Speaking In Tongues
Лавка Языков

Сергей Волченко

Озеро

Болото, в лесу темно, и кажется, что стемнело, кажется, что и на озере, где я забыл свои кроссовки уже так же темно, хотя там деревьев нет и должно быть гораздо светлее; я иду по каким-то другим тропинкам и если б не знал примерного направления, то уже б давно заблудился. Меня тревожит, что скоро стемнеет и я не увижу тропинок, или когда доберусь все же до озера -- не увижу в темноте свои кроссовки. Вот если б я шел как раньше, с другого края леса по прямой тропе, я б наверно уже дошел, а сейчас -- незнание прямой дороги. И я проплутаю из-за этого и доберусь уже в темноте, хотя как будто свет не спешит уходить... Такое впечатление -- не уходит. Наверное лес поредел и сейчас так же светло, как было вначале, когда я вошел в него и где деревья стояли гораздо плотнее, или как будто само движение мое... словно я не отстаю от уходящего солнца; в общем я как будто зря волновался. Весь путь оказался разбит на этапы: это те моменты, когда я вдруг вспоминал о наступающем вечере, боясь что стемнеет и в тот же миг ощущал, что несмотря на время, почему-то опять не стемнело. Впереди расширяется ... Почти затопленная водой тропинка обрывалась и передо мной была площадь из аккуратно выложенного кирпича, здесь этого не было раньше... вернее ближе к озеру не может быть никакого строительства, ни площади. Но у меня было неосознанное чувство, которое я осознал уже после того как увидел, чувство, что если болотистая тропинка возобновится, то я иду верно и эта каменная площадь не имеет значения. И вот, даже еще не ступив на нее, я увидел за ней опять черную сырую и мягкую тропину между деревьев -- она была такая же влажная, в ней было больше воды чем земли и она шла вверх между черных от влаги деревьев, и увидев ее я понял, что иду верно. Но еще не увидев ее, я подумал: может быть и не страшно, что я потерял тропу -- если свет не уходит, то не страшно если я проищу озеро дольше. Из-за неподвижного света (хотя может мне это казалось) я чувствовал, что не надо уже бояться времени, что оно не имеет значения, но все равно я обрадовался когда увидел тропу. Впереди бежала моя собака. Она черная, овчарка небольшого роста. Я думал, хорошо что я не поехал на машине -- она бы давно увязла, а если б даже и нет и, допустим, я уже был бы на озере и нашел свои кроссовки, то разницы нет, раз по-прежнему так же светло. Вернее, давно уже сумерки, но они не меняются -- по-прежнему так же светло. Я дошел до перекрестка дорог. Здесь лес уже почти кончился. Слева высилась кирпичная стена с башнями. Я знал, что это стена монастыря; недавно выстроенный монастырь патриархии (а может быть его еще не достроили). Впрочем у него есть внутренний двор и поэтому он очень похож на стадион, что-то среднее между монастырем и стадионом. Еще левее за монастырем должно быть озеро. Монастырь, я знал, стоит на берегу озера, где я забыл свои кроссовки. Но раньше, когда я забыл их, то был на другой стороне -- это было на другой стороне озера и монастыря я даже не видел, а только знал о его существовании. Теперь задача как-то пройти к озеру. Но я чувствовал, что это будет сложно, и хотя было по-прежнему так же светло, я стал волноваться что не успею: в монастырь просто так не пускают, тем более с животным, а если это стадион, то тоже, -- чтобы пройти -- это связано с билетами или какими-то другими формальностями, не говоря уж о том, что там должно быть масса всяких лабиринтов и закоулков, и если я спрошу дорогу то тут же будет ясно, что я посторонний и меня выдворят; это будет не так страшно, если свет действительно не уходит, а вдруг все таки уходит, медленнее, незаметнее, чем обычно, но все же уходит? Я зашел в монастырь вместе с собакой -- обойти монастырь было невозможно: он был весь окружен скалами -- они окаймляли озеро и монастырь был в скалах. Пройти к озеру можно было только через монастырь. Он представлялся какими-то лабиринтом пещер в скалах. Я чувствовал, что если я сквозь него пройду (как-то пройду к озеру), то само по себе это озеро еще ничего не значит, потому что кроссовки я забыл на другой его стороне, там все иначе, чем здесь, хоть озеро и одно, но там, с другой его стороны, совсем другое место и очевидно это очень далеко, если будучи на той стороне я не видел монастыря. Впрочем, я даже наверно и не знал о его существовании, это может быть только сейчас мне кажется, что я знал о том, что он был, именно кажется, потому что он вроде бы еще не достроен, значит его только что начали строить и озеро совсем маленькое и я не видел монастыря, потому что его тогда просто не было -- я не знаю. По крайней мере, несмотря на то, что кроссовки мои невесть на каком отдалении, я все равно рад, что вышел к озеру, я его не вижу, но по крайней мере я знаю, что за монастырем оно должно находиться. Я точно не могу определить видел ли я монастырь раньше с другой стороны и слышал ли о нем, скорее всего даже не слышал, но сейчас, когда он уже передо мной, то вполне можно предположить, что слышал -- ведь если он есть, -- в этом предположении не будет никакой ошибки, а если я ошибся и за ним озера не окажется... но этого не может быть, потому что я шел примерно в том направлении, так что оно есть -- просто я вышел с другой его стороны, и я вошел в монастырь вместе с собакой.

