Speaking In Tongues
Лавка Языков

Уильям Тревор

Внизу у Фитцджеральда

Отец будет не торопясь выковыривать из раковин устриц. Сесилия — рассказывать о школе, братьях и, конечно, о матери, потому что не вспомнить о ней просто невозможно. Попадется на язык и Ронан, но отец всегда нормально относился к ее отчиму, так что это не вызовет неловкости.

— По-моему, устрицы сегодня удались, — заметит, как обычно, официант Том, перед тем как поставить перед отцом Сесилии вторую пинту портера.

— Замечательно, Том, — незамедлительно ответит отец, и тогда Том спросит у Сесилии, как ей понравился стэйк, и не пережарена ли картошка. Потом он произнесет кличку одной из скаковых лошадей, а отец, неодобрительно вздохнув и задумчиво поджав губы, сообщит, что он думает по ее поводу.

Встречи в устричном баре Фитцджеральда – нижний этаж углового здания – прошли через все детство Сесилии, как нанизанные через равные промежутки бусинки, и никогда потом она не могла их забыть. Дублин в 1940-м году сильно отличался от того, чем он стал позже; сама она тоже стала другой. Сесилии было пять лет, когда отец впервые привел ее к Фитцджеральду, через год после того, как разошлись родители.

— А скажи-ка мне, — спросил он некоторое время спустя, когда она чуть-чуть подросла, — ты уже решила, чем собираешься заниматься?

— Ты имеешь в виду после школы?

— Да, я понимаю, что спешить пока некуда. Но все-таки тебе ведь скоро будет тринадцать.

— В июне.

— Я знаю, что в июне, Сесилия, — он рассмеялся, не донеся до рта стакан с портером. Он смотрел на нее, заслонив стаканом половину лица, и его светло-голубые глаза забавно моргали – ей всегда очень нравилось, как это у него получается. Отец был крупным мужчиной с лысой загорелой головой и веснушками, рассыпанными по рукам, лбу и носу.

— Я не знаю, что буду делать, — ответила она.

— Умыкнет тебя какой-нибудь парнишка. Так что можешь не волноваться. – Он проглотил еще одну устрицу и вытер рот салфеткой. – Как мать?

— Нормально.

Он ни разу не сказал плохого слова о матери, как и она о нем. Когда Сесилия была еще маленькой, он подъезжал на старом дырявом корыте «морисе» прямо к их дому в Чапелизоде и забирал Сесилию. Они перекидывались с матерью несколькими словами, а если дверь открывал Ронан, или если тот возился в саду, отец спрашивал у него, как дела, словно между ними никогда не было недоразумений. Сесилия не понимала, как такое может быть, но смутные воспоминания о временах, когда отец жил с ними, лишь изредка прорывались на поверхность сознания. Вот они сидят в гостиной у камина, и он читает ей книжку – какую, она не помнит. «Ты юбку на левую сторону надела», — говорит он матери и смеется, потому что сегодня первое апреля. Отец с Ронаном делали мебель – в Чапелизоде неподалеку от их дома у них были две большие мастерские.

— Счастливчик, — добавил он теперь, когда они сидели у Фитцджеральда, — парень, которому ты достанешься.

Она покраснела. Школьные подружки часто болтали о замужестве, но не всерьез. Марин Финнеган была влюблена в Джеймса Стюарта, а Бетти Блум – в мальчика по имени Джорж О’Малли – все это было глупо, на самом деле.

— Трудный случай, — обратился к отцу человек в толстом свитере: он как раз проходил мимо них и направлялся к бару. – Есть шанс заработать на Персе?

Отец покачал головой, и человек кивнул, соглашаясь с его вердиктом. Он подмигнул Сесилии, как это часто делали все отцовские друзья, когда хотели показать, что ценят его мудрость в лошадиных делах. Человек отошел, и отец сказал, что это славный малый, который, однако, скатывается все ниже и ниже, потому что много пьет. Отец часто отпускал подобные замечания, голос его при этом звучал совершенно равнодушно, в нем не было ни злорадства, ни сожаления. Сесилия, в свою очередь, тоже рассказывала о школе, о мисс О’Шонесси, или о мистере Хоране, или о том как идут дела у Марин Финнеган с Джеймсом Стюартом. Отец всегда внимательно слушал.

Он с тех пор так и не женился. Жил один в небольшой квартирке на шоссе Ватерлоо, у него было несколько источников дохода, один из которых – скачки. Он объяснил ей это, когда она как-то спросила, ходит ли он каждый день на работу. Она ни разу не была у него дома, но он подробно описывал ей обстановку, потому что ей это тоже было интересно.

— Будешь пирожное? – спросил отец. У Фитцджеральда были особенные пирожные — с банановым кремом, по поводу которых официант Том всегда одобрительно кивал головой.

— Да, пожалуйста, — сказала она.

