.

А вот сейчас Черныш внимательно следил за ловкими движениями финальной команды. Следить-то было особенно нечего, в финал «неловкие» не выходят. Тот, который принимал напарника, уходил наверх, и Черныш с завистью посмотрел на его легкое скользящее передвижение. Страхующий смотрел ему в спину, и пару раз оглянулся все же через плечо, кинув взгляд вниз, где далеко, как мелкие муравьи лениво переползали зрители.

Время шло, и первая пара уже вышла наверх, и вторая пара, была на подходе. Еще сходили камни, мелкие, больше паники было. По рации шли оживленные переговоры, и что-то снизу вопили зрители, и пару раз принимались стучать в котелки, скандируя какое-то приветствие.

И действительно, команда понравилась Чернышу. Он со стороны смотрел на себя вчерашнего, и видел, успокоившись, что ему далеко до этих. У них был запас, запас высоты, как говорят. По слухам, они были и на Кавказе, и даже в Альпах, где вертикаль может не кончаться по трое суток, и ты спишь на стене, ешь на стене, живешь на стене, и полка шириной, как та на которой сейчас стоял Черныш, -- благословение божье. Поэтому, наверное, они и были такие спокойные. Это для них всего лишь как Полигон для Черныша. Уютный и мелкий, и знакомый до трещинки, где невозможно «не пройти», захочешь сорваться, а не сорвешься, ухватишься за что-нибудь, просто автоматически, как за дверной косяк. Ну и конечно проблемы высоты у этих нет. Потому что они 200 метров за высоту не считают.

-- Отметка сто семьдесят, отвечайте, -- вдруг услышал Черныш, и понял, что слышит это уже некоторое время, но не обращает внимание.

-- Я семнадцать ноль, семнадцать ноль, -- затараторил он. -- Слушаю!

-- Что делаешь? -- после короткого молчания услышал он голос Корнея.

-- Ничего, -- ответил он нейтрально.

-- Последнюю папиросу докурил?

Тут в разговор вмешался Капитан. Он объявил им, что через тридцать минут будет спуск. Черныш должен был выйти наверх, по судейской веревке на самохватах, взять часть груза и спустить его по осыпи. Наверху его будет ждать Севостьянов. Все понятно.

После того, как Капитан раздал указания, Корнея не стало слышно. То ли недосуг было, то ли не хочет сам говорить. Черныш отсек время, и стал ждать.

День заканчивался -- последний день соревнований. Вечером будут самые длинные посиделки, уставшие и довольные будут отдыхать призеры, пойдут в гости друг к другу, знакомиться и так далее. А Черныш будет спать, никуда не пойдет. Вот если бы можно было посидеть с сестрицей просто вдвоем, и помолчать.

Особенно получается с ней молчать. Она всегда сама по себе -- одинокая. Знаешь просто, что не пристанет к тебе, сиди и молчи. Еще она терпеть не может когда кто-то ей что-то делает, за просто так. Она из кожи вон вылезет, а отдаст свой долг. Не любит, чтобы кто-то о ней заботился. Вообще если разобраться, то она почти тот труп, который нужен, по определению Черныша. Во-первых, молчит, во-вторых -- ей никто не нужен, в-третьих, она никому не нужна. Вот и все -- надо стать таким же. Парень уснул, и не слышит… И все. Тогда можно будет и…

Черныш услышал характерный шорох сверху, и в который раз уже прилип к стене. Но мимо ничего не пролетело. Из-под армированного козырька каски он осторожно посмотрел наверх. В лицо сыпалась какая-то шелуха. Он хмыкнул и посмотрел на часы.

