Speaking In Tongues
Лавка Языков

Поль Верлен

ГАЛАНТНЫЕ ПРАЗДНЕСТВА
(1869)

Перевел Игнатий Толубов

Впервые опубликовано Сетевым литературном конкурсом Арт-ЛИТО

Лунный свет

Лишь стоит в сердце Вам заглянуть —
Там бродят вместе маски и бергамаски,
Играя на лютне, танцуя, но чуть
Печальны, хоть наряжены для сказки.
И всё поют, минорный взяв лад,
Любовь жестокую, безоблачные лета,
И счастью своему поверить не хотят,
И к песне лунного спешат прибавить света,
Лунного света, что, печален и тих,
Птиц на высоких ветвях унимает;
И водомет средь мраморов нагих,
И гибкий водомет в его лучах рыдает.

Пантомима

В Пьерро от Клитандра — ни жилки.
Он дно разглядел у бутылки
И поровну делит пирог.
Кассандр в глубине аллеи
Напрасно слезы льет, жалея
Леандра — беспощаден рок.
Взбрело наглецу Арлекину
Во тьме умыкнуть Коломбину,
И делает он пируэт.
Коломбина вся в удивленье,
Чуя ветра сердцебиенье,
И в сердце своем — ответ.

На траве

— Аббат в бреду. — Маркизу все равно:
Парик на лоб иль на затылок.
— Вы, Камарго, влечете, как вино,
Сильнее кипрского бутылок.

— Огонь мой... — До, ми, соль, ля, си.
Аббат, не помешайся спьяну!
— Захочешь — только попроси —
И я звезду тебе достану!

— Собачкой быть — вот это да!
— Пастушек расцелуем: эта,
Другая. — Что же, господа?
— До, ми, соль. — Эй, Луна, дай света!

Аллея

Белила и сурьма, как в старой пасторали.
Меж бантов из тяжелых лент хрупка,
Идет под ветками, склоненными в печали
На мшистые скамьи, повадка так легка,
На тысячи ладов изменчива, едва ли
Средь папугайчиков такое вы видали.
Синь кринолин, а веер, что она
Гнет в тонких пальцах с крупными перстнями,
Украшен сцен любовных смутными тенями,
Чьей мелкою игорой совсем не смущена.
— Скорей, блондинка. Острый нос и бледно-алый
Рот, на губах божественная спесь,
Невольная. — И мушки самый малый
Штрих оживляет взор и так уместен здесь.

На прогулке

Бледное небо и тонкие ветлы
Одеждам нашим вслед улыбки шлют,
Одеждам, что небрежно так плывут,
Подобно крыльям, и легки, и светлы.

И ветерок едва тревожит мелкий пруд,
И солнца проблески (в которых чуть живее
Тень невысоких лип, идущих по аллее)
То голубеют вдруг, а то совсем умрут.

Лгуны отпетые, кокетки записные —
Сердца нежнейшие, но клятвам не верны —
Беседой тонкою своей увлечены,
Лишь иногда в ответ на колкости незлые

Неслышная ладонь любовницы дает
Пощечину, и пальчики встречают
Не щеку — поцелуй, что сразу возвращают
Им губы, но подобный оборот

Не в меру дерзок, и тогда ответом
И наказаньем служит хладный взор,
Но помогает оттенить укор
Гримаса добродушная при этом.

В гроте

У Ваших ног умру сейчас!
Моя тоска не в силах длиться
Гиркании самой ужасная тигрица
Была б овечкой возле Вас.

О да, сейчас, Климена злая,
Вот меч, прославленный в боях.
На нем и Кира кровь, и Сципиона прах,
Пусть перестанет боль тупая!

Но есть ли в нем еще нужда,
Чтоб навсегда расстаться с Вами?
Амур мне грудь пронзил калеными стрелами.
Она утихнет без труда.