Когда они доели, отец заказал себе виски, Сесилии — стакан соды, и закурил третью за послеполуденное время сигарету. Они никогда не поднимались на второй этаж, где находлся настоящий ресторан. «Пойдем, я тебе покажу», — предложил год назад отец, и они долго стояли перед стеклянной дверью с выписанным на ней замысловатыми буквами словом Фитцджеральд. Там за покрытыми розовыми скатертями столиками сидели мужчины и женщины, а над ними, несмотря на то, что на улице было еще светло, горели лампы под красными абажурами. «Нет, внизу лучше», — сказал тогда отец, но Сесилия не могла с ним согласиться, потому что ей казалось, что внизу нет и половины того уюта, который разливался по верхнему залу. Вместо розовых павлиньих обоев стены внизу были облицованы зелеными плитками, за стойкой плотными рядами теснились бутылки, и шумел хитро сделанный подъемник, который возил вверх-вниз тарелки с устрицами. Официант Том по совместительству работал барменом, а посетителями были только мужчины. Сесилия ни разу не видела ни одной женщины внизу у Фитцджеральда.

— Да, ее светлость подрастает, — сказал Том, когда отец допил виски, и они поднялись из-за стола. – Подумать только, недавно была совсем крошкой.

— Да, совсем недавно, — согласился отец, а Сесилия опять покраснела и, опустив глаза, принялась разглядывать свои руки, потому что не знала, куда еще смотреть. Ей не нравились ее руки. У нее были самые тонкие запястья во всей третьей ступени, это был доказанный факт, потому что неделю назад мальчики измерили всем руки с помощью обрывка проволоки. Ей не нравились ее черные волосы, которые падали на плечи, а не вились в локоны, как у матери. Ей не нравились ее глаза, не нравилась форма ее рта, но мальчик, который измерял ее запястье, сказал, что она самая красивая во всей третьей ступени. Другие тоже так думали.

— Вы можете ею гордиться, сэр, — сказал Том, собирая со стойки банкноты и мелочь. – Большое спасибо.

Отец подал ей плащ с вешалки за дверью. Плащ и шляпка были частью школьной формы, и то и другое — зеленого цвета, только на шляпке имелась еще голубая каемка. Отец не стал надевать свой плащ, сказав, что на улице тепло. А шляпу он никогда не носил.

Они пошли мимо Кафедрального Собора в сторону кинотеатра «Графтон». Они всегда по субботам сначала ходили к Фитцджеральду, и пока ели, отец или говорил, что у него есть билеты на регби, или к дверям подъезжало такси, чтобы отвезти их на скачки в парк «Феникс». Иногда они ходили в музей или картинную галерею. У отца теперь не было машины.

— Пойдем в кино, – предложил он. — В «Графтоне» «Унесенные ветром».

Он не стал дожидаться ответа, потому что не сомневался, что она согласится. Он шел немного впереди, аккуратный и подтянутый в своем темном костюме, держа плащ на согнутой руке. Не доходя до кинотеатра, он протянул ей деньги, чтобы она купила в лавке Ноблета конфет, а когда она вышла из магазина, уже ждал ее с билетами. Она улыбнулась и сказала спасибо. Она часто думала о том, как ему, наверное, скучно одному дома, и где-то в глубине сознания зрела мысль, что если ей и хочется чем-то заниматься после школы – так это быть с ним. Она думала о маленькой квартирке, про которую он ей рассказывал, представляла, как на тесной кухне готовит ему обед, и чувствовала, как внутри поднимается тепло.

После кино они выпили в кафе Роберта по чашке чая, потом он проводил ее до автобусной остановки. По дороге рассказывал о старичке с женой, которых они встретили в кафе, и которые обратились к нему по имени – эта пара жила в Грэйстоне и разводила там датских лошадей.

— До встречи, — сказал он, когда подъехал автобус, и поцеловал ее неловко, совсем не так, как люди обычно целуются.

Она помахала ему рукой и долго смотрела, пока он не пропал в толпе. По дороге домой он заглянет в несколько баров, названия которых часто упоминал в своих рассказах: к Тонеру, к О’Доно, на верхний этаж заведения Муни — в этих барах он встречался с друзьями, и они говорили о скачках. Она часто представляла его в компании таких же мужчин, как тот, который спрашивал, можно ли заработать на Персе. И опять думала, что, наверное, отец очень одинок.

Уже стемнело, и начался дождь, когда Сесилия добралась до белого домика в Чапелизоде, где когда-то жил отец, и где сейчас обитали мать, Ронан, сама Сесилия и два ее брата. Печь с корзинками для дров с двух сторон, просторная прихожая, где она оставляла плащ и шляпку. Медные дверные ручки тускло поблескивали в электрическом свете. Из комнаты доносился звук радио.

— А, гуляка вернулась, — пробормотал Ронан, и приветливо улыбнулся.

