Не потому, что любить разучились, а потому что просто некогда — времена
не те. Впрочем, времена всегда были «не те», и в своем непомерном одиночестве
и тоске по любви и счастью мы, как это ни парадоксально, вовсе не одиноки.
Кто-то мудрый сказал, что наши страхи — это нереализованные возможности
любви; а значит любовь (хоть априори принято не давать ей определения)
— это преодоленный страх, в том числе.
Все страхи, как преодоленные, так и не- гнездятся в нашей памяти, и
отсюда естественно вытекает: чтобы любить, нужно прежде всего помнить.
Только умеем ли мы это? Мнемосина — богиня разборчивая, и драгоценный свой
дар предлагает далеко не всякому. А может это нам теплые, слегка мутноватые
воды Леты милее и слаще, чем хрустально-прозрачная ледяная вода ее источника?*
И может именно поэтому девять изысканных муз так редко посещают наши серые,
пугающе похожие друг на друга жилища?
Науки и искусства — не просто дети Мнемосины и Зевса, но дети нашей
Памяти и Божественного начала в человеке, того самого начала, которое заставляет
нас творить, чтобы напомнить о том, насколько близко мы находимся к Творцу,
созданные по Его образу и подобию.
Бог есть Любовь.
Любое настоящее произведение искусства либо достижение человеческой
мысли, выразившееся в научной формуле — это производное от соединения нашей
любви и нашей памяти. И та, и другая всегда деятельны.
Все сказанное выше — это даже не вступление, а, скорее, заключение,
но заключение, которое будет неуместно в конце этого небольшого повествования.
Наверное, трудно отыскать среди великого и славного народа читателей
тех отдельных его представителей, которые никогда не слышали о великом
насмешнике Франсуа Рабле и о мушкетере гвардейского полка, поэте, дуэлянте,
ученом, забияке и весельчаке — Савинии-Сирано-Эркюле бароне де Бержераке.
Еще труднее представить себе, что не так уж и давно, всего лишь в прошлом
веке, на своей собственной родине оба эти великих имени были прочно забыты
и наверняка бы канули в реку забвения, если бы не один удивительный человек.
Разрешите представить: Шарль Нодье.
— Знаменитый в свое время писатель, книгами которого зачитывалась вся
Европа. Его роман «Жан Сбогар» Пушкин упоминает в «Евгении Онегине» в списке
самых читаемых, «модных» тогда книг:
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар.
А Тургенев в письме к Вяземскому с печалью сообщает, что заплатил за
одно прочтение «Сбогара» десять рублей — сумму по тем временам более чем
солидную, — но своей книги до сих пор достать не может.
— Один из первых авторов фантастических произведений.
— Профессиональный энтомолог, автор «Рассуждения о назначении усиков
у насекомых и об их органах слуха» и «Энтомологической библиографии».
— Профессиональный лингвист, автор «Толкового словаря французских ономатопей»,
«Критического рассмотрения французских словарей» и «Начала лингвистики»,
а также множества статей по проблемам языка.
— Профессиональный литературный критик.
— Один из самых известных библиографов и библиофилов XIX — начала XX
века.
Не так уж и мало для одного человека, прожившего обыкновенную жизнь.
Шестьдесят четыре года — это срок ни короткий, ни чрезмерно длинный. Каждый
волен распорядиться им по-своему. Шарлю Нодье этого времени хватило не
только на то, чтобы войти в историю и занять в ней свое достойное место,
но и ввести в нее за собой многих других, тех, без которых теперь человек
историю себе и не мыслит. А то, что сегодня сам он несправедливо забыт,
это уже не его вина, а наша с вами; и даже не столько вина, сколько общая
беда. Это означает только то, что непреодоленных страхов в нашей жизни
сегодня больше, чем преодоленных — как уже говорилось выше; и поэтому я
предлагаю моим читателям обратиться к своей памяти в надежде на то, что
она возвратится к нам Любовью.
Шарль Нодье родился в 1780 году в Безансоне. Ему было всего девять
лет, когда началась Великая французская буржуазная революция. Спустя год
или полтора его отец — Антуан Нодье, адвокат по профессии и страстный поклонник
просветителей, особенно Руссо, — становится мэром города, а его мать —
председательницей женского якобинского клуба.
Вполне естественно, что мальчик был буквально заражен якобинскими идеями,
и с восторгом произносил революционные речи и стихи собственного сочинения.
Это принесло ему славу чудо-ребенка. В четырнадцать лет на празднике, устроенном
Конвентом в честь героев революции, он выступил на городской площади с
пылкой речью, посвященной памяти санкюлотов Барра и Виала — своих сверстников.
