С одним знакомым агрономом мы сидели на кухне, пили вишневый шнапс-самогон,
слушали записи классической музыки из его богатейшей коллекции и беседовали
о поэзии...
Ну, в первом читатель не усомнится: с хорошим человеком отчего бы и
не выпить? Насчет же музыки поверит только, если я объясню, что кухня,
на которой происходило дело, располагается в Саар-Луи, почти у самой франко-германской
границы и что агроном мой – немец. Немец же может слыть культурным и образованным,
только если он разбирается в классической музыке не хорошо, а прекрасно.
Невежество же и невосприимчивость литературные в Германии считаются чем-то
простительным, а поэтому – распространенным (думаю, так, а не наоборот),
и этим (в частности) немецкий «интеллигентский стандарт» диаметрально противоположен
к российскому.
Тем больше меня удивила разборчивая начитанность моего собеседника,
так что я даже не постеснялся спросить, откуда это у него? «От школьного
учителя, – объяснил агроном. – Оттуда же, откуда у меня и у всех моих одноклассников
безупречная грамотность: такому человеку, как наш учитель, просто стыдно
было бы сдать диктант или сочинение на троечку. Моим учителем был Герхард
Тэнцер,» – закончил монолог мой собеседник и страшно удивился, когда названное
им имя не произвело на меня ни малейшего впечатления. Не вдаваясь в долгие
объяснения, он сдернул с книжной полки (одним жестом! Без предварительных
десятиминутных поисков! Что ни говори, немецкая организованность, точность
и пристрастие к порядку – не пустой звук!) и вручил мне несколько поэтических
книжек Тэнцера.
Один из сборников: «Цветущий луг – маленькая эротическая школа стихосложения»
(«Schones Blumenfeld - kleine erotische Versschule»), изданный впервые
в 1985 году, включает в себя стихотворения, весьма фривольное содержание
которых втиснуто поочередно во все мыслимые поэтические формы: от античных
образцов до новомодных изысков. Сочетание академического тона ежестраничных
примечаний (и впрямь познавательных), толкующих о разновидностях ритма
и рифмы, с самими комментируемыми текстами, часть которых могла бы принадлежать
перу Баркова, часть – Олега Григорьева, нашло радостный отклик читателей.
Двумя годами позже увидевшая свет книжка «КРИКРИ» («CRICRI»,
1987) вся выполнена в русле так называемой «конкретной поэзии» – видимо,
самого животворного течения современной немецкой поэзии. Более всего определяемая
этим термином стихографика напоминает в русской словесности, пожалуй, некоторые
из опытов А. Вознесенского или вещи Д. Строцева.
Но доказав этими двумя сборниками свое безусловное техническое мастерство
и изобретательность в вопросах формы, Тэнцер остался приверженцем «свободного
стиха», которым написаны от начала до конца и первый его сборник «Здесь
и где-то» («Hier und anderswo», 1979), и пока последний – «Земля
перед глазами» («Das Land vor Augen», 1997). Стихи из этих двух
книг, а также из цикла «Летнее путешествие» («Sommerreise»), опубликованного
в 1993 году во французском и грузинском переводах, отобрал для русского
перевода сам автор, когда, много позже литературного, произошло мое личное,
не грозящее перейти в дружбу, знакомство с ним.
Знаток правил, Герхард Тэнцер с радостью пренебрегает ими, и не только
в поэтике, но и в грамматике: едва ли можно встретить в его текстах иной
знак препинания, кроме запятой и точки. (Если же читателю встретится все
же где-то тире или двоеточие, пусть он не верит глазам своим – просто переводчик
счел в паре случаев прочтение некоторых фраз по-русски слишком двойственным
без указки должного знака.) Но даже и «закон беззаконности» — «свобода»
«свободного стиха» – не ограничивает Тэнцера. То и дело в верлибры его
пробивается ритм, вполне традиционый хорей или ямб (впрочем, в современной
обезрифменной немецкой поэзии это скорее оригинальность, чем традиционность),
и только форма записи, разбиение на строчки «вопреки» мелодии стиха сдерживает
тогда его мерную поступь. Этот прием кажется мне новым и интересным, как
и многое в стихах Тэнцера...
