Speaking In Tongues
Лавка Языков

Сергей Власов

БРАЗИЛИЯ

Открывающим Бразилию посвящается

3. Рассказ Режиссера

Давно, лет двадцать назад, во времена еще первой моей студии, у меня учился паренек. Дима. Дмитрий. Пацан как пацан. Актерскими способностями особыми не отличался, и я думал, что он вскоре все это дело бросит. Потусуется и отвалит. Но он зачем-то ходил и ходил. Прошло года два, мы заканчивали постановку первого спектакля, у него была интересная роль, и вдруг он пропал. Я лишний раз не без удовлетворения отметил, что бываю точен в первой оценке, и забыл.

Потом, через несколько лет от одной из моих актрис узнал, что он закончил актерский факультет в Томском Театральном. Удивился. Это с ним не вязалось: таланта вроде бы особого не выказывал. Высокий был, красивый, это правда, но актер… Больше я с ним никогда не виделся, поэтому факт остался без проверки. Изредка доходили от общих знакомых какие-то отрывочные сведения о нем: мотался по разным театрам, женился, развелся, оставил пару-тройку детей по долам и весям необъятной родины… Обычная, в общем, актерская судьба, интересная для меня разве только с профессиональной точки зрения: этакий комплекс демиурга; я что-то открыл, на что-то подвигнул, чем-то увлек… Туда ли? Достаточно ли сильно? И по какому праву?

Но побоку, - как говаривал любимый королевский шут. Так бы и складывалась перед моими глазами из обрывков театральных сплетен и кухонных посиделок очередная мозаика жизни, если бы пару лет назад он не удивил меня снова.

Из телефонного разговора со своей бывшей женой вдруг узнаю, что его поймали при нелегальном пересечении границы с Китаем. Это в наше-то время, когда только ленивый не обзавелся загранпаспортом и не уехал, куда хотел, если хотел. Поймали в горах, замерзшего, без куска хлеба, с отрубленным большим пальцем правой руки, замотанным в окровавленную тряпку, в кармане. Затравили, как снежного человека.

Дальше действие разворачивалось стремительно, как в хорошей развязке: дошел пешком до Парижа, где был арестован на кладбище Пер Лашез среди обкурившихся хиппи, вызывающих дух Моррисона, примкнул в Бельгии к скандальной секте любвеобильных квазибаптистов, участвовал в Танце Солнца племени Хромого Оленя в резервации Северо-Американских Соединенных Штатов… Все это время изредка слал знакомым маленькие «Валентинки», где в двух словах сообщал, где находится. «24.00 1 апреля 1996 года. Я в Финдхорне». И все. Да еще: «Если б вы знали, как мне хорошо», «Как жаль, что не могу поделиться с Вами своим счастьем».

Недавно он вернулся в Россию, собрал своих подросших детей, провел с ними две недели в деревне под Рязанью, потом роздал знакомым все, что у него было, включая московскую квартиру, оставшуюся от отца, и дом в Ростове…. и исчез.

А вчера я получил от него открытку: «Мне хорошо. Будьте счастливы. 14.01.99. Тибет».

Режиссер рассказал это в свой день рожденья, когда подходил к концу первый месяц наших репетиций «Гамлета» (я - Гамлет). Рассказал, предупредив, чтобы я не обращал особого внимания на слова, а следил за тем, что он в них вкладывает, куда ведет. Чтобы я увидел не «что», а «как». Но вот парадокс: мне показалось - там, куда он вел, «что» и »как» едины, неотделимы друг от друга.

Я записал именно то, что увидел. Но здесь это только слова. Слова. Слова…

17.03.99. Москва - Бразилия.

1. До двадцати

Началось все с того, что из маленького задрипанного городишки под Рязанью я попал в Москву (большую, но не менее задрипанную). В Москве я застрял надолго и чуть было не навсегда, поступив в Истинный Московский Университет им. Христ. Колумба на факультет Поиска Истины Методами Научного Тыка. Первой книгой, прочитанной мною в его стенах, была дипломная работа послушника Труша «Об открытии Бразилии методом последовательных итераций градиента Истины в векторном поле Всемирных Сил Тяготения». Те редкие слова, которыми перемежались бесконечные формулы, были категорически непонятны, но идея понравилась. И не мне одному. Компания подобралась буйная, и в первые же каникулы мы оправились открывать Бразилию.

