Speaking In Tongues
Лавка Языков

Александр Белых

ТАМАГОЧИ, ИЛИ АЗИАТСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

НА ЗЛАЧНОМ МЕСТЕ

46

Над Токио плыл дирижабль. Какой-то прохожий -- мужчина европейской наружности лет двадцати семи -- запрокинул вверх голову до ломоты в шейных позвонках. Он жмурился от удовольствия, на губах блуждала улыбка. Его толкали локтями бело-рубашечные клерки, выпорхнувшие гурьбой ровно в двенадцать часов из своих контор на обеденный перерыв, словно сверкающие белым брюшком ласточки; он продолжал стоять и смотреть. Воздушный аппарат, как огромная океанская рыба, мерцает серебристыми чешуйками. Очевидно, что этот человек впервые увидел дирижабль в токийском небе и просто, по-детски замечтался. На его гладком подбородке можно разглядеть с правой стороны шрам, на белках красные прожилки; зачёсанный назад волосы лоснятся гелем. От удовольствия у него даже замок на джинсах съехал вниз, ширинка распахнулась и край белой рубашки предательски выскочил наружу. Он потянул воздух носом, почуяв аромат; тщательно сглотнул слюни с табачным привкусом «Беломорканала». Эти папиросы были его шиком, он щеголял ими пред своими друзьями, особенно японцами.

Восточная миловидная девушка с букетом жёлтых лилий, купленных в цветочном магазине напротив, краем глаза заметила, как быстро, словно мышка, верх и вниз прошмыгнул выпирающий кадык. На лацкане пиджака была прикреплена карточка с его именем. Вскоре, через шагов пятнадцать-шестнадцать, увлечённая новым впечатлением, а точнее шумом и рёвом сирен ультра-националистов вблизи советского посольства, требующих возвратить Северные территории, она уже забудет об этом симпатичном раззяве-европейце. Ночью ей приснится кошмар: когда во сне она будет целовать этого мужчину, из его рта вдруг выпрыгнет скользкая мокрая мышка, хотя это будет всего лишь мохнатая мошонка с хвостиком. И вот тогда она вспомнит его имя и её губы беззвучно произнесут: «Herumanu». Её голос прорвётся со второй попытки. От испуга она откусит хвостик и тотчас проснётся от боли прикушенного кончика языка, и с этих пор её эротические фантазии будут связаны с привкусом солоноватой крови; но это не существенно; важно то, что девушка вновь обретёт дар речи, вырвавшейся из небытия жеста её рук…

Так начинаются странные истории. Блуждающий в чужих сновидениях пёс по имени Флобер, по счастью выскочивший из Истории в абсолютное время, знает об этом лучше всякого совершенного писца. Интересно, о чем думал прохожий в течение этих несколько минут чистого созерцания посреди шумного солнечного города? Какой парфюм предпочитает? Куда он идёт -- в книжный магазин на Роппонги, в кафе, в макдональдс, на свидание или он праздно гуляет, или в его голове замечательный замысел романа? Много, много вопросов хочется задать сочинителю. Вот зажёгся зелёный сигнал светофора, затем вспыхнул красный, однако прохожий по-прежнему стоит на одном месте, вытянув шею, смотрит, как медленно проплывает дирижабль, видимый со всех концов столичного мегаполиса.

Марико Исида суетливая, вечно бегающая с этажа на этаж собственного пятиэтажного билдинга, где расположены, и офисы, и квартира, и типография, не имела привычки заглядывать на небо, поэтому она не могла видеть, что проплывает в токийском небе, загроможденном неброскими небоскрёбами. Нет, конечно, изредка она посматривала на небо сквозь рифлёное стекло, чтобы узнать, какая намечается погода. Кстати, зачем ей интересоваться погодой, ведь о ней всегда можно справиться по телевизору? Ах, да! чтобы знать, вывешивать на крыше бельё, постиранное накануне, или подождать. Она не сдавала бельё в прачечную -- не из скаредности, а из природной женской бережливости. По привычке она полагалась не свои ощущения, мысли, или интуицию, а на телевидение; оно предлагало готовые решения на всякий случай жизни и готовые суждения по всем проблемам. Эти суждения были упакованы в словесные формы, а дикторы задёшево отоваривали ими потребителей, как продавщицы на сезонной распродаже. Её дом находился в самом центре даунтауна в пятнадцати минутах езды на велосипеде от императорского дворца и департамента миграционной службы, вблизи всего-всего.

