Вот, собственно, и все, что я увидел и успел записать. Пока работал, несколько раз заварил чай по рецепту часовщика, в стеклянной банке. И сидел за бумагами уничтоженный, еще боясь делать какие-либо выводы, отгонял призрак безумия, когда в дверь позвонили.
Я открыл и увидел на пороге Соломона Гавриловича в белом халате и с портфелем.
- Спокойно! Без фокусов! Марш в комнату, - сказал он, уже загораживая дверь своим телом.
Я на чужих деревянных ногах прошел в комнату и упал в кресло. Он скользнул следом, не снимая ботинок, и сел в другое, развернув его и уперев в мои коленки свои, твердые и чужие.
Я затравленно и безнадежно ощущал на плечах уже не домашнюю одежду, а серый балахон с рукавами, завязанными на спине. Главврач, не спуская с меня настороженных глаз, положил портфель на колени, раскрыл его и брякнул об стол бутылку знакомого коньяка и два стакана. Потом подмигнул и улыбнулся.
- Сильно испугался? - спросил он и спиной чуть двинул свое кресло назад, налил полстакана мне и себе немного. - Пей до дна, Евгений. Меня твое лицо бледное с ума сводит. Ну, же! Смелей.
Он наклонился и, схватив мои безвольные пальцы, вставил в них стакан. Я, не теряя халат из виду и звякнув стеклом по зубам, выпил в три глотка, не ощутив ни вкуса, ни запаха. Коньяк упал и вспыхнул уже в желудке.
- Вот и хорошо... Вот и дивно... - сказал Соломон Гаврилович, отцепившись от меня взглядом и роясь в портфеле. Наконец, закрыл его и поставил к моим ногам, заметно расслабился, крутя пальчиками на животе.
- Ну-с, как самочувствие? На что жалуетесь?
В такой ситуации, сообразил я, любое мое слово может обернуться ловушкой. Надо молчать до последней возможности.
- Решили молчать? Боитесь подвоха? Напрасно. Или вас... э... смущает мой халат? Могу снять.
В одну секунду халат оказался брошенным на пол, а Соломон Гаврилович остался в элегантной черной тройке. Вид у него был праздничный и счастливый. Он смотрел на меня совсем ласково, как на родственника.
- Кто же вы? - наконец, выдавилось из меня со скрежетом.
- Соломон Гаврилович Вердье, бывший главный врач городской больницы по улице Революции, 56.
Я потрогал свое плечо и обомлел. На нем ничего не было, и рубашка была цела. Надо же, рассосалось.
- Вы меня отравили или что? - спросил я, отчаянно растирая плечо. - Или я сумасшедший все-таки? Или что?..
- Или как? - веселился Соломон Гаврилович.
Потом повертел головой, осматривая комнату.
- Я не вижу моих кассет.
- Я их сжег, - ответил я.
- Ну и хорошо, - легко согласился он. И посмотрел на часы. - О... Времени уже нет. Совсем нет. Кончилось время. Скоро самолет.
- Ну и чему вы радуетесь? - спросил я.
- Собственно тому, что вижу своего последнего пациента здравствующим.
На эти слова я хмыкнул и еще раз погладил плечо.
- Вы, значит, улетаете, а я останусь дурак-дураком, и никто мне ничего не объяснит?
- Во-первых, у меня нет времени, а во-вторых, считай, что врач не обязан ничего объяснять.
- Значит, я действительно был болен?
- А кто же здоров?
- Вы, верно, и здоровы.
- Ну, я... У меня свои проблемы.
- А вы не масон, Соломон Гаврилович?
- Кто-кто?.. Масон?.. - Он фыркнул и расхохотался.
Отсмеявшись, посмотрел на меня и внимательно и серьезно, потом произнес:
- Когда я впервые приехал в ваши края, то некоторое время изучал историю и однажды увидел поразительный сон. Жил здесь когда-то очень давно монах Стефан, или Стефаний Пермский. Удивительно светлый и умный человек. Я не знал, как он выглядел, но понял, что это именно он. Я видел монастырь на пустынном еще берегу. Падал первый крупный снег. Стефаний что-то объяснял молодому иноку, а тот не мог вникнуть в суть. И тогда, отчаявшись, старец пошел в трапезную, взяли в ней драгоценной тогда соли, и они спустились по крутой тропе к реке. На берегу высыпали соль в воду и Стефаний попросил инока испить ее. Тот встал на колени, зачерпнул ладонью и пригубил. «Пресная?» - спросил старец. «Пресная», - ответил юноша. «А в этой соли все мое знание о мире и промысле божьем. Многая соль моих трудов и слез». Так и мы с тобой сегодня. Для тебя я, считай, - что сон, иллюзия. Небольшая доза лекарства, после которой придет покой, и силы твои удвоятся. Кстати, не позднее, чем завтра, ты почувствуешь в себе перемены.
- А куда вы улетаете сегодня?