Именно так все обычно и поступают. Есть три способа открыть Бразилию. Первый, весьма резонный, искать ее где-то далеко, как можно дальше от дома.

Некоторые находят, успевая за время перемещения по широте и долготе изменить что-то еще. И тогда им открывается Бразилия во всем великолепии бушующих красок, радости и света. А некоторые так и остаются вечными скитальцами, иссушенными кочевниками с задубевшими лицами и душами. Обветренные и смуглые, с сухими тонкими губами и бесцветными глазами вальяжно отходят они в небытие где-нибудь в комфортабельном бассейне на Ривьере или подыхают в нищих кварталах Намибии среди зловонья и кривляющихся негров.

Менее терпеливые и более взыскательные путешественники доводят поиски до логического конца и поступают, как мой друг Славик, тело которого, после того, как душа обрела желанный покой в изнеженном лоне хлебосольной Бразилии, проболталось в веревке, поедаемое жирными зелеными мухами, целых две недели, пока почуявшие запах сторожа не взломали засиженный голубями чердак.

Он, как будущий физик-теоретик, рассудил просто до гениальности: раз здесь я Бразилию не нашел, значит ее здесь и нет. А раз ее здесь нет, то, во-первых, она в другом месте, а во-вторых, ждать больше нечего.

Славика хоронили в г.Электросталь среди работяг и пьяниц. Холодной зимой. В трехстах метрах от железнодорожной насыпи. Быстро стемнело. Сновали взад-вперед угрюмые электровозы, бодались платформы с углем, вползали в тупики вонючими скрежещущими червяками многовагонные составы, и все это беспрестанно гудело, гудело, гудело… «Как будто революционера какого хороним», - подумал я. Дым вырывался плотными черными клубами и оседал на красном кирпиче приземистых пристанционных домов. Снега не было. Была водка из горла, страшная смерзшаяся развороченная земля и холодные бесстрастные звезды. И Бразилия. Беззаботная солнечная веселая страна, где скачут по сияющим пляжам мускулистые бронзовые боги и парят, не касаясь земли, прекрасные нимфы в прозрачных туниках…

Славик попал в Бразилию, когда ему исполнилось двадцать лет.

Я все подбирал у кого-то,

Я все чьи-то роли играл,

Я все повторял за кем-то…

Чего я искал?

Чего я хотел, примеряя

Червей, королей-упырей,

По капле себя растворяя

В замедленном яде ролей

Чего я искал, продираясь

Сквозь глупость, сквозь мерзость и грязь

Все хуже и реже скрывая

Уныние, скорбь, неприязнь…

Ведь было же время подумать

И выбрать… И я выбирал…

И, как жертвенный бог, умирая,

Я для новых смертей воскресал.

Уснуть в вагоне метро - чем не удаль

Уснуть и уехать в Бразилию - чем не бред

Если вам вдруг страшно станет и худо -

Звоните!

Я вам достану

На этот поезд билет.

Звоните, без номера даже,

Чуть трубку подняв: Алле!

Возьмите в Бразилию, граждане!

Бразилия - это мое!

Бразилия - мечта провинциального детства,

Карнавальный языческий бог.

Бразилия - безгрешная, как невеста,

Тили-тили-тесто…

О, если б я мог…

Бразилия - рай великих нищих мечтателей

Море, пальмы, белые брюки…

Бразилия - каждое утро к недоумению обывателей

Я протягиваю в твою сторону руки

И молюсь, молюсь… сам не зная кому:

«И я хочу в Бразилию, в Бразилию, в Бразилию,

И я хочу в Бразилию, в далекую страну!»

Давным-давно,

Когда все то, что произошло,

Показалось бы пьяным бредом,

А то, чего не произошло,

И не произойдет уже никогда,

Казалось реальнее, чем из крана вода,

Мы втроем уехали в Ригу.

Есть такое море - Рижский залив.

Весенний пляж:

Тоска, пенсионеры, скучающий фотограф…

Не сезон,

Пансионат заполнен лишь на четверть,

Но все же - море, солнце и весна.

Там, наверху, за соснами есть город.

Он с трех сторон зажат сосновым лесом,

Где тишина в любое время года

Прохладно, сухо и смолистый воздух

Уводит мысль в нездешние высоты.