Братья строили из кубиков ветряную мельницу. Мать с Ронаном сидели рядышком – он в кресле, а она у его ног на коврике. Они куда-то собирались, решила Сесилия, судя по тому, что мать подкрасила светлой помадой губы, ресницы тушью, а на веки положила тон, который красиво оттенял ее темные глаза — такие же темные, как у Сесилии. Мать была темноволосой и очень красивой – похожей на Клаудию Кольберт, как однажды сказала Морин Финнеган.

— Привет, — сказала мать. – Хорошо погуляли?

— Да, спасибо.

Она не стала ничего рассказывать, потому что они слушали радио. Отец, наверное, опять пьет портер, подумала она, плащ висит на спинке стула, а во рту у него сигарета. Между улицей Стефана и шоссе Ватерлоо нет ни одного бара, где бы его не ждали приятели. Конечно, он не одинок.

По радио рассказывали какую-то смешную историю, потом девушка запела песню про соловья. Сесилия переводила взгляд с Ронана на мать: та сидела, прислонившись к его ногам, он обнимал ее за плечи. Ронан был очень худым, у него торчали скулы, а щеки казались втянутыми; улыбка появлялась на его губах словно нехотя, и так же нехотя исчезала. Он никогда не сердился: ссор у них в семье не было, в отличие от семей многих ее школьных друзей, которые постоянно боялись или отца, или матери. Каждое воскресенье Сесилия ходила с Ронаном в мастерскую, где делали мебель, и он показывал ей, что нового появилось за неделю. Ей нравился запах опилок, клея и французской полировки.

Программа по радио завершилась, и мать пошла наверх заканчивать сборы. Ронан недовольно пробурчал, что опять придется впихивать себя в костюм. Он добавил в огонь поленья и подвинул на место коврик.

— Я погладила тебе твидовый, — строго сказала мать, поднимаясь по лестнице. Он состроил рожу мальчикам — те как раз достроили мельницу. Потом состроил рожу Сесилии. Это была их старая семейная шутка – то, что Ронан ненавидел костюмы.

Сесилия ходила в школу на противоположном конце города, в Ранлахе. Школа была необычной для Дублина того времени: в ней учились вместе мальчики и девочки, католики, протестанты, евреи и даже мусульмане, если таковые вдруг появлясь в округе. Когда-то на месте школы располагалось большое имение, но потом его перестроили, добавили несколько сборных домиков, в которых разместили классы; руководил школой директор, и в ней работали учителя обоих полов. В школе училось шестьдесят восемь учеников.

Несмотря на всю экзотичность этого заведения, Сесилия была в нем единственной ученицей, чьи родители разошлись, и примерно лет с двенадцати, когда все чаще стали возникать особого сорта разговоры, она постоянно чувствовала вокруг себя растущее любопытство. Разводы были явлением экзотическим, скорее свойственным Голливуду с его испорченными нравами. Бетти Блюм утверждала, что видела своих родителей в постели голыми, когда те занимались любовью; отец Энид Нили гонялся как-то за матерью с ножкой от дивана. Произошедшее в семье Сесилии относилось к той же теме, поэтому ее расспрашивали с особым интересом. Из-за ирландских законов родителям пришлось оформлять развод в Англии, но это никого не интересовало — всем хотелось знать подробности событий, этому разводу предшествовавших. Может, Сесилия как-нибудь забежала в комнату и видела, чем занимаются мать с отчимом? Правда, что ее мать и отчим встречались, чтобы выпить коктейль в отеле Грешэм? И что это были за коктейли? Нанимали ли детектива? Когда мать и Ронан появлялись в школе, их разглядывали с особым интересом, и все сходились на том, что они прекрасно справляются со взятой на себя ролью. Наряды матери выгодно отличались от невыразительных балахонов миссис О’Нэйли-Хамильтон или матери Китти Бенсон.

— Классно! — восхищенно говорила Марин Финнеган. — Шик!

Но, в конце концов, однокласников Сесилии постигло разочарование. Детективов она не помнила, и не знала, были ли у матери и отчима свидания в отеле Грэшэм. Она ни разу не заходила неожиданно в комнату, где происходило что-то интересное, и не помнила ни одного скандала – ничего, что могло бы сравниться с отцом Энид Нили, размахивающим ножкой от дивана. В Америке, если верить газетам, родители сплошь и рядом отказывались подчиниться суду и похищали своих детей.

— Твой папаша не пытался тебя похитить? – с надеждой в голосе спросила как-то Марин Финнеган, и Сесилия долго смеялась над абсурдностью этого предположения. Был заключен договор, уже в который раз объясняла разочарованной подруге — все получалось слишком обыкновенно.