Да что я об этом рассказываю? Читайте сами!
В. Шнейдер
07.07.97
Спозаранку
Спозаранку
открывают окна
женщины
селенья
и, потягиваясь,
тащат на карниз
белье – развесить,
смотрят вслед мужьям,
в машинах отъезжающим
на службу,
и, наверное,
включают
свой приемник,
ставят кофе,
ищут новости в газете,
прежде
чем заняться домом
и пойти по магазинам,
а могли бы
тот же час
для любовников оставить,
впрочем, те, должно быть,
тоже в это время
на работе.
Шоссе
Семь человек погибло,
пятеро тяжело ранены,
сообщает диктор,
и на экране появляются фотографии
груды обломков
на Франкфуртском шоссе,
а на краю кадра
лежит человек,
еще не накрытый, по обыкновению,
и даже видно
немножко красного,
а я думаю,
три часа тому назад
ты сам
там еще ехал,
а сейчас вот сидишь
в придорожной забегаловке
за своею сосиской с картошкой и кислой капустой,
и тут как раз
подъезжает автобус с американцами,
первые
уже тут,
тянут из автоматов пиво,
и я вижу, еще три, четыре
цветные молодухи
вылезают из автобуса,
две окончательно
заплыли жиром,
а у одной все еще
легкая пружинистая походка,
по телевизору начался
прогноз погоды,
вот-вот
она войдет в дверь,
я,
пожалуй, еще чего-нибудь выпью,
прежде чем ехать дальше.
Липовый аромат
Благоуханье лип
июльской ночью,
журчание ручья,
восход луны
над кронами деревьев,
ах, любовь,
романтика в глазах,
ушах, ноздрях,
ступай за мной
скорей в карету, там
ласкать и целовать
друг дружку будем.
Он пил Дортмундское пиво
Он пил Дортмундское пиво,
когда я его навещал,
как-то раз
я подарил ему целый ящик,
и, похоже,
ему действительно понравилось,
во всяком случае, он говорил,
оно лучше
Баварского,
на Пасху
он приглашал меня
отведать Gigot
или Boeuf Bourguignon,
а его рецепт
миног в шоколадном соусе,
у меня при одной мысли
слюнки текут,
он унес с собой в могилу,
и только теперь
я представляю его себе
в его «Лавке Тетушки Эммы»,
и что он делал,
когда стал замечать,
что посетители
вот-вот переведутся вовсе,
и что в 65
он не мог
выйти на пенсию,
потому что слишком плохо
был застрахован,
изредка
я слыхал, как он ругается из-за высоких налогов,
но за едой
мы никогда
об этом не говорили.
Ненужный стих
Этой ночью
мне приснилась
лошадь:
толстая
крестьянская кобыла,
пожилая пегая скотина,
за собой тянувшая свой воз,
на котором ехал я,
вернее, ехал только часть пути:
как только шла дорога в гору,
приходилось мне слезать
и рядом с ней плестись.
Вдруг в тени каштана у дороги
кляча, точно вкопанная, встала
и сдвигаться с места не хотела,
сколько я ее ни понукал:
объедала нижние побеги,
так типично наклоняя морду.
Я весь день продумал
о кобыле,
в основном, в машине, за рулем,
как живую, лошадь представляя,
но никак на ум не приходило,
для чего
она ко мне явилась
и на кой мне черт она сдалась.
Когда она уезжает
Уезжая,
она говорит:
«Я уеду на днях»,
и, когда её нет
и к концу
приближается день
я сижу за столом,
как на углях,
на каждый звонок
подлетаю к дверям:
то молочник
со счетом за месяц,
то еще
кто-нибудь,
и сомнений
уже никаких,
что вот-вот
получу телеграмму:
« Доехала
благополучно».
