Speaking In Tongues
Лавка Языков

Виктория Угрюмова

Монологики

Меня тошнит над унитазом, и я поневоле гляжусь в его блестящее нутро. Отмытый, черт.

Душу выворачивает наизнанку, но это-то и хорошо; хочется вместе с тошнотой выплюнуть и себя самое. Может, тогда жизнь наконец станет человеческой. Выплюнуть и забыть.

У сердца примостился какой-то маньяк-садист и пилит, пилит, пилит его тупым ножом. В грудной клетке кто-то уже выгрыз порядочное отверстие, и через него тянет сквозняк -- холодный и неуютный. Интересно, видал кто-нибудь уютный сквозняк? Между прочим, это самый настоящий Новый год, без балды. Тридцать первое декабря на календаре.

Никогда не могу напиться, если захочу. Все помню и все понимаю, как компьютер, с той только разницей, что из компьютера не вываливаются внутренности на третьем стакане водки.

Слова смешиваются в голове в неудобоваримую кашу, лепятся в ком и выскальзывают из памяти на крейсерской скорости, стремясь вернуться к тому единственному Слову, с которого начиналось все. Или, которым все заканчивалось.

Все когда-нибудь заканчивается, не замечали?

Водка оказалась теплой и жирной. Независимо от стоимости, пить ее невозможно; а икра явственно пахла керосином. Эта гремучая смесь и повергла меня в полное ошумление. Странно, как я это раньше пила?

Противно, что невозможность жить и дышать происходит из-за отсутствия одного только человека. Целый мир вокруг -- живи и радуйся; забудь о плохом и помни о хорошем. Но память избирательно подсовывает моменты, свидетельствующие в пользу ушедшего.

А зато... А зато... Что же -- зато? Да! Зато вещи лежат на своих местах и никто не разбрасывает их по всей квартире. Никто.

Правду говоря, в его пользу уже ничто свидетельствовать не может. Бросил, бросил, бросил меня, подлец! Какой подлец! Господи! Неужели ты не видишь, что теперь не жить и не дышать?! Уму непостижимо: взять и оставить меня в одиночестве на совершенно пустой и обезлюдевшей планете. Это на него так похоже. Боже, какой подлец...

Надо будет завтра сходить к нему -- прибрать могилу.

Новый год все-таки.

Должен сразу и со всей откровенностью предупредить тебя, что любить я не умею. Не обучен, не готов, вообще не знаю, как это.

Я и в детском саду ни разу не влюблялся; и в первых классах тоже -- даже в самых хорошеньких учительниц. И мимо одноклассниц совершенно спокойно проходил. Равнодушно. На выпускном балу -- как сейчас помню -- все разбрелись по темным уголкам и целовались взахлеб; а я остался в одиночестве. Но самое главное, что меня это вовсе не угнетало.

Нет, женщины меня интересовали -- я же нормальный. Но интересовали как казус, как некий не изученный до конца феномен. И поэтому я уходил с такой же легкостью, с какой появлялся в чьей-нибудь жизни. И потом, я никогда не был готов к тому, чтобы это затянулось надолго. Не дай Бог -- на всю жизнь.

И еще. Есть такое понятие: брать на себя ответственность. Я глубоко убежден, что брать ответственность на себя нужно осознанно и добровольно, а не под давлением обстоятельств, которые как-то вдруг и внезапно становятся безвыходными. Ненавижу безысходность. Чувство долга -- это великое чувство, я не спорю; но не имеет никакого отношения к любви.

Я человек разума, а не чувств. И не могу под влиянием момента круто менять свою судьбу. Я никогда и ни в ком не испытывал потребности, пойми. Женщин воспринимал как легкий и непрочный сплав естественной нежности и бездумной готовности принадлежать мужчине.

Меня никто не учил любить; я и сам этому не учился до сих пор.

Почему? Недавно задал себе этот вопрос, и вдруг подумал: наверное, потому, что всю жизнь ждал именно тебя.

Вокруг темно, тихо. Только немного шумит в ушах.

Очень удобно.

Ничего не вижу и не осязаю, но мне не страшно. Это бывало уже много раз; и начиналось всегда одинаково. Вот продолжалось и заканчивалось... Иногда события развивались неожиданно; иногда логично; случались и трагедии, и триумфы, но привыкнуть я так и не смог. Единственное, что утешает, что и никто другой -- тоже. Всякий раз, как в первый и, что самое странное, как в последний.

Я нахожусь в воде. Покрыт ею полностью, и ею же дышу. Воспринимаю это как единственную реальность, хотя прекрасно знаю, что там, снаружи, все обстоит иначе. Мое имя, пол и возраст не имеют никакого значения: за пределами этого убежища я буду их моментально лишен. Что ждет меня впереди? Кем я стану на сей раз? Какая судьба мне уготована? Насколько мне известно, всех эти вопросы волнуют до последнего мгновения -- как будто после мы об этом вспомним.