Последние ночи были беспокойными. Ей почти ничего не снилось, но она всё время думала о русском мальчике из далёкой варварской страны. В сердце каждого человека заронена сияющая золотая крупинка. Иногда её грани начинают досаждать подобно камешку, закатившемуся в ботинок. Желание совершить добро каким-то образом связывалось в её сознании с двумя странными видениями прекрасного нагого мальчика. Это видение неожиданно материализовалось в образе Ореста. Желание, которое с трудом поддаётся разумной мотивации как всякий чувственный порыв, было настолько сильным, что эта золотая крупинка вдруг стала плавиться в сердце стареющей женщины. О, какое было приятное сладкое жжение!

Сегодня Марико проспала. Во сне она бежала вслед за смутным объектом своего желания, преследуемого с собакой, и кричала: «Подожди! Постой! Там, там, там…» Меленькие цветы жёлтой сурепки больно хлестали её метёлками по ногам, цеплялись за металлическую пряжку туфель, сверкающую на солнце. Чулки промокли от росы. Во сне она ощущала эту липкую сырость на коже, будто ей плеснули под ноги лохань воды. За тридцать минут до прихода Макибасира она вскочила с кровати не смотря на то, что телевизор был на таймере и давно уже работал. Исида, будучи главой дома и хозяйкой, всегда готовила ему традиционный завтрак. Вот сейчас он войдёт, а она еще не одета, без макияжа, без парика. «Быстрей, быстрей!», -- приговаривала Марико. Она присела на корточки у трюмо и небрежными движениями стала наносить на лицо пудру, затем нарисовала жирные брови. Сквозь пудру проступали крапинки веснушек на изысканном миниатюрном носике. Прикрепляя парик, она загнала под ноготь шпильку, вскрикнула от боли, обхватила палец губами. Её тонкий язык обволокла крохотная солоноватая капелька крови.

«Стыд! Стыд!», -- тихо простонала она. Скверная ночная картинка, забытая после пробуждения (отдадим её растерзание психоаналитику), вновь вспыхнула в её сознание, высветив откровенные образы. В её глазах потемнело, она закрыла веки. На их рдеющей от сплетения кровяных прожилок поверхности всплыла постыдная картинка: на чёрном песке взморья два судорожных тела охвачены животной, конвульсивной страстью; женщина изнемогла и упала, как волна, на песок; мужчина -- тот самый, за кем она бежала, -- застонал, выстрелив из фаллоса; женщина стала на четвереньки и стала слизывать забрызганную землю; и хотя Марико была всего лишь невольной свидетельницей этой сцены, в своём воображении она представляла себя именно этой изнемогающей женщиной; потом подошли какие-то люди и сказали ей с укоризной, будто бы она совершила непристойность: «Как ты пала, а мы ещё возлагали на тебя надежды!» Она крепче зажмурила глаза, в этот момент по домофону раздалось привычно угрюмое приветствие г-на Макибасира, её сотрудника…

Орест был на подъезде к столице. Ничего нет хуже ожидания. Хищные стрелки круглых часов над входом очень медленно, смакуя каждое мгновение, вожделённо состригали свежие побеги времени. В течение дня, поглядывая на часы, она мысленно отмечала, какую станцию проезжает на скоростном поезде «Синкансэн» её долгожданный северный гость. Его тёмные глаза -- большие, влажные -- снятся ей по ночам последние несколько месяцев, однако даже во сне она боялась признаться себе в своих сокровенных желаниях.

Без трёх минут три госпожа Исида выскочила на улицу. Февральский ветерок разметал концы мягкого шерстяного шарфика. Мелкими шажками она перебежала по чересполосице дороги и, пройдя еще один квартал, остановилась у албанской церкви за железной оградой, где только-только начинали расцветать бутоны розовой камелии, огляделась по сторонам. Такси не заставило себя долго ждать, мягко притормозило. Белые перчатки отворили дверь, она нырнула уточкой в салон. «До токийского вокзала», -- бросила Исида, не глядя на водителя. Как правило, токийские водители молчаливы. Они предпочитают молчать, потому что многие из них, особенно пожилые, не всегда владеют грамматикой вежливой речи. Водитель угукнул, отпустил педаль тормозов, такси тронулось. Через девять минут она вышла у токийского вокзала, а через десять минут стояла на перроне в ожидании поезда. На ней был чёрные брюки, красные туфельки, шерстяная красная кофточка, кожаная куртка, голова повязана газовой косынкой, очки без оправы с затенёнными стеклами. Она уже забыла, когда её сердце так сильно выпрыгивало из груди, словно маленький лягушонок из ладоней, упирающийся упругими влажными лапками. «Как тесно в груди!», -- прошептала она, когда объявили о прибытии скорого поезда «Ниигата -- Токио».