С четвертой стороны он, как окно

Распахнут волнам Рижского залива,

И полный созерцательности, мудр

И замкнут, словно камерный театрик.

Он будто бы построен в павильоне

Для съемок сцен галантного столетья.

Мы словно гунны, варвары - ножами

Раскупорили общую тушенку

И так, на берегу, у пенных волн

Дымя всю ночь, сдувая пену с пива

Рассветной зябкой дымки дождались.

Что-то должно случиться.

Не сегодня, так завтра,

Не завтра, так послезавтра.

Но если проходит неделя,

А кроме количества хмеля

В голове

Не изменилось ничего -

Значит, надо менять погоду,

Место жительства,

Время года,

Правительство…

Все что угодно!

И может быть однажды

Вы проснетесь в Бразилии.

Мы

Решили сменить пейзаж.

Ход рассуждений наших

Был гениально прост:

«Если Бразилия - не Россия,

То почему бы не Рига!?

Какого фига?»

Последний тост

Был приглушен шумом колес

(чуть не соврал - оркестра)

Итак, мы ТРОНУЛИСЬ.

С места.

В Прибалтике Бразилии не было.

И хотя расстояние, преодоленное поездом,

Недвусмысленно гарантировало

Отличие «там» от «здесь»,

(«Там» должно наконец-то случиться

То, чего не случилось «здесь») -

Бразилии не было.

О, Рио, Рио,

Грохот прилива…

Прилив был,

Бразилии не было.

Был снимок на память

На борту бутафорского лайнера

(Вниманье - улыбочка - взрыв),

Кормление лебедей,

Показательный заплыв

С погружением с головой в студеную воду,

Море, солнце,

И тоска…

С чего бы?

Мы вернулись. Следующая экспедиция не заставила себя долго ждать. Потом следующая… Менялись конечные пункты следования, направления поисков, состав участников… Неизменным было лишь связывающее нас воедино неосознанной силой неистовое стремление за горизонт, неутоленная жажда чуда, безмерная тоска по потерянному раю…

Больше всего я боялся осени. Бесплодные месяцы летних странствий томили душу, пропитывая ее ненавистью к теоретическим изысканиям, в которых должен был денно и нощно упражняться каждый из многочисленных питомцев Университета. Теории эти завораживали безупречностью логики, с безукоризненной строгостью и последовательностью пролагающей путь в лабиринте причинно-следственных связей; зачаровывали глубиной формулируемых утверждений и потрясали многообразием и изощренностью аналитических методов, рождающих удивительные по смелости и силе прозрения выводы… Неутомимо овладевая искусством воссоздания замысла, вы постепенно приходили к ощущению себя в роли некоего со-творца, реконструирующего из хаоса, из бессмысленной груды puzzles, полные внутренней гармонии и умозрительной прелести грандиозные миры… мгновенно рассыпающиеся в прах, в ничто под взглядом какого-нибудь парня в «камуфляже» со страшными розовыми культяпками вместо рук, побирающегося в метро.

Противоречия обострялись… Я ждал выхода…

Август кончился,

И блюз твоих приливов

Стал мечтой еще на целый год,

Худенькой, болезненной, красивой,

Той, что у других не проживет.

Август кончился.

Всю ночь шумел и бился,

Гнал по небу тучи, рвал листву…

А с утра Обходчик мне божился,

Видел, как он прыгал на ходу

В проходящий,

Тот, что в восемь тридцать,

Или тот, что в девять ноль одну.

Август кончился.

Исчез куда подальше,

Преподав желающим урок,

Как не стать еще на лето старше,

Выбрав направленье «поперек».

Я буду тапером

в каком-нибудь грязном борделе.

Бренча на расстроенном пьяно

для пьяных девах,

я буду простуженно плакать

о маленьком мире,

забытом потерянном рае,

где… Как бы не так!

Я буду тапером

в каком-нибудь летнем театре…

В каком-нибудь дачном поселке

у чьих-то друзей,

пока не сезон коротая холодную зиму

за скотчем и бриджем,

за еблей и греблей,

я вдруг…

нет, что-то не то…

«И склонившись над старым роялем…»

нет, что-то не так…

«Догоревшая спичка в листву…»

нет, надо сначала:

Я буду тапером…

Едва ли…

Скорее сапером.

