Speaking In Tongues
Лавка Языков

Альфред Теннисон

ДВА ГОЛОСА

Перевела Фаина Гуревич

Мне тихий голос говорил во тьме ночной:

«Судьбы твоей печальной горек путь земной

Не лучше ли не быть -- ведь выбор за тобой?»

Незримому я отвечал ему в тиши:

«Небытие невыносимо для души --

И тьма бездонная неведомым страшит.»

«Я видел стрекозу», -- мне голос возразил», --

«Из кокона, что в тесноте ее томил,

Рванулась пленница, четверку нежных крыл

Расправив на ветру, как тонкую вуаль,

Одним лишь импульсом решения, и в даль

Она летела, как живая вспышка. Жаль

Ей не было своей темницы, что пуста

Оставшись, рухнула, и неба высота

Всю полнила ее -- до кончика хвоста.»

«Но вечно юный Бог, что создал этот мир,

Прошел пятью кругами прежде», -- говорил

Я голосу, -- «Чем человека сотворил

Лишь на шестом, при этом даровав ему

Для тела образ, равный телу своему,

Но независимость -- мятежному уму.»

На это голос осторожно отвечал:

«Ты слеп в гордыне -- мира ты не замечал.

Вглядись во тьму: он шире всех земных начал.

Твоя вселенная -- создание ума,

Ум ограничен, безграничность же сама

Суть мира этого, у бездны нету дна.

Подумай сам, как сотворенное из вер,

Надежд и страхов существо -- из тысяч сфер

Себя могло избрать в божественный пример?»

И вслед за этим он добавил, помолчав:

«Дай волю ветру, он силен и величав,

И ты поймешь, что в нем начало всех начал.»

На это я ему отчаянно вскричал:

«Из непохожих компонентов создан шар.

Все суть всего, моя душа -- небесный дар.»

Насмешкой ясною звучал его ответ:

«Душа? Бери, лети, как мотылек на свет.

И кто заметит, что тебя на свете нет?

Луч не померкнет, звезд не дрогнет хоровод

В тот миг, когда твоя единственность уйдет

Из мира смыслов -- так же вечен будет ход.»

Его хотел спросить: «Откуда знаешь ты?»

Но, словно под дождем промокшие цветы,

Глаза не выдержали сердца полноты.

И снова голос говорил во тьме ночной:

«Так пуст и горек твоей жизни путь земной.

Не быть ему -- решайся, выбор за тобой.

Твои мучения не позволяют спать

Тебе, так есть ли смысл их дальше продолжать?

Так трудно думать и, увы, легко страдать.»

«Есть миллиарды неизведанных путей», --

Я молвил, -- «Если я доверюсь темноте,

Сама возможность счастья обратится в тень.

Нежданный поворот вдруг вылечит болезнь

Меж тем», -- Но он: «Давай, изыскивай скорей

Лекарство, что уснувший паралич сильней

Заставит биться.» Плакал я, крича: «Умру,

Я -- но живой побег древесную кору

Пробьет, и розы затрепещут на ветру.

И люди двинутся неведомым путем

Учиться новому -- откроется потом

Им истина, а мне могилой станет дом.»

Вздыхает голос: «Поздно ль, рано -- все равно

Траву зеленую затянет сединой,

Порывы жаркие покроет ледяной.

Корой. Рвались, я видел, души к свету так,

Что звезды разгорались в сильных их руках.

Что ж ныне их удел молчание и прах?

Так строит соты в улье робкая пчела,

Мхом стелется долина, что была светла,

И зелень медленно грызет колокола.»

А я твердил: «С годами разовьется мир,

Он менее сейчас невежествен и сир,

Открытий много принесет науки пир.

Что в том дурного -- переждать тяжелый час

В разрушенном дворце, но знать, что не погас

Светильник разума, в грядущий веря глас?»

«Но только горний разум знает высоту», --

Сказал он, -- «Посмотри: рассветный луч на ту

Вершину падает. Ты ж видишь пустоту.

Там тридцать весен вечно отдают ключи

Тому единственному свету, чьи лучи

Над морем и землей, не ведая причин,

Ломаются, к вершине поднимая трон

Царицы утра, небо с четырех сторон

Тем светом полнится, питает землю он.

Представь на миг, что ты стал равен божеству,

На много тысяч лет доверить естеству

Решись себя, тем неизвестную главу

Откроешь -- даже в самых искренних мечтах

Не мог ты видеть этих знаний, что в руках

Природы -- бесконечность побеждает страх.