Время прошло, теперь в любой момент надо ждать команду на подъем. Черныш нагнулся и, присев на полку, стал одевать стремена самохватов. Сами самохваты, прикрепленные, болтались на уровне колен. Он осмотрел их, проверяя пружины, чтобы захваты не проскальзывали на обратном ходу, надежно зажимая веревку. Благо, что у него был невысокий подъем, всего тридцать метров, не надо будет на себя вытягивать слабину. Щелкнуло в рации, и Черныш приготовился услышать команду на подъем. Однако Капитан сказал ждать. Опять сверху просыпался мусор, и Черныш опасливо посмотрел наверх. Конечно камни -- один из самых распространенных синдромов для непосвященных. «Камни там летят, как шрапнель!» А на самом деле, Черныш видел, как людей такими чемоданами накрывало -- и ничего, даже не царапало. У скалы неопасно, ведь камень от нее отлетает. Черныш, взявшись за «ус», свесился и посмотрел вниз. Далеко, маленькой точкой, по судейской веревке скользил кто-то, уже у самой земли. Костры догорали, тянулись последние зрители. Бригада судей шла, нагруженная снаряжением -- похоже, что он на стене последний, ну конечно не считая бригады наверху. Да что ж такое?! Он принялся щелкать переключателями на рации, и услышал, как Капитан по параллельному каналу монотонно повторяет: «Севостьян, Севостьян, тебя не слышу, ответь, Чернышу идти или нет?»

«Ага!» -- успокоился Черныш, -- «значит, вот-вот пойду…» Он внимательно глядя под ноги прошел за перелом, и подобрался к судейской навеске. Пара веревок, которые спускаются ниже полки метров на десять. По одной подниматься, по другой страховаться. Он посмотрел вверх -- выше и правее метрах в тридцати, была еще одна навеска, здесь трасса проходила немного по горизонтали, изгибалась коленом и шла опять вверх. Полосы, проведенные белой специальной краской, ограничивающие трассу, сверкали под солнцем. Там тоже была точка, но на полке судьи уже не было. Остаток веревки лежал на ней кучей, она шевелилась, дергалась, и Черныш понял, что ее начали выбирать. Да что ж это такое!

-- Крыша, крыша, я Черныш, я на отметке семнадцать ноль. Мне идти или нет? -- раздраженно он отпустил тангенту, и какое-то время вслушивался в равнодушное шипение. «Да что их там, медведь, что ли съел?» -- раздраженно подумал он.

Сверху опять посыпалось, раздался треск, и на этот раз уже грохнуло не на шутку. Сыпануло камнями на полку, где была свернута веревка, и Черныш машинально подумал, что ее может посечь... И в следующий момент увидел того, кто спустил камни на веревку…

Крутясь, хватаясь руками за стену, перевернувшись пару раз, головой вниз, брякаясь с размаху о выступы, по одной из судейских веревок, в беспорядке, неуправляемо скользил, почти падал…

Черныш не видел, кто это. Вообще это было даже смешно, и он невольно ухмыльнулся. Но когда неизвестный, пролетев мимо полки, сбросил остаток веревки вниз, и, не останавливаясь, покатился дальше, Черныш вдруг увидел...

На конце не было узла! Кто бы это ни был, а сейчас будет вот что -- с сильным хлопком, хлестнув на прощание по рукам, конец вылетит из спускового устройства, и человек, кто бы он ни был, превратится в исходящий надрывным воем неумолимо разгоняющийся предмет.

Не осознавая, он намертво вцепился в какой-то выступ руками, представляя, как заревет воздух в ушах и тошнотворно развернется земля под ногами. В этот момент, падающий с ходу влетел в «захлест» на веревке, и сильно раскачиваясь, остановился. Черныш увидел, что свободного конца осталось метра три.

-- Узел, -- тут же заорал он. -- Узел вяжи!

И видел, как тот непонимающе смотрит по сторонам. Ясно, закружило! Он приложил ладони ко рту и раздельно стал выкрикивать, в направлении раскачивающейся фигуры:

-- Подтяни конец, завяжи узел! У тебя на конце нет узла!!!

Тут фигуру развернуло, и Черныш все понял. Вцепившись судорожно руками в веревку, широко раскрыв бессмысленные глаза, пацан лет, может, двенадцати, сучил, как заведенный, ногами, пытаясь дотянуться ими до стены. Он задержался под судейской полкой, как раз в месте, где был отвес, и где до скалы было метра полтора. На его счастье, веревка перекрутилась в последний момент, и он влетел в петлю, случайно свившуюся на ней. Ясно было, что пацана «заклинило», он ничего не соображает, и, дрыгаясь, только расслабляет случайный «захлест». Раскрутившись, веревка проскользнет и в следующую секунду вылетит из спускового устройства.