И мир ваш к чертям подорву!

Бразилии не было. Не было нигде. Ни в Шауляе, ни в Каунасе…. Ни в Астрахани, ни в Ашулуке, ни в Калининграде, ни в Томске, ни в Новосибирске… Ее не было нигде. Я устал искать, я устал безрезультатно верить, силы мои были на исходе. Я начал превращаться в того самого безродного, нищего духом скитальца. «Мой солнечный город, мое Эльдорадо…». Где ты? Я обкуривался и напивался, пытаясь продолбить головой ватные стены мира… В Питере и в Москве, в Екатеринбурге и Семипалатинске, в Махачкале и в Бресте… Ее нигде не было.

И вдруг я родил гениальную мысль. Прямо как был, в трико и домашних тапках, небритый, желтый от курева, с бегающими глазами я пришел к институтскому невропатологу и попросился в психушку. В канун зимней сессии. Но мне поверили. Наверное, я все-таки был неплохим актером. И знал меру: на вопрос про мысли о самоубийстве я решительно соврал: «нет!».

На следующий день я ступил на девственный снег предпоследней перед г.Электросталь станции. Названия не помню. Углубившись в лес километра на два по тропинке, протоптанной допущенными к прогулкам психами, я вышел к больнице. «Психиатрической больнице №ХХХ для заблудившихся по пути в Бразилию». С виду - типичная школа - серая, панельная, трехэтажная.

Слева от «дурки» ощетинился железным забором дачный кооператив «Сухе-Батор», а сзади романтическим напоминанием о беззаботных добольничных временах (когда счастливые дачники, беспечно распластав на белом прибрежном песке дебелые туши, наслаждались водой и солнцем, не опасаясь неизлечимых весельчаков из психушки), живописно замерзал пруд с запущенной летней купальней и дохлыми рыбами в проруби. Бедная Офелия.

Там я почти успокоился. И даже приободрился. Повеселел. Стал играть в пинг-понг со старым шустрым евреем Михал Витаутосовичем Прощелыгой, и по прошествии двух недель был допущен к пешим прогулкам вокруг пруда. «Там черные вязы увязли в золе, И девы купались в русалочьей мгле…».

Я приободрился. Я проникся жизненной силой. Я раскаялся и публично признал, что был сопливым волосатиком, ублюдочным угрюмцем, слюнтяем и мозгоебом. Говняжкой. Плаксой-ваксой.

На фоне этих бедных замедленных страдальцев, безропотно несущих в себе всю скорбь мира, обреченных слепой судьбой на страшную непосильную муку внутреннего разлада, до искр в голове бьющихся, чтобы хотя бы на миг вырваться из сомнамбулической паутины нечеловеческой тоски, прорвать леденящую пустоту истошного жуткого мрака одинокой, забившейся в угол души, я был титаном жизнелюбия, гимном жизни. Светочем! Данко! Я владел своими мыслями. Я знал о существовании желанной Бразилия. Я снова был готов к ней. Во имя этих обделенных и расслабленных, улыбающихся по парашам жизни идиотов я был готов!

И вдруг - Славик…

Я узнал об этом уже на воле. Мне дали «академ». Забыв обо всем на свете, я нежился в лучах предбразилья, и вдруг…

Недели две назад мы пили с ним в Электростали, обмывая мою грядущую выписку. Коньяк «Белый аист». Долбанутые таблетками мозги крутанулись не в ту сторону. Мы скупили все газеты в ближайшем ларьке и учинили публичное сожжение этой попсы, устроили крестный ход с портретом горбоносой колдуньи Ахматовой вместо иконы, остановили, размахивая красным флагом, бешеный электровоз…

Милиция нас игнорировала. Мы опоздали на 4 часа. Дежурная медсестра не заложила. Через пару дней я был на воле…

В маленькой тетрадке, где слюнявые питомцы 8-го отделения клялись мне на прощание в вечной дружбе, Славик написал: «С приветом. Замученный в тяжелой неволе.» И подпись. «Тоже мне, Лермонтов сраный», - подумал я.