Все её бесконечные хлопоты, связанные с оформлением документов, хождением по инстанциям, сбором финансовых справок, наконец, благополучно завершились. Он подъезжал. Две недели назад Орест позвонил ей, сообщив дату отъезда. Билет на поезд он получил из рук незнакомой дамы в городе Ниигата по поручению Марико, которая заранее побеспокоилась о том, чтобы его встретили. Едва она вдохнула с облегчением, как её охватила новая тревога. В этой суматохе она не успевала проследить за движением своих эмоций, которые накатывались на неё волнами, пока вскоре не поглотили её с головой. Собственно, ей всегда не хватало ни времени, ни способности к рефлексии над своими чувствами. В этом смысле она была стихийна, а её слова опережали мысли, несмотря на практичность ума и природное чувство конъюнктуры.

Смутный объект желания среди выходящих пассажиров распознать было совсем несложно -- чужеземца в этой стране видно издалека. Она кинулась к нему так стремительно, что Орест не успел опомниться, как его багаж оказался в её руках. Он потянул на себя за старенькие ручки, и они с треском лопнули. Не произнеся слова приветствия, Марико стала раскланиваться и извиняться, будто служанка перед своим господином. Внешний вид Ореста вполне соответствовал этому впечатлению: на нём был серый с фиолетовым оттенком шерстяной костюм в тёмную полоску, голубенькая рубашка (подарок от Марго) и малиновый галстук в золотых узорах; на ногах кожаные ботики пятилетней давности с набойками на каблуках (чтобы каблук не стёрся). Всё это Исида отметила хватким быстрым практичным взглядом. Они долго кланялись. Кто-то ведь должен положить конец этим поклонам! Наконец, они угомонились. Встали друг против друга. Орест обнял её, и вкусно расцеловал в обе щёки, по-русски, и ещё раз в щёку. Исида ощутила себя кузнечиком в его объятиях. Она смутилась, утёрлась тыльной стороной ладони, воровато огляделась по сторонам. Её сердце бухало, как волны о каменистый берег. «Поцелуи на людях -- разве это позволительно?» Эта нескромность и решительность несколько остудила её эротические фантазии. От них до святости, как известно, был один шаг, всего лишь один шажочек, такой маленький семенящий шажок, который делают женщины в гэта. Если б знать, куда нужно шагнуть, в какую сторону! К храму, к храму!

«Do-bo-ro-po-zha-ro-ba-chi!», -- произнесла она русское приветствие, тщательно артикулируя слова. «O-hi-sa-shi-bu-ri!», -- по слогам сказал Орест, невольно подражая манере Исиды. Теперь он не знал, куда девать свои руки, смущённый общим смущением и той оторопью, тем шагом назад, который сделала Исида. «Konnichiwa!», -- просто сказал Ямамото. Он всё это время неприкаянно стоял рядом и с интересом наблюдал за сценой встречи. Исида обратилась к нему с каким-то вопросом. Выяснив, что он возвращается из Владивостока и останавливается на одну ночь в дешёвой гостинице, она дала ему свой домашний телефон с тем, чтобы он позвонил вечером, думая, что Оресту желательно бы поддерживать с ним знакомство, что ему нужны будут друзья; у неё были ещё какие-то соображения по этому поводу…

47

Новое жилище Исида приготовила для Ореста с любовью. По размерам оно представляло собой обыкновенный флигелёк, приткнувшийся бочком к другим двухэтажным домишкам. Она сама прибрала комнату, пропылесосила, протёрла мокрой тряпкой полы, забила холодильник разнообразными овощами и фруктами. Не было ни одного свидетеля, кто бы мог рассказать, как она ползала на коленях, от усталости падала на постель, которую застелила новёхоньким бельём для какого-то мальчика. Её воображение стало беспокойным, горячечным. В цветочном магазине она купила цветы в глиняных горшках -- изящные жёлтые лилии, асфодели и наивные фиалки с жёлтыми прожилками, похожими на старушечьи, смешливые, добрые морщинки в уголках глаз.

