Speaking In Tongues
Лавка Языков

Виктория Угрюмова

Евангелие от потерянных

В последнее время всем нам не хватает любви.

Не потому, что любить разучились, а потому что просто некогда — времена не те. Впрочем, времена всегда были «не те», и в своем непомерном одиночестве и тоске по любви и счастью мы, как это ни парадоксально, вовсе не одиноки.

Кто-то мудрый сказал, что наши страхи — это нереализованные возможности любви; а значит любовь (хоть априори принято не давать ей определения) — это преодоленный страх, в том числе.

Все страхи, как преодоленные, так и не- гнездятся в нашей памяти, и отсюда естественно вытекает: чтобы любить, нужно прежде всего помнить. Только умеем ли мы это? Мнемосина — богиня разборчивая, и драгоценный свой дар предлагает далеко не всякому. А может это нам теплые, слегка мутноватые воды Леты милее и слаще, чем хрустально-прозрачная ледяная вода ее источника?* И может именно поэтому девять изысканных муз так редко посещают наши серые, пугающе похожие друг на друга жилища?

Науки и искусства — не просто дети Мнемосины и Зевса, но дети нашей Памяти и Божественного начала в человеке, того самого начала, которое заставляет нас творить, чтобы напомнить о том, насколько близко мы находимся к Творцу, созданные по Его образу и подобию.

Бог есть Любовь.

Любое настоящее произведение искусства либо достижение человеческой мысли, выразившееся в научной формуле — это производное от соединения нашей любви и нашей памяти. И та, и другая всегда деятельны.

Все сказанное выше — это даже не вступление, а, скорее, заключение, но заключение, которое будет неуместно в конце этого небольшого повествования.

Наверное, трудно отыскать среди великого и славного народа читателей тех отдельных его представителей, которые никогда не слышали о великом насмешнике Франсуа Рабле и о мушкетере гвардейского полка, поэте, дуэлянте, ученом, забияке и весельчаке — Савинии-Сирано-Эркюле бароне де Бержераке. Еще труднее представить себе, что не так уж и давно, всего лишь в прошлом веке, на своей собственной родине оба эти великих имени были прочно забыты и наверняка бы канули в реку забвения, если бы не один удивительный человек.

Разрешите представить: Шарль Нодье.

— Знаменитый в свое время писатель, книгами которого зачитывалась вся Европа. Его роман «Жан Сбогар» Пушкин упоминает в «Евгении Онегине» в списке самых читаемых, «модных» тогда книг:

И стал теперь ее кумир

Или задумчивый Вампир,

Или Мельмот, бродяга мрачный,

Иль вечный жид, или Корсар,

Или таинственный Сбогар.

А Тургенев в письме к Вяземскому с печалью сообщает, что заплатил за одно прочтение «Сбогара» десять рублей — сумму по тем временам более чем солидную, — но своей книги до сих пор достать не может.

— Один из первых авторов фантастических произведений.

— Профессиональный энтомолог, автор «Рассуждения о назначении усиков у насекомых и об их органах слуха» и «Энтомологической библиографии».

— Профессиональный лингвист, автор «Толкового словаря французских ономатопей», «Критического рассмотрения французских словарей» и «Начала лингвистики», а также множества статей по проблемам языка.

— Профессиональный литературный критик.

— Один из самых известных библиографов и библиофилов XIX — начала XX века.

Не так уж и мало для одного человека, прожившего обыкновенную жизнь. Шестьдесят четыре года — это срок ни короткий, ни чрезмерно длинный. Каждый волен распорядиться им по-своему. Шарлю Нодье этого времени хватило не только на то, чтобы войти в историю и занять в ней свое достойное место, но и ввести в нее за собой многих других, тех, без которых теперь человек историю себе и не мыслит. А то, что сегодня сам он несправедливо забыт, это уже не его вина, а наша с вами; и даже не столько вина, сколько общая беда. Это означает только то, что непреодоленных страхов в нашей жизни сегодня больше, чем преодоленных — как уже говорилось выше; и поэтому я предлагаю моим читателям обратиться к своей памяти в надежде на то, что она возвратится к нам Любовью.