Простодушные

Каблук высокий спорил с юбкой длинной,
Да так, что то ветер, а то косогор
Порой ладыжкой голой радовали взор
Наш на лету. И наслаждались мы игрой невинной.

Укусы дерзкие ревнивой мошкары
Красоток воротник поправить заставляли,
И шейки белые тогда порой сверкали —
Награда высшая безумной детворы.

Вечер спускался, вечер неверный осенний,
Красотки в полусне, склонясь в объятья к нам,
Тогда вручали всех себя таким словам,
Что наши души с тех времен полны сомнений.

Кортеж

В парчовом платье во главе
Мартышка семенит и скачет,
Ее хозяйка мнет и прячет
Сухой платочек в рукаве.

За нею арапчонка, в красных
Одеждах, еле жив, несет
Предлинный шлейф, что так влечет
Движеньем складочек атласных.

Мартышка не отводит глаз
От белоснежной шеи дамы, —
Залога роскоши, куда мы
Не в силах заглянуть сейчас.

Зато арапчик не боится,
И чуть приподнял, сорванец,
Свой пышный груз, чтоб, наконец,
Увидеть то, что ночью снится.

Она торопится скорей
Пройти по лестницам в незнанье,
Иль не заботясь о страданье
Своих прирученных зверей.

Ракушки

Ракушка любая на стене
В этом гроте, где мы любили
О чем-то вдруг напомнит мне.

Одну как будто облачили
В багрец наших душ и сердец,
Когда их страсти распалили.

Другая — бледности близнец,
Твоей, когда на взгляд нескромный
Ты разозлишься, наконец.

Вот эта — контур ушка томный,
А эта — как затылок твой,
Широкий, розовый и темный;

Но между всех смущен одной.

На санях

Мы обманулись, Вы и я
Игрой условностей взаимной
Нам лето не дало житья,
Мозг уязвив горячкой дивной.

Весна, коль память мне верна,
Слегка смешало карты наши,
Мы словно выпили вина,
Но, к счастью, не из горькой чаши!

Зане весной так воздух чист,
И розой, что лишь набухает
(Амур ее торопит лист), —
Невинность нам благоухает.

И лилий дерзостный нектар
Тогда разлиться может вволю
На солнце, чей неровный жар
Волнует и зовет на волю.

Зефир, насмешник, там шурша,
Все полнит афродизиаком,
Но так, что сердце и душа
Молчат в бездействии двояком.

А чувства радостно, все пять,
Свое справляют новоселье,
Но разум не спешит принять
Участье в суетном веселье.

То было время для меня
И Вас, Мадам, приготовленья,
И поцелуев без огня,
И нежностей без наслажденья.

Свободны от глухих страстей,
Благожеланьем тихим слиты,
Мы забавлялись без затей
И рвения, и были квиты.

Блаженны дни! — но лета власть
Нас полонила без возврата,
И шквалом тягостная страсть
Пришла — нежданная расплата.

Благоухали все сильней,
Цветы из чашечек румяных,
И нисходила от ветей
Повсюду тьма советов странных.

И мы последовали им.
Все это было так нелепо.
Жары каникулярной дым,
Нас закружил, безумно, слепо.

Смех простачков, плач дурачков,
Рука в руке непрестанно,
Обмороки, доставанья платков,
И как в голове туманно!

Но осень, к счастию, с ее
Холодным днем, и ветры злые
Внесли бесчувствие свое
В привычки наши удалые.

И мы вернулись в тот же час
К изяществу и этикету:
Любовник верный, без прикрас,
Любовница — достойней нету.

Зима теперь, Мадам, и мы
Всех спорщиков разочаруем,
Теперь средь санной кутерьмы
Своих соперников надуем.

Наденьте муфту, капюшон,
Держитесь крепче! Догоняют!
Прибавим! И, когда Фаншон
Восславит нас — пускай болтают!

Куклы

Пульчинелла и Скарамуш
По родству злодейских душ
Строят козни при лунном свете.