Директор школы тоже расспросил ее как-то о разводе, но очень коротко. Это был грузный, но пропорционально сложенный мужчина по прозвищу Буйвол; каждый день он обходил шаркающей походкой сборные домики, в которых располагались классы, выкликал учеников по именам и ставил галочки в огромном кондуите. Часто он застревал на месте, словно забывал, где находится, и принимался насвистывать «Британских Гренадеров» — песню, под которую маршировал полк, в котором он когда-то служил. Его обязанности заключались лишь в том, чтобы проверять по именам учеников, и еще на утренних построениях, которые проводил каждый день мистер Хоран, зачитывать иногда зычным голосом нелепые объявления. Все остальное время он витал в каких-то своих собственных облаках, абсолютно не интересуясь ни застарелыми феодальными войнами, не затихающими среди учителей и воспитателей, ни шестьюдесятью восемью детьми, за чью судьбу он якобы нес ответственность.

Сесилия была несказанно удивлена, когда однажды утром прямо посреди урока физики, который вела мисс О’Шонесси, ей было велено явиться в кабинет директора. Мисс О’Шонесси показывала, как меняет цвет лакмусовая бумажка, когда в класс вошел Микки – мальчик, обычно исполняющий поручения — и сказал, что директор хочет немедленно видеть Сесилию; гул, постоянно гулявший по классу, тут же прекратился. Причиной такого срочного вызова могло быть какое-нибудь несчастье.

— А, — проговорил Буйвол, когда Сесилия открыла дверь кабинета, в котором он обычно принимал пищу, читал «Айриш Таймс» и беседовал с родителями. На краю директорского стола стоял поднос с остатками завтрака и валялся приключенческий роман в мягкой обложке. – А, — сказал он опять, и не стал продолжать. Его холостяцкое существование громко сообщало о себе бесцветной обстановкой кабинета, рядом курительных трубок, расставленных над тускло тлеющим камином, и вымпелами Гренадерского полка, развешанными по обитым темными панелями стенам.

— Что-нибудь случилось, сэр? – нерешительно спросила Сесилия: мысль о возможном несчастье носилась в воздухе.

Директор поднял на нее глаза, и в них не было даже намека на строгость. Насвистывая гренадерский марш, он взял с камина одну из трубок и не торопясь наполнил ее табаком. Потом свист прекратился, и он сказал:

— Плата за учебу частенько запаздывает. Я понимаю, что у тебя несколько необычные обстоятельства, и ты редко видишь своего отца. Но я был бы очень признателен, если бы следующий раз, когда вы с ним встретитесь, ты сказала бы ему, что платить лучше вовремя.

Чиркнула спичка, трубка задымилась. Формально Сесилию еще не отпустили, но могучая рука директора потянулась к раскрытому роману, и это означало, что аудиенция окончена. Сесилии никогда прежде не приходило в голову, что за школу платит отец, а не мать с Ронаном. Она удивилась тому, что именно на него возложена эта обязанность, и решила, что при следующей встрече непременно должна его поблагодарить. И ей было неловко слышать, что плата часто опаздывает.

— А, — произнес Буйвол, когда она была уже в дверях, — У тебя… а… у тебя все нормально? Ну… а… семейные неурядицы…

— Но это было давно, сэр.

— Ну, да. Ну, да. Ну все-таки…

— Все нормально, сэр.

— Ну, хорошо, хорошо.

Интерес к родительскому разводу стал вянуть, и, наверное, исчез бы совсем, если бы не странное поведение мальчика по имени Абрахамсон. Примерно через месяц после той субботы, когда Сесилия с отцом смотрели «Унесенных ветром», она стала замечать, что Абрахамсон все время пристально на нее смотрит.

Каждое утро во время собраний, которые проводил в большом зале мистер Хоран, она чувствовала, как темные глаза пристально ощупывают ее с головы до ног, и когда бы они ни встретились — в коридоре или на теннисном корте — Абрахамсон бросал на нее быстрый взгляд и тут же отводил глаза, стараясь, чтобы она не заметила. Отец мальчика торговал мебелью, поэтому изредка появлялся у них в чапелизодском доме. Больше никто к ним не ходил – все шестьдесят семь соучеников Сесилии жили слишком далеко от Чапелизода. Абрахамсон был моложе Сесилии – маленький смуглолицый мальчишка, которого Сесилии часто приходилось развлекать детскими забавами, пока родители в соседней комнате пили коктейли. Он был еще совсем ребенком, стеснительным, немного нервным и совсем не надоедливым: он с удовольствием возился с братьями Сесилии, катал их на спине по саду или соглашался на второстепенные роли в пьесах, которые они любили разыгрывать.

В школе его называли по фамилии и уважали за способности. Он не был особенно популярен среди учеников, и держался обычно в стороне от главных событий. Поэтому Сесилия не знала, как реагировать на его пристальные взгляды, но в глубоких глазах пряталась какая-то мысль, и она чувствовала, что внимание это — неспроста. Сесилии это скоро надоело, и она решила выяснить, в чем дело. Однажды после школы, на пути к автобусу по засаженному деревьями бульвару, она прямо спросила его, что происходит.