Шарль Нодье родился в 1780 году в Безансоне. Ему было всего девять лет, когда началась Великая французская буржуазная революция. Спустя год или полтора его отец — Антуан Нодье, адвокат по профессии и страстный поклонник просветителей, особенно Руссо, — становится мэром города, а его мать — председательницей женского якобинского клуба.

Вполне естественно, что мальчик был буквально заражен якобинскими идеями, и с восторгом произносил революционные речи и стихи собственного сочинения. Это принесло ему славу чудо-ребенка. В четырнадцать лет на празднике, устроенном Конвентом в честь героев революции, он выступил на городской площади с пылкой речью, посвященной памяти санкюлотов Барра и Виала — своих сверстников.

Но немного позже ему случилось присутствовать при казни бывшего капуцина — человека достойного и доброго; а позже и при гибели под ножом гильотины Эложа Шнейдера — неистового приверженца революции, который и сам послал на плаху множество людей. Нодье слишком хорошо умел помнить, а значит — любить, чтобы когда-либо забыть об этих своих впечатлениях. Двойственное отношение к восставшей толпе остается у него на всю жизнь. Он перестает быть пламенным якобинцем, но не становится бонапартистом, и не боится ни тех, ни других.

В 1797 году он поступает на работу в безансонскую публичную библиотеку — место, которое в его системе ценностей сопоставимо разве что с раем. Ведь недаром о каком-то из словарей он пишет своему другу: «Эта книга составляет предмет моих самых упоительных мечтаний. Я думаю о ней непрестанно; в ночной тиши передо мной встает ее желанный образ...» — это конец цитаты, но вовсе не конец письма.

А когда в своих повестях «Фея хлебных крошек» и «Бобовое зернышко и Цветок горошка» он хотел вознаградить двух своих героев счастливой жизнью в неком «земном раю», то главным украшением этих райских уголков оказались, конечно же, великолепные библиотеки, в которых «было собрано все самое превосходное и полезное, что создали изящная словесность и наука, все, что необходимо для услаждения души и развития ума в течение долгой-долгой жизни».

Райская жизнь длится не слишком долго.

Затем обстоятельства вынуждают его на какое-то время перебраться в Париж, и там он пишет, пишет, пишет... Из-под его пера выходят первые романы: «Стелла, или Изгнанники» в 1802, «Живописец из Зальцбурга» в 1803 году. В эти же годы он публикует множество статей по энтомологии и лингвистике.

В 1801 или 1802 году Нодье пишет памфлет на Наполеона — тогда еще просто первого консула, и уже в 1804 на месяц или полтора попадает за эту шалость в тюрьму Сен-Пелажи, после чего его высылают обратно в Безансон под надзор полиции. Он бы и остался там насовсем, прикованный к своей обожаемой библиотеке страстью не менее поглощающей, чем любовь к женщине, но консул Наполеон Бонапарт становится императором Франции Наполеоном I, и Нодье бежит в Швейцарию, подальше от монаршьего гнева, открывая таким образом новую страницу своей жизни — страницу странствий.

В нем открывается несомненный талант путешественника. Это ведь тоже дар Божий — уметь наслаждаться одиночеством, природой, ночевками под открытым небом, ледяной водой горных ручьев... В часы досуга он бродит по горам, собирая новые растения для своего гербария и сочиняя стихи. А вообще Шарль Нодье работает библиотекарем — в разных библиотеках. Ни в одном из швейцарских городков он не задерживался надолго; в 1806 читал в Доле курс лекций по литературе, и можно не сомневаться в том, что его слушатели получили блестящее образование; в 1808 он уже служил секретарем и библиотекарем у Герберта Крофта — английского филолога, жившего в Амьене. В 1812 году судьба заносит Нодье на Балканы.