И лучше не дышать, не говорить, не жить,

Чем слабым быть и о могуществе молить

И, зная, что нашел, терять и находить

Все вновь, и более не зная, что искать,

Бежать от найденного, чтоб потом опять

Чего ж мне надо? -- свое сердце вопрошать.»

А я ему в ответ: «Но если я уйду,
Что скажут люди? Что тяжелую беду

Не вынес этот трус. Я верю их суду.»

«Но есть ли трусость в мире большая?» -- он мне

Сказал, -- «Чем жить и мучиться в кошмарном сне?

Не лучше ль смерти ужас победить в огне?

Больно твое сознанье, а проклятье дней

Прервать мешает страх, что всех болезней злей,

И трусость главная -- боязнь суда людей.

Любим ты ими? Но от них ты далеко,

И, право слово, потревожить нелегко

Того, кто спрятан в землю слишком глубоко.

Так память прелого осеннего листа

Весною раннею не более пуста,

Чем колоса, который сытным хлебом стал.

Усни же в вере, успокойся, вольный дух,

Сознание, что претерпело столько мук,

Вовек не потревожит лжи иль правды звук.»

«Ты требуешь того, что мне не по плечу:

Между немым пустым пространством», -- я кричу, --

«И глупым чванством выбирать, но я хочу

Совсем другого -- согревает дни мои

Одна надежда, что сильнее всех молитв,

И пусть я знаю, что зависим от молвы,

Под сводом голубым я песню запою.

Вольна, дерзка она, и на другом краю

Земли вдруг вспыхнет битва правая. Мою

Услышав песнь, острее, звонче станет меч,

Бесстрашней голос, вдохновенней, тверже речь,

И мысли вольные рекою будут течь.

Ударят в барабан, трубач возьмет трубу,

И люди встанут, чтоб великую борьбу

Начать за правду, за счастливую судьбу.

Там тайные смогу я принципы найти,

На реках знаний возведу ряды плотин,

Любви и ненависти прочерчу пути.

Не смею я мечтать, но если только вдруг

Невежества я разомкну порочный круг,

В сомнении свободном крепким станет дух.

И будет он искать во всем, что вижу я,

Весны сияние, которому судья

Закон внутри закона -- радость бытия.

Хочу расти я не как сорная трава,

Но яблонею плодоносной, что жива,

Пока деяниями полнятся слова.

Хочу пройти дорогу жизни до конца,

Умножить ум, что мне достался от отца,

По праву знаменит, и гордого лица

Не прятать, а когда в него заглянет смерть,

Без содрогания на прошлое смотреть

Подобно воину сраженному -- посметь

Не может грозный враг приблизиться к нему,

Война победная дрожит в густом дыму,

Он острое копье передает тому,

Кто жив еще и полон сил идти вперед,

И не забудет его имени народ,

И славный без него продолжится поход.»

«О да», -- сказал он, -- «Хороша твоя мечта,

Нежна, как розовый бутон, мила, проста,

Но не живет без жаркой крови красота.

И если бы не сила, что природы суть,

Совсем другим бы стал того бутона путь.

Ему не цвесть, а человеку не вздохнуть

Без силы, но потом уходит и она,

И чаша радости вся выпита до дна,

И тусклой болью осень голая полна.

Бесплодны муки те -- так будет и с тобой.

Ты месяц к месяцу цепляешь чередой

Обрывки тщетных смыслов, все игра с судьбой.

Ты б не жил говорящей тайною земли

Меж смертью и рождением, когда б могли

Оставить труд и тихо отдыхать вдали

Природы силы -- те, что сеют, ткут и жнут,

Им человеческих смешон познаний суд,

Для грубых рук людских немыслим этот труд.

Слепой мечтатель, что зовется человек,

Какую правду он найдет в короткий век?

Лишь ту, что гонит круг за кругом скучный бег.

Поскольку даже червь ничтожный под луной,

Всю жизнь обматываясь ниточкой одной,

Вдруг рвет ее, узнав, что кокон стал тюрьмой.

Рыдай, но дух крепи -- вдруг правду ты найдешь

Не там, где утра свет особенно пригож,

А там, где от тоски тупеет даже нож.

Рыдай, но дух крепи -- лезь на высокий склон,

Над верой и надеждой возвышаясь, он

Молочным облаком укрыт со всех сторон.

Карабкайся -- увидишь, иногда мелькнет

В обманчивом тумане, что тебя влечет,

Угрюмых сосен равнодушный хоровод.