Но немного позже ему случилось присутствовать при казни бывшего капуцина
— человека достойного и доброго; а позже и при гибели под ножом гильотины
Эложа Шнейдера — неистового приверженца революции, который и сам послал
на плаху множество людей. Нодье слишком хорошо умел помнить, а значит —
любить, чтобы когда-либо забыть об этих своих впечатлениях. Двойственное
отношение к восставшей толпе остается у него на всю жизнь. Он перестает
быть пламенным якобинцем, но не становится бонапартистом, и не боится ни
тех, ни других.
В 1797 году он поступает на работу в безансонскую публичную библиотеку
— место, которое в его системе ценностей сопоставимо разве что с раем.
Ведь недаром о каком-то из словарей он пишет своему другу: «Эта книга составляет
предмет моих самых упоительных мечтаний. Я думаю о ней непрестанно; в ночной
тиши передо мной встает ее желанный образ...» — это конец цитаты, но вовсе
не конец письма.
А когда в своих повестях «Фея хлебных крошек» и «Бобовое зернышко и
Цветок горошка» он хотел вознаградить двух своих героев счастливой жизнью
в неком «земном раю», то главным украшением этих райских уголков оказались,
конечно же, великолепные библиотеки, в которых «было собрано все самое
превосходное и полезное, что создали изящная словесность и наука, все,
что необходимо для услаждения души и развития ума в течение долгой-долгой
жизни».
Райская жизнь длится не слишком долго.
Затем обстоятельства вынуждают его на какое-то время перебраться в
Париж, и там он пишет, пишет, пишет... Из-под его пера выходят первые романы:
«Стелла, или Изгнанники» в 1802, «Живописец из Зальцбурга» в 1803 году.
В эти же годы он публикует множество статей по энтомологии и лингвистике.
В 1801 или 1802 году Нодье пишет памфлет на Наполеона — тогда еще просто
первого консула, и уже в 1804 на месяц или полтора попадает за эту шалость
в тюрьму Сен-Пелажи, после чего его высылают обратно в Безансон под надзор
полиции. Он бы и остался там насовсем, прикованный к своей обожаемой библиотеке
страстью не менее поглощающей, чем любовь к женщине, но консул Наполеон
Бонапарт становится императором Франции Наполеоном I, и Нодье бежит в Швейцарию,
подальше от монаршьего гнева, открывая таким образом новую страницу своей
жизни — страницу странствий.
В нем открывается несомненный талант путешественника. Это ведь тоже
дар Божий — уметь наслаждаться одиночеством, природой, ночевками под открытым
небом, ледяной водой горных ручьев... В часы досуга он бродит по горам,
собирая новые растения для своего гербария и сочиняя стихи. А вообще Шарль
Нодье работает библиотекарем — в разных библиотеках. Ни в одном из швейцарских
городков он не задерживался надолго; в 1806 читал в Доле курс лекций по
литературе, и можно не сомневаться в том, что его слушатели получили блестящее
образование; в 1808 он уже служил секретарем и библиотекарем у Герберта
Крофта — английского филолога, жившего в Амьене. В 1812 году судьба заносит
Нодье на Балканы.
Судьба любит иронию: человек, испытывающий острую необходимость в постоянном
общении с книгами, любивший их совершенно уж необычной любовью, получавший
удовольствие от одного только прикосновения к плотным страницам, к кожаным
переплетам, от самого запаха пыльных фолиантов наконец, — вынужден был
скитаться, и подобная кочевая жизнь лишала его возможности завести собственную
библиотеку. Правда, позднее он объясняет, что помогло ему пережить подобное
испытание. Шарль Нодье цитирует своего современника, библиофила и владельца
огромной библиотеки Валенкура, который, утратив в пламени пожара свою драгоценную
коллекцию, сказал: «Мало пользы принесли бы мне эти книги, не научись я
обходиться без них».
После крушения наполеоновской империи Нодье возвращается в Париж. Он
работает и рецензентом многих столичных изданий, и редактором, и постоянным
сотрудником ежедневной газеты. Он издает несколько своих романов и множество
рассказов. А в 1824 году приходит и награда от судьбы за все перенесенные
испытания — Шарля Нодье назначают главным хранителем библиотеки Арсенала,
и эту должность он занимает до самой своей смерти.
В те времена памятники старины переживали не лучший период в своей
долгой жизни: старые замки со всем их содержимым скупались «нуворишами»
за бесценок, и многие вещи, не пришедшиеся ко двору, попросту безжалостно
уничтожались. Книги ценились менее всего, зато в цене были кожа и сафьян
их переплетов; и потому появился даже новый род промысла — «книжное живодерство».
