Speaking In Tongues
Лавка Языков

С одним знакомым агрономом мы сидели на кухне, пили вишневый шнапс-самогон, слушали записи классической музыки из его богатейшей коллекции и беседовали о поэзии...

Ну, в первом читатель не усомнится: с хорошим человеком отчего бы и не выпить? Насчет же музыки поверит только, если я объясню, что кухня, на которой происходило дело, располагается в Саар-Луи, почти у самой франко-германской границы и что агроном мой – немец. Немец же может слыть культурным и образованным, только если он разбирается в классической музыке не хорошо, а прекрасно. Невежество же и невосприимчивость литературные в Германии считаются чем-то простительным, а поэтому – распространенным (думаю, так, а не наоборот), и этим (в частности) немецкий «интеллигентский стандарт» диаметрально противоположен к российскому.

Тем больше меня удивила разборчивая начитанность моего собеседника, так что я даже не постеснялся спросить, откуда это у него? «От школьного учителя, – объяснил агроном. – Оттуда же, откуда у меня и у всех моих одноклассников безупречная грамотность: такому человеку, как наш учитель, просто стыдно было бы сдать диктант или сочинение на троечку. Моим учителем был Герхард Тэнцер,» – закончил монолог мой собеседник и страшно удивился, когда названное им имя не произвело на меня ни малейшего впечатления. Не вдаваясь в долгие объяснения, он сдернул с книжной полки (одним жестом! Без предварительных десятиминутных поисков! Что ни говори, немецкая организованность, точность и пристрастие к порядку – не пустой звук!) и вручил мне несколько поэтических книжек Тэнцера.

Один из сборников: «Цветущий луг – маленькая эротическая школа стихосложения» («Schones Blumenfeld - kleine erotische Versschule»), изданный впервые в 1985 году, включает в себя стихотворения, весьма фривольное содержание которых втиснуто поочередно во все мыслимые поэтические формы: от античных образцов до новомодных изысков. Сочетание академического тона ежестраничных примечаний (и впрямь познавательных), толкующих о разновидностях ритма и рифмы, с самими комментируемыми текстами, часть которых могла бы принадлежать перу Баркова, часть – Олега Григорьева, нашло радостный отклик читателей.

Двумя годами позже увидевшая свет книжка «КРИКРИ» («CRICRI», 1987) вся выполнена в русле так называемой «конкретной поэзии» – видимо, самого животворного течения современной немецкой поэзии. Более всего определяемая этим термином стихографика напоминает в русской словесности, пожалуй, некоторые из опытов А. Вознесенского или вещи Д. Строцева.

Но доказав этими двумя сборниками свое безусловное техническое мастерство и изобретательность в вопросах формы, Тэнцер остался приверженцем «свободного стиха», которым написаны от начала до конца и первый его сборник «Здесь и где-то» («Hier und anderswo», 1979), и пока последний – «Земля перед глазами» («Das Land vor Augen», 1997). Стихи из этих двух книг, а также из цикла «Летнее путешествие» («Sommerreise»), опубликованного в 1993 году во французском и грузинском переводах, отобрал для русского перевода сам автор, когда, много позже литературного, произошло мое личное, не грозящее перейти в дружбу, знакомство с ним.

Знаток правил, Герхард Тэнцер с радостью пренебрегает ими, и не только в поэтике, но и в грамматике: едва ли можно встретить в его текстах иной знак препинания, кроме запятой и точки. (Если же читателю встретится все же где-то тире или двоеточие, пусть он не верит глазам своим – просто переводчик счел в паре случаев прочтение некоторых фраз по-русски слишком двойственным без указки должного знака.) Но даже и «закон беззаконности» — «свобода» «свободного стиха» – не ограничивает Тэнцера. То и дело в верлибры его пробивается ритм, вполне традиционый хорей или ямб (впрочем, в современной обезрифменной немецкой поэзии это скорее оригинальность, чем традиционность), и только форма записи, разбиение на строчки «вопреки» мелодии стиха сдерживает тогда его мерную поступь. Этот прием кажется мне новым и интересным, как и многое в стихах Тэнцера...