Постель -- на втором этаже посреди комнаты на татами; там же имеется платяной шкаф, из которого вывалился ворох всяческого белья, когда Исида, суетливо хлопая дверцами и ящиками, показывала его содержимое своему гостю, смущённому приёмом и неуместными извинениями. Он не понимал, за что ему оказывается такая неслыханная честь. Орест не допускал даже мысли, что мадам Исида влюблена в него, объяснял это её непостижимой редкостной добротой. Марго ужимками и обмолвками намекала о якобы имеющихся странностях в этой истории. Прищурив глаза и помахав указательным пальчиком, она говорила: «А ведь здесь что-то не чисто!» Вольно или невольно Исида рядила свою влюблённость под добродетель, скрывая свои чувства от самой себя. Кто может знать закоулки женского сердца?

С дороги первым делом Орест решил искупаться. Он разоблачился, одежду повесил на разноцветные слабенькие проволочные плечики, бухнулся ничком на постель, испробовав новое ложе. Нащупав пульт дистанционного управления, Орест нажал на кнопку обогревателя. Комната наполнилась горячим воздухом, его застывшие мышцы расслабились. Он залез под одеяло, сладко вытянул ноги. Плотная на ощупь ткань, новые запахи щекотали его ноздри, тело разомлело от удовольствия. Орест любил смотреть сны до последней сновиденки. Как правило его сны были с продолжением. «Вот бы у кого надо поучиться фантастическим переходам от одного эпизода к другому, перемещению из одного времени в другое, минуя пространство! Сон -- вот ведь удивительный режиссёр, коего поискать ещё нужно!», -- восклицал Орест, когда речь заходила кино. Он не различал снов от жизни, одной ногой он стоял в реальности, а другой в сновидениях.

Он лежал минут пять, затем выкарабкался наружу и, шлёпая босыми ногами по холодной лестнице, ударился головой о низкий потолок. «Мать моя родина!» -- негромко выругался Орест. Это русское ругательство, просто сами русские звуки в пустой комнате показались ему до странности чужими, какими-то неродными. Вещи не принимали их. Его мозг уже настроился на чужеродную речь, и теперь русским словам в чужестранной среде стало чудовищно неуютно, будто они пришли в гости и от неловкости и смущения не знали куда присесть; наконец, они умастились на краешек софы и умолкли в ожидании, когда гостеприимные хозяева выйдут из другой комнаты и пригласят к столу. В этот момент, как в комедийном кино, входная дверь открылась и на пороге появилась Исида с пластиковой коробкой в руках, несколько ошеломлённая увиденной картиной.

Орест записывал в дневнике: «Какой милый нечаянный конфуз. Г-жа Исида прикрыла лицо коробочкой (или выронила её, уже не помню), я прошмыгнул, как мышонок, мимо неё, мимо книжного стеллажа, сказав, что иду в душ. «Хорошо, хорошо!», -- одобрительно сказала она вслед… Нет, наврал, было иначе: держась рукой за ушибленную голову, я локтём вышиб коробочку, из которой посыпался купленные для меня в соседней лавке куриные крылышки и окорока. «Прошу прощения!», -- извинился я. В ответ услышал ласковое: «Ничего, ничего!» Потом, когда я, намыленный, стоял под струёй холодной воды, в душевую постучала г-жа Исида. Её тень мелькнула за мутным стеклом двери, дёрнулась ручка. «Я войду на секундочку? -- сказала она и прежде, чем я что-либо сказал, она вошла. -- Не надо стесняться! Я не в том возрасте, чтобы меня стесняться». Мне ничего не оставалось, как позволить. Она сказала, что принесла полотенце и объяснила, как пользоваться офуро, где можно уместиться только сидя на корточках. Мне пришлось выключить душ. «Ах, ах! Нельзя холодной, простынешь!», -- возопила г-жа Исида и, не глядя на меня, показывала, какой кран нужно включить, чтобы полилась горячая вода в лоханку…»