- Пока в Москву. Оттуда во Францию. Вспомню свой первый язык. Затем в Италию, это мой второй язык. И далее...
- На кассетах была Франция и Италия и еще черт те что.
- Кстати, Евгений, если бы ты их не сжег, а поставил вновь, там бы могли оказаться совершенно другие вещи и проявиться другие факты, более неприятные для тебя и более удивительные. Тебе повезло, Евгений, что ты попал... э-э... в поле моего зрения, так сказать.
- И давно попал, если не секрет?
- Давненько, но это не существенно.
Он наклонился в кресле, взял свой халат и, бережно сложив, положил на стол.
- Оставляю тебе на память. И еще кое-что.
Раскрыв портфель, он вынул из него бумажный сверток и положил на халат. Я потянулся е свертку.
- Не спеши. Развернешь, когда уйду. Присядем на дорожку. Неплохо я изучил обычаи, да? Двадцать лет все-таки. А теперь ответь мне: ты же не успел дать никакой оценки тому, что увидел и описал?
- Откуда вы знаете, что я описал?
Мои удивление и страх всколыхнулись в сердце и в плечо вонзился огонь. Я весь сжался, чтобы унять боль.
- Отвечай. У нас мало времени.
- Да, не успел... Я только смотрел, а потом писал. Я ничего не успел... Впрочем, сейчас я стараюсь сделать кое-какие выводы, разговаривая с вами. К примеру, ваш сон, рассказанный мне... Вы, Соломон Гаврилович, не миссионер, случайно?
- Миссионер? Возможно, я мог бы стать и миссионером... Но в такое время... боюсь был бы превратно истолкован... Весьма.
- Значит, я все-таки психически болен? Но я не помню когда... Впрочем, при шизофрении...
- Э... Перестань, мой мальчик. Как ты не понял до сих пор? Я уже тебя успокаиваю и так, и этак. Я говорю тебе о разуме не в медицинском, а в житейском смысле. Ты вполне нормален. Я вторгся в твой мир по причинам и теми средствами, о коих не могу тебе рассказать. Плечо болит?
- Да... Кстати, тавро это... Может, вы и есть из этого самого Ордена Тавра, а от меня скрываете. Верить ли мне вашим словам?
- А тебе как - поверить в то, что я из Ордена, легче, чем в то, что ты не сумасшедший? Если легче, считай, что я оттуда. Только это ничего тебе не объяснит.
- А плечо болит, - глупо сказал я и неожиданно улыбнулся, потому что он уже не переставал мне как-то отечески улыбаться.
- Евгений. Живи так, будто ничего не произошло. Кассеты ты сжег, я сам видел, а запискам твоим все равно никто не поверит. Жаль, что я не успею их прочитать. Но, думаю, что и плечо твое скоро пройдет. Уверен, что пройдет. Мой выбор всегда точен.
- Но Соломон Гаврилович! Нельзя же так с человеком. Что это за издевательства и тайны. Я же не просил вас вмешиваться в мою личную жизнь. В мой мозг, в конце концов.
- Это было бы благо для тебя, если бы я действительно мог вмешаться в твою жизнь и в твой мозг. Но как раз на это я и не имею никаких прав.
Он встал с кресла и прошелся по комнате.
- Один человек из числа знакомых как-то сказал, что крайне немодно и не современно употреблять в устной и письменной речи слово «душа». Возможно. Но в результате проделанного мною эксперимента у тебя осталась боль той же души, которой якобы нет. Как бы фантомная боль. Она осталась бы при любом моделировании. Тем более, что смоделировал все ты сам. Я повторяю: на кассетах было записано не то, что ты увидел на них.
- А что же?
- Они были практически пусты для глаза: полосы, потрескивания, цветные ленты. Но, - он взглянул на часы, - мне уже пора. Прощай, Евгений.
Соломон Гаврилович подошел к столу и протянул мне руку. Я пожал ее и как-то окончательно успокоился, ощутив приятное человеческое тепло.
- Прощайте, Соломон Гаврилович.
- Уже завтра ты испытаешь необычайный подъем сил. А, может, и сегодня. Это единственный побочный эффект, не считая твоих записок. Прости, дорогой, но больше я тебе ничего сказать не могу. Опаздываю.
Он еще раз сжал мою руку и, стремительно подхватил портфельчик, вышел из комнаты.
Я услышал, как лязгнула собачка английского замка и захлопнулась дверь.
Признаюсь, запоздало я бросился к окну и увидел уже отъезжающий фургон «скорой помощи». Вернулся к столу, сел, потом взял с халата бумажный сверток и развернул. В нем, к моему бесконечному удивлению оказался давно забытый выцветший плащ с погончиками. В кармане лежали пояс и старинная монета. Позже я узнал, что она называется динарий.
От редакции
Рукопись была обнаружена под полом квартиры, сдаваемой внаем, и печатается без изменений.