Да что я об этом рассказываю? Читайте сами!

В. Шнейдер

07.07.97

Спозаранку

открывают окна

женщины

селенья

и, потягиваясь,

тащат на карниз

белье – развесить,

смотрят вслед мужьям,

в машинах отъезжающим

на службу,

и, наверное,

включают

свой приемник,

ставят кофе,

ищут новости в газете,

прежде

чем заняться домом

и пойти по магазинам,

а могли бы

тот же час

для любовников оставить,

впрочем, те, должно быть,

тоже в это время

на работе.

Шоссе

Семь человек погибло,

пятеро тяжело ранены,

сообщает диктор,

и на экране появляются фотографии

груды обломков

на Франкфуртском шоссе,

а на краю кадра

лежит человек,

еще не накрытый, по обыкновению,

и даже видно

немножко красного,

а я думаю,

три часа тому назад

ты сам

там еще ехал,

а сейчас вот сидишь

в придорожной забегаловке

за своею сосиской с картошкой и кислой капустой,

и тут как раз

подъезжает автобус с американцами,

первые

уже тут,

тянут из автоматов пиво,

и я вижу, еще три, четыре

цветные молодухи

вылезают из автобуса,

две окончательно

заплыли жиром,

а у одной все еще

легкая пружинистая походка,

по телевизору начался

прогноз погоды,

вот-вот

она войдет в дверь,

я,

пожалуй, еще чего-нибудь выпью,

прежде чем ехать дальше.

Липовый аромат

Благоуханье лип

июльской ночью,

журчание ручья,

восход луны

над кронами деревьев,

ах, любовь,

романтика в глазах,

ушах, ноздрях,

ступай за мной

скорей в карету, там

ласкать и целовать

друг дружку будем.

Он пил Дортмундское пиво

Он пил Дортмундское пиво,

когда я его навещал,

как-то раз

я подарил ему целый ящик,

и, похоже,

ему действительно понравилось,

во всяком случае, он говорил,

оно лучше

Баварского,

на Пасху

он приглашал меня

отведать Gigot

или Boeuf Bourguignon,

а его рецепт

миног в шоколадном соусе,

у меня при одной мысли

слюнки текут,

он унес с собой в могилу,

и только теперь

я представляю его себе

в его «Лавке Тетушки Эммы»,

и что он делал,

когда стал замечать,

что посетители

вот-вот переведутся вовсе,

и что в 65

он не мог

выйти на пенсию,

потому что слишком плохо

был застрахован,

изредка

я слыхал, как он ругается из-за высоких налогов,

но за едой

мы никогда

об этом не говорили.

Ненужный стих

Этой ночью

мне приснилась

лошадь:

толстая

крестьянская кобыла,

пожилая пегая скотина,

за собой тянувшая свой воз,

на котором ехал я,

вернее, ехал только часть пути:

как только шла дорога в гору,

приходилось мне слезать

и рядом с ней плестись.

Вдруг в тени каштана у дороги

кляча, точно вкопанная, встала

и сдвигаться с места не хотела,

сколько я ее ни понукал:

объедала нижние побеги,

так типично наклоняя морду.

Я весь день продумал

о кобыле,

в основном, в машине, за рулем,

как живую, лошадь представляя,

но никак на ум не приходило,

для чего

она ко мне явилась

и на кой мне черт она сдалась.

Когда она уезжает

Уезжая,

она говорит:

«Я уеду на днях»,

и, когда её нет

и к концу

приближается день

я сижу за столом,

как на углях,

на каждый звонок

подлетаю к дверям:

то молочник

со счетом за месяц,

то еще

кто-нибудь,

и сомнений

уже никаких,

что вот-вот

получу телеграмму:

« Доехала

благополучно».

Ночью

Ночью –

пару раз в год –

ты мне звонишь,

и, со сна точно пьяный,

я слышу тихо

твой бодрый голос,

ты мне рассказываешь

о праздниках

и о будничных склоках,

потом я тебе о своих

тихих и бурных неделях,

окончательно проснувшись,

я хочу тебя видеть

с трубкой у уха

в светящейся будке,

но уже раздается

писк таймера,

сейчас,

говоришь ты,

прервется,

и со смехом

поверх тяжкого вздоха

мы желаем друг другу

на последние 10 пфеннигов

всего хорошего.