Редчайшие старинные экземпляры «обдирали», а затем продавали на вес торговцам-кондитерам
и бакалейщикам. Из больших и плотных страниц было удобно делать кулечки
и конвертики для конфет, пирожных и специй. Помните незабываемую сцену
у Э.Ростана, когда добряк Рагно спасает от жены кулечки, свернутые ею из
поэм и баллад?
Вообще, Эдмон Ростан, равно как и его современник Теофиль Готье бесконечно
много почерпнули у Шарля Нодье. Ростану прежде всего был сделан царский
подарок — фигура дуэлянта, ученого и фантаста Сирано, которого сам Нодье
считал незаслуженно забытым.
Нодье писал о нем, о Рабле, и многих и многих других в своей знаменитой
«Библиографии безумцев», отмечая, что Свифт и Вольтер очень много почерпнули
из «Путешествия на Луну» гениального француза, и многим, соответственно,
обязаны ему.
Он был настоящим рыцарем — миролюбивый, кроткий библиофил Шарль Нодье.
Говорят, что тема непризнанного гения — его излюбленная тема, но это не
совсем так. Непризнанный гений — это человек, по определению, не замеченный
современниками и несправедливо забытый потомками лишь потому, что толпа
не в состоянии оценить его труд и мастерство. Однако Нодье волнует не столько
несправедливость человеческих суждений, сколько неравная битва между человеком
и гораздо более серьезным противником — Временем, либо Историей. Его пугает
жестокость и непредсказуемость, слепота случая, лишающего автора надежды
на признание. Нодье воюет против несправедливости истории, стараясь всякой
малости отыскать место в ее необъятном пространстве.
Каждый день, невзирая на любое ненастье, он отправлялся в свое неспешное
странствие по набережной Сены, где в ту пору располагались букинистические
лавочки и лотки под открытым небом. На них связками продавались книги.
Когда дешевые и грубые поделки, которые страшили изысканного и утонченного
библиофила своей непритязательностью и примитивностью, когда — редкие экземпляры,
продаваемые за вполне разумные деньги, а когда и редчайшие сокровища —
потемневшие от времени и одиночества, лишившиеся заботливых и любящих хозяев,
вещи, которым сам продавец не знал цены.
Нодье спасал их — потерянных, неприкаянных, обреченных на гибель в
кондитерских и бакалейных лавках, в сапожных и кожевенных мастерских. Он
измерял линейкой поля, по-детски радуясь, если в найденном экземпляре они,
необрезанные, были на несколько миллиметров шире, нежели в ранее найденных;
он скрупулезно изучал факсимильные оттиски, заметки на полях и примечания.
Он, может быть, единственный понимал, насколько важны эти заметки,
сделанные рукой де Ту и Вольтера, кого-нибудь из Людовиков, Руссо или Гролье
и предсказывал во многих своих статьях, что с течением времени подобные
заметки станут цениться намного выше самой книги.
Он с равным восторгом пишет о бумаге и о переплетах, о формате и о
монограммах владельцев. Его восторгает рукописная помета Гролье на книгах
его библиотеки: «Я принадлежу Гролье и его друзьям». Кстати, Шарль Нодье
не выносил экслибрисов, считая их пустыми и выхолощенными значками, ничего
нового книге не дающими и только портящими ее прекрасную внешность. В чем-то
он был прав, если учесть, что в его библиотеке хранился том, подаренный
Монтенем Шаррону с заметками обоих, или уморительная «Маранзакиниана» —
книжечка, отпечатанная аббатом де Грекуром в Бурбонском дворце тиражом
всего 50 (!) экземпляров и сплетенная с несколькими листками меньшего формата
с собственноручными пометками Жаме-младшего.
Казалось бы, он помешан на книгах: он пишет в основном о них, он пылает
неизлечимой страстью — но при ближайшем рассмотрении оказывается, что книги
для него всего лишь связующее звено, материальный след ушедшей либо уходящей
эпохи, и с их помощью он разговаривает с людьми.
«Парижский часослов» — один из бриллиантов собранной им коллекции —
это голос молодого и влюбленного Ронсара, написавшего в конце книги свой
сонет, ставший известным именно благодаря Нодье. «Нравственные и политические
максимы, извлеченные из "Телемака"», книга, переплетенная дофином,
будущим королем Людовиком XVI — это жуткая усмешка судьбы, кровавый ее
росчерк, предсказание, которое один французский король сделал другому.