Я сразу же оказался в обводном коридоре, какой бывает на стадионах. Коридор был завален штукатуркой и мешками с цементом, значит еще не достроен, хотя может идет реставрация, я кажется пошел по коридору налево, постоянно чувствую, что если это стройка или реставрация, то неизбежно наткнусь на какое-то препятствие незапланированное архитектором, какая-нибудь гора цемента или еще что-то... Пройти было конечно нельзя, почему -- я даже не стал вникать (это было равносильно стене), и полез по лестнице наверх. На втором этаже я увидел рабочих (монахов очевидно тут не было). -- Как мне пройти в ту сторону? -- спросил я, боясь что они с целью выгнать меня придерутся, что я без спроса зашел, и что им все равно, что человек, имея право идти куда хочет, имеет право пройти через монастырь раз иначе пройти нельзя. Но они ничего плохого мне не сказали. Один из них, очевидно, продолжая прерванный мной разговор, сказал, что гвоздодер -- это великая вещь. Я понял, что они сами не знают, надо искать кого-то из местных -- должны ж быть монахи. По другой лестнице я с собакой спустился опять вниз, но уже по какой-то другой лестнице, и вновь шел по коридору, но уже не по обводному, а по прямому (куда делся обводной я не знаю), от прямого ответвлялись еще коридоры, я знал, что для начала я должен попасть хотя бы во внутренний двор -- это означало бы, что я прошел уже пол дороги, я шел не зная где свернуть, чтобы попасть во внутренний двор. Я понимал, что это может быть любой заворот и там нужно пройти лишь несколько шагов, что в этом нет ничего сложного, если знать какой именно заворот, но я не знал, и некого было спросить, хотя люди здесь были, просто я не видел их здесь на первом этаже. Я не ожидал, что будет так сложно -- какая-то непонятная сложность: пройти ничего не стоит, если знать дорогу. Но подспудно я чувствовал в себе мысль: мне вполне могли ответить, что прохода на ту сторону вообще нет, что он не предусмотрен по плану и элементарное дело -- пройти на другую сторону -- на самом деле станет невозможным, но я не хотел верить в это и наверно по этой причине не осознавал эту мысль, а только волновался, впрочем, это наверно от того, что я просто не вижу людей -- если я не смогу спросить у кого-то, кто знает, результат будет именно такой -- то есть такой, как если бы прохода не было вовсе. Я почувствовал запах сырой штукатурки. На перекрестке двух коридоров какой-то рабочий, весь серый от цементной пыли, с припыленным цементом лицом и волосами, лопатой мешал цемент с водой. Я обрадовался тому, что он на перекрестке двух коридоров (то есть получалось, что в разные стороны четыре коридора) -- если он знает то один из коридоров уж наверняка выведет к внутреннему двору самым коротким образом. -- Как мне пройти в ту сторону?- спросил я его. -- В какую? -- спросил рабочий, переставая мешать лопатой цемент. Мне было жалко, что он весь покрыт цементной пылью, жалко его лицо, руки, одежду, ботинки. Я подумал, что и под одежду тоже набилось масса цемента и если его не дай Бог облить водой, то цемент схватится и рабочий тогда окаменеет, не сможет двигаться и погибнет. -- Мне нужно пройти к озеру, в ту сторону, где озеро, это вот туда, -- повторил я, указывая направление сквозь стену, в нужном мне направлении сейчас был не коридор, а стена. -- Укажи точнее, -- сказал рабочий, -- если ошибешься хоть на несколько градусов, то это будет уже совсем другой коридор.

