Speaking In Tongues
Лавка Языков

В.И.ПУЗЬКО

БЕСПРЕДЕЛ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА САМООСУЩЕСТВЛЕНИЕ
(из опыта экзистенциального анализа личности и романах Г.Гессе «Игра в бисер» и Г.Миллера «Тропик Рака»)

Из материалов научной конференции «Теология, философия и психология ответственности», Владивосток, 1995.

Он сам себе создал предназначенье, благодаря которому и сделался необходимым...

Цветан Тодоров о Р. Барте

Сознание, воплощенное в художественном тексте, своей вневременной особенностью расширяет горизонт нашего сознания. Оно позволяет читателю, не теряя ни на один миг себя, исследовать возможности собственной духовной жизни и тем самым войти в «зону ближайшего развития», которая может быть реализована (Выготский). Это и будет творящий новое ответственный акт-поступок, в котором вживание в личность героя и одновременно вненаходимость (Бахтин), позволяют актуализировать те проблемы, перед которыми стоит человек и которые он сам-собой-себе задал (Мамардашвили). Здесь и сейчас более всего меня интересует проблема ответственности за самоосуществление и способы реализации ее. Вот почему следую я за самоосуществлением столь разных героев Г.Гессе и Г.Миллера: их способы самореализации позволяют исследовать многообразие смыслов и ценностей личности и в свободном акте самосознания и слова открыть прежде всего что-то в себе, что не поддается определению, но заявляет себя как необходимость следовать за этими героями.

Покинутость человека в этом мире Богом переживается мной как трагическая данность, которую можно переживать как сиротство, но зато и как свободу от обязанности выполнять чей-то замысел. Однако эта покинутость предопределяет ответственность за усилие быть личностью, поскольку человек «первоначально ничего собой не представляет» (Сартр). И это усилие будет вечным становлением того замысла, которым он может стать. Но может и не стать. Поэтому ответственности за самоосуществление сопутствуют тревога за истинность выбранного пути и поиск множества возможностей самореализации. А.Маслоу называет человека, ответственного за свое самоосуществление, самоактуализирующимся, а С.Мадди -- идеальной личностью, противоположной преморбоидной. Но каждый из них понимает под этим такую личность, ответственность которой за реализацию себя подразумевает единственное средство -- только себя. Способы, которыми разрешается путь к самому себе, ведут к некому беспределу ответственности за самоосуществление своих возможностей.

Ответственность за самоосуществление реализуется как способность отойти от той «предложенности», которую предполагает опыт социума, от-ветвиться от социального ствола, питаясь с ним из одного корня. Это ответвление будет ответом самому себе на ту весть, которую услышал в себе и вступил в свершение себя как события для себя и для других.

По определению В.Франкла, самоосуществление достижимо лишь как результат, но не как интенция: «Лишь в той мере, в какой мы забываем себя, отдаем себя, жертвуем себя миру, тем его задачам и требованиям, которыми пронизана наша жизнь, ...мы осуществляем и реализуем также самих себя». Нельзя не согласиться, что подлинное бытие человека -- это жизнь человека в мире, но вызывает сопротивление потеря неопределённости, текучести, несовпадения с самим собой, незавершенности, которые и создают особенный абрис идеальной личности.

Этот франкловский путь -- реализации себя вовне -- читатель совершает с Кнехтом -- героем Г.Гессе («Игра в бисер»). Но есть другой, не менее ценный путь свершения себя как события -- это становление полного чувства актуальности, сотворение своей целостности (гештальта) как личного приключения (Ф.Пёрлз), когда своими активными усилиями личность открывает, организует и направляет свою самость на конструктивное использование и при этом ясно и остро осознает свое «здесь и сейчас», что усиливает чувство конкретности опыта с ясным осознанием своей постоянной изменчивости. Это путь героя Г.Миллера в романе «Тропик Рака».