И вдруг - прогнивший труп в веревке на чердаке, серое неуютное кладбище в жлобской Электростали…

Я действительно стал трогаться. Наступила весна. Сбесившаяся природа истекала мутными ручьями, сочилась березовым соком и отдавалась по подворотням облезлым завшивевшим кобелям…

Я одичал. Пил один. Лазил по захолустным дворам, месил размазню пустырей, неделями не встречая живой души… и вдруг кидался в толпу, в круговорот бесконтрольного веселого буйства, зыркая угрюмым сычом сквозь стакан за угловым столиком какого-нибудь кабака на языческие пляски весны. Заводной ритм, яркие кричащие одежды, исступленные танцы… Бразилия?!

Да эти дикари знать никогда о ней не знали. И глубоко им было насрать и на нее, и на все, что с ней связано! Но они были ближе к ней, чем я. Она была для них, а не для меня! У них, а не у меня!

И тут мне все надоело. Безо всякого геройства. Я понял, что с меня хватит. Встал и, шатаясь, взял курс на ВЫХОД.

Я был доволен финалом. Внутри меня покойно и тихо, вне - в бешеной пульсации стробоскопа корчатся полуголые тела, одержимые властным ритмом ритуального танца, и мечутся камлающими шаманами беспризорные тени. Остается распахнуть заветную дверь, и могучая волна слепящего света разметет мои уставшие мозги, взорвав к чертовой матери эту нелепую хлипкую оболочку…

Взрыв был. Но рановато. Могу себе представить, как я был жалок, когда, поднимаясь из положения «мордой вниз» с груды разбитой посуды и ошметков испорченного ужина, увидел ее…

Мою участь решила одна ее улыбка. Любая другая давно бы уже билась в истерике по поводу облитого платья, она же, с минуту помедлив, снисходительно улыбнулась, медленно поднялась, подала мне руку и…

-- Кажется, мы будем неплохо смотреться вместе.

Она была актрисой. Самой талантливой из красивых и самой красивой из талантливых. И самой головокружительной. Я был пуст, выблевав из себя мир, и ни минуты не раздумывая, не заботясь о последствиях, отдал ей очищенное пространство, способное вместить целую Вселенную. Я наполнился и растворился. С готовностью. С радостью. С упоением. Со страстью.

За одну ночь, прорвав, как Буратино носом, невидимую стену мира, пролетев, как Колобок, со свистом в намыленную петлю суицида, я вывалился обалдевшим эмбрионом в благоухающую страну, в цветущий плодородный край, где текут в кисельных берегах молочные реки и изнывают во влажных садах прозрачные спелые гроздья - в ее объятья, по-детски искренние и нежно-несмелые, требовательные и умоляющие, томящие и нетерпеливые…

Я боготворил кучерявых колченогих амуров и опустошал их колчаны, пронзая свое сердце на каждом заборе. Я осаждал почтамты и телеграфы, и зардевшиеся связистки обжигали свои фарфоровые пальцы, отстукивая ей мою страсть, и непроницаемые провода разрывало от желания и нежности… Я осыпал ее цветами, а когда их сады опустели, бросал к ее ногам нетленные букеты звезд и созвездий, стрекот цикад, запахи ночи и плеск далекого моря… Я покрывал стихами полы и стены… Вдоль и поперек, прямо и наискось, захлебываясь счастьем я превращал в поэзию жизнь - на столах и стульях, на коврах и покрывалах, на ее белоснежных простынях, на юбках и блузках, на «макси» и «мини», на маечках, шортиках, джинсах, чулках и колготках, на ее трусиках, которые порхали кружевными бабочками в этом райском саду захолустной московской квартиры…

Она позволяла мне все. Я расписывал ее как драгоценную вазу, как сокровенную амфору, как священный сосуд бесконечной любви. Я каждый день творил для нее новый Мир. И Мир был Ею, и Она была Миром.

Мы засыпали от усталости и, едва проснувшись, утопали, растворялись друг в друге, выпивая до дна, до донышка… и снова засыпали, не расставаясь, чтобы и во сне быть вместе, друг с другом, друг в друге, чтобы не разлучаться никогда. Она засыпала у меня на груди, улыбаясь, как ребенок сквозь слипающиеся веки. Я засыпал во впадине ее живота и улыбался, вбирая в себя ее аромат. Это было как сон… Это было…

Ты появилась. Так вдруг, так просто.

И улыбнулась, и подошла.

-Я не причесан, я ниже ростом,

Я пьян, я болен, я… Не ушла.