Судьба любит иронию: человек, испытывающий острую необходимость в постоянном общении с книгами, любивший их совершенно уж необычной любовью, получавший удовольствие от одного только прикосновения к плотным страницам, к кожаным переплетам, от самого запаха пыльных фолиантов наконец, — вынужден был скитаться, и подобная кочевая жизнь лишала его возможности завести собственную библиотеку. Правда, позднее он объясняет, что помогло ему пережить подобное испытание. Шарль Нодье цитирует своего современника, библиофила и владельца огромной библиотеки Валенкура, который, утратив в пламени пожара свою драгоценную коллекцию, сказал: «Мало пользы принесли бы мне эти книги, не научись я обходиться без них».

После крушения наполеоновской империи Нодье возвращается в Париж. Он работает и рецензентом многих столичных изданий, и редактором, и постоянным сотрудником ежедневной газеты. Он издает несколько своих романов и множество рассказов. А в 1824 году приходит и награда от судьбы за все перенесенные испытания — Шарля Нодье назначают главным хранителем библиотеки Арсенала, и эту должность он занимает до самой своей смерти.

В те времена памятники старины переживали не лучший период в своей долгой жизни: старые замки со всем их содержимым скупались «нуворишами» за бесценок, и многие вещи, не пришедшиеся ко двору, попросту безжалостно уничтожались. Книги ценились менее всего, зато в цене были кожа и сафьян их переплетов; и потому появился даже новый род промысла — «книжное живодерство». Редчайшие старинные экземпляры «обдирали», а затем продавали на вес торговцам-кондитерам и бакалейщикам. Из больших и плотных страниц было удобно делать кулечки и конвертики для конфет, пирожных и специй. Помните незабываемую сцену у Э.Ростана, когда добряк Рагно спасает от жены кулечки, свернутые ею из поэм и баллад?

Вообще, Эдмон Ростан, равно как и его современник Теофиль Готье бесконечно много почерпнули у Шарля Нодье. Ростану прежде всего был сделан царский подарок — фигура дуэлянта, ученого и фантаста Сирано, которого сам Нодье считал незаслуженно забытым.

Нодье писал о нем, о Рабле, и многих и многих других в своей знаменитой «Библиографии безумцев», отмечая, что Свифт и Вольтер очень много почерпнули из «Путешествия на Луну» гениального француза, и многим, соответственно, обязаны ему.

Он был настоящим рыцарем — миролюбивый, кроткий библиофил Шарль Нодье. Говорят, что тема непризнанного гения — его излюбленная тема, но это не совсем так. Непризнанный гений — это человек, по определению, не замеченный современниками и несправедливо забытый потомками лишь потому, что толпа не в состоянии оценить его труд и мастерство. Однако Нодье волнует не столько несправедливость человеческих суждений, сколько неравная битва между человеком и гораздо более серьезным противником — Временем, либо Историей. Его пугает жестокость и непредсказуемость, слепота случая, лишающего автора надежды на признание. Нодье воюет против несправедливости истории, стараясь всякой малости отыскать место в ее необъятном пространстве.

Каждый день, невзирая на любое ненастье, он отправлялся в свое неспешное странствие по набережной Сены, где в ту пору располагались букинистические лавочки и лотки под открытым небом. На них связками продавались книги. Когда дешевые и грубые поделки, которые страшили изысканного и утонченного библиофила своей непритязательностью и примитивностью, когда — редкие экземпляры, продаваемые за вполне разумные деньги, а когда и редчайшие сокровища — потемневшие от времени и одиночества, лишившиеся заботливых и любящих хозяев, вещи, которым сам продавец не знал цены.