В это время, Доктор меж трав
Собирает букет отрав
И лекарств от всего на свете.

Дочь его, и мила, и резва,
Там, под грабом, одета едва,
Промелькнет и глазами ищет

Где ее испанский пират,
Чьи жалобы — томный собрат —
Соловей во все горло свищет.

Кифера

Беседки тонкое плетенье
Скрывает наше наслажденье,
Увитое дыханьем роз.

И тонкий запах розы, волей
Движенья ветра, слабой долей
Влит в аромат ее волос.

Как обещал тех глаз раскос,
Она вполне готова к бою,
И губы манят за собою.

Амур сюда горой принес
Щербет и разные варенья,
Чтоб мы не знали утомленья.

В челноке

Звезда пастухов ревниво
Дрожит на волне, что черна на диво,
И кормчий шарит в штанах огниво.

Настало время, господа,
Решайтесь, руки кто куда
Кладите — это не беда!

Кавалер Атис бряцает
На гитаре и Хлоре бросает
Взгляды, но та не замечает.

Аббат Аглаю залучил,
А виконт, что всем немил,
На волю рвется, что есть сил.

Вдруг восходит месяц высоко
И челнок бежит одиноко
По воде, что спит глубоко.

Фавн

Фавна старого, из глины
Красной, разбирает смех.
Он пророчит среди куртины
Злой удел благих утех,

Что — печальные перегрины —
Мы преследуем до тех
Пор, покуда тамбурины
Не заманят в пляску всех.

Мандолина

Те, что дарят серенады,
Те, что слушают прилежно,
Коротают час услады
Под листвой, поющей нежно.

С Амандой Тирсис на скамейке
А вот и Клитандр вечный,
А там — Дамис, любой злодейке
Он дарит стих беспечный.

В коротких камзолах атласных
В платьях со шлейфом длинным
Средь синих теней, неясных,
Охвачены бредом невинным,

Закружились под луною,
Бледно-розовой и пьяной
Мандолины болтовнею
Над заветренной поляной.

Климене

Звук баркаролл прелестных
И песен бессловесных,
Любовь, твои глаза
Как небеса,

Твой голос, облак странный,
За горизонт туманный
Ведет рассудок мой
Вслед за собой,

Твой облик лебединый,
Чей аромат невинный
В чистейшей белизне,
Открылся мне,

Ты — музыки движенье,
Ее проникновенье,
Ангелов падших след;
Звук, запах, цвет

В таинственном стремленье,
Своем соотношенье,
Смутили сердца прыть,
Тому и быть!

Письмо

Вдали от Ваших глаз невольно я живу:
Мне долг велит (богов в свидетели зову!);
Не то, чтобы живу — томлюсь и умираю
Привычной чередой, и сердце растравляю
Среди забот мирских, затем, что Ваша тень
Всю ночь во снах моих, и в мыслях — целый день.
Всю ночь, весь день, мой бог, вы навсегда со мною!
И если, плоть душе откроет путь к покою,
И призраком себе я, наконец, явлюсь,
Тогда среди тщеты плачевной не уймусь,
Пока не одолев преград к соединенью,
Навеки тень моя сольется с Вашей тенью.

С тем остаюсь, мой свет, всегда твоим слугой.

По прежнему ль досуг ты украшаешь свой
Любимцами — котом, собачкой, попугаем?
Всегда ль компания мила тебе за чаем?
По-прежнему ли та, Сильвания, с тобой?
За карий взор ее, когда б не синий твой,
Я мог бы все отдать, но ты его затмила!

Меня влечет, мадам, безудержная сила —
Идея целый мир сложить у Ваших ног,
Сокровища его — моей любви залог, —
Безумства, что равно безумию великих,
Что освещало мрак и усмиряло диких.
И Клеопатру так не жаждали, клянусь,
Антоний с Цезарем, как я по Вам томлюсь!
Не думайте, мадам, и я пойду в сраженье,
Чтоб кровью заслужить от Вас благоволенье,
И я за поцелуй готов оставить флот.