Отпуск

Франция велика,

в машине жарко,

на улицах пусто,

большинство французов

обедает,

но мы едем дальше:

так запланировано,

дабы не потерять

ни дня

драгоценного отпуска,

cэкономленного

для Атлантики,

до которой черт его знает

сколько еще сот километров,

и, видимо,

там уже полно туристов,

которые, как и мы,

весь год ждали отпуска,

и на берегу будет

не протолкнуться

и грязно от смолы

и выброшенных

бутылок из-под крема для загара,

разве только

соленый ветер

доставлял бы нам

какое-то удовольствие

на этой жаре,

а деревня,

которую мы проезжаем,

называется Шанне,

я вижу девушку

в фиолетовом платье,

длинном,

как требует мода

этого лета,

я ее никогда

больше не увижу,

при том, что, родись я тут,

может, мы были бы

счастливы друг с дружкой

в этом захолустье,

хотя жизни тут

я для себя тоже

не могу представить,

я, бегущий сейчас

от грязного

саарского воздуха,

я хотел бы,

чтобы была осень

и мы одни

на диком,

заброшенном море.

Ле Буска

Ростки каштанов, незабудок, роз,

Все ждет, что этот дом пойдет на снос.

Ла Рошель

Сказка

моего детства

о девочке у моря,

которая знает,

однажды

покажется

под алым парусом

принц,

и вот

сияет

передо мною корабль,

белый-белый

под пурпуром

в синей гавани,

как плывет он

к далекой возлюбленной

на открытке

в портовом

киоске.

У подножья огромной горы

стручков фасоли

я сижу за столом

и, общипывая кончики

и отправляя

фасолину за фасолиной

в кастрюлю,

вспоминаю,

как летом

рвал эти стручки

с утра до ночи,

оплата по весу,

и не мог поспеть

за деревенскими бабами,

а и им-то

плохо платили,

пока я не научился

рвать не любые стручки,

а только большие,

легко снимаемые

(вкусные как раз

мелкие),

так что женщины

перестали

надо мною смеяться,

и я пропускаю

за это дело стакан,

и женщина,

которой я эту фасоль

и чищу,

говорит: не лакай

столько,

а то, смотри,

налижешься

в стельку,

потому что она не знает,

какие были тогда

жаркие

дни

в поле,

и я замечаю,

что действительно

немного поднажимаю.

В магазине

Бабы передо мной

самозабвенно ругаются,

до закрытия

остаются считанные минуты,

одна из продавщиц

уже убирает колбасу

с прилавка,

другая

еле шевелится,

несмотря на очередь,

я думаю:

вот удобный случай

для социалистической

пропаганды

среди недовольных слоев

общества,

и говорю:

виноваты капиталисты,

владельцы магазинов,

заставляющие

мало народу

много трудиться,

женщины ошарашенно на меня

смотрят,

а мужик за мной говорит:

ну и езжайте в ГДР,

если Вам тут не нравится,

на что я возражаю,

что там я уже тоже

стоял в очереди,

и так

мы подходим к вопросу

о многообразии форм

эксплуатации

в американски-

и российски-

ориентированных государствах,

пока неожиданно

не подходит

моя очередь

взвешивать мясо

и идти выбивать чек в кассу,

где я пытаюсь

дождаться того мужика,

но он, кажется, нарочно

вышел через другую дверь,

и по пути домой

и еще за готовкой ужина

я так погружен в раздумья

о трудностях подготовки

предреволюционной фазы,

что едва не режу

пальцы

вместе с ветчиной.