Черныш лихорадочно пристегнулся к судейской веревке, дернул за пряжки, туго затягивая ремни на трапеции, подумав, снял пуховку и бросил ее с полки вниз, чтобы не мешала. Закинув «ус» за плечо, он шагнул с полки, посмотрел вниз, и увидел, как его пуховка черно-красным крестом, раскинув рукава, кружась, плавно летит вниз.

15

Он шел траверзом -- по горизонтали. Расстояние было небольшое, веревку он тянул за собой, и забирал все больше и больше вбок. Лазание было трудное, потому что в этом месте по стене сочилась вода. Что это было, ручей, или просто после зимы, в недрах Стены таял лед, он не знал. Ботинки тупыми носами царапали по скале, проскальзывали, лезть становилось все труднее, и на полпути он совсем остановился.

Все это время он не смотрел на пацана, и теперь увидел, что тому удалось каким то образом зацепиться за скалу, и теперь он одной рукой держался за мелкий карниз нависавший над головой. Второй он продолжал цепляться за веревку.

Он сделал ошибку. Вместо того чтобы замереть, и ждать Черныша, он начал хвататься за скалу. Петля, освободившись, тут же распустилась, конец болтался свободный. А за карниз держаться бесполезно. На него не вышел бы даже Черныш. Там была чистая «отрицаловка», карниз покато нависал, и пацан всхлипывая все сильнее, возил ногами и не находил места, где можно встать.

«Он сможет продержаться секунд тридцать, не больше», -- думал Черныш, оцепенело уставившись в побелевшее лицо. Всхлипывания становились все громче, и Черныш понял, что дело плохо. А он не мог лезть дальше. Он дошел до места, где веревка больше не пускала его вправо, стягивая обратно.

-- Держись, -- растерянно оглядываясь, крикнул Черныш. -- Сейчас…

А что сейчас!? Так, так…. О!!! Вот идиот, как же он…

-- Держись, -- уже весело повторил он, отстегивая с плеча рацию.

-- Крыша, крыша, Капитан, эй! -- кричал он, суетливо переставляя рычажки и крутя в разные стороны ручки настройки. Надо быстро, быстро, бессвязно думал он, и как сумасшедший жал и дергал тангету, дул в микрофон, тыкая в разные стороны антенной. Еще быстрее, еще!

И остановился, сообразив, о чем думает на самом деле. Никто не успеет! Час, минимум, если снизу. А если сверху, то пацана сдернут, как только коснутся веревки. Его и так могут сдернуть в любой момент, а сам он провисит еще секунд десять, не больше. Вон уже губы кривит, и не всхлипывает, просто мычит на одной ноте. Все громче и громче, потом пальцы разожмутся, и, бешено извиваясь и воя, полетит, с разгона ударяясь об уступы, оставляя на них мокрые красные пятна.

Рация зашипела неразборчиво, встревожено что-то заговорили в динамике. И это уже было бесполезно! Тогда Черныш, размахнувшись со злостью, хрястнул рацию о скалу. Посыпались осколки. Вниз. Вот тварь! С хрустом сжав зубы он с ненавистью уставился на камень перед собой. Что делать? Он знал, что делать, но его тело, подслушав эту мысль, кинулось бежать без оглядки. Провалитесь вы все! Четвертый раз ему надо уходить! Четвертый раз!

Тело убегало, и надо было его остановить. И Черныш, чтобы остановить, отклонился от скалы, насколько было возможно, и, уцепившись пальцами в подвернувшиеся зацепы, с размаху ударил лбом в скалу -- с той же силой, как только что рацию. Осколки не посыпались, но перед глазами вспыхнули звезды, а в ушах зашумело, и надрывный монотонный вой висящего отдалился. Ремень каски, рванув кожу под подбородком, лопнул, и каска полетела вниз. Тело послушно вернулось на место. Значит теперь можно идти. И при этом ему не нужен никто! Он не слышит. Он не видит. Он не живет. Значит, осталось только умереть.