Мы пили кофе. Одни на свете,

Не видя прочих, не слыша слов,

Мы обнимались, взахлеб, как дети,

Не разнимая прильнувших ртов.

Дрожа от холода в осенней комнате,

В замерзших пальцах - горячий чай,

Мы жались ближе, друг другом полные…

- Не разлучай нас, не разлучай…

Не…

осень

улица

промозгло

ветрено

Последний поезд,

Пустой вагон...

Несется с воем в воронку времени

Из мук рождения

В предсмертный стон.

Поздно… поздно уже…

Осень уже все заметней,

В метро в нетерпенье мотается дверь.

Поезд… поезд уже последний.

Последний поезд,

Первый вагон,

Просиженные сиденья…

И никого.

Другой часовой пояс.

Колокольный звон

Сообщит о наступлении осени -

Новый год

Холодный ветер

Принесет

Маленький смерч

Из пожелтевших газет и листьев

Ушедший вечер

Напомнит мне

Что я снова и снова

Готов влюбиться

В тебя

И ни дня

Не могу оставаться один.

Не могу… где-то вышел…

Зачем не знаю…

Платформа слева, платформа справа,

Закройте двери, не прислоняйтесь…

Шагнул и вышел, как провалился.

Одна платформа в пустом пространстве…

…А так недавно здесь мчался поезд,

Стучал на стыках, пугал огнями…

И вот уж осень к концу подходит,

По краю бродит, полетом бредит,

И воет вслед, и в упор наводит…

- Не береди! Научись не верить!

Платформа, осень, урок прощанья.

Лишь немного тишины перед сном

Лишь проталину луны за окном

Слишком многого желать не хочу

Чтоб о многом не жалеть - промолчу

Я загадывал не раз - не сбылось,

Не забылось, только сбилось в комок.

Я как милости просил - не зачлось,

Взбунтовался - стены, пол, потолок.

Жребий знаю. Обсуждать не берусь.

И пророчить не хочу, промолчу…

За тебя лишь за одну я боюсь,

За тебя лишь я молитвы шепчу.

Церковный дворик пустовал.

У входа в храм крестился нищий

И голубь, словно серый сыщик,

За кем-то тайны подбирал.

Внутри в кругу пустого зала,

Шагнув из круга бытия

Как в толщь волшебного кристалла

Венчалась пара:

Старый поп

Бубнил привычный пятистоп,

В истоме плыл иконостас…

Ты так мечтала, чтобы нас…

…Венчается раб божий

Рабе божьей,

Венчается раба божья

Рабу божьему….

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа

Ныне и присно и вовеки веков

Аминь!..

Церковный дворик пустовал…

Нас толпы криком не встречали,

Нас просто тихо обвенчали…

Я у калитки постоял,

Зачем-то вынул сигареты,

Убрал и быстро зашагал

Куда?

Откуда?

Кто ты?

Где ты?

Есть один простенький сюжет:

Уютный дом на склоне лет,

Оградка, садик… в глубине,

В тени деревьев - уголок:

Три стула, столик-одноног,

На нем пузатый самовар,

Варенье, липовый отвар,

Печенье в вазочке, пирог…

Вниманье, птичка! И готов

Портрет в семейном интерьере…

Жизнь вечерела, все старели,

И, наконец, застыли здесь.

Сюжет исчерпан. Занавес.

Есть и другой. Для тех, кто против

Портретов, где на обороте

Бежит в углу наискосок

Пяток наивных глупых строк.

Представьте: улица, пуста,

Еще не ожили цвета,

Как-будто в фильме черно-белой

Идет любовник престарелый…

Вот его грудь - уже спина,

Вот и она едва видна,

И вот - он вышел: точка тьмы,

Пылинка в фокусе судьбы,

Песчинка, слившая в одно

Все зло свое и все добро.

Я снова не сплю.

Скоро все другие уже начнут вставать,

не могу с ними,

уйду спать.

Ночью,

по крайней мере, не надо притворяться,

что тебя нет

и мне хорошо…

Не надо демонстрировать,

что все прекрасно.

Не надо кривляться,

кривляться,

кривляться

как все.