Нодье спасал их — потерянных, неприкаянных, обреченных на гибель в кондитерских и бакалейных лавках, в сапожных и кожевенных мастерских. Он измерял линейкой поля, по-детски радуясь, если в найденном экземпляре они, необрезанные, были на несколько миллиметров шире, нежели в ранее найденных; он скрупулезно изучал факсимильные оттиски, заметки на полях и примечания.

Он, может быть, единственный понимал, насколько важны эти заметки, сделанные рукой де Ту и Вольтера, кого-нибудь из Людовиков, Руссо или Гролье и предсказывал во многих своих статьях, что с течением времени подобные заметки станут цениться намного выше самой книги.

Он с равным восторгом пишет о бумаге и о переплетах, о формате и о монограммах владельцев. Его восторгает рукописная помета Гролье на книгах его библиотеки: «Я принадлежу Гролье и его друзьям». Кстати, Шарль Нодье не выносил экслибрисов, считая их пустыми и выхолощенными значками, ничего нового книге не дающими и только портящими ее прекрасную внешность. В чем-то он был прав, если учесть, что в его библиотеке хранился том, подаренный Монтенем Шаррону с заметками обоих, или уморительная «Маранзакиниана» — книжечка, отпечатанная аббатом де Грекуром в Бурбонском дворце тиражом всего 50 (!) экземпляров и сплетенная с несколькими листками меньшего формата с собственноручными пометками Жаме-младшего.

Казалось бы, он помешан на книгах: он пишет в основном о них, он пылает неизлечимой страстью — но при ближайшем рассмотрении оказывается, что книги для него всего лишь связующее звено, материальный след ушедшей либо уходящей эпохи, и с их помощью он разговаривает с людьми.

«Парижский часослов» — один из бриллиантов собранной им коллекции — это голос молодого и влюбленного Ронсара, написавшего в конце книги свой сонет, ставший известным именно благодаря Нодье. «Нравственные и политические максимы, извлеченные из "Телемака"», книга, переплетенная дофином, будущим королем Людовиком XVI — это жуткая усмешка судьбы, кровавый ее росчерк, предсказание, которое один французский король сделал другому. Его исследования о знаменитых переплетах — это поэтический рассказ о переплетчиках, боготворивших свою работу. Он знал их по именам, и преклонялся перед ними, как перед любыми другими художниками.

Библиофильские истории Шарля Нодье — это способ любить и помнить людей через книги, написанные ими и о них.

Его обожал слушать Александр Дюма, который вспоминал впоследствии, что Нодье говорил так, будто знал их всех — бесконечных королей Карлов и Людовиков, Монтеня и Руссо, Стерна и Вольтера, Рабле и Сирано...

Квартира Нодье при библиотеке Арсенала была местом свидания «всей романтической литературы», как заметил кто-то из современников. Отсюда почти не выходили Виктор Гюго и Стендаль, Теофиль Готье и Жерар де Нерваль, Мериме и Ростан, Сент-Бев и Мюссе.

В 1834 году Шарля Нодье избрали во Французскую Академию. Он стал одним из «сорока бессмертных», и таким образом подшутил над безжалостной историей, которая уже не могла отнять у него это бессмертие.

Спустя десять лет, в 1844 году он умер в окружении своих друзей и своих милых книг. Надо полагать, что он умер счастливым. А еще вернее будет сказать, что он не умер, а просто переступил незримую черту, которая отделяет бессмертие прижизненное от бессмертия посмертного.

Его книги остались навсегда.

Как-то, в своей статье о Чарльзе Форте, я уже писала о том, что любой реформатор не столько переделывает окружающую его реальность, сколько ставит вопрос иначе, смотрит на проблему под другим углом зрения — и этот взгляд открывает новый, ранее не существовавший мир, который — и это очень важно — намного превосходит и существующую реальность, и самого ее реформатора.

Шарль Нодье — фигура во французской литературе весьма своеобразная.

Литературное творчество его неотделимо от истории французского романтизма, но вместе с тем среди французских романтиков он всегда стоял особняком.