И Черныш, отстегнув страховку, сильно отбросил веревку за спину. Прошуршав по скале, веревка укатилась за перелом.

Больше его ничто не привязывало к Стене.

Он тут же сделал шаг. Ботинки скользили. Непривычно свободно было без привязи. Первый раз в жизни без привязи и под ним сто семьдесят метров свободного полета. Не раздумывая, скользя, со злостью сжав зубы, на грани срыва, он попер вперед, как танк.

Не давая себе остановиться ни на секунду, даже там, где можно было, оскальзываясь, он делал шаг за шагом, а внутри все противилось, все кричало, что нельзя, надо подумать, надо посмотреть. Он был как раз на середине мокрого языка, столько же надо было еще пройти, и он перестал смотреть на полку, до которой оставалось метров семь, и на которой лежала вторая веревка. Кровь с разбитого лба собиралась на бровях, и брови чесались. Ноги почти не держали, пальцы были как чужие, он карабкался и удивлялся, что еще не «слетел». Сырое место кончилось, нога вдруг стала надежно, а он продолжал удивляться. Оставалось метров пять, и там было попроще. В этот момент он понял, что не слетит, и стал рывками прыгать с зацепа на зацеп, и развернув крылья весело скалилась вышитая черным летучая мышь у него на спине.

-- Не ори! -- рявкнул он пацану, выскакивая на полку. Тот на секунду озадаченно замолчал и снова открыл рот.

-- Молчи, сволочь!!! -- заорал он, чтобы только что-нибудь говорить, а руки сами, вспомнив то, что голова уже давно забыла, летали по снаряжению.

-- Дя-дя-я-я-а-а-а! -- выл на одной ноте пацан, а Черныш, осторожно отделив вторую веревку, щелчком продернул ее в свою «спусковуху».

-- Убью, гад, -- заткнись!!! -- хрипло орал в ответ Черныш, а сам был уже близко, завис над дрожащей фигуркой, и тянулся к нему «усом» с карабином на конце. Он не доставал немного, и аккуратно смайнался еще на пару сантиметров, не приближаясь слишком близко. Ну?!

Щелк! Все!!! Черныш был зафиксирован на веревке. Пацан был пристегнут к нему. И продолжал висеть, не отпуская рук.

-- Эй -- все… отцепляйся, я держу, -- криво улыбаясь, задохнувшись, сказал ему Черныш, но пацан испуганно помотал головой и продолжал остервенело цепляться за карниз. «Ладно!» -- подумал Черныш.

-- Давай руку, -- он дружелюбно подмигнул и, упершись коленом в карниз, потянулся к пацану.

Тот нерешительно посмотрел на его руку, и вдруг решившись, хищно схватил, повиснув на ней всем телом. Но Черныш, подстерегая этот момент, тут же резко выдернул руку, и пацан, взвизгнув, сорвался, тут же повиснув на веревке Черныша. Навалилась тяжесть. Он сильно ободрал колено, но был доволен! Теперь можно начинать.

Потому что никогда нельзя допускать до себя человека, которого заклинило. Он будет царапаться, кусаться, вцепляться тебе в руки, виснуть, и, в конце концов, сдернет обоих. А так -- другое дело. Сейчас дойдет до него, что все в порядке, и еще помогать начнет.

Поджав ноги, Черныш застегнул самохваты, осторожно выпрямился. Подогнул ноги повыше, самохваты, закусив веревку, защелкнулись, он медленно выпрямлялся, напрягая спину, подтягивая висящего. И понемногу пошел. Левая, вверх правая держит. Левая держит, правая вверх.