Его исследования о знаменитых переплетах — это поэтический рассказ о переплетчиках,
боготворивших свою работу. Он знал их по именам, и преклонялся перед ними,
как перед любыми другими художниками.
Библиофильские истории Шарля Нодье — это способ любить и помнить людей
через книги, написанные ими и о них.
Его обожал слушать Александр Дюма, который вспоминал впоследствии,
что Нодье говорил так, будто знал их всех — бесконечных королей Карлов
и Людовиков, Монтеня и Руссо, Стерна и Вольтера, Рабле и Сирано...
Квартира Нодье при библиотеке Арсенала была местом свидания «всей романтической
литературы», как заметил кто-то из современников. Отсюда почти не выходили
Виктор Гюго и Стендаль, Теофиль Готье и Жерар де Нерваль, Мериме и Ростан,
Сент-Бев и Мюссе.
В 1834 году Шарля Нодье избрали во Французскую Академию. Он стал одним
из «сорока бессмертных», и таким образом подшутил над безжалостной историей,
которая уже не могла отнять у него это бессмертие.
Спустя десять лет, в 1844 году он умер в окружении своих друзей и своих
милых книг. Надо полагать, что он умер счастливым. А еще вернее будет сказать,
что он не умер, а просто переступил незримую черту, которая отделяет бессмертие
прижизненное от бессмертия посмертного.
Его книги остались навсегда.
Как-то, в своей статье о Чарльзе Форте,
я уже писала о том, что любой реформатор не столько переделывает окружающую
его реальность, сколько ставит вопрос иначе, смотрит на проблему под другим
углом зрения — и этот взгляд открывает новый, ранее не существовавший мир,
который — и это очень важно — намного превосходит и существующую реальность,
и самого ее реформатора.
Шарль Нодье — фигура во французской литературе весьма своеобразная.
Литературное творчество его неотделимо от истории французского романтизма,
но вместе с тем среди французских романтиков он всегда стоял особняком.
Дело в том, что Шарлю Нодье «посчастливилось» родиться и большую часть
своей жизни прожить в «интересное время» (знаменитое китайское проклятие:
чтоб тебе родиться в интересное время). Такие времена лучше изучать, а
жить в них очень и очень сложно. Еще сложнее в такие времена не потерять
любовь к людям и память.
Человеку всегда приходится выбирать, кто он, с кем он и где он. В переломные
моменты истории этот выбор становится неизбежным и к тому же резко ограничивается.
Мир оказывается поделен как бы на черную и белую половины — неважно, где
какая и кто при этом прав, а кто нет — и поневоле приходится решать, «за
гвельфов или за гибеллинов» — даже понимая нелепость не только самого выбора,
но и подобной постановки вопроса.
Человеку пишущему приходится выбирать дважды. Сперва — как жить. Затем
— как писать.
Нодье выбрал «мир чудесного». Он и свою жизнь прожил, оставив о себе
чудесные воспоминания — память, а значит и возможность любви.
В мир фантастики уходили и до него, и многие опыты были не менее, а,
может, и гораздо более удачными. Заслуга же Нодье заключается в том, что
он стал писать фантастику осознанно.
В начале 1830-х годов он пишет программную статью «Фантастическое в
литературе», впервые отделяя собственно фантастику от сказки или легенды
и объясняя, почему художник имеет право уйти в вымысел. Очень часто литературные
критики определяют такой выбор темы как уход от действительности, но на
самом деле все обстоит гораздо сложнее. И именно Шарлю Нодье первому удалось
объяснить, либо вплотную подойти к объяснению — почему порой о добре и
зле, о любви и ненависти, о верности, о душевной чистоте нужно говорить
в отрыве от действительности. При этом действительность — это только часть
нашей реальности, всего только клочок окружающего нас пространства и времени.
Возможно, сам Нодье не осознавал, что написал он в своей статье — его
фантастические новеллы многим из нас покажутся наивными, но именно после
выхода в свет его «Фантастического в литературе» Франция стала зачитываться
Гофманом, обеспечив ему литературный успех; а следом за Нодье и другие
французские писатели обращаются к фантастике.
Пробуют силы в этом жанре и Бальзак в своей «Шагреневой коже», «Философских
романах и сказках»; и Мериме, и Нерваль.
Фантастика — это болезнь, которой Нодье заразился от своего любимого
героя Сирано де Бержерака.
Он написал множество сказок и фэнтезийных (как определили бы теперь)
произведений: «Смарра», «Трильби», «Фея хлебных крошек», «Золотой век»,
«Жан-Франсуа Синие чулки», «Иннес де Лас Сьеррас», «Бобовое зернышко и
Цветок горошка» и многие, многие другие. И, как водится, то, что он сделал
ДЛЯ фантастики — выявив иную ее реальность — гораздо больше того, что он
сделал В фантастике.