Самоосуществление героя Г.Гессе

Принципом духовной жизни в Касталии было стирание индивидуальности, полное подчинение отдельного лица иерархии Педагогического ведомства и наук, а анонимность как идеал полного растворения в иерархической функции. Однако только тому человеку удавалось давать развитие духовной жизни Касталии, кто не утрачивал свежего обаяния и аромата индивидуума и вносил существенный сдвиг в это развитие, являя в нем четкий свой облик. Так именно вызрел в Касталии магистр Игры Иозеф Киехт, обладающий своей самобытностью и своей свободой и тем не менее образцово добросовестно участвующий в касталийской жизни.

Кнехт осуществлял свою судьбу, свое назначение и свое дарование, несмотря на трагизм, присущий всякой отданной духу жизни, с веселостью, тихостью и лучистостью.

Его путь самоосуществления имеет первой ступенью прощание с латинской школой в Беролифинге, когда он впервые после встречи с магистром музыки услышал ясно внешний призыв к тому, как мечтание и предчувствие пробуждалось, преображалось и укреплялось внутри него. Но все, кто общался с Иозефом после каждой новой его ступени изменения, общались только с золотым хвостом кометы его личности, которая продолжала свой путь. Не случайно образ дороги постоянно сопровождал Кнехта в его судьбе, каждый раз являясь в те моменты, когда он в очередной раз как бы терял себя вовне и проецировал в будущее: он буквально движется по дороге от одного прожитого себя к тому выбранному себе, которого ему еще предстояло создать. Его путь к самому себе через мир, который изменился вокруг него и который он изменял, -- это постоянное преследование трансцендентных целей, которые лежат в двух измерениях: интенциональном как самоосуществлении и реализации своих возможностей и в трансцендентальном -- в существовании смысла и ценности, которые он мог постигнуть на данном уровне своей жизни. Такое самодвижение имело каждый раз вектор, рожденный свободой принятия решения, -- делать следующий шаг и в какую сторону -- и последующей ответственностью за осуществление выбранного смысла и реализацию тех ценностей, которые он слышал в себе как великий зов духа. Этот зов Кнехт определял как то, что меньше всего поддавалось бы слову и больше всего нуждалось бы в том, чтобы людям открывали на ЭТО глаза, существование которого нельзя ни доказать, ни счесть вероятным.

Он и мальчиком впервые услышал духовный зов как призвание и как внутреннее предупреждение, сопряженное с муками, связанными с разрывом прежде любимого и уже чуждого уклада жизни. Жизнь отозванного и прощающегося, отъединяющегося была воспринята им с почти невыносимой болью переживания как омертвение и отчуждение привычного мира для него, но каждый раз он смиренно проживал эту боль как часть своей судьбы.

Трагизм духовности Кнехта (слуги), который самоосуществляется, отдавая себя тем задачам и требованиям, которыми была пронизана его жизнь в Касталии, но и которые совпадали с его представлениями о смысле и ценности его жизни, обусловлен тем, что он рано осознал и почувствовал частность этого духовного островка жизни их Провинции в большом внешнем мире и притягательность того мира своей настоящностью.

Это открытие подростка разрослось до переживания задолженности перед этой «настоящей» жизнью у магистра Игры и одновременно задолженностью перед хрупкостью Касталии, и как у всякой владеющей своим решением личности эта задолженность за переживаемое повлекла к действиям, направленным на мир: уйти с должности Магистра Игры в неизвестную жизнь внешнего мира, чтобы ему отдать свой долг знаниями и одновременно готовить приток новых сил и жизни для Касталии. Самоосуществление оформлялось в судьбе Кнехта ступенями: от латинской школы через постижение себя как музыканта, медитатора и дипломата до Магистра Игры. Акцент познания себя и своего места все больше смещался и приближался к пониманию Кнехтом своего особого назначения, а категории касталийской иерархии становились для него все более относительными. «Он широко и энергично наступал там, где угадывал что-то существенное для себя, то есть где путь "пробуждения", на который он вступил, вел его, как ему казалось, вперед».