Немного страшно. Всякий раз немного страшно, хотя и не верится до конца, что еще немного, и полностью забудешь самое себя. Разве так бывает? Прежде я надеялся, что мне удастся сохранить в памяти хоть что-то -- осколки, обрывки, пусть бессвязные и бесполезные, но свидетельствующие о том, что я есть. Что я бессмертен, что продолжаюсь. Но именно это и запрещено: настрого; категорически.

Ну и шут с ним, с этим упрямым мной, которому суждено умереть при рождении. Главное -- в другом. Я поэт! Я поэт, я умею складывать слова; я владею ими, я им хозяин. Это я хочу пронести через смерть и рождение, через боль и беспамятство и через грядущую немоту. Я умею складывать слова таким образом, что они приобретают новый, дополнительный смысл. Это не просто важно; возможно, это единственная значительная для меня вещь во всей Вселенной.

Ну же, малыш! Запоминай! Я поэт, я поэт, я знаю о человеческой душе так много, что просто грешно заставлять меня забыть об этом.

У меня маленькое тельце, крохотные, слабенькие ручки и ножки; непропорционально большая голова, почти лишенная волос. Сморщенное страдальческое личико. Я даже не знаю, уродлив я или красив -- точнее, каким я стану -- красивым или уродливым.

Скоро наступит миг, когда мне суждено будет появиться на свет из материнской утробы. Этот свет ослепит и оглушит меня, сомнет и раздавит. И в это мгновение мне суждено забыть все; эти минуты, тоже. Впереди целая жизнь, и не только от меня зависит, какой она будет. Мне всегда казалось, что это не совсем честно, но кто я такой, чтобы рассуждать об устройстве мира? И потом, не это сейчас главное...

Ну же, малыш, запоминай! Ты поэт, ты умеешь обращаться со словами!

В общем-то, роман получился ничего себе. Стоящий.

Кто ж виноват, что издателю нужен не роман, а рассказ объемом не более двадцати машинописных? Эх, где наша не пропадала! Посмотрим, что тут можно сделать...

Первая любовь. Тэ-эк, тэ-эк; что же делать с первой любовью? А что с ней делать: с одной стороны, все было какое-то целомудренное, настоящее, чистое. И отличалось от остального, как подлинник «Сикстинской мадонны» от репродукции в «Огоньке». Много было обещаний, много надежд, много светлых планов на будущее -- гори оно синим пламенем! А здорово я здесь закрутил, молодец... Но женился-то все равно не на ней -- так что первую любовь вычеркиваем.

Что у нас дальше? Становление личности. Высокие идеалы, пламенные убеждения. Между прочим, мечтал написать второго «Идиота», идиот... Ну, и чем все закончилось? Работой второразрядным писакой; это бы не беда -- какое-никакое становление. Беда в том, что личность напрочь отсутствует. Укатали, как говорится, сивку не очень крутые горки. Долой к черту становление личности - а то самому тошно. К черту...

Женитьба героя. Главное, не забыть упомянуть, как белая шляпка на ее очаровательной белокурой головке с течением времени плавно преобразуется в постоянные бигуди на пегих космах -- наполовину крашеных, наполовину отросших естественными, то есть серо-буро-малиновыми. У-у, чувырла. Милая улыбка сама собой превратилась в оскал, в котором не хватает зубов этак семи-восьми, причем на самом видном месте. Крохотные ножки... Ну, это я хватил лишку. Ножки у нее отродясь крохотными не были, а теперь и вовсе копыта. О характере молчим; не к ночи будь помянуто. Короче, оставим вот это и это. И пару пикантных подробностей присовокупим. Публика любит пикантные подробности.

Дети и тихие семейные радости. Ой, не смешите меня! Ладно, ладно, оставим пару страниц. Было же что-то хорошее, иначе вообще впору повеситься.

Работа. Ну, здесь придется переделать. Убедительно описать, как человек, стремившийся к вершинам, понял, что серенькая, тихая, скромная жизнь вполне его удовлетворяет; что он обрел, наконец, свою тихую гавань и... Интересно, как у меня это получится написать убедительно? Хотя, деньги понадобятся -- сразу нужные слова найдутся, со мной всегда так. Принципами сыт не будешь; особенно, если принципы давно сдохли -- не то от голода, не то от тоски. Шучу-шучу.

Смерть. Убрал бы, убрал бы с удовольствием, только от нее, голубушки, никуда не денешься. Придется оставить, и даже со всеми подробностями. Какая разница: положим, я сокращу текст; а все равно все именно так и будет -- некрасиво, нелепо. Смерть бывает красивой только в кино, а я занимаюсь литературой, что есть словесная живопись -- писание живого...

Ну, что. Набралось текста как раз на двадцать страниц. Тут подправим; тут перепишем, и готово.

А хорошая жизнь могла быть, честное слово!

Жаль, что мне понадобился сокращенный вариант.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Виктория Угрюмова

Монологики

Speaking In Tongues
Лавка Языков