Она была намного выше мальчика, поэтому, чтобы услышать ответ, пришлось нагнуться. Когда он говорил, у него появлялась необычная улыбка, – такая, словно он улыбался своим мыслям, а не предмету разговора.

— Прости, — сказал он. – Прости, Сесилия. Я не нарочно.

— Но это продолжается уже почти месяц, Абрахамсон.

Он кивнул, соглашаясь с обвинениями. И поскольку от него требовали объяснений, не замедлил их представить.

— Знаешь, в определенном возрасте черты лица у человека перестают быть детскими. Я читал в одной книжке: детское лицо прячет настоящие черты, но в определенном возрасте перестает их прятать. Понимаешь, о чем я, Сесилия?

— Нет, не понимаю. И не понимаю, как можно таращиться на меня только из-за того, что ты что-то вычитал в книжке.

— Это происходит со всеми, Сесилия.

— Но ты же не на всех так таращишься.

— Прости. Прости, Сесилия, я больше не буду.

Абрахамсон остановился и открыл черный портфель, в котором он носил школьные книжки. Сесилия подумала, что ему понадобилось что-то, что поможет в объяснениях. Она терпеливо ждала. По улице бегали мальчишки, они баловались и срывали друг с друга кепки. Проехала на мопеде мисс О’Шонесси. Со футляром от скрипки в руках прошествовал мистер Хоран.

— Хочешь? – спросил Абрахамсон, доставая из портфеля коробку с двумя маленькими покрытыми яркой глазурью пирожными. — Бери.

Она выбрала малиновое, после чего Абрахамсон аккуратно закрыл коробку и сунул обратно в портфель. Каждый день он приносил в школу два или три таких пирожных, которые пекла ему мать. Он продавал их за несколько пенсов, а если в школе желающих не находилось, лакомства покупала девушка из газетного киоска, мимо которого он проходил каждый день по дороге домой.

— Я не хотел тебе говорить, — сказал он, когда они снова двинулись по улице. — Жалко, что ты заметила.

— Это невозможно не заметить.

— Давай забудем, а? – Он сделал легкий жест в сторону недоеденного пирожного, которое Сесилия держала в руке. Голос Абрахамсона звучал еще мягче обычного, и он так же рассеянно улыбался собственным мыслям. Можно было подумать, что у него в голове проходит шахматный матч.

— Я хочу знать, Абрахамсон.

Его тонкие плечики поднялись и вновь опустились. Этот жест означал, что он считает глупостью со стороны Сесилии настаивать на ответе, но если она все-таки хочет его услышать, он не будет тратить время на увиливания. Они миновали школьные ворота и стояли сейчас на остановке, ожидая одиннадцатого автобуса.

— Просто это очень странно, — сказал он, — если ты так уж хочешь знать. Это касается твоего отца и всего такого.

— Что значит странно?

Подъехал автобус. Они зашли с передней площадки. Устроившись на сиденье, Абрахамсон равнодушно уставился в окно, всем своим видом говоря, что сказанного, по его мнению, достаточно, и что Сесилия сама обязана вычислить недостающее. Она толкнула его локтем, и только тогда он поднял глаза – мягко и немного виновато – словно безмолвно извиняясь перед ней за ее же недогадливость. Жаль, говорило его маленькое личико, что приходится тратить время на такие глупости.

— Когда люди разводятся, — сказал он, тщательно подбирая слова, — всегда должна быть какая-то причина. Ты же видела в фильмах. Или читала в газетах, например про развод Уильяма Пола и Кэрол Ломбард. Они бы не стали возиться с разводом, если бы просто разонравились друг другу.

Подошел кондуктор и взял у них деньги за билеты. Когда он отошел, разговор продолжился.

— Но, черт подери, Абрахамсон, к чему ты все это говоришь?

— Должна быть причина, из-за которой разошлись твои родители. И должна быть причина, из-за которой твоя мать вышла замуж за этого человека.

Она энергично кивнула, чувствуя, что ее бросает в жар. Абрахамсон сказал:

— Они были любовниками, еще при твоем отце. И из-за этого произошел развод.

— Я это знаю, Абрахамсон.

— Ладно тогда.

Она снова нетерпеливо запротестовала, но вдруг оборвала себя на полуслове и нахмурилась. Она чувствовала, что последние слова мальчика несли в себе какой-то смысл, но никак не могла его уловить.

— Пропусти, пожалуйста, — вежливо сказал Абрахамсон перед тем, как выйти из автобуса.

— Есть хочешь? – спросила мать, разглаживая на обеденном столе полосатую скатерть. – Ты в последнее время плохо ешь.

Сесилия покачала головой, и прямые волосы, которые ей так не нравились, упали на плечи. Братья захихикали – в последнее время у них появилась эта привычка. Они были намного младше Сесилии, и, тем не менее, голос матери звучал одинаково ласково, когда она обращалась и к ним и к ней, и еще ей часто казалось, что мать читает каким-то образом ее мысли, но она говорила себе, что это глупо. На матери было зеленое платье, а ногти на руках накрашены свежим лаком. Ее темные вьющиеся волосы блестели в лучах послеполуденного солнца, а ямочки на щеках то появлялись, то пропадали.