Дело в том, что Шарлю Нодье «посчастливилось» родиться и большую часть своей жизни прожить в «интересное время» (знаменитое китайское проклятие: чтоб тебе родиться в интересное время). Такие времена лучше изучать, а жить в них очень и очень сложно. Еще сложнее в такие времена не потерять любовь к людям и память.

Человеку всегда приходится выбирать, кто он, с кем он и где он. В переломные моменты истории этот выбор становится неизбежным и к тому же резко ограничивается. Мир оказывается поделен как бы на черную и белую половины — неважно, где какая и кто при этом прав, а кто нет — и поневоле приходится решать, «за гвельфов или за гибеллинов» — даже понимая нелепость не только самого выбора, но и подобной постановки вопроса.

Человеку пишущему приходится выбирать дважды. Сперва — как жить. Затем — как писать.

Нодье выбрал «мир чудесного». Он и свою жизнь прожил, оставив о себе чудесные воспоминания — память, а значит и возможность любви.

В мир фантастики уходили и до него, и многие опыты были не менее, а, может, и гораздо более удачными. Заслуга же Нодье заключается в том, что он стал писать фантастику осознанно.

В начале 1830-х годов он пишет программную статью «Фантастическое в литературе», впервые отделяя собственно фантастику от сказки или легенды и объясняя, почему художник имеет право уйти в вымысел. Очень часто литературные критики определяют такой выбор темы как уход от действительности, но на самом деле все обстоит гораздо сложнее. И именно Шарлю Нодье первому удалось объяснить, либо вплотную подойти к объяснению — почему порой о добре и зле, о любви и ненависти, о верности, о душевной чистоте нужно говорить в отрыве от действительности. При этом действительность — это только часть нашей реальности, всего только клочок окружающего нас пространства и времени.

Возможно, сам Нодье не осознавал, что написал он в своей статье — его фантастические новеллы многим из нас покажутся наивными, но именно после выхода в свет его «Фантастического в литературе» Франция стала зачитываться Гофманом, обеспечив ему литературный успех; а следом за Нодье и другие французские писатели обращаются к фантастике.

Пробуют силы в этом жанре и Бальзак в своей «Шагреневой коже», «Философских романах и сказках»; и Мериме, и Нерваль.

Фантастика — это болезнь, которой Нодье заразился от своего любимого героя Сирано де Бержерака.

Он написал множество сказок и фэнтезийных (как определили бы теперь) произведений: «Смарра», «Трильби», «Фея хлебных крошек», «Золотой век», «Жан-Франсуа Синие чулки», «Иннес де Лас Сьеррас», «Бобовое зернышко и Цветок горошка» и многие, многие другие. И, как водится, то, что он сделал ДЛЯ фантастики — выявив иную ее реальность — гораздо больше того, что он сделал В фантастике.

Здесь будет уместно заметить, что Франция в XIX веке, как раз в период жизни Шарля Нодье, переживала те же самые проблемы, что сейчас так волнуют нас. Надвигался капитализм, молодая буржуазия вставала на ноги — и это было так ужасно, так уродливо, так неприятно. Как много ошибок, падений, нелепых и ненужных движений.

Нодье не мог примириться с уродством буржуазного века; впрочем, так и надо — с уродством не должен мириться ни один человек. Говоря, что «мир чистогана» недостоин поэтического вымысла и сказки, Шарль Нодье попросту менял угол зрения. Ему был дан редкий дар отделять явление от людей — и поэтому он помещал своих героев в принципиально иное измерение, где были уместны все те вещи, о которых он хотел рассказать подробнее.

Собственно, это и есть единственно верный подход к фантастической литературе. Автор имеет право на вымысел — на любой вымысел — если с помощью этого вымысла он пытается описать реальность, настоящее.