Ночью
Ночью –
пару раз в год –
ты мне звонишь,
и, со сна точно пьяный,
я слышу тихо
твой бодрый голос,
ты мне рассказываешь
о праздниках
и о будничных склоках,
потом я тебе о своих
тихих и бурных неделях,
окончательно проснувшись,
я хочу тебя видеть
с трубкой у уха
в светящейся будке,
но уже раздается
писк таймера,
сейчас,
говоришь ты,
прервется,
и со смехом
поверх тяжкого вздоха
мы желаем друг другу
на последние 10 пфеннигов
всего хорошего.
Отпуск
Франция велика,
в машине жарко,
на улицах пусто,
большинство французов
обедает,
но мы едем дальше:
так запланировано,
дабы не потерять
ни дня
драгоценного отпуска,
cэкономленного
для Атлантики,
до которой черт его знает
сколько еще сот километров,
и, видимо,
там уже полно туристов,
которые, как и мы,
весь год ждали отпуска,
и на берегу будет
не протолкнуться
и грязно от смолы
и выброшенных
бутылок из-под крема для загара,
разве только
соленый ветер
доставлял бы нам
какое-то удовольствие
на этой жаре,
а деревня,
которую мы проезжаем,
называется Шанне,
я вижу девушку
в фиолетовом платье,
длинном,
как требует мода
этого лета,
я ее никогда
больше не увижу,
при том, что, родись я тут,
может, мы были бы
счастливы друг с дружкой
в этом захолустье,
хотя жизни тут
я для себя тоже
не могу представить,
я, бегущий сейчас
от грязного
саарского воздуха,
я хотел бы,
чтобы была осень
и мы одни
на диком,
заброшенном море.
Ле Буска
Ростки каштанов, незабудок, роз,
Все ждет, что этот дом пойдет на снос.
Ла Рошель
Сказка
моего детства
о девочке у моря,
которая знает,
однажды
покажется
под алым парусом
принц,
и вот
сияет
передо мною корабль,
белый-белый
под пурпуром
в синей гавани,
как плывет он
к далекой возлюбленной
на открытке
в портовом
киоске.
У подножья огромной горы
У подножья огромной горы
стручков фасоли
я сижу за столом
и, общипывая кончики
и отправляя
фасолину за фасолиной
в кастрюлю,
вспоминаю,
как летом
рвал эти стручки
с утра до ночи,
оплата по весу,
и не мог поспеть
за деревенскими бабами,
а и им-то
плохо платили,
пока я не научился
рвать не любые стручки,
а только большие,
легко снимаемые
(вкусные как раз
мелкие),
так что женщины
перестали
надо мною смеяться,
и я пропускаю
за это дело стакан,
и женщина,
которой я эту фасоль
и чищу,
говорит: не лакай
столько,
а то, смотри,
налижешься
в стельку,
потому что она не знает,
какие были тогда
жаркие
дни
в поле,
и я замечаю,
что действительно
немного поднажимаю.
В магазине
Бабы передо мной
самозабвенно ругаются,
до закрытия
остаются считанные минуты,
одна из продавщиц
уже убирает колбасу
с прилавка,
другая
еле шевелится,
несмотря на очередь,
я думаю:
вот удобный случай
для социалистической
пропаганды
среди недовольных слоев
общества,
и говорю:
виноваты капиталисты,
владельцы магазинов,
заставляющие
мало народу
много трудиться,
женщины ошарашенно на меня
смотрят,
а мужик за мной говорит:
ну и езжайте в ГДР,
если Вам тут не нравится,
на что я возражаю,
что там я уже тоже
стоял в очереди,
и так
мы подходим к вопросу
о многообразии форм
эксплуатации
в американски-
и российски-
ориентированных государствах,
пока неожиданно
не подходит
моя очередь
взвешивать мясо
и идти выбивать чек в кассу,
где я пытаюсь
дождаться того мужика,
но он, кажется, нарочно
вышел через другую дверь,
и по пути домой
и еще за готовкой ужина
я так погружен в раздумья
о трудностях подготовки
предреволюционной фазы,
что едва не режу
пальцы
вместе с ветчиной.
Зимний стих моей подруге,
или Путешествие в Нордхаузен в Гарце 5-го января 1990 года