Он довел до торжества себя как человека и должность, испытывал радость учить и передавать свое духовное достояние другим, силой своей натуры добился от своих учеников лучшего, на что они были способны. Находясь внутри касталийского общества, обладая даром привлекать к себе, он не был ищущей, домогающейся и нуждающейся стороной, он всегда оставался неслиянным в своем проживании судьбы, в выборе себя, в одиночестве призванного и служащего.

Находясь в зените своей славы, Кнехт, как идеальная личность, покидает путь традиции и повиновения и вступает, на свой риск и свою ответственность, на новую, непредсказанную дорогу. Он критически отнесся к собственной деятельности и услышал новый зов своего духа -- учить и воспитывать, испытывать радость и удовлетворение. Кнехт -- разуподобленец, он слышит зов из самого себя и тоскует по зову из другого неопробованного мира.

Причиной его отчуждения от касталийского мира стала «какая-то оставшаяся пустой и незанятой часть его самого, его сердца, его души, часть, которая теперь предъявляла свои права и хотела осуществиться». На право Кнехта на самоосуществление Касталия возразила на своем языке постоянства, созерцательности и анонимности: «Во что превратилась бы Касталия, если бы каждый сам оценивал себя, свои таланты и свойства и в зависимости от этого подбирал себе пост?»

Но путь Кнехта -- самоосуществление идеальной, аутентичной и интегрированной личности, это путь переступания пределов самого себя к новому и неизвестному себе: «все шире быть, все выше подниматься».

Он прошел все ступени, оставаясь верным себе: «Пробуждаясь, он не пробивался, не приближался к ядру вещей, к истине, а устанавливал и претерпевал отношение собственного "Я" к сиюминутному положению вещей, ...попадал не в центр мира, а в центр собственной личности», хотя «информация об этой области жизни, видимо, не входила в задачи языка».

Идеальная личность, как Кнехт, удивительно сбалансированно движется в своем развитии, самоосуществляясь и исполняя призвание, пришедшее извне, продиктованное окружающим миром. Возможно, это блестящая иллюзия самоопределения и ответственности, но личность сохраняет свою ценность тем, что действует и думает так, словно она хозяин положения, «даже если не было самовольного переступания пределов, а было лишь вращение пространства стоящего в центре». Но именно стоять в центре, стоять отдельно, вне круга, вне связи, отъединенно, одиноко, -- может стать смыслом твоего явления в мир, доказательством возможности состояться человеку в одиночестве, как он и был рожден, и как ему предстоит умереть.

Кнехт сделал открытие, что он не только касталиец, но и человек всего мира, он исчерпал себя как касталиец, завершил эту тему -- и вышел к своему новому пределу. Его следующее «пробуждение», когда он как никогда стал восприимчив к реальности, подвело его к осуществлению себя как связи между обособившимся в высокомерности изощренного духа миром Касталии и живого страдающего, трепещущего и плотского остального мира, однако питающего и позволяющего пока быть Касталии. Последний зов Кнехта -- отстоять душу одного мальчика, своего ученика, -- оказался последним и стоил ему жизни; такова цена влияния на преобразование конкретного Другого -- на пробуждение иного. Чтобы «его охватил священный трепет от предчувствия» необходимости преображения.

Случилось так, что Кнехт только таким пробуждением в этом неизвестном ему мире мог осуществить главное свое предназначение -- научить мужеству быть.

Иозеф Кнехт смог самоактуализироваться, осуществляя тот проект, который был завещанием его учителя, мастера Музыки: «Да и стремиться надо тебе, друг мой, вовсе не к какому-то совершенному учению, а к совершенствованию самого себя. Божество в тебе, а не в понятиях и книгах». Этот путь реализации себя воспринимается как стремление каждый раз к новому результату, вновь исследованного себя. Основной механизм этого самодвижения -- поступать в соответствии с тем, что ты есть, и становиться в соответствии с тем, как ты поступил.