Метров через пять он уже был мокрый от пота, насквозь, но не останавливался. Как давеча, он знал, что как только он остановится, будет очень трудно начать снова идти, а впереди еще метров двадцать подъема. И он не остановился, даже когда кровь протекла в уголок левого глаза, и ресницы начали слипаться, выбивая из глаза слезу. Напряженные мышцы вибрировали, но держали. Теперь он не смотрел вниз, но не смотрел и вверх. Еще было подниматься и подниматься, в пацане было килограмм пятьдесят, пот заливал глаза, а в голове у Черныша крутились и крутились строчки: «Парень уснул и не слышит… парень уснул и не слышит песен сердечную грусть…»

Когда оставалось метров десять до верха, и когда Черныш одурел настолько, что уже не понимал, что он вообще делает, и что надо делать, он почувствовал, как сверху осторожно подтягивают. Медленно, не дергая. Он еще сделал пару шагов, и замер, расставив ноги и руки, отталкиваясь от скалы. Пацан внизу слабо шевелился, но уже тоже подставлял ноги, и руки, пытаясь распираться, не волочась безвольным мешком по поверхности скалы.

Наверху поняли, и стали выбирать энергичнее. Еще метр, еще, вот уже нависший козырек над головой. Вот и трава -- зеленая и яркая. Вот и Севостьян! И еще незнакомые. Они висели на оттяжках и сразу подхватили Черныша. Защелкали карабины, пацана, по меньшей мере сразу трое уцепили, и видно было, как того начинает трясти понемногу от пережитого страха.

Как только от него отцепили груз, Черныш почувствовал себя намного лучше. Ноги пошли как на пружинках, после тяжести все было легко. Рот у него разъехался до ушей, он улыбался всем подряд, спохватывался, сжимал губы и тут же снова начинал улыбаться. Потом он понял, что это шок, и махнул на свое веселье рукой. Понемногу вылез, присел поблизости, тут же на краю, не отстегивая веревки. Было приятно сидеть и чувствовать что ты на земле, и можно, не цепляясь, сидеть спокойно. Продолжая улыбаться, он сидел, глядя, как ощупывают пацана, тут же осторожно разгибая ему руки и ноги. Пацан кривился. Черныш знал, что ребра ему точно повынесло, в момент когда его дернуло на страховке. Да ребра заживут. Он с тревогой глядел, как пацан, давясь, кривится, пытаясь реветь, но слез пока не было. «Как бы идиотом не стал…» -- озабоченно подумал он, и в этот момент того прорвало, мальчишка забился, заревел в три ручья, и ту же его стали заворачивать в пуховку, поднимать, готовить к переноске. Суетился Севостьян, поглядывая на Черныша, стоял Иванов, стояли девки какие-то. Стоял Волков.

Волков… Черныш вспомнил его ночные слова, про сестру.

-- Эй, Волков! -- громко сказал он через головы. Тот повернулся и, как всегда, исподлобья посмотрел на Черныша. И все повернулись. Разные лица, но выражение у всех одно было -- внимательное. Черныш смотрел ему прямо в глаза, в нем продолжало бродить бешеное злое веселье, и Волков вдруг моргнул, раз, другой, а Черныш так же громко сказал: -- Не стой с открытым ртом, Волков!

Тот продолжал моргать, и вдруг нерешительно улыбнулся, и все вокруг разом захохотали. И сам Черныш хохотал, глядя на ошарашенного Волкова. И Севостьян хохотал, да так, что упал на колени. Пищали девки, и даже пацан сквозь слезы заулыбался. Все были достаточно опытными, чтобы понять что это был шок, но все равно продолжали смеяться, потому, что знали, как сделать так, чтобы шок прошел поскорей.

16

Рябина неподвижно сидела в штабной палатке. Снаряжение было аккуратно развешено, на стойках по стенам, от веревок чуть пахло дымом, тускло поблескивало железо разложенное на подстеленном полиэтилене. Пол чисто выметен, на установленной на чурбаках доске лежали документы, списки. Сверху, прижимая бумаги, лежал массивный десятикратный бинокль.