Видеть европейского мужчину во всей его наглядной красоте, хотя бы из антропологического любопытства, Марико представлялось очень мало вероятным, и даже невозможным, но то, о чём она стыдливо грезила (на здоровье! почему бы нет?), предстало в яви, воочию, наглядно. Однако её потрясение было намного глубже: обнажённый Орест вызывал в её памяти два видения, случившихся во время путешествия: на корабле и возле немецкой церкви во Владивостоке. Она мучительно припоминала, что же сказал ей тот мальчик, явившийся в солнечном сиянии. Ведь он сказал что-то важное! В конце концов, она пришла к мысли, что должна творить в своей жизни благо, и что Орест есть какой-то знак судьбы, который был ей дан, но которого она не могла разгадать. Впрочем, все эти мистические ощущения вскоре ушли куда-то на задворки сознания, остались только одни эротические впечатления. Она с легкостью поддалась обаянию русского мальчика.

Исида убежала, сказав что-то напоследок. Выходя из ванны, Орест слышал, как хлопнула входная дверь, прищемившая её голос. Мокрые следы, словно лужицы, оставленные после себя несмышленым щенком, ещё не приученным мочиться в положенном месте, тянулись за ним через всю комнату, по лестнице, и где-то на седьмой ступени прервались. Орест заметил непорядок, и нагнувшись, стал елозить по паркетному полу полотенцем, которым только что сам вытирался.

Дом был деревянным. «Видимо, из ясеня», -- предположил он, ощупывая стены, перила, приглядываясь к древесному рисунку. От порога начинался стеллаж с немногочисленными книгами: художественный альбомы -- Пикассо, Дали, Йозеф Судек, русский авангард, собрание сочинений Поля Валери, японская классика и другие альбомы. Больше половины полок пустовало. Орест приподнялся на цыпочках. На самой верхней полке под слоем пыли скучал амулет, представляющий собой что-то вроде монетки с квадратным отверстием и четырьмя египетскими пиктограммами по краям. Орест повертел его в руках, положил на место. Его тело, разгорячённое в ванне, быстро остывало; по ногам, как тать, крался холод; изо рта шёл пар, рисуя профиль дракона в зародыше.

«Прихватив с собой завтрак, я нырнул под одеяло…», -- записывал Орест в дневнике, ещё не зная, с чего начать дзуйхицу, свои записки от скуки, повертел ручку между пальцами. Его мысль, как ящерица на разогретом камне, была неподвижна. Выбрав покрасивей, Орест положил в рот крылышко; пожевал подслащенное солевым соусом куриное мясо, проглотил; вдруг закашлялся. Он свёл лопатки вместе, кусочек мяса проходил с трудом, будто кошка, вцепившись в его хребет, выцарапывала его острыми коготками. Он спустился на первый этаж, чтобы попить воды; открыл кран и склонился над мощной струёй. Вдруг запиликал телефон. Орест рванулся к телефону и рукой смахнул горшок с цветами; бедняжки покатились по полу, рассыпая землю. «Моси-моси!», -- кое-как вытолкнул он из гортани мышиный голосок. Из скоропалительной речи Исиды он догадался, что скоро появится его попутчик, что его приглашают поужинать с ним… «где-нибудь на улице».

Положив трубку, он принялся наводить порядок. «Вот устроил же Мамаево побоище, не успев поселиться!», -- поругал себя Орест. Через минут пятнадцать он стоял на пороге и, открывая дверь, опять едва не сшиб хозяйку. На этот раз, прежде чем войти, Исида нажала на кнопку звонка. Она принесла деньги на вечер. Оглядев его с головы до ног, выразила недовольство, велела надеть тёплую куртку, купленную специально для него. В семь часов было темно, как в полночь. Они вышли на перекрёсток, где встретили попутчика Ореста. Было темно...