Зимний стих моей подруге,
или Путешествие в Нордхаузен в Гарце 5-го января 1990 года

Ах, милая,

я съездил в ту страну,

где ты погребена,

в тот самый город,

где жили мы в былые времена,

среди зимы

из той страны,

в которой живу теперь,

страны,

где, говорят,

все много лучше,

и, пожалуй, правы,

и я тебе скажу,

возьми вокзал, все так же там мигают

семафоры,

а паровозы Гарцбана гудят

так, что весь город

может это слышать,

как прежде,

в доме том,

где ты жила,

идет продажа

скобяных товаров,

и прежние четыре мужика

твое окно собою обрамляют,

распахнуты

ворота,

но пролет, к тебе наверх ведущий,

провалился,

оттуда я направился к мосту,

который перекинут через Цорге:

в жару едва заметный ручеек,

могучим становящийся потоком,

когда весною в Гарце тает снег,

там утки так и плавают,

их мать

моя кормила хлебом,

все еще стоят,

я говорю тебе, в теченье

форели неподвижные,

трамвай визжит на повороте

и трезвонит, неважно, есть кто рядом или нет,

а липы, чей я запах ощущаю,

чье слышу я пчелиное жужжанье,

те липы во дворе монастыря

английские налеты пережили

в начале 45-го,

когда дом деда моего

пожрало пламя,

так их теперь спилили, тут счас склад

контейнеров для грузовых машин,

но

пологие ступени позади

ведут в костел Марии на вершине,

«наш Бог есть крепкий зaмок»

среди руин и мусора,

вот каменные плиты

на расстоянье детского прыжка,

в кустах я углядел тот погребок,

где от бомбежек прятялись детьми мы,

а кладбища с могилами родных

и грустными архангелами

нету – снесли, но взгляд скользит оттуда вдаль

за пруд к холму,

где мы с тобой сидели, смотря,

как зажигаются огни над городом внизу,

не позабыл я

ни бабочек, ни полевых цветов,

ни дикой вишни,

чистый рай,

когда бы мы не были так робки,

или нет, скорей как раз поэтому,

пойдем же теперь в наш класс,

на лестнице уже часы

тебя ввергают в спешку

(я же всегда влетаю точно

со звонком, как ты прекрасно знаешь), под ногами

трещит паркет,

ты входишь в тесный класс

с большим окном,

с минуты на минуту возникнет доктор Геринг

и начнет запугивать нас страшною латынью,

а между крон каштанов во дворе

ты видишь золоченый шпиль

Санкт-Блази,

по вечерам там молятся за мир,

собор

закрыт,

там, говорят,

украли

мешок для подношений в пользу храма,

центр города – один сплошной бетон,

и что-то светит только в верхней части,

дубы и липы строем в два ряда,

на старых виллах

новые владельцы,

как в той стране,

где я живу теперь,

смотри, открыт розарий,

ввечеру там можно погулять

под фонарями,

у тетушки моей в саду

растет миндаль,

не высох за десятилетья,

но не хватает яблони,

вот здесь я жил

после войны,

вон в той мансарде,

зимою

замерзала там вода,

и молоко чуть не вскипало

летом,

ах, брось,

ты говоришь мне, богачей,

пошли на холм

за кладбищем

и будем там ждать,

когда внизу зажгут огни.

Цветы адониса для моей бабушки

1

Ты уже ожидаешь у ворот,

рядом с запряжённой лошадью,

удары молота из кузницы

в ушах, твоя подружка ещё прыгает

вдоль мостовой, и опять

вы позабыли колбасу

для учителя, ужо он оценит

после школьной загородной поездки,

как чудно вы поёте

по пути к садам Кведленбургского замка,

где потом отдыхаете

среди тимьяна, розмарина,

любистока и адониса,

и я слушаю твои рассказы, много позже,

как ты с этими травами

варила в Гарслебене омаров

для кирасиров кайзера,

но не для того парня, который

тебе нравился и который затем взял тебя с собой

на другую сторону горы.

2

Я прошёл по твоему пути

от кузницы к школе и церкви,

со шпиля больше не высматривает петушок

новую жену или волка,

лису и рысь,

тех, что пропали в болоте

на курочкиной повозке, по преданию,

рассказанному мне тобою,

на доме твоего отца

продолжает висеть знак счастья,

ворота некий восточный прусак

держит закрытыми, пусть он и не говорит прямо,

что я, воротившийся, хочу, мол, его,

изгнанника, изгнать.