Сперва я был озадачен, но тут же подумал, что если уж зная только примерное направление я верно проделал столь долгий путь, то сейчас, когда озеро рядом ошибиться даже на один градус просто невозможно. -- Я уже показал, -- сказал я, -- мне именно в ту сторону. -- Значит, слушай так, -- сказал рабочий, -- сейчас идешь вот здесь, назад, понял? И тут же попадаешь во внутренний двор, и там, как выйдешь, второй по счету, -- он сказал какое-то длинное мудреное слово, которым называются огромные ворота через которые на стадион выходят футбольные команды, -- входишь в него и тогда сможешь пройти, но только второй по счету. По коридору не пройдешь никак. Именно выходишь на улицу -- во двор. Значит, сейчас по коридору в другую сторону и сразу выходишь, такой, увидишь двор будет, и там, смотри, проходишь один, -- он опять сказал длиннющее слово, -- в него не заходишь, и вот второй после него, вот только тот, через другие не пройдешь никак, смотри не спутай, второй это тот, который тебе нужен, только второй... они эти входы внутри здания не все соединяются, если спутаешь, то тебе придется опять искать двор и тогда ты можешь выйти из другого выхода и тогда уже наверняка не найти именно второй, который будет по счету от того, -- (опять длиннющее слово), -- из которого ты сейчас выйдешь, тогда ты уже запутался, а я скоро уйду, мне мешать еще минут пять, так что...

Я пошел как он и сказал по коридору в противоположную сторону. Буквально через несколько шагов я оказался во дворе. И опять у меня возникло подозрение, что это не монастырь, а стадион, правда поле было гораздо меньше, чем на обычных стадионах и вместо трибун были стены, в стенах было четыре как на стадионах огромных входа. Второй по счету был совсем близко, хотя и дальше остальных -- нужно было пересечь поле наискосок. Я пошел радуясь, что поле совсем небольшое и что второй проем совсем близко. По обе стороны от него отходили две, постепенно уходящих в землю бетонных стены - направляющие, что б игроки выйдя из них сразу оказывались на поле. Вдруг посреди поля я увидел женщину. Я готов был увидеть кого угодно, или вообще никого не увидеть, но только не женщину -- значит это женский монастырь... иначе откуда здесь женщина, наверное это монашка, впрочем может быть это все-таки стадион и я перепутал монашку со спортсменкой... Скорее всего это спортсменка и я нахожусь на стадионе. Но приблизившись, я увидел, что в ней нет ничего определенного, это была просто женщина, она собирала грибы -- на поле росли шампиньоны. Я невольно так и определил ее для себя: собирательница грибов и мусора... потому что она могла собирать еще и бутылки, ведь кидают же с трибун на поле бутылки... бомжиха, я не стал обращаться к ней. Я вошел во второй по счету... кажется рабочий назвал его… какое то длиннющее слово, и пройдя несколько шагов оказался на балконе. Это был второй этаж. Внизу был забетонированный крохотный квадратный дворик. В нем не было никакой растительности, просто бетонный колодец с какими-то грязными баками и немытой на длинных дощатых столах посудой. Посреди него стояли... сперва я подумал, что это монахи и обрадовался: если монахи -- значит все-таки монастырь, и при том мужской.

-- Я ж тебе говорил, когда тебе нужно было привезти зерно! -- Кричал один на другого. -- Так я и привез! -- говорил другой, но чувствовалось, что он виноват. -- Ты привез, когда оно уже на хер не нужно, и к тому же ты привез говно. -- Так всегда было такое. -- Я знаю! -- Другого нет, какое было, такое и привез. -- Но это ж говно! -- Так всегда такое и возил... -- Но я ж тебе говорил, когда привезти?!!