На этом, кланяюсь. И так полно длиннот.
И время, что уйдет на чтение посланья,
Не скажет ничего о глубине страданья.

Беззаботные

Судьба ревнива — все равно!
Умремте вместе, решено?
— Как ни смотри, вопрос туманный.

— И хорошо. Итак, вдвоем,
Как у Боккаччо мы умрем.
— Хи! хи! хи! вот любовник странный!

— О, странный — это не беда.
Зато изысканный всегда.
Умремте вместе, не хотите?

— Месье, вы шутите опять.
Так, не любя, зачем болтать;
Ну, ради бога, помолчите! —

Так Тирсис этим вечерком
И Доримена сошлись вдвоем
Там, где стоят насмешники-сильваны.

И не решились умереть,
А это не исправишь впредь.
Хи! хи! любовники так странны!

Коломбина

Леандр — шутом,
А вот над кустом
Блохою
Пьерро сиганул,
Кассандр кивнул
Куклёю,

А там — Арлекин,
Ужимок и мин
Исчадье,
Под маскою взгляд,
Заплаты стократ
На платье.

— До, ми, соль, ми, фа —
Трещит голова,
Смех, пляски,
Все хором за той
Девчонкой дрянной,
Чьи глазки

Кошачьим сродни,
Поманят они,
Лукавы,
И тут говорят:
«А ну-ка, назад!
Куда вы?»

— В движеньи всегда!
Поведай, звезда,
Какие
Им беды грозят,
И гибель сулят
Стихии?

Цветок прикрутив,
Подол подхватив
Юбчонок,
Куда их ведет,
Обманутых, тот
Ребенок?

Амур на земле

Вчерашней ночи шквал Амура сбросил вниз,
Того, что сада сторожил таинственную мглу,
Что улыбался нам, и не пускал стрелу,
И перед ним в любви друг другу мы клялись!

Вчерашней ночи шквал его столкнул! Простерты
Обломки, ветром пыль развеяло. Тоскливо
Смотреть на пьедестал, стоящий сиротливо,
Где буквы имени ваятеля затерты.

О, как тоскливо увидать высокий пьедестал
В тени ветвей! А сожаление уходит вдаль
И возвращается в мечтах, где властная печаль
Уже представила забвения финал.

О, как тоскливо! — И тебя, ведь так? задела
Печаль картины сей, хотя твой взор лучистый
Следит за бабочкой пурпурно-золотистой,
Что над обломками взвилась и полетела.

Под сурдинку

Мирно в полусвете том,
Что от высоких ветвей,
Мы любовь свою сольем
С тишиною всей.

Души, сердца утвердим,
Нашей страсти распев,
Среди сосен, как дым,
И земляничных дерев.

Веки смежи чуть-чуть,
Руки скрести на груди,
И навсегда забудь
Все, чему быть впереди.

Себя отдадим с тобой
Ветру, что неги полн
И гонит к ногам прибой
Рыжей травы волн.

Когда в торжестве дубы
Вечер пошлют с ветвей,
Голосом нашей судьбы
Пропоет соловей.

Сентиментальный разговор

В парке пустом, в ледяной пыли
Два силуэта вдруг прошли.

Глаза мертвы у них, и губы вялы были,
Когда чуть слышно они говорили.

В парке пустом, в ледяной пыли
Две тени звали дни, что прошли.

— Ты помнишь ли еще то прежнее желанье?
— Зачем хотите Вы привлечь воспоминанье?

— При имени моем вздыхаешь ты в ответ?
Меня во сне еще ты видишь? — Нет.

— Ах! эти дни удачи небывалой,
Когда сливались наши губы! — Да, пожалуй...

— Как было небо высоко, надежда велика!
— Надежда в небесах, где черная тоска.

Так шли они по сорнякам и сору,
И только ночь внимала разговору.