— Как латынь?

— Нормально.

— С пассивной формой разобралась?

— Более-менее.

— Ты чем-то расстроена, Сесилия?

— Нет, все в порядке.

— Что-то я не вижу.

Сесилия почувствовала, что щеки ее начинают краснеть, а братья опять захихикали. Она знала, что они сейчас пинают друг друга под столом ногами, и, чтобы спрятаться от их взглядов, отвернулась к окну — там был сад. Когда-то давно она спала в коляске под яблоней и ползала по клумбе; ей казалось, что она помнит это, и помнит, как отец смеялся, вытаскивая ее из цветов.

Сесилия допила чай и встала из-за стола, оставив на тарелке половину недоеденного пирога. Мать окликнула ее, когда она была уже в дверях.

— Я пойду делать уроки, — сказала Сесилия.

— Доешь сначала пирог.

— Не хочу.

— Некрасиво оставлять на тарелке.

Она ничего не ответила. Она открыла дверь и мягко закрыла ее за собой. Она заперлась в ванной и принялась разглядывать лицо, вызвавшее такое пристальное внимание Абрахамсона. Она заставила себя улыбнуться. Повернулась, пытаясь рассмотреть профиль. Ей не хотелось об этом думать, но получалось само. Она ненавидела себя, но не могла ничего поделать. Она растягивала губы, щурила глаза, гримасничала и напускала на себя равнодушный вид. Но как ни старалась, не могла разглядеть в зеркале черты своего отчима.

— Естественно, — объяснил Абрахамсон, — ты же не видишь себя со стороны. Они медленно шли по беговой дорожке мимо теннисного корта и школьной хоккейной площадки. На ней была летняя форма – сине-зеленое платье и короткие белые носки. Абрахамсон был одет во фланелевые шорты и школьную форменную рубашку с кучей нашивок.

— Другие бы тоже заметили, Абрахамсон.

Он покачал головой. Другим просто нет до этого дела, сказал он. И они не знают так хорошо их семью.

— Это даже не сходство, Сесилия. Оно не бросается в глаза. Это просто намек, можно сказать, подозрение.

— Лучше бы ты мне не говорил.

— Но ты же сама захотела.

— Да, я знаю.

Они дошли до края дорожки. Потом повернулись и молча пошли назад к школе. На площадке девочки играли в теннис.

— Отлично, сорок, — воскликнул учитель английского — старик по прозвищу Беззубый Кэрол.

— Я ничего не вижу, — сказала Сесилия. — Я целый час проторчала перед зеркалом.

— Даже если бы я не читал про то, как меняются у человека черты лица, я бы додумался сам. Что с ней происходит, все время спрашивал я себя, почему у нее стало такое интересное лицо?

— По-моему, ты все это придумал.

— Может быть.

Они наблюдали за игрой в теннис. Он не из тех, кто ошибается, и не из тех, кто что-то сочиняет. Если бы у нее были хотя бы веснушки, как у отца — хоть немного, на лбу или на носу.

— Божественно! – восклицал Беззубый Кэрол. — Ну просто божественно! – не унимался он, и игра продолжалась. Беднягу должны уволить, сказал Абрахамсон.

Они пошли дальше. Она тоже слышала, сказала Сесилия, что его скоро уволят. Жаль, потому что он был неплохой учитель: делай, что хочешь, только тихо.

— Купи у меня пирожное, — предложил Абрахамсон.

— Не говори никому, пожалуйста.

— Ты можешь покупать хоть каждый день. Я сам никогда все не съедаю.

Прошло время. Пятнадцатого июня Сесилии исполнилось тринадцать лет. По этому поводу произошла большая суматоха, как всегда получалось у них в семье по случаю чьего-нибудь дня рождения. Ронан подарил ей «Повесть о двух городах», мать – платье с розовыми бутонами, которое сама сшила, а братья – красный браслет. На обед они ели курицу с жареной картошкой и фасолью, а на десерт лимонный пирог. Все ее от души поздравляли.

— С днем рождения, дорогая, — негромко сказал Ронан, дождавшись, пока все соберутся. Он по-настоящему ее любил, она знала это, и им обоим очень нравилось ходить по воскресеньям в мастерскую. Она тоже любила его. Ей никогда не приходило в голову, что его можно не любить.

— Прекрасный день рождения, — сказал он и улыбнулся, и она вдруг подумала о том, о чем никогда не задумывалась раньше, и что не пришло в голову Абрахамсону: когда ты столько лет живешь в одном доме с человеком, женатым на твоей матери, то вполне естественно перенимаешь некоторые его привычки. Подхватываешь не задумываясь, словно простуду, его улыбку, жесты, походку. Можно смеяться так, как смеется он, говорить его голосом. И никогда об этом не догадываться.