Я понял, что это были не монахи, а какие-то работники пекарни (ведь есть же в монастырях пекарни)... может быть это были агрономы (ведь при монастырях сеют пшеницу)... может быть повара... Сперва я хотел спросить, как пройти к озеру, как выйти из монастыря, но тут же подумал, что они могут прогнать меня как постороннего -- естественно если я не знаю как пройти в монастыре, то я посторонний -- я б сразу открылся. -- Есть хорошее зерно, -- сказал я, -- я могу достать вам отличную пшеницу.

Двое молча посмотрели на меня снизу вверх. -- Моя сестра селекционер, -- сказал я, -- она вам может дать отличное сортовое зерно, новый сорт с повышенным количеством белка. -- Не, не надо, -- сказал тот, кто кричал. -- Да, не надо, -- сказал тот, кто оправдывался. -- Это надо заново договариваться, а у нас уже все налажено, у нас уже есть система, не, у нас уже все известно. -- А как мне пройти к озеру, -- спросил я. -- А ты откуда шел? -- спросил тот, который повыше. Впрочем, может быть он был наоборот ниже другого, сверху понять было невозможно. -- Оттуда, -- сказал я. -- И там его не было? -- Нет. -- Значит тебе в ту сторону, -- сказал тот, кто повыше, указывая в сторону озера. -- Но я пройду там? -- спросил я. -- Не, спокойно. Найдешь! -- Но я даже не знаю как спуститься вниз! -- сказал я.

-- Загружай зерно в баки, -- сказал тот, кто орал, -- все равно его некуда класть. -- Я уже не видел их лиц. Они на меня уже не смотрели. Я был рад этому -- меня не прогнали, хотя и могли, и не стал больше спрашивать.

Не помню, как оказался внизу вместе с собакой и не хотел вспоминать. Главное, что собака была тоже внизу и рядом со мной. Одна из стен двора на самом деле оказалась скалой, (с балкона мне казалось иначе). У самой скалы стояла часовня, которую я тоже сверху не видел, наверно потому что не смотрел на нее. Высоко, на самом верху лестницы, сидел человек в джинсах и то ли расчищал, то ли писал заново фреску. Он притулился под железным козырьком, который защищал фреску от дождей и поэтому работал в тени.

Меня даже удивило: работает с фреской, но тем не менее не монах, опять не монах, хотя казалось бы он то уж точно должен быть монахом. Мне стало обидно: если уж и он не монах, то монахов наверно совсем нет. Впрочем фреска косвенно доказывала, что это все-таки монастырь. Может быть в монастыре только один монах и на него не так просто наткнуться -- если он один во всем монастыре; может даже и одного монаха нету, впрочем эти стены могут только называться монастырем, -- но тогда это уже не монастырь -- должны быть монахи, даже не обязательно здесь, они могут быть где-то еще -- может быть они ушли и бродят в окрестностях, может быть они живут в лесу? -- тогда это все равно монастырь... Реставратор (или художник) очень увлеченно работал, он заметил меня, но, кажется, не смог придать мне значения, он не мог смотреть вниз, где я стоял под лестницей, обычной деревенской лестницей, один конец которой упирается в землю, а другой в стену, стоял уже минут пять в ожидании улучить удобный момент и спросить. Спросить было непросто: во-первых, он на меня не обращал внимания, а во-вторых, постоянно то ли сам с собой, то ли с фреской разговаривал, а мне никогда не приходилось перебивать человека, который разговаривает с фреской, впрочем это ничем не отличалось от разговора с самим собой. -- Сейчас, вот здесь я тебя подправлю сверху, и немножечко усилим здесь. Сделаем совсем как раньше, как раньше, как раньше, если б сейчас за тебя не взялся, все бы и осыпалось.

-- Как мне пройти к озеру? -- спросил я его. -- Важно добиться полного сходства! Это конечно идеал... -- Как мне пройти к озеру, -- вновь спросил я его. -- Но идеал тоже может быть достижим, если рисуешь святых! -- вновь сказал реставратор.