Ночью

можно погасить электрический свет,

сесть на кухне

и ждать,

пока потухнет или зажжется

какая-нибудь звезда,

поблекнет луна,

взойдет солнце,

и как только взойдет,

сделать все наоборот -

включить свет

и уйти спать,

умереть до темна,

и как только исчезнет последний человек,

снова сесть у окна

на кухне

и думать о тебе.

Вспоминать твои руки, твои тонкие пальцы,

твои глаза, которым не надо слов,

твои губы, которые так любят ласкаться…

Все, что никогда не изгладится…

Никогда не вернется…

Приятель,

У вас есть дочь?

Не пускайте ее на солнце.

в нашем буфете несколько столиков

белых и легких, как на летней террасе,

здесь очень уютно и нет алкоголиков,

но можно курить, развалившись, как на матрасе

в просторном, таком же белом и легком, кресле.

в нашем буфете подают кофе и поет Элвис Пресли.

в наш буфет частенько заходят разные люди,

более или менее знаменитые,

здесь, конечно же, интереснее,

чем в какой-нибудь «тошниловке» на заводе,

где суета и грязь, и стаканы битые.

нет, здесь все честь по чести - пирожные, торты,

сигареты поштучно

и скидка весьма нешуточная

для тех, кто не выговаривает слова «СРАКА»,

а если и примелькается какая-нибудь лицо,

то есть, простите, морда,

то можно с уверенностью сказать,

что это вылупляющееся яйцо

какого-нибудь журфака-юрфака…

мне нравится здесь: нет водки и пива,

зато постоянно свежайший нарзан.

здесь, если привыкнешь, то очень не хило,

я здесь остаюсь,

и советую вам.

2. Двадцать

Двадцать длинных звонков прозвучит в тишине,

Двадцать долгих гудков -

По разлукам тоскует вокзал,

И зеленый вагон

У перрона гарцует,

Норовистый взбалмошный конь,

И мычит как теленок, и воет как пес -

Я креплюсь.

Двадцать гулких гудков прозвучит в тишине,

Двадцать плакальщиц-лун

Будут лить по мне в ночь по слезе

И сморкаться в листву,

Двадцать гулких шагов

Раздробит суетой коридор

В перебранку из скомканных слов -

Я креплюсь.

Двадцать резких шагов как по клетке

Окно - дверь - окно

Занавешено глухо как в танке

Ори, не ори.

Я не слышу ночных поездов,

Я ослеп я оглох.

Мой стакан не дрожит на столе

От вибрации шпал.

Я не двигаюсь,

Я… неужели так плох?

Я креплюсь.

Я креплюсь!

Я креплюсь!!

Я Е . . Л это все!!!

И все.

Так просто -

Двадцать этажей вниз

Лечу.

Поздравьте,

У меня день рожденья!

3. Монолог Гамлета

На полутемной сцене появляются уставшие актеры. Они идут давно. Всю жизнь. Этот короткий привал - один из тысячи на пути… куда? Вряд ли они об этом задумываются. Привычное дело. Дорога, дорога, дорога… куда… зачем…

Но сегодня мы играем пьесу!

Быть или не быть…

Настал тот час, когда я должен… А должен ли…

С одной стороны - они, зрители, равнодушные судьи, пресыщенные обыватели, надменные сластолюбцы, изощренные толкователи и ценители… Они заплатили за вход, они знают толк в жизни, и берут право смотреть на тебя как на обезьяну… плохо или хорошо обученную, смешащую нелепыми ужимками или глубокомысленно-печальную… но обезьяну.

- Ну, посмотрим, что он там выкинет. Ну, давай, покажи нам, на что ты способен. Удиви нас чем-нибудь. Клоун. Шут гороховый! Ну, давай! Начинай!

- Хватит корчить свои безбожные рожи!!!

С другой стороны - она: далекая, как детство, пронзительная, как воспоминание о первой любви и несбыточная, как совесть толпы, пленительная атлантида, имя которой Бразилия. С черных небес опускается ослабшим крылом могучий ослепительно-белый парус… Огромное незапятнанное знамя… Быть или не быть…Расправить ли снова, натянуть ли в который уже раз эту звенящую тетиву, эту не умеющую фальшивить струну, вдохнуть ли ветер в этот безропотно молчаливый, как великое дитя, купол… Рвануться ли вслед за ним вверх… в который уже раз…

И пробуя летать, сломать себе шею!

Быть или не быть!!