Поваренная книга

«Рождество 1898»

на титульном листе,

между двумя страницами

рецепт пирога

готичеcким шрифтом,

очень аккуратно,

и детские

каракули,

совсем как каракули моего сына

в моих книгах.

Ах, как мы не сомневались

после бабушкиных

сказок,

что нам

предстоит победить драконов

и жениться на принцессах,

а между тем

мы бесшумно

выучились жить ,

и только изредка,

скажем, как-нибудь вечером

на природе,

позабыв,

что звезды над нами

ни о чем больше не говорят,

мы чувствуем в груди порыв

идти, чтобы наконец

начать кроить свою

собственную историю,

и тогда мы торопливо

выхватываем сигарету

и бормочем,

какой ласковый ветер,

или что-нибудь ещё

такое же осмотрительно-

осторожное,

и идем домой,

и включаем свет.

Выходные

На аукционе в Женеве

Неизвестный приобрел

две супные миски

старого французского стиля

за один миллион восемьсот восемьдесят марок,

номера лото за эту неделю:

20, 26, 29, 42, 45, 48,

дочка итальянца

в конце улицы

выходит сегодня замуж,

предстоит долгая бессонная ночь.

Я тоже так хочу

Я тоже так хочу,

сказала она, посмотрев

чемпионат Европы

по фигурному катанию,

и теперь

действительно ходит

раз в год

на каток

в свои сорок лет,

а муж

наблюдает,

и его друзья

всегда в курсе,

делает она уже

двойной Риттенберг

или еще только простой.

Её муж

Её муж по сей день

в поисковом листе

Красного Креста,

она

в конце войны

с тремя девочками

и продуктовыми карточками

(Когда мы в первый раз

опять поели масло,

так нас рвало),

пошла

(Я не мешкала),

на фабрику,

сунула дочек

учиться технике

(Что-то такое всегда будет),

внимательно следила, за кого

они выходят замуж,

(Все они чему-нибудь,

да учились),

дымила, не переставая,

в своей двухкомнатке

и сидела тем утром,

как рассказывают дочери

знакомым,

полураздетая

и мертвая

перед мигающим

телеэкраном.

* * *

Что есть

Куст, что цвел и опал,

хруст плода, что упал

со стула сползшая шаль

акула, плывущая вдаль

Семьдесят

В такой вот день,

когда на косогорах

ещё туман

и в небесах ни тучки,

он хочет

умереть,

но

не сегодня…

* * *

Почти тридцать лет

на железной дороге,

Нордхаузенд-Кассель

туда и обратно

четырежды в сутки —

плюс домик и садик

на землях дороги —

Как выйдешь на пенсию

сколько угодно

свободного времени,

скажем, для чтенья

желательно — что-нибудь

про путешествия

в дальние страны…

В Метце

Здесь

с ней случилась первая любовь.

Это приходит мне на ум каждый раз,

когда я тыкаюсь между серыми домами

в поисках места для парковки машины.

Она говорила — Метц красив —

и имела в виду три скамейки в парке

да одну площадку над рекой.

Её роман

скоро подкатил к концу,

а я смотрю на себя, идущего

в толпе по городу,

где всё ещё применяют гильотину

Итак

Итак, —

сказал диктор

программы «Контакты»

в то время, как камера

нам показала

надгробные камни

античной эпохи,

что так хорошо

подновил реставратор, —

так мы сохраняем

живую Картину

двухтысячелетнего

города Метца.

Стих на рождение моего сына

Когда я родился,

у власти стояли

фашисты,

и мой отец

вступил

в партию.

К моменту рождения

моего брата

отец был

солдатом,

я разучивал песни

«Мы идем против страны ангелов»

и «Мамаша,

подари лошадку»,

торговцы продавали

бумажные флажки

со свастиками,

во дворе

мы играли в войну.

В первом своем

школьном диктанте

я писал глаголы с прописной,

а имена со строчной буквы,

на переменах

мы ходили в колонну по три

кругами

вокруг учителя

с палкой,

отец

приезжал в отпуск

со своим автоматом,

я выучил слово «Бордо»,

самолеты Черчилля

разрушили город,

и мать

со мной и братом

подались оттуда.