Она смотрела за Чернышом в этот бинокль. Убираясь в палатке, внезапно наткнулась на тяжелый потертый футляр. Отложив веник, собранный из полыни, она расстегнула футляр и вытащила блеснувший оптикой инструмент. Откинув полог, она вышла, обогнув шатер так, чтобы ее не было видно от стоянки, и направила бинокль на Стену.

Сначала она увидела спускавшегося вниз Корнея, и, скользнув вверх, рассматривая трассу, ограниченную хорошо видными белыми полосами, нашла Черныша. Тот как раз смотрел на стоянку, и Рябина быстро убрала бинокль, но тут же направила его снова. Тот уже смотрел наверх, и она проследила направление куда он смотрел. И увидела на самой вершине как маленькая фигурка, перегнувшись, заглядывая вниз, неумело протравливает веревку. Потом она видела, как фигурка скользнула быстрее, и ударившись о выступ, закружилась беспорядочно, полетела вниз, проскальзывая, почти падая.

Закусив губу, она видела как Черныш, распластавшись, идет траверзом к карнизу. Как остановился. Видела скользнувшую вниз белой скорлупкой каску. Видела отлетевшую от него страховку. Сразу отняла окуляры от глаз, и медленно повернувшись, на деревянных ногах пошла обратно в шатер. Она аккуратно положила бинокль на стол, села на приставленный к столу раскладной стульчик и замерла.

Она сидела, и только пальцы ее быстро двигаясь, теребили, крутили помятый серебряный перстенек. Так, в оцепенении, она сидела долго, не выходя, глядя на пол, на утоптанный, чисто выметенный земляной пол. Она видела перед собой голову Черныша, с выцветшими перепутанными прядями, и осторожно все убирала их с нахмуренного лба. И замирала, почти не дыша, когда он вздрагивал, боясь, что он проснется и уберет тяжело лежащую на ее онемевших коленях голову.

И еще она шептала одними губами, как заклинание: «Парень уснул и не слышит, парень уснул…»

Потом она услышала шум, громкий смех, сердце сильно стукнуло, ей показалось, что услышала его голос. У палаток затопали, побежал народ от костра, звонко швыряя алюминиевые ложки. И вдруг полог распахнулся. У входа, щурясь со света стоял Черныш, в руках у него была сумка, и он, оглядываясь махнул кому-то рукой. Шагнув внутрь, он увидел Рябину. Она молчала, и только машинально, продолжала крутила перстень на пальце.

Черныш тоже молчал и смотрел, не отрываясь, в ее поднятое к нему лицо, и Рябина увидела белый пластырь на его грязном лбу, с плохо вытертыми следами крови. Его крови… Она моргнула, и почувствовала, как к горлу подкатил ком, и поняла, что заревет сейчас, как девчонка, и быстро подняв руки закрыла ими лицо.

-- Рябина… -- Подошел он к ней.

За шатром перекатывалась близкая река, далеко у входа в долину свистнул тепловоз, ветер занес в шатер запах пробивающейся весенней травы. Рябина слышала, как он дышит, и как тонко поскрипывают ремни его трапеции.

Слова не произносились, ничего невозможно было произнести, слова цеплялись из последних сил, обречено, неистово, не желая падать вниз, со своих неприступных гордых Стен. И нельзя было спешить, можно было только аккуратно, думая, иначе…

-- Ты иди сейчас, Черныш… -- справившись с голосом, глухо сказала она, не убирая ладоней от лица. -- Иди к мужикам…

Было тихо. Потом что-то зашуршало, стало светлее -- это он, выходя, открыл полог. Она посидела так еще немного, чувствуя, как тает неожиданный ком в горле, как успокаивается сердце. Потом убрала руки и, по-детски шмыгнув носом, стала искать в карманах платок. Она рылась и смотрела на снаряжение, которое оставил Черныш. Сверху лежала его трапеция из плотного красного брезента, прошитого капроновыми лентами.

Она лежала спиной вверх и видна была вышитая черным хищная летучая мышь, изогнувшая крылья, с острыми и тонкими клыками.