Ты говоришь: я все равно ее найду,

Доселе людям неизвестную звезду,

И если не на том утесе, то в аду.

О да, найдешь -- тебя так тянет горный склон

И облако, которым пик тот окружен,

Что ты в его объятьях, храбрый Иксион⁽¹⁾

Не большим обладая, чем несчастный зверь,

Калека сирый и убогий нищий -- верь,

Что лишь фанерная разъединяет дверь

Тебя и ангела. С незримою бедой

Довольно торговаться -- кончен миром бой,

Решенье всех задач давно перед тобой.»

Я спрашивал его: «Неужто ты так глуп,

Что веришь, будто приукрасить лживый труп

Способна лесть твоя, что в зов смертельных труб

Я вдруг поверю? Век за веком на земле

Рождаются и умирают в вечной мгле

Великие идеи; тусклый жар углей

От них остался. Знаю: медленный покой

Для многих счастье -- так, им кажется, легко

Дойти до Неба вслед за плавною рекой.

Но те, чей плыть против течения удел

Счастливейшие, может быть, из всех людей

Гребут, пока есть силы, веря в свой Эдем.

Его огни и песнь прекрасная без слов

Перекрывают сотни мертвых голосов

Идей, погибших в темноте пустых голов.

Им не нужны ни лесть, ни яркий блеск погон,

И как Стефан⁽²⁾, неугасимый свой огонь

Несут без устали, поставив жизнь на кон,

Те люди -- вспомни, как своих великих дней

Святую ношу нес он, и, всего трудней,

Презрение людей, проклятья, град камней.

И можно ль было по лицу его узнать,

Как больно говорить и тяжело страдать?

Из мира лучшего была в нем благодать.»

Сердитый голос вдруг прервал меня: «Скажи,

Чего в легенде больше -- правды или лжи?

Легко в красивые поверить миражи.»

Я отвечал: «Всю жизнь работал, как Сизиф,

Но больше ада опасаюсь я скользить

От худшего к ужасному, иль исказить

Вселенной смысл -- хоть и не знаю ничего

О нем, в решении вопроса одного

Я знания связал науки тетивой.

Не оставляет злая мука с давних пор

Меня, причина ей не гордость, не позор,

Но жажда истины -- Вселенной приговор.

Я наг, я голоден, я плачу, я в огне,

Капризная людская слава лишь во сне

Придет, быть может, так чего ж бояться мне?»

А голос говорил: «Ты видел мертвецов?

Представь: он умер час назад, его лицо

Не различает ни святых, ни подлецов.

Ни гордости, ни страсти, ни любви, ни бед.

Подать ли руку негодяю? Он в ответ

Сказал бы, если б мог: Нет смысла в да и нет.

Теперь ничто ему не сможет повредить,

В нем тот покой, что беспокойство победил,

И кисти сложены спокойно на груди.

Свеча не шелохнется у него в руке,

Само смирение -- удара по щеке

Он не заметит в бесконечном далеке.

Цветок невинный -- его маленькая дочь.

Когда бы жил, ее позора превозмочь

Не смог бы он, но все уходит прочь.

В каких грехах его с годами обвинят,

Что к имени его добавят сыновья,

Неважно ныне -- он им больше не судья.

Ни стоны, ни мольбы, ни ветра дикий рев,

Ни злая буря, разрушающая кров

Его жилища, слух не беспокоят -- ров

Могильный для него теперь уютный дом.

Пусть осень желтая польет его дождем.

Клубится пар, и забывает все о нем.»

«Но как ты отличишь», -- я странные слова

Кричал, -- «Когда темна душа и голова,

Что происходит -- смерть жива иль жизнь мертва?

Сок высыхает, и стена коробится плющом.

Плющ сам не знает, зацветет ли под лучом

Весны, а ты уверен, что я жив еще.

Из мира он⁽³⁾ ушел, когда был молод я,

С тех пор со смертью мы хорошие друзья.

На чем же держится уверенность твоя?

Могилу за могилой закрывает тень,

Слезами утро орошает новый день,

У ног его на кладбище растет сирень.

Но душу его рвет клубок несложных чувств.

Омега! говорят они, ты бог, и мир не пуст.

Суть смерти знает разве что сирени куст.

Как часто спит и снов не видит человек.

Ночная чернота, его касаясь век,

Неслышно объясняет: он заснет навек.