Мне нравилось, что он так увлечен и именно фреской, что не слышит меня. Впрочем не слышать он не мог, конечно же он слышал мой вопрос, и как будто бы даже отвечал мне: когда я заговаривал -- он молчал и слушал, а потом уверенно отвечал... -- Как мне пройти к озеру? -- вновь спросил я. -- Это необычная часовня, счастье стоять возле нее и тем более ее реставрировать, -- сказал реставратор. Ну конечно, он объясняет мне как пройти, но так счастлив работой, что слова сами собой и неведомо для него продолжают исходить из этого чувства счастья, которое не покинуло его, хотя сам он уже наверняка уверен, что рассказывает мне как пройти. Мне понравилось, что он так душевно ко мне отнесся. -- Часовня?.. -- переспросил я, -- а что в ней особенного?

-- Необыкновенная вещь происходит, -- сказал реставратор, все так же не отрываясь от работы и не глядя на меня, -- возле этой часовни, если стать совсем вплотную, слышатся три голоса, а внутри нее три с половиной, при том удивительно не то, что пол голоса, а то что больше трех, больше трех не может быть. Но внутри слышится три с половиной -- это настоящее чудо.

Я стоял у самой часовни, но даже не задумался, почему не слышу: сами слова реставратора во мне уже обрели жизнь и образ этих голосов -- это было равносильно тому, что я их услышал.

Чудо состояло в том, что слышимость везде одинаковая -- внутри часовни и снаружи, и если есть три голоса, то больше, чем три нигде услышать нельзя, но в часовне прибавлялась еще небольшая часть голоса -- это было непостижимо. -- Я рад, что познакомился с вами, -- сказал я.

-- Я тоже рад, -- сказал реставратор, -- сказав это, он впервые смог оторваться от фрески и на меня посмотреть. -- Мне нужно найти озеро, -- сказал я, -- я знаю только, что оно совсем близко и в той стороне. -- Очень просто, -- сказал реставратор, -- вы залезаете на эту скалу (часовня стояла вплотную к скале, как будто она даже была пристроена к ней) и сверху сами все увидите.

Скала была невысокая, поросшая мхом и травой. Я легко залез на нее и первым делом стал звать свою собаку. Собака вскарабкалась за мной почти до самого верха, но тут было множество корней, под ними было много пустого места и ей надо подлезть под корнями и выбраться наверх не на самом краю скалы, а уже ближе ко мне, я ее тогда смог бы достать и вытащить за ошейник, но видимо она этого не могла сообразить; для нее вершина означала край скалы, который был из корней и нырнуть под корни раньше -- минуя край --для нее означало уже не долезть до вершины, и значит не долезть до меня. У неё, как у животного, наверно, была такая логика, иначе б она подлезла под корни. Она стала карабкаться, выше, чтоб перелезть через них, ее задние лапы стали срываться, она повисла вертикально и пыталась помочь себе головой, она пыталась головой перегнуться через корни. Я не мог здесь достать ее. Если б она подлезла под корнями, я б ее легко вытащил. Ее задние лапы потеряли опору и она вися на локтях качнулась и не взвизгнув, потому что была уже готова к этому, сорвалась вниз. Скала была пологой и я знал, что моя собака скорее всего зацепилась где-то на середине. -- Она не сможет залезть, -- сказал реставратор. Со стороны часовни он должен был видеть ее. -- Нет, -- сказал я, -- она меня слишком любит и ни за что не останется в монастыре.

Я знал, что мне нечего волноваться, потому что под корнями она всегда сможет подлезть и значит снова будет со мной. Она очень хотела залезть. Она старалась и уже сама искала другой путь, хотя понимала, что я никуда без нее не уйду, даже если она не найдет его. Она волновалась, хотя и знала, что я наверняка останусь с ней. Она просто хотела поскорее залезть, потому что не могла долго без меня находиться. -- Под корнями, под корнями, -- сказал я и, зная, что она не совсем понимает, что я говорю, нагнулся и протянул вниз, под корни к ней руку. Тут она поняла, куда нужно лезть. Вернее она поняла, что я ей говорю, но как именно вылезти она не понимала. Она об этом и не думала, она думала о том, что поняла меня и поэтому сразу успокоилась. Она подлезла под корни и оказалась в яме подо мной. Я ухватил ее за ошейник и аккуратно, давая возможность помогать мне лапами, чтоб ошейник не слишком давил ей горло, без труда вытащил ее наверх. Она помогала мне лапами. Я лег на живот и, перегнувшись через край скалы, протянул реставратору руку. -- Всего доброго, -- сказал реставратор верхом сидя на лестнице на верхней ступеньке. Мы пожали друг другу руки.