«…Г-жа Исида вернулась домой, мы отправились в кафе; из кафе зашли в номиясан, выпили сначала по бутылке пива, потом бутылку сакэ, ещё одну; вернулись заполночь. Хорошо посидели. В автомате купили еще по бутылке, распили дома. Ямамото стал разбитным русским парнем, родителям не писал и не звонил целый год, говорит, что они не знают, что он возвращается. Позвонила Исида, беспокоилась, где это мы так долго запропали. Ямамото упился, остался ночевать в моей постели. (Всё ещё спит мой юный энтомолог.) Так закончился первый день пребывания в Токио… Кстати, о девушках! Мой глаз голоден и всё время блуждает в поисках личика, как у той, которая сидела напротив меня с журналом на коленях -- вспомнилась ведь почему-то… Не могу отделаться от ощущения, будто я добирался до Токио, преодолевая не пространство, а тоннель сновидений, тоннель воспоминаний. Двое суток на поезде, два часа на самолёте, два часа на «синкансэн»… Я ещё не могу поверить в реальность своего перемещения в другой, параллельный мир; в то время как Марго тоже перестала быть реальной. Из той жизни ещё тянется хвост памяти, как пуповина…»

Орест отложил дневник, его пальцы закоченели, ручка перестала писать. На часах было около семи. В эту рань его разбудил проникающий снаружи отвратительный запах какой-то кухни. Он босиком, путаясь в рукавах и штанинах пижамы, спустился в туалет и быстро вернулся. Взглянув на спящего рядом своего попутчика, юркнул под одеяло. Едва сомкнулись веки, он задремал и увидел чудовищный сон. Его бросило в холодный пот, он онемел как статуя, не в силах пошевелить ни единым членом. Ямамото сидел голый на корточках, на его бёдрах был широкий белый пояс; за поясом в ножнах лежал меч; его правая рука держала меч за рукоятку. Орест, тоже обнажённый, в двух шагах от него стоял в профиль; ужас остановил течение времени: еще мгновение и Ямамото одним махом отсечет его набухающий кровью, как янычар, воинствующий фаллос. Вскоре выяснилось, что это был не Ямамото, ночной сотрапезник, а японский писатель Юкио Мисима…

48

«Ах, вы ещё спите, два полуночника! Я поднимаюсь». Орест не различил в голосе ни упрёка, ни укоризны. «Хорошо», -- просипел он, прищурив один глаз. Исида стояла на пороге его жилища и говорила с ним по домофону. Тотчас хлопнула дверь, послышался быстрый мелкий топот по лестнице, шорох отъезжающей перегородки. «Вставайте, вставайте!», -- вдруг раздался повелительный голос. Над лицом Ореста, всё ещё пребывающего в липкой паутине сновидения, склонилось лицо его госпожи. Его зябкие слипшиеся уста с кислым привкусом отпустили зыбкий протяжный зевок, куда успел заглянуть быстрый пронырливый взгляд Исиды. «O, my darling miss Uhr», -- прошептал он спросонья. Нет, эти слова пронеслись в его сознании, а вместо них с его уст, обнажив щербинку, слетело утреннее приветствие. «Я принесла вам завтрак, быстренько поднимайтесь!», -- прозвучал её голос откуда-то издали, словно из погреба. Из-под одеяла вынырнула голова Ямамото. На ней не был примят ни один волосок. Глухой хлопок дверью, похожий на выстрел. Тишина обмякла, упала замертво.

После завтрака Орест попрощался с Ямамото, обменявшись телефонами. Они ели рис и мясо из фаянсовых чашечек, дурачась, кормили друг друга из тонких лакированных палочек. День выдался солнечным, над городом плыл голубой дирижабль, отбрасывая тень на небоскрёбы. Воскресные дни были посвящены знакомству с офисом мадам Исиды, затем с городом. В его глазах мелькали и мельтешили лица, как вишнёвые лепестки. На углу какой-то улицы (на выходе из книжной лавки, где Орест листал альбомы) к нему подбежала стайка школьниц с разноцветными рюкзачками и, оттеснив его спутницу на край тротуара, окружила его плотным кольцом. Девушки, стыдливо хихикая, протягивали блокноты и ручки. «О, тут бы засмущалась даже цирковая лошадь!», -- насмешливо подумал Орест. «Sign, sign!» -- чирикали они наперебой, как воробышки. Орест направо и налево раздавал автографы, ощущая себя звездой, вернее тем, кто украл чью-то славу. В сторонке бочком стояла его Исида; она молча наблюдала, прищурив глаза и поджав губы так, что образовались морщинки. Под мышкой она крепко держала дамскую сумочку. Орест, расправившись с поклонниками, поймал её ревнивый пристальный взгляд, улыбнулся ей, пожал плечами.