Самоосуществление героя Г.Миллера

Но человек может быть и иначе связан с миром, когда в восприятии этого мира одновременно осуществляется и находит полное самовыражение человеческая субъективность и конституирование культурного мира смыслов. Это род бытия -- феноменальное тело, и его особое существование (отличное от рационально-рефлексивного) -- экзистенциальное пространство, особый пласт сознания, сфера интенционально действующей субъективности, неразложимая целостность чувственно-смысловых ядер, спонтанно и самопроизвольно рождающихся, которая определяет язык свободы через уникальную чувственную субъективность. В таком опыте воспринимаемый мир присутствует в глубине телесности и определяет не только индивидуальные возможности человека, но и его человеческое окружение, определяемые причастностью личности к миру, его диалога с ним. Герой носит и открывает этот мир в себе; переживает и постигает вещи, природу и поведение других людей, соотносясь со своим чувственным восприятием.

Возможно, этот «безумец, колдун, дьявол, ребенок, художник, революционер, шизофреник», «слуга беспорядка, рупор стихий» имеет стихийной целью своего самоосуществления «свести с ума структурализм, культуру, общество, религию, психоанализ» (Делёз, Берсю).

Постоянно активно воспринимающий мир, герой, провоцирующий свое проживание на остроту этого восприятия, словно стремится доказать, что он может этим преодолеть обреченность человека на все большее удаление после своего рождения от источника жизни. Он все время на верстаке жизни: вкушает, вслушивается, всматривается, совокупляется, вчувствывается.

Перед лицом мира он открыт и бесстрашен, и наслаждение доставляют ему страдания, в ответ на них в нем только «булькает приготовленная речь». Такая личность, осуществляя себя, всеми способами рвется к реальности, к уровню «бытия желаний», который комментируется открытым разумом в создаваемом героем художественном тексте.

Для его восприятия свойственна синестезия -- это усиленное взаимодействие всех анализаторов. Сенсомоторный синтез интегрирует активность сенсорных систем и двигательную активность личности. И происходящее вокруг воспринимается как «магма». «Магма» -- нерасчлененность события, аффекта, жеста, тела и рефлексии, интеллектуальной «психологической жвачки» -- питается чистым бытием желаний, в котором пребывает герой Миллера, перебегая от еды к соитиям, от них к творчеству, от него к рвоте, после чего может следовать любование парижским пейзажем или картиной Матисса.

Тело героя становится способом обладания миром, оно питает и одухотворяет этот мир, образуя с ним единство и будучи непрерывным трансцендированием, т.е. движением выражения и смыслополагания личности, ее самоосуществлением.

В движении дикого бытия плоти -- подлинная трансценденция, так как в ней мир как возникает, так и преобразуется. Инициатива и сила героя направлены на расширение и усиление интегрированного функционирования -- актуализацию контакта с собой и потом с другим. Его бесконечные близости не оскорбляют, потому что он не использует женщин, а обозначает их смысл, пытаясь тем самым познать свой: «Таня -- мой хаос, потому-то я и пою... Ирен -- не обыкновенное влагалище, а саквояж... Илона -- дикая ослица, вынюхивающая наслаждения».

По Хайдеггеру, такой герой добывает «истину как непотаенность», его человеческое существо открыто, оно истаинствуется в свободе, в которой сущее впервые раскрывается в своей сути. Как человек вожделеющий, он слышит зов мира ожидающим в своей смысловой полноте, чтобы тот дал ему слово, сказал его. Истекающий желанием всего, герой воспринимает и мир истекающим, но истекающим хаосом, а хаос для него -- это партитура действительности, и самим собой он преобразует этот хаос в чувства: «Я -- абсолютное чувство -- человек, подавленный чудом этих вод, отражающих в себе этот забытый мир. Склонившиеся деревья смотрят в мутное зеркало реки. Набегает ветер, и наполняет их тихим шепотом, и они роняют слезы в струящуюся воду. Я задыхаюсь от этой красоты. И нет никого в мире, кому бы я мог передать частичку своих чувств».

Герой Миллера «умеет пропустить свет через себя», чтобы увидеть, что у него в сердце. Он обостренно восприимчив к алхимии звуков и чувств: для него жалюзи поют, «как флейты, под дыханием морского ветра», и рояль изогнут, словно раковина, и венчики цветов излучают цветовые мелодии.