Я спускаюсь в яму. Медленно. Первая ступенька. Вторая. Медленно, еще медленней. Они ждут. Они начинают подкашливать и подхекивать. Ну, начинай! Третья. Четвертая. Пятая. Начинай же!

Я кубарем срываюсь в яму и натягиваю по диагонали - сверху-вниз - белоснежный и манящий… саван?!

Они ждут. Я слышу, как они устраиваются, ворочаются, чешутся, вздыхают… Им неудобно. Им тяжело. Они пришли не за этим. Бразилия?? Да какая Бразилия к чертовой матери… Они же смотрят, не видя, и слышат, не слыша. Они закрыты и не показываются из своей скорлупы. Они боятся. Боятся друг друга. Боже мой… Ну вот же я. Увидьте! Услышьте! Дайте мне ваши руки, бедные мои товарищи. Ну, сбросьте вы ваши коконы, расцарапайте ваши коросты, покажитесь из лживых одежд! Страха нет! Смотрите, вот она, моя душа. Я отдаю ее вам, если вам трудно. Только смотрите, и тогда вы не сможете не увидеть. Вылезайте из своих бронированных панцирей. Неужели вы никогда не мечтали?! Не мечтали парить по синему Бразильскому небу, не мечтали плыть по бескрайнему Бразильскому морю, бродить по ее светлым лесам, возноситься на ее гордые горы… Неужели вы забыли о ней?! О прекрасной беззащитной Бразилии, одинокой, тоскующей и скорбной, зовущей и зовущей вернуться, выходящей и выходящей в безбрежную ночь освещать безмолвную холодную пустоту путеводной звездой… О маленькой бедной Бразилии, в смиренной надежде разрывающейся от невостребованной непосильной любви…

Я жму их руки, заглядываю в их глаза:

хи-хи, мне так неловко…

что за неуместное панибратство…

а он ничего…

ну здорово, здорово…

а как насчет автографа…

интересная трактовка…

извините, молодой человек…

давай, проходи…

ну и что это…

и долго он так будет ходить…

пора бы уж начинать…

Начинать, да?! Мне начинать?! А что вы хотите увидеть? Я могу вам кое-что показать! У меня есть кое-что для вас! Кое-что интересное!!! Ну что вылупились, пошлые зажравшиеся бляди?! Не ждали, да?! НЕ ЖДАЛИ-И-И?!

Господи, что это… Кем я становлюсь… Зачем все это, для чего! Что я могу изменить. Я, слабосильный рядовой твой, раненый самоуверенным разумом, с колеблющейся под его тусклым светом немощной неверной душой?! Господи, что?

Быть или не быть…

Я вспоминаю Славика. Сейчас, когда столько воды утекло, когда мне это так нужно, сейчас скажи, Славик, Слава, ты в Бразилии? Тебе хорошо, Слава? Скажи же что-нибудь! Не молчи! Дай знак!!!

Парус трепещет. Парус клокочет привязанной птицей. Я сделал бы это. У меня есть нож. Настоящий, не бутафорский. В этом-то все и дело. Каждый спектакль у меня есть нож. У меня есть выбор…

Быть или не быть…

Я сделал бы это. Прямо сейчас. Я бы открыл все вены, выпустил все кишки, все, что хотите… Пожалуйста! Это нетрудно. Ведь это спектакль. Смотрите!!! Но, Господи, если б я знал, что они увидят Бразилию! Увидят ту мечту, ту высокую чистую синь опечаленных любящих глаз… Но я не знаю. А ты не торгуешься… Господи, каким позором… пока не знает истины… никто…

Быть или не быть… Я столько раз начинал этот путь… Но впрочем, не как я хочу, но как ты хочешь… Но как?! Как ты хочешь? Не молчи, дай знак!!! Бы-ы-ть и-л-и не-е-….бы-ыть???

Я открываю глаза. Кто это кричал? Впереди, в трех шагах с холодным любопытством следит за мной из темноты сотнею пар глаз неведомый затаившийся зверь - друг - брат.

Меж тем довольно!!!

Встречаемся в Бразилии, друзья!

Speaking In Tongues Лавка Языков

Сергей Власов

БРАЗИЛИЯ

3. Рассказ Режиссера

1. До двадцати

2. Двадцать

3. Монолог Гамлета

Speaking In Tongues
Лавка Языков