— Конечно, — с готовностью согласился Абрахамсон, когда она изложила ему свою теорию, — конечно, Сесилия.

— Может тогда так оно и есть? Я имею в виду, что из-за этого…

— Может и так.

Его быстрые глаза на секунду встретились с ее, затем перекинулись на отдаленную фигуру Беззубого Кэрола, который уныло топтался около ямы для прыжков в длину.

— Может и так, — повторил Абрахамсон.

— Я в этом уверена. Потому что сама не вижу абсолютно никакого сходства.

— Сходство есть, — резко перебил ее он, словно считал нелепым и нелогичным обсуждать опять то, что уже давно выяснено. – Это все правильно – то, что когда долго живешь с человеком, становишься на него похожим. Это один вариант, но есть и другие. Спроси свою мать, Сесилия, но она вряд ли скажет тебе больше, чем кто-то другой. Так сложились обстоятельства.

Ему надоела эта тема. Он согласился никому не говорить, и теперь не имело смысла возвращаться опять к этому вопросу.

— Сегодня шоколадное и клубничное, — улыбнулся он, протягивая ей пирожные.

Потом снова был обед в устричном баре Фитцджеральда. Сесилия надела новое платье с розами и красный браслет. В день ее рождения от отца пришла красивая десятишиллинговая открытка, и она не забыла сказать ему спасибо.

— Когда мне самому было тринадцать, — сказал он, срывая целлофан с конфетной коробки, — я не знал, куда себя девать.

Сесилия сидела полуотвернувшись. Хорошо, что свет в баре неяркий. Он пробивался через оконное стекло, и еще над стойкой из красного дерева горело несколько тусклых лампочек. Она старалась не улыбаться, чтобы не выдать себя случайным движением лица.

— Ну, я вижу ваш парень прет впереди паровоза, — заметил официант Том. – Не пора ли призвать его к порядку?

— Ох, Том, этот прохиндей чертовки везучий.

Том записал их заказ и включил подъемник.

— Нам еще вина, Том. У леди день рождения.

— Могу предложить французское, сэр. Масон, сэр.

— Отлично, Том.

Было еще рано, и бар пустовал. Двое мужчин в плащах верблюжьего цвета о чем-то негромко разговаривали около дверей. Сесилия уже видела их здесь. Это букмекеры, объяснил тогда отец.

— Что-то ты скучная сегодня, — сказал отец. — У тебя зуб не болит?

— Нет, спасибо, все в порядке.

Бар постепенно наполнялся. Мужчины задерживались около их столика, чтобы перекинуться несколькими словами с отцом, затем усаживались по соседству или толпились около стойки. Отец закурил новую сигарету.

— Я не знала, что это ты посылаешь чеки, — сказала она.

— Какие чеки?

Она объяснила про плату за школу; она хотела просто поблагодарить его, и думала, что они посмеются вдвоем над волокитой, из-за которой чеки всегда опаздывают. Но отец отнесся к замечанию серьезно. Это его вина, сказал он, директор абсолютно прав, и он должен извиниться.

— О чем с ним разговаривать, — заметила Сесилия и вдруг подумала, что несмотря на то, что она часто говорила отцу о школьных делах, он на самом деле представления не имеет ни о сборных домиках, превращенных в классы, ни о Буйволе, обходящем их каждое утро со своим кондуитом.

Она смотрела, как Том выкручивает из бутылки пробку. Она сказала, что вчера мопед мисс О’Шонесси окончательно испустил дух, и что в школе поговаривают, будто Беззубого Кэрола скоро уволят. Она не могла рассказать о договоре молчания, заключенном с мальчиком по имени Абрахамсон, который приносит каждый день в школу коробку пирожных. Она бы с удовольствием рассказала о самих пирожных, потому что отца бы это, наверное, развлекло. Старанно, что она не говорила этого раньше.

— Пожалуйста, – сказал Том, ставя перед отцом тарелку с устрицами, а перед ней – с жареным мясом. Он наполнил их бокалы вином и вытер капли со стакана портера, предназначавшегося кому-то другому.

— Как мать, Сесилия?

— Нормально.

— Остальные тоже?

— Да, все в порядке.

Он внимательно смотрел на нее. Устрица зависла в воздухе по дороге к рту. Он глотнул вина из бокала.

— Что ж, это хорошо.

Он не торопясь вернулся к устрицам.

— Если не возражаешь, — сказал он, мы можем поехать на скачки.