Не будет ничего за смертною чертой,

Но он не верит -- с этой истиной простой

Что примириться не дает ему? Какой

Мешает тайный смысл? Его глаза глядят

В слепую даль души и видят, как горят

В ней мудрости огни, которым смертный яд

Стал неопасен. Он предчувствует полет,

Он верит в волшебство, а сердце ветра ждет

Он всемогущ, он имя Вечности дает.

То совершенство, что глаза его нашли,

Отсутствует в природе, силы всей земли

Бессильны, только ветер шелестит вдали.

И он уверен в том, что слышит Неба зов,

Что дверь туда ведет, но на двери засов,

Работу нужно завершить -- закон суров.

Начало и конец немыслимо постичь

Материи закон так трудно изучить

В сомненьях и проверках потерялась нить.

Одно он знает: человеческая кровь

Там появилась, где ненависть и любовь

Ведут войну, и это значит вновь и вновь

Его задача объяснять природы путь,

В зияющее Небо храбро заглянуть,

Насколько хватит сил и жизни -- в этом суть.

О да, конечно, его скромного ума

Так мало, значит мудрость черная сама

Все знает -- но сомнений не уходит тьма.

Неужто нет ответа у тебя? Сражен

Ты собственным оружьем, может быть, решен

Вопрос давно тобой? Моих сомнений сонм

Ответ твой не развеет -- круг за кругом мы

Бредем по казематам каменной тюрьмы,

Зачем-то веря в то, что знания прямы.»

Потом лавина возмущения прошла.

Моя горячность, словно острая игла,

Уперлась в вату, мерно речь его текла:

«Так где ты был, бессмертья пламенный певец,

Когда красивый и счастливый сорванец,

Играл с мячом веселый мальчик -- твой отец?

Веселый мальчик, его звали в те года,

Взбираться на колени он любил -- когда?

Никто не помнит, утекла с тех пор вода.

Где был ты до того, как узелками вен

Связалась плоть твоя, какой незримый плен

Держал тебя и вытолкнул из прочных стен?

Чтоб ты родился, взял жену, продолжил род,

Чтоб на твоем лице блестел мучений пот,

И горькой складкой изогнулся тонкий рот.

Жизнь есть ничто. Ничто не вечно под луной,

Кричит ничто, сквозь боль врываясь в мир больной,

Последнее ничто исчезнет под землей.»

«Слова», -- ответил я, -- «Подобны остальным,

Ни капли ясности, опять все тот же дым,

Клубятся мысли подозрением иным:

Ты провокатор, голос, подаешь мне знак,

Готово возражение: не вечен мрак,

Конец предшествует началу -- это так?

Да, верно, память и пуста, и холодна,

И мы считаем, что одна нам жизнь дана

Лишь потому, что глядя вглубь не видим дна.

Но стоит ли идти неясною тропой?

Не знаю я ответа на вопрос простой,

И все же выстрелю случайною стрелой.

Мы думаем, что только раз дана нам жизнь,

Поскольку знаем, где ее предел лежит,

Но точка вечно по окружности бежит.

У древней мифологии ответ готов:

Течет река, и может долго ждать глоток

Из Леты -- так нетороплив ее поток.

Так людям снятся сны, и нескольких минут

Хватает, чтоб забыть и вырваться из пут.

Но сны вернутся, когда люди вновь уснут.

Быть может, мы на самом деле помним все,

Откроет время ржавый памяти засов,

Как только снова повернется колесо.

И вдруг не чью-то, а мою покрыл позор

Когда-то голову, и с тех далеких пор

Легенды рода мне выносят приговор.

Чем объяснить смертельного восторга залп,

Когда мы вверх глядим с пустых высоких Альп,

И звезды кажутся домашним светом ламп?

Пусть к высшей жизни я вквозь низшие пришел,

И помнит суть моя дорогу хорошо,

Она начертана в душе, но прочен шов.

И только эхо, и не разглядеть ни зги,

Как мы не видим наши первые шаги

Забвение и знание -- всегда враги.

А вспомни тех, кто из-за долгой слепоты

Попал в тиски безумия -- их знаешь ты.

Их память прервалась годами пустоты.

И даже более скажу: когда я плыл

В пыли, как сущность обнаженная, я был

Сокрытым и невидимым для вечных сил,

Что памятью зовут, что к времени одной,

Другой к материи привязана струной.

Материя начальный круг забыла свой.

Несметные богатства стережет замок.

И только смутного предчувствия намек,

Как проблеск сна -- мелькнул, но вырваться не смог.

И кажется порой, что здесь оно лежит,

Вот-вот появится из толщи тяжких плит.