Слово «настоящее» в русском языке невероятно насыщенно: оно обозначает сразу два понятия — настоящее, то есть теперешнее; и Настоящее, то есть подлинное, действительное.

И в результате мы приходим к парадоксу: фантастика, а это как бы синоним не-реальности, не-настоящего — это способ предельно точно описывать настоящее, реальность, выделяя главное и отбрасывая ненужные подробности. Именно в фантастической литературе автору проще всего изложить и описать все свои непреодоленные страхи, самые темные, потаенные и трудно высказываемые, чтобы затем, вынесенные на свет, овеществленные — ибо слово материально (в начале было Слово) — они перестали существовать именно в качестве страхов.

Преодоленные страхи — это уже любовь.

Значит ли это, что человек, со-творивший подобное произведение, может хоть немного почувствовать себя творцом? — существом, которое пьет из источника Мнемосины...

Порой в нашей жизни не находится места многим вещам.

Не потому, что они бесцельны, не потому, что они бесполезны, а потому, что им еще не пришло время. Ведь время, как известно, это всего лишь еще одно измерение пространства. Иногда им не находится имени (Слова, которое должно быть в самом начале) — как сказал Станислав Ежи Лец: некоторые вещи не существуют только потому, что их не сумели назвать.

Потерянные вещи носятся во времени и пространстве, создавая Хаос.

Недаром сказано, что дьявол — враг всякого порядка. И еще сказано — сохрани порядок и порядок сохранит тебя.

Хранитель библиотеки при парижском Арсенале, удивительный писатель, ученый, библиофил Шарль Нодье скрупулезно относился к каждой мелочи, каждому слову, каждой букве, сохраняя для потомков порядок, призванный хранить их. Он умел помнить, умел любить и преодолевать свои страхи. Возможно, в созданной (написанной ли, сохраненной ли, воссозданной ли) им реальности нашли себе место, приют и покой не только потерянные книги или потерянные и забытые некогда авторы, но и просто потерянные души его современников.

Евангелие в переводе означает «благая весть».

Любые созданные нами произведения, любые достижения мысли — весточка от тех, кто в противном случае затерялся бы в безбрежном океане времени.

Сколько их, этих весточек, вышли в путь, но затерялись на нем и так и не достигли желанной цели? Скольких авторов и мыслителей, поэтов и художников мы Не помним? Сколько еще голосов, звучащих из этой невероятной дали, нам только предстоит услышать? Сколько любви мы недополучаем, не вспоминая о них?

В конечном итоге, нам это уже важнее, чем им, ибо они-то вышли на дорогу, и у них у всех она прямая, а вот у нас — у недо-слышавших, недо-любивших, не-помнящих — эта дорога может быть и окольной, и кривой...

Евангелие от потерянных — не более чем один глоток в неиссякаемом источнике Мнемосины.

Круг замыкается.

14 октября 1998 г.

*Мнемосина — в греческой мифологии богиня памяти; титанида (дочь Урана и Геи). От Зевса родила девять дочерей-муз. Согласно сообщению Павсания в Лейбадее (Беотия), вблизи пещеры Трофония, находились два источника: Леты — забвения, и Мнемосины — памяти. («Мифы народов мира» под редакцией Токарева) — Прим.автора.

Использованная литература:

Шарль Нодье, «Читайте старые книги». Москва, «Книга», 1989 год
Шарль Нодье, «Избранные произведения». Москва-Ленинград, Государственное издательство художственной литературы, 1960 год
Эдмонд Ростан, «Полное собрание сочинений в двух томах». С.-Петербург, Издание т-ва Ф.Маркс, 1914 год
Жерар де Нерваль, «Дочери Огня». Москва, 1989 год.
«Мифы народов мира» под редакцией Токарева; Москва, Советская энциклопедия, 1992 год

Speaking In Tongues Лавка Языков

Виктория Угрюмова

Евангелие от потерянных

Использованная литература:

Speaking In Tongues
Лавка Языков