Хотя герой Миллера может сказать о себе, как о Матиссе: «у него достало смелости пожертвовать гармонией линий во имя биения пульса и тока крови». Он также не боится выплеснуть свет своей души на клавиатуру красок и поэтому он в самой сердцевине нашего распадающегося мира, и прикован к нему центростремительной силой, вырастающей по мере того, как ускоряется процесс разложения.

Держаться настоящего для героя Миллера -- это есть здоровье и оптимизм, ему довольно протекающего дня, чтобы говорить о себе, и говорить о себе как о человеке, состояния которого постоянно противолежащи. Он может вздремнуть в сортире, но в кармане иметь корректуру последнего номера своего журнала. «Ты рак и бред» может относиться к любому герою Миллера: «Утром он и Ван Норден уходят искать потерянную вставную челюсть Ван Нордена. Марлоу же громко ревёт. Он думает, что это он потерял челюсть». Однако такой герой умеет волшебным образом преобразовывать и бред, и рак в то, среди чего возможна жизнь человека: «как бы ни был безотраден, безрадостен и ограничен этот мир, в котором она жила, Жермен чувствовала себя в нем прекрасно». Эта книга о грязи жизни показывает, что для нас тоже становится, быть может, впервые возможным представление о способности к радости среди зловония наркотиков, нелепых сношений, рвоты старого пьяницы, вызревающего рака. И герой Миллера, и читатель, преодолевая этот симбиоз хаоса собой, однако может сказать: «Смотрите, не обязательно умирать от всей этой гадости. Ее можно вдыхать, есть, лизать, е..., а на следующий день вскакивать живым и здоровым. В нас есть неоценимое, если мы можем вынести всю эту вонь.»

Этот герой убеждает вас, что «лучше самое дрянное настроение, чем вообще никакого настроения», что нельзя, ожидая лучшего «чистоплотного» завтра, и жизнь отложить на завтра, а не научившись жить в настоящем, не на что надеяться в будущем: завтра может там никогда и не наступить. Миллер проживанием своего героя, его осуществлением в настоящем делает... прививку к аморальному, порочному, безобразному как к тоже ценному, поскольку живому.

Жизнеутверждающее начало его героя в том, что он своей личностью способен преобразовать это в позитивное и творческое: «Вчера вечером Борис обнаружил в ней ... Но не суть. Без этих вшей мы не сошлись бы с Борисом так коротко». «У меня ни работы, ни сбережений, ни надежд. Я счастливейший человек в мире. Год назад, даже полгода, я думал, что я писатель. Сейчас я об этом уже не думаю, просто я писатель».

Для меня, читателя, все в таком проживании себя героем -- это факт невероятной потенции личности: в сексе, в аппетите, энергии. И главное -- в принятии жизни, пропускании ее сквозь себя, не отвлекаясь псевдозадачами. Цель его жизни -- жизнь, слиянность с потоком бытия, в котором все больше сгущается «Я» героя, а погибают только иллюзии. Он ясно понимает, что в этом мире не на что надеяться, но эта мысль не может его сломить, потому что он способен быть вдохновенным и свободным в своем физическом существовании, если у него есть возможность сказать об этом: «Я должен вычистить дерьмо из собственного нутра». «Но я никак не могу самовыразиться». «Но я хочу быть самобытным». Можно говорить об осуществлении личности, если человек размышляет над тем, что, по его мнению, он есть.

Герой Миллера в своем самоосуществлении рассматривается нами не через эмпирический материал, а через феноменологическую очевидность, которая своей точкой отсчета имеет содержание живого переживания. Свобода, ответственность, ценности, интенциональность принимаются нами не только через опыт героя, но и в контексте личного опыта через рефлексию, которая придает значение этой переживаемой очевидности.

Присоединяясь к герою, я радуюсь своей радости, своей найденной возможности преодолеть брезгливость к миру и уныние; он не только сам вынырнул из безнадежности, но и мне помог выйти из нее. И пусть «здесь каждый -- потенциальный нуль. ...Мир без надежд и без уныния. Я в безнадежном тупике -- и я чувствую себя в нем ужасно и удобно.» Способ жизни героя Миллера -- это способ преодоления в себе потенциального нуля и воплощения в личность.