То же самое. Он прошел через все это. С первого дня, как только зашла речь о разводе, он не переставал об этом думать, глядя на нее вот как сейчас и многозначительно вздыхая. «Они были любовниками, когда твой отец еще жил с вами», — эхом пронесся по устричному бару конфиденциальный шепот Абрахамсона. Отцу были очень хорошо знакомы эти подозрения, и он давно свыкся с чувствами, мучившими сейчас ее. Может, он тоже успокаивал себя теорией, что когда люди долго живут в одном доме, они перенимают привычки друг друга. Он повторял это себе снова и снова, но сомнения не исчезали, как это происходит сейчас с ней. Мать была замужем за одним человеком, но проделывала с другим то, что видела однажды Бетти Блюм в родительской спальне. Как верно заметил Абрахамсон, в такой путанице невозможно сказать точно, кто чей.

— Возьмем пирожные на десерт, — сказал отец.

— Два пирожных. — Том включил подъемник.

— Ты становишься все красивее, девочка.

— Мне не нравится, как я выгляжу.

— Чепуха, ты очень хороша.

Его глаза, спрятанные в улыбающихся морщинках, несколько раз моргнули. Он ведь намного старше матери, вдруг подумала Сесилия. Раньше ей это не приходило в голову.

Не потому ли чеки приходят не вовремя, что у него не хватает денег? И не потому ли он продал машину?

— Мы пойдем на скачки или еще куда? Сегодня ваш выбор, леди.

— Пойдем на скачки.

— Поставите за меня? – шепотом спросил Том, протягивая через стойку фунтовую банкноту. – На Амазонку в последнем забеге.

— Конечно, Том.

В голосе отца не было и следа той боли, которая, Сесилия теперь знала это точно, отравляет ему каждую субботу. Сейчас приедет такси и отвезет их на скачки. Что-то оно опаздывает, сказал он, но пока говорил, в бар вошел шофер.

— Гони, — скомандовал отец.

Он дал ей денег и посоветовал, на каких лошадей ставить. Он взял ее за руку и провел по рядам, разыскивая удобное место. Стоял солнечный день, небо было безоблачное, и вокруг раздавались веселые возбужденные голоса.

— У нас в школе есть мальчик, — сказала она, — он приносит каждый день пирожные. Я их у него покупаю.

Он покачал головой и улыбнулся. Потом очень серьезным голосом спросил, не слишком ли это дорого — она сказала, что нет, не слишком.

Наверное, Марин Финнеган и все в школе, включая Буйвола, тоже что-то подозревают. И будет совсем нелепо, если она теперь станет помогать ему в его квартире.

— Мне не хочется зря тратить деньги Тома.

— Значит, Амазонка не выиграет?

— Никакой надежды.

Отец с Сесилией прошли мимо женщины в пестром платье и остановились у букмекерского табло. Задумчиво потирая челюсть, отец принялся изучать цифры. Подошла еще одна женщина – рыжеволосая в темных очках. Она сказала, что рада его видеть и двинулась дальше.

— Мы кое-что выиграли на Жюльене, — сказал наконец отец. — Ты довольна, Сесилия?

Она сказала, что довольна. Она поставила часть денег на другую лошадь и терпеливо ждала, пока он договорится о чем-то с букмекером. Он поставил на Амазонку только треть фунта Тома. У него было правило – работать с несколькими букмекерами.

— Эта женщина с рыжими волосами живет в Карлоу, — сказал он, когда они сели на свои места. – Вдова инспектора.

— Угу, — ответила Сесилия: ей не было дела до женщины с рыжими волосами.

— У Жюльена золотой обод, — сказал он, — а бедолага Том решил ставить на серый.

Лошади выстроились на стартовой линии и тут же сорвались с места. Потом быстро и неожиданно для Сесилии скачки закончились.

— Ну, что я тебе говорил? – засмеялся отец, когда они собрали с разных букмекеров то, что им полагалось. Он выиграл триста с чем-то фунтов, она – четырнадцать и шесть пенсов. Они всегда будут в плюсе; если играть вместе никогда не проиграешь. Он сказал, что она приносит ему удачу, но она знала, что это только слова.

— Сама сядешь на автобус, Сесилия?

— Да, конечно. Спасибо большое.

Он кивнул. Поцеловал ее по-своему рассеянно и растворился в толпе, как это происходило всегда, когда они расставались. Он слишком много бывает на солнце, подумала Сесилия, поэтому у него столько морщин. Она представила, как он возвращается на ипподром, как между забегами бродит один, без нее, со скучающим видом, как разглядывает табло, и солнце печет ему голову. Она представляла его в квартире на шоссе Ватерлоо, и думала, что, наверное, он иногда плачет.

Она медленно шла к автобусу, зажимая деньги в руке, потому что на платье с розовыми бутонами не было карманов. Плачет, думала она, каждую субботу, когда снова остается один. Было очень легко представить, как он плачет, потому что ей очень хотелось плакать самой, потому что когда бы они теперь не увиделись, всегда между ними будет сомнение. Ни она, ни он не будут теперь знать, что на самом деле означают их встречи внизу у Фитцджеральда или где угодно еще.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Уильям Тревор

Внизу у Фитцджеральда

Speaking In Tongues
Лавка Языков