После войны

я в школе жутко боялся

побоев,

учил

«Go out of here»,

«Idi sjuda»

и шлягер

«Когда на Капри

тонет солнце в море»,

отец писал

из плена,

мать выменивала

картошку на шнапс,

в десятилетнем возрасте

я весил

на 30 фунтов

ниже нормы.

После основания ГДР

я стал пионером,

в старших классах –

комсомольцем,

носил, как положено,

синие штаны и рубашку,

когда умер Сталин,

мы маршировали

мимо его портрета,

несли почетный караул

у приспущенного

советского флага,

перед выпуском

я оказался ко всему ещё

членом клуба

немецко-советской дружбы,

а мои родители

получили письмо

от моего классного,

так как я

во время школьной экскурсии

умотал с одной девчонкой

в лес.

Меж тем прошла

Генеральная Забастовка

17-го июня,

Федеративная Республика Германия

вступила в НАТО,

ГДР –

в Варшавский договор,

я перешел границу,

западногерманские таможенники

перерыли мой чемодан,

все говорили –

«Русская зона»,

а я – «ГДР»,

мой аттестат

не признавали,

я работал

в продуктовом отделе

Карштадта

за 90 пфеннигов в час,

это было половиной

нормальной зарплаты,

но в ГДР

я на каникулах

зарабатывал по 80 пфеннигов,

так что ничего не замечал.

Потом я стал

подсобным рабочим в НИИ

и записывал

неделями напролет,

как зовут свиней

в Северной Саксонии,

и учил германистику

и историю, пока

Хрущев

подавил восстание в Венгрии

и велел Ульбрихту

возвести Берлинскую Стену,

а Кеннеди

начал вьетнамскую войну,

и поль-анковское

You are my destiny

(в исполнении Элвиса Пресли)

сменило

It’s been a hard day’s night

Битлов.

В тот самый год,

когда судьба связала

меня на всю жизнь

с учительством, во время

одной демонстрации

в Западном Берлине

полицейский пристрелил

студента Оннезорга.

Тем временем

студенты вышли на улицы

и вернулись за письменные столы,

прошла Пражская весна

и марш Советских войск,

американцы

привели в Греции

военных к власти

и снова отстранили,

продули вьетнамскую войну

и позволили убить

в Чили

демократического социалиста Альенде,

а испанский фашист Франко

и португальский фашист Салазар

умерли сами,

а члены фракции Rote Armee

поплатились жизнью за ошибку,

сочтя, что в Западной Германии

назрела пора революции.

Классовая борьба всё длится,

а я

всё учительствую и живу

с женщиной, которая

меня любит,

на горе,

потому что я думал,

воздух в горах

не так зачумили заводы

Диллингена,

Фёльклингена

и Карлинга.

Теперь,

когда ты родился,

я не состою

ни в какой партии,

давным-давно не разучивал

песен,

я смогу тебе

рассказать чуть-чуть

об искусстве выживания,

и я знаю,

что этого мало.

Борнтальский родник

Картина: ты зачерпываешь воду

руками, и бежит она, ничья.

Я вновь сидел у этого ручья,

мне пить хотелось в жаркую погоду.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Герхард Тэнцер

От переводчика

Спозаранку

Шоссе

Липовый аромат

Он пил Дортмундское пиво

Ненужный стих

Когда она уезжает

Ночью

Отпуск

Ле Буска

Ла Рошель

У подножья огромной горы

В магазине

Зимний стих моей подруге, или Путешествие в Нордхаузен в Гарце 5-го января 1990 года

Цветы адониса для моей бабушки

1

2

Поваренная книга

Ах, как мы не сомневались

Выходные

Я тоже так хочу

Её муж

* * *

Семьдесят

* * *

В Метце

Итак

Стих на рождение моего сына

Борнтальский родник

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Зимний стих моей подруге,
или Путешествие в Нордхаузен в Гарце 5-го января 1990 года