Определяя ответственность за самоосуществление личности на материале двух литературных фактов, мы увидели, что она может быть осуществлена противоположными путями: экстериоризацией -- самоосуществлением человека вовне (герой Гессе) и интериоризацией -- внутренней сосредоточенностью индивида на себе, своих ощущениях, переживаниях, проживаниях (герой Миллера).

Но и экстериоризация, и интериоризация, находясь в глубинной взаимосвязи, увлечены движением трансцендирования, нацеленном на высшие духовные ценности -- благо, красоту, истину. Но у обоих авторов звучит мысль о вовлеченном существовании, о диалоге человеческой уникальности и мира.

И главная тема этого диалога -- движение: «Люблю все, что течет...» (у Миллера) и «не быть, а течь в удел досталось нам...»(у Гессе).

Предмет этого движения -- сама личность: эти герои не чувствуют себя скудно и неясно, когда имеют дело с собой. Реализуя единственность своего места в бытии, они, исследуя себя как возможный результат (Кнехт) или процесс (Джон), реализуют тот принцип, о котором у Гессе говорит мастер Музыки: «Наше назначение правильно понять противоположности, т.е. сперва как противоположности, а потом как полюса некоего единства».

Поэтому не удивительно, что Кнехт, осуществляя служение анонимному множеству Касталии, осознал основной ценностью явление себя как Учителя перед конкретным Другим, а Джон, все время обращенный к конкретным близким, испытывает потребность самопредъявиться перед обобщенным ирреальным Другим -- читателем. Тем самым, возможно, каждый из них творил свою целостность переходом из только возможности в единственную единственность ответственным акт-поступком закрепиться в символе -- Учитель или Писатель. И тем самым свершиться, стать собой, сбыться для себя и для других.

Следуя за героями Гессе и Миллера, убеждаешься, что идеальная личность, или самоактуализирующаяся, или ответственная за себя, лишена жесткой конкретности, неразрывна и человечна, не ощущает себя беспомощной перед социальным и биологическим прессингом, полагается на свои собственные возможности и видит много альтернатив простому исполнению ролей в обществе и обособленному биологическому удовлетворению. Жизнь такого человека открыта и изменяема; что не сопровождает его, так это скука и вина, а сомнение в смысле жизни (Франкл), «ночи отчаяния» (Камю) или экзистенциальная тревога (Мей) будет только способствовать поиску нового замысла, нового предела, прыжка в бес-предел.

ЛИТЕРАТУРА

1. Бахтин М. Философия поступка // Философия и социология науки и техники. М.: Наука, 1986. С. 82-160.

2. Выгодский Л.С. Психология искусства. М.: Педагогика, 1987.

3. Гессе Г. Игра в бисер. Новосибирск: Новосибирск. кн. изд-во, 1991. 464 с.

4. Сартр Ж.-П. Сумерки богов. М.: Политиздат, 1991. 398 с.

5. Миллер Г. Тропик Рака // Иностранная лит-ра. 1990. № 7. С. 8-85; № 8. С. 129-198.

6. Пёрлз Ф. Внутри и вне помойного ведра. Пб.: XXI век, 1995. 446 с.

7. Франкл В. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990. 358 с.

Speaking In Tongues Лавка Языков

В.И.ПУЗЬКО

БЕСПРЕДЕЛ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА САМООСУЩЕСТВЛЕНИЕ (из опыта экзистенциального анализа личности и романах Г.Гессе «Игра в бисер» и Г.Миллера «Тропик Рака»)

Самоосуществление героя Г.Гессе

Самоосуществление героя Г.Миллера

Speaking In Tongues
Лавка Языков

БЕСПРЕДЕЛ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА САМООСУЩЕСТВЛЕНИЕ
(из опыта экзистенциального анализа личности и романах Г.Гессе «Игра в бисер» и Г.Миллера «Тропик Рака»)