-- А кто вы? -- спросил я, -- вы наверно все-таки монах. Работать над фреской и так восхищенно говорить о чудесной часовне может только монах. -- Я ...оресант, -- сказал он. -- Как? -- спросил я, думая, что он произносит свое имя, такого имени я никогда не слышал. -- Я коммерсант, -- повторил человек, -- я торгую мороженым и являюсь спонсором всех работ, проводимых здесь. Все, что здесь делается -- делается на мои деньги. Но на самом деле это не моя заслуга -- деньги приносит мороженое. -- А монахи здесь есть? -- спросил я. -- Но, как сказать... здесь сейчас все ремонтируется... нужны ли они, когда и без них можно все сделать.

-- Значит их -- что? нету?.. -- спросил я. -- Я этого не говорил, -- сказал коммерсант, -- никогда ничего нельзя знать наверняка, может и есть. -- Но тогда где же они? -- спросил я. -- А везде, -- вдруг с какой-то странной многозначительностью сказал коммерсант и повел впереди себя рукой, -- но извините, я должен работать, я не могу без работы.

Я обернулся в сторону озера, но увидел черный лес внизу и туман, и если б не знать, что есть деревья, то лес наверняка показался бы тоже туманом, но только черного цвета; на миг далеко почудились очертания бассейна с вышкой, но тут же исчезли под давлением плоского серого мрака или тумана, кроме которого уже ничего нет, и одна только эта размытая рваная грань между туманом и лесом, и хотя она неподвижна, я знал, что она приближается, только гораздо медленнее, чем я могу себе это представить. Я знал, что внизу очень сыро и должен быть снег. Снизу шел холод.

Я вошел в лес. Он был другим -- более темным, в нем не было троп и лежал таящий снег. Земли не было видно. Я чувствовал, что снег не прилегает к земле -- между ними скопилась вода. Из серого снега -- ровные, прямые стволы, и трудно представить, что где-то они разветвляются в корни, можно подумать, что это столбы; и вдруг из-за ели, по колено в снегу выходит монах. Я сразу подумал, что здесь ему и следует быть -- здесь он очень похож на монаха -- потому что один; он появился из-за дерева в рясе, капюшон отброшен назад, он опоясан веревкой -- это монах! Он смотрит... и я зачем-то нужен ему. И вдруг понимаю: что-то не то -- он злой, может потому, что я потревожил его, он достает из кармана женский чулок и начинает надевать его себе на ногу. Сразу очертания его фигуры стали мягкими, туманными, он провел у себя перед лицом рукой, и когда лицо открылось это уже был ребенок, одетый в разноцветный комбинезон, еще раз махнул и стал похожим на меня, а может совсем как я. Он обладал каким-то страшным оружием, может главным оружием -- быть неузнаваемым, это не монах!, а что-то совершенно иное! Вот уже проникает в спальню какой-то девушки, приняв ее внешность, что бы она доверилась ему как себе самой, я хочу помочь ей, но не могу, я совершенно бессилен не только помочь кому-то, но даже оградить и спасти себя самого и, стоя один в сугробе посреди безучастного леса, ожидаю зло отовсюду, в любой момент; серый пасмурный вечер, оттепель, на снегу, на льдистой корке засохшие иголки ели, чешуйки коры, и выходит из-за ели старик, он даже без ненависти, он просто деловит и уверен в том, что должен сделать со мной... и чувствую: если он коснется меня, то я даже не умру, а стану чем-то другим, очевидно таким же чертом. Старик пока еще далеко, он сухощав, идет по сугробам легко и, чувствую, что возраст совсем не его, что он совсем не старик, а неизвестно кто и что, может быть даже это я сам -- сразу после того, как он ко мне прикоснется. Но бежать некуда: в любой момент из-за любой сосны может выйти этот же самый старик и их много, они в монашеских рясах отовсюду идут ко мне по сугробам и я не знаю способ, чтобы принять их образ и раствориться в их массе, чтоб они не узнали меня. И вдруг беспричинная, безумная радость, и только в следующий миг вспоминаю откуда она -- ведь я неуязвим! Почему еще -- не пойму, но даже и не стараюсь понять, я уверен, это придет само, точно так же, как радость. Да: ведь есть же молитвы! Вернее молитва, я знаю одну молитву, от радости не могу вспомнить какую, но это не важно, она сейчас всплывет у меня в голове со всеми словами. Ее надо успеть прочитать до того как старик коснется меня, иначе потом я уже не спасусь, а погибну от одного ее слова. И конечно же, конечно я успею прочитать ее до того, как старик коснется меня, и вот я говорю ее, говорю прямо в него. Старик не то что бы испугался, он просто понял, что сила на моей стороне, остановился и ждет, проверяет сумею ли я правильно применить ее дальше. Но я не знаю как можно убить его, я только знаю, что теперь мне бояться нечего и иду на него. Он от меня. Сперва боком, то и дело с опаской оглядываясь, а потом бежит что есть мочи. Я хватаю снежок и кидаю в него. Попал! По горбине! Я вижу на спине белый след от снежка и теперь надо просто уже добить, уничтожить!

"Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя грешного". Но в догонку эти слова посылать бесполезно: они как ураган будут только гнать его от меня. Нужно либо схватить его и произнести, либо прочитать в тот момент, когда я обгоню его. Тогда молитва не оттолкнет его, а пронзит или раздавит -- нужно только догнать. И вот лес кончается и мы вбегаем в деревню. В сумерках -- низкие черные избы, почти как воздух серый снег, слышу как тает, тишина и покой, и как хорошо уничтожить здесь черта, а заодно и деревню -- это деревня таких же чертей, уничтожить ее еще проще, никуда не надо бежать: обойти вокруг, читая молитву и она исчезнет -- будет просто поляна и такая же тишь с тающим снегом. Уже почти что стемнело. У забора на бревнах сидят детишки чертей -- бесенята -- детишки лет по тринадцать. Увидя меня, они с визгом вскочили... И тут я ощутил, что вместе со всеми вскочила она... В темноте я сперва ощутил, что это она, а только потом увидел ее. Она так и отлилась в мозгу: уже наполовину вскочив со сложенными ладошками между колен и прогнутой спинкой, но как это было опять ускользнуло: словно движение отделилось от тела и увидеть их вместе -- нельзя. Она живет где-то рядом, ...на одной лестничной клетке. Я не знал, что она бесенёнок, я думал, что она человек, а она здесь -- бесененок! Я до этого видел ее почти что все время: она пролетала мимо меня по асфальту на фирменных роликах, или возникала вдруг в лифте когда я в нем ехал, или встречал её в булочной, а потом идя по двору она ломала в пакете купленный хлеб и ела его с тем безразличием, которое не только лишало хлеб всякого вкуса, но и саму эту обязанность -- сходить и купить -- вменённую ей кем-то из старших, превращало в ненужность, бессильно соскальзывающую с неё при каждом её шаге, так что оставалось одно только тело вне всяких влияний, не нуждающееся ни в еде ни в питье, не сознающее в себе ни эту особенность, ни опыта, ни воли, ни того, что выполняя её оно всё равно остаётся свободным и равнодушным к ней. Она словно вся была схвачена какой-то тончайшей энергией, которая казалось уже отчасти вошла в нее и теперь из глубины ее тела и снаружи давит и держит растущие формы в какой-то идеальной для сладострастного чувства плотности -- один лишь намек, но уже достаточный, чтобы видеть их в будущем, но тем не менее без тех изъянов, когда эта осязаемая почти как само тело энергия все же всосется в ее клетки и тело, словно лишившись давления извне, на самом деле потеряет упругость, где-то не так разрастётся, а потом станет совсем некрасивым. И каждый раз видя под майкой ее набухшие соски и неуловимый по точности, словно подхваченный чем-то изгиб между ногой и ягодицей, ощущения с которой ещё не надо было собирать движением руки, ибо они были собраны сами, но даже не миниатюрностью почти ещё детского тела, а самим обратным движением времени, если только заранее видеть то, что неизбежно случится и как именно она изменится в будущем, но я конечно не видел этого, а чувствовал лишь груз мучительной безотлагательности того что я должен это поймать сейчас, что каких-нибудь ещё несколько лет и это уйдет от неё навсегда: останется унылая, неспособная к росту плоть, а я не смогу даже вспомнить: из глубины мозга это само придти не могло, хотя казалось бы фантазия может всё что угодно; то что не можешь представить вдруг даётся снаружи и может быть единственный раз, но ты почему-то не в силах даже потрогать. И вот каждый раз когда видел ее -- эту девочку тринадцати