Здесь будет уместно заметить, что Франция в XIX веке, как раз в период
жизни Шарля Нодье, переживала те же самые проблемы, что сейчас так волнуют
нас. Надвигался капитализм, молодая буржуазия вставала на ноги — и это
было так ужасно, так уродливо, так неприятно. Как много ошибок, падений,
нелепых и ненужных движений.
Нодье не мог примириться с уродством буржуазного века; впрочем, так
и надо — с уродством не должен мириться ни один человек. Говоря, что «мир
чистогана» недостоин поэтического вымысла и сказки, Шарль Нодье попросту
менял угол зрения. Ему был дан редкий дар отделять явление от людей — и
поэтому он помещал своих героев в принципиально иное измерение, где были
уместны все те вещи, о которых он хотел рассказать подробнее.
Собственно, это и есть единственно верный подход к фантастической литературе.
Автор имеет право на вымысел — на любой вымысел — если с помощью этого
вымысла он пытается описать реальность, настоящее.
Слово «настоящее» в русском языке невероятно насыщенно: оно обозначает
сразу два понятия — настоящее, то есть теперешнее; и Настоящее, то есть
подлинное, действительное.
И в результате мы приходим к парадоксу: фантастика, а это как бы синоним
не-реальности, не-настоящего — это способ предельно точно описывать настоящее,
реальность, выделяя главное и отбрасывая ненужные подробности. Именно в
фантастической литературе автору проще всего изложить и описать все свои
непреодоленные страхи, самые темные, потаенные и трудно высказываемые,
чтобы затем, вынесенные на свет, овеществленные — ибо слово материально
(в начале было Слово) — они перестали существовать именно в качестве страхов.
Преодоленные страхи — это уже любовь.
Значит ли это, что человек, со-творивший подобное произведение, может
хоть немного почувствовать себя творцом? — существом, которое пьет из источника
Мнемосины...
Порой в нашей жизни не находится места многим вещам.
Не потому, что они бесцельны, не потому, что они бесполезны, а потому,
что им еще не пришло время. Ведь время, как известно, это всего лишь еще
одно измерение пространства. Иногда им не находится имени (Слова, которое
должно быть в самом начале) — как сказал Станислав Ежи Лец: некоторые вещи
не существуют только потому, что их не сумели назвать.
Потерянные вещи носятся во времени и пространстве, создавая Хаос.
Недаром сказано, что дьявол — враг всякого порядка. И еще сказано —
сохрани порядок и порядок сохранит тебя.
Хранитель библиотеки при парижском Арсенале, удивительный писатель,
ученый, библиофил Шарль Нодье скрупулезно относился к каждой мелочи, каждому
слову, каждой букве, сохраняя для потомков порядок, призванный хранить
их. Он умел помнить, умел любить и преодолевать свои страхи. Возможно,
в созданной (написанной ли, сохраненной ли, воссозданной ли) им реальности
нашли себе место, приют и покой не только потерянные книги или потерянные
и забытые некогда авторы, но и просто потерянные души его современников.
Евангелие в переводе означает «благая весть».
Любые созданные нами произведения, любые достижения мысли — весточка
от тех, кто в противном случае затерялся бы в безбрежном океане времени.
Сколько их, этих весточек, вышли в путь, но затерялись на нем и так
и не достигли желанной цели? Скольких авторов и мыслителей, поэтов и художников
мы Не помним? Сколько еще голосов, звучащих из этой невероятной дали, нам
только предстоит услышать? Сколько любви мы недополучаем, не вспоминая
о них?
В конечном итоге, нам это уже важнее, чем им, ибо они-то вышли на дорогу,
и у них у всех она прямая, а вот у нас — у недо-слышавших, недо-любивших,
не-помнящих — эта дорога может быть и окольной, и кривой...
Евангелие от потерянных — не более чем один глоток в неиссякаемом источнике
Мнемосины.
Круг замыкается.
14 октября 1998 г.
*Мнемосина — в греческой мифологии
богиня памяти; титанида (дочь Урана и Геи). От Зевса родила девять дочерей-муз.
Согласно сообщению Павсания в Лейбадее (Беотия), вблизи пещеры Трофония,
находились два источника: Леты — забвения, и Мнемосины — памяти. («Мифы
народов мира» под редакцией Токарева) — Прим.автора.
Использованная литература:
Шарль Нодье, «Читайте старые книги». Москва, «Книга»,
1989 год