*** * ***

-- Внимание! -- раскатился по поляне усиленный мегафоном голос, и ровные шеренги построенные в торжественном каре, замерли, и было слышно как ветер трепет флаги, российский, клубный, и флаг соревнований с годом проведения.

В шеренгах стояли все те, кто приехал на эту поляну. Одеты были в форму, стояли желто-синие, и желто-красные. Самая большая шеренга, конечно, была у Городского клуба. Их цвета были красно-черные, пуховки у всех были застегнуты, а вторым рядом стояли кандидаты, школьники и приглашенные, в разношерстных штормовках и анораках.

Гремел мегафон. Объявляли результаты. Черныш стоял рядом с Корнеем, и хлопал вместе со всеми, и замирал, внимательно вслушиваясь, и всматривался в выходивших победителей. Давали медали за места, или давали шуточные призы. В центре каре собрались старшие инструктора, стоявшие также своим маленьким, но ровным, элитным строем.

Черныш не крутился, как бывало раньше, не задирал Корнея, не оглядывался, выискивая знакомых. Он слушал, и хлопал, и был спокоен. Он знал, что произойдет в конце, но это не имело значения. Чтобы ни случилось, он не будет переживать. Поэтому он не удивился, как другие, когда после паузы Капитан, поздравив победителей в конкурсе поваров, вдруг посерьезнел, достал какую-то бумагу и развернув ее, набрал воздуха, делая паузу. Народ примолк.

-- Севостьянов Михаил, -- разнеслось над поляной и эхо, отразившись от стены, долетело обратно искаженным отголоском. А Севостьян уже вышел и напряженно глядя перед собой, остановился рядом с Капитаном.

-- Советом главных инструкторов объявляется дисквалификация Севостьянову Михаилу сроком… -- читал Капитан, и кто удивленно, а кто уже зная в чем дело, внимательно вслушивались в разлетающиеся над строем слова. -- За халатность, за необеспечение контроля допуска в зону повышенной опасности, что едва не повлекло за собой смертельный исход….

Севостьянов, старик, инструктор, стоял, замерев, и были видны пятна, выступившие у него на набухших скулах. Выслушав, он по-военному развернулся, сделал шаг, но замешкался. В полной тишине, он кашлянул смущенно, и еще раз повернувшись, пошел в строй, но не в инструкторский, а в общий, ко всем остальным. Его место в передней инструкторской шеренге тут же заняли.

-- Чернышев Александр, -- уже гремело, не дожидаясь, пока Севостьян дойдет до места.

И Черныш пошел. Все смотрели на него, почти никто не знал, что случилось на самом деле, только свои. Потом, конечно, распространят бюллетень, прочитают, будут обсуждать, охать. А пока он шел к Капитану и ощущал всей спиной недоуменные взгляды и переглядывания в качнувшихся и снова замерших рядах. Капитан, читая по бумаге, не поднимая глаз, загремел в мегафон.

-- Чернышев… дисквалифицирован сроком на год за грубое нарушение техники безопасности поведения на вертикалях… -- И так далее, до самого конца.

Дочитав, Капитан замолчал, и подняв глаза посмотрел на Черныша. Черныш хотел уже идти, но Капитан вдруг переложил мегафон в другую руку и неожиданно протянул ее. Черныш поспешно пожал протянутую руку, и дернулся, но Капитан крепко сжав, не отпускал. Недоуменно Черныш посмотрел на него. Капитан стоял неподвижно, держал мегафон в опущенной руке, и зашевелившиеся вдруг ряды опять затихли. Когда наступила звенящая тишина, Капитан убрал руку, и Черныш, повернувшись, пошел обратно в строй.

Он шагал, и почему-то обратный путь ему показался длиннее. Все смотрели на него, и молчали. Они были все на одно лицо с такого расстояния, различалась только форма. И Черныш шел к своим, туда, где было только красное и черное.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Алексей Старостин

СТЕНА

1

2

3

4

5

6

7

8

9

* * *

10

11

12

13

* * *

14

15

16

* * *

Speaking In Tongues
Лавка Языков

*** * ***

*** * ***

*** * ***