лет, изо всех сил пытался... пытался при встрече -- при помощи того, что я ее вижу, как-то дотянуть до нее свое воображение: хотя бы запомнить ее тело так, что бы потом, когда его перед глазами не будет, суметь пережить тоже самое -- это не было стремление к совершенству, это стремление опять и опять ощутить непонятное отсутствие сил, и когда это стало получаться -- то есть, когда я запомнил ее, то в этом отсутствии -- в этом разрыве, который был уже постоянно где-то в груди, стало зарождаться постоянное адское желание плоти, потому что она превосходит все мысли, такая страсть, утолить которую она уже не могла и не потому, что это девочка тринадцати лет, а по причине самого этого разрыва. Я знал, что никогда не коснусь ее, что даже если она сделает первый шаг и вдруг даже обнимет меня -- то сделаю вид, что не заметил или не понял, чего она хочет, я уже не смотрел и старался забыть, чтобы она стала обычной, но не мог, она не забывалась теперь. Я и не хотел забывать, мне казалось, что я тогда забуду какое-то знание, пусть безысходное. Если бы я раньше знал, что она не человек, а бесенок! Я тут же бросился ловить ее, хотя мне уже показалось, что она почти что бесплотная, потому что вместе с другими детьми была как бы подхвачена вихрем и они неслись теперь вдоль протоптанной в снегу тропинке к покосившейся в сугробе дощатой уборной; открытая дверь с чирой в виде сердечка криво висела на ржавых петлях, и в уборной была чернота. Я не успел и подумать зачем им уборная, как они один за одним стали исчезать в овальном провале очка. Уборная оставалась пустой, они сквозь нее уходили под землю -- там их молитва уже не достанет, а я в ледяное дерьмо не полезу. В самый последний момент, когда она вниз головой исчезла в дыре вслед за другими, я ухватил ее за ногу, я догнал ее в уборной в самый последний момент, я схватил ее за ногу, за ступню и стал тащить наверх. Когда я прижал ее к себе, то прижал не сильно, что бы лучше чувствовать сопротивление и смертельный испуг, она дрожала и сопротивлялась костями и мышцами, а я держал ее почти без усилия. А дальше словно тягучая, вяжущая все мысли волна понесла меня к лесу, и что это -- ощутить сперва было нельзя, так же как нельзя было и заранее знать… быть может если б я не бежал, то сразу с отчаянием понял: измениться все равно ничего не могло ( она совершенно бесполезна теперь - ее тело онемело от ужаса и я нес ее на руках, ее сковало словно труп на морозе), к чему стремление сильнее всего невозможно достать, но вслепую оно продолжало толкать меня в сторону леса, иначе оно уже, наверно, проявиться никак не могло. Ее зажатые в коченеющем теле голубые глаза следили за моими губами. Она вздрагивала при каждом моем вдохе, думая, что это уже начало молитвы. Если я скажу, что она мне нужнее всего, то еще сильней напугаю… И вдруг возникла как будто бы истина: нужно притвориться, что я не догадываюсь кто она! Притвориться! Но я уже гонялся за ней! - значит уже знал, что она не человек, как же теперь притвориться! Мне даже нельзя удивляться, почему она от меня убегала… Но ещё раньше чем пронеслись эти мысли сами собой уже срывались слова:

-- Не бойся, я не бес, я никогда не отдам тебя бесам! -- и восхищенный собой, потому что точнее сказать было нельзя, я с ней у самого леса и хорошо, что там совершенно темно -- мрак как будто поможет, если мне не удалось ее обмануть.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Сергей Волченко

Озеро

Speaking In Tongues
Лавка Языков