Что это? -- ни один язык не объяснит.»

Смеялся громко голос: «Все-таки с тобой,

А не с твоими снами говорю -- любой

Намек бесплотен, но твоя реальна боль.»

«Но у тебя», -- сказал я, -- «Был в руках резон,

Что тучами закрыть способен горизонт.

Ты пропустил его, заговорив про сон.

Ведь если в новом теле будет жить душа.

Та, чья дорога стала вдруг нехороша,

Толкнем ее в провал, к рождению спеша.

Так знай, чем ни была б та вечная тоска,

Жизнь существует здесь, до тех лишь пор, пока

Ее не держит смерти тощая рука.

Мы созданы для жизни, жизнь дает ответ,

Не смерть, но жизнь в себе содержит правды свет.

Я буду жизнь искать -- сквозь миллионы лет.»

Запнулся я и сел на колченогий стул,

А странный голос усмехнулся и шепнул:

«Настало утро Воскресенья. Слышишь гул?»

Я распахнул окно -- прохладный ветерок

Легко подпрыгнул со стола под потолок.

Неяркою зарею расцветал восток.

И словно воздуха дрожание, несмел

Над мудрой чередой рассветных дел

Церковный колокол не торопясь звенел.

И направляясь к звону, в скромный Бога дом

Воскресным ритуалом утренним влеком,

Минуя мирные строенья, что трудом

Людским наполнены, идет он, с ним жена

И девочка с лицом румяным после сна.

Улыбкой ясною встречает их весна.

Благоразумный друг, партнер его забот,

Кто силою любви все знает наперед,

Кто женственности мягкий цвет в себе несет

И под защитой нежной их двойных молитв,

Сияя чистотой и веки опустив,

Проходит робкое дитя полей и нив.

От их союза так становится светло,

Что сердце бедное сомнениям назло

Вдруг вспоминает свое древнее тепло.

Я их благословляю. «Посмотри же, бес!» --

Я говорю. Ответ мне -- тишина небес.

Несчастный глупый голос, где ты? Он исчез.

Но новый голос зазвучал в моих ушах.

Дыханье, легкий шепот, незаметный знак:

«Все будет хорошо, небесконечен мрак.»

Так, словно кто-то, наблюдающий за мной,

Отпущен вдруг на волю, чтоб сказать: «Постой,

Я ведаю добро, твой кладезь не пустой.»

Простой намек, как утешение в беде,

Улыбка, шепот, плеск кругами по воде:

«Я не могу сказать, но знаю что и где.»

Так будит утром воздух нежная струна,

И он колеблется, и он бежит от сна,

И вспоминает ветер, что пришла весна.

«В чем знание твое, откуда этот дар?» --

Шептал я тихо, словно приговора ждал.

«Надежда тайная», -- мне голос отвечал.

Так нежно, ласково, так мягко, что тотчас,

Как радуга в грозу ломает гром -- из глаз

Полился дождь; угрюмый сердца жар погас.

И поняло оно, вдруг снова став собой,

Что ветер, облака, природа, звук любой --

Все полнится любовью и само любовь.

Я вышел в поле -- ветра ласковый укус,

Слетая с утренней природы мудрых уст,

Отчаянию отдавал надежды пульс.

О чем я думал в эти щедрые часы?

О том, что зимний дождь стал каплями росы,

Растений соками и кровью красоты.

Я думал: облака небесные легки,

Леса так песнями полны, так глубоки,

Что нет в них места для унынья и тоски.

Такая музыка во всем, такая высь,

Что страхи глупые послушно унеслись

Туда, откуда мысли черные взялись.

И переполненный дыханием любви

Я спрашивал, забыв про ужасы свои:

«Ты здесь?», и голос отвечал: «Живи! Живи!»

1. В греческой мифологии царь племени лапифов, отец Пейрифоя. Приглашенный Зевсом на Олимп, стал добиваться любви Геры. Зевс сотворил похожее на Геру облако и поместил его на вершину крутой горы, куда Иксиону пришлось долго и упорно карабкаться. От союза Иксиона и призрака Геры родились кентавры. — Примечания переводчика.

2. Один из первых христианских великомучеников. Был побит камнями, когда призывал иудеев поверить в Христа. Лицо его во время проповеди светилось благодатью, которая до тех пор была только на лице Моисея.

3. Речь идет о рано умершем отце поэта.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Альфред Теннисон

ДВА ГОЛОСА

Speaking In Tongues
Лавка Языков