«Ах, как тебя все любят! Это просто невероятно! Что они хотели?», -- восклицала она, вцепившись в него руками. Вспомнив, как он очаровал двух соотечественниц на прощальном банкете на корабле, она спросила, есть ли у него девушка в России. Орест простодушно ответил, что теперь у него не осталось ни одной. «Ах, вот как!», -- радостно изумилась Исида. Её обуяла щедрость, сердце распахнулось настежь, захлопали ставни, ворвался сквозняк. Если бы он сейчас попросил, она купила бы ему хоть что, ну хотя бы… «Да, кстати, надо сводить его в зоопарк, посмотреть на крокодилов», -- подумала Исида.

Пробираясь через толпы людей и торговые ряды по дороге в парк Уэно, куда они медленно продвигались с целью посетить музей современного искусства, Орест задержался у прилавка уличного торговца кустарными украшениями. «Я хочу кожаную тесёмку на шею», -- по-детски сказал Орест. «Ах, этот ошейник?», -- переспросила Исида, указывая на широкий нашейный поясок с железными клёпками. Торговец, молодой парень (не похожий на японца) с длинными распущенными волосами, стал оживлённо и ненавязчиво рассказывать о своих безделушках. При этом его пальцы, унизанные серебряными кольцами с изображением пиктограмм и виньеток в египетском стиле, танцевали какой-то балет. «Нет, не этот, узенький», -- запротестовал Орест. Ей ничего не стоил этот шнурочек, совсем ничего!

Они входят в музей. В небесно-морской перспективе зеркальной стены какого-то строения (билетная касса или проходная) напротив здания токийского музея современного искусства медленно уменьшаются две фигуры -- мужская и женская, а вот и другой посетитель. Ещё один шаг, ещё одно мгновение и они сами, не ведая того, окажутся в зазеркалье, по ту сторону жизни, в великолепном современном склепе пластических произведений. Искусство преображает человека, и только слово обладает силой к перевоплощению. Их обняла прохлада и сумрак. «Эти постаменты напоминают императорские гробницы», -- сказал по-английски кто-то из посетителей.

Орест восхищался Роденом, Исида любовалась Орестом. «Он настоящий властелин превращений», -- шептал он по-русски, ни к кому не обращаясь. «Что, что?», -- переспрашивала Исида. Она бывала здесь, конечно, и раньше, правда, давно, но эти скульптуры стали оживать в её глазах только в присутствии Ореста. Исида поддалась его юношескому восторгу. Его глаз мысленно вырисовал линии и светотени, исчезающие в камне, словно в куда-то небытие, формы то кариатиды, то Евы, то Адели. Они шли по залам, перемещаясь от одной фигуры к другой, пока путь им не преградили -- «Свят, свят, свят! Что это такое?», -- запричитала Исида и, наклонившись, прочитала: «Ворота ада». От этих ужасов, вызывавших в памяти кинокадры атомной бомбардировки, она отступила назад и спустилась на первый этаж, где прежде её очаровала другая композиция -- «Вечная весна».

В книге отзывов Орест обнаружил запись на кириллице. Он стал читать вслух: «Мои руки прикоснулись к мрамору роденовских изваяний. Его скульптуры, как боги, ходили вокруг меня. Он наградил свои творения тенью и формой богов, которые лежат в камне, как живые среди мёртвых. Моя госпожа, владычица времени, открыла врата в это святилище, ослепляющее белым камнем. Я, как день вчерашний, вышел к свету нового завтрашнего дня…»

Ничего не понимая, Исида воскликнула: «Мне нравится твой язык, очень приятно звучит! Мне кажется, если скрестить японский язык с русским, то было бы красивей, нежели нынешний гибрид. Японские слова смешали с английскими, словно рис с гречкой. Я уже сама с трудом его понимаю такой язык». Её признание прозвучало для Ореста как откровение. Они вышли наружу, солнечный свет затмил глаза. Вскоре на сетчатке его глаза проступила картинка, словно негативное изображение превращалось в позитив. Послышался весёлый лай собаки, так похожий на густой добродушный голос Флобера. Кажется, вот он выскочит из-за угла, подбежит к Оресту и лизнёт в протянутые пустые ладони; на секунду вспоминается Марго в красном свете, когда она, склонённая над реактивами, проявляла на кухне чёрно-белые фотографии.

Они возвращались пешком, зашли в магазин, купили велосипед. «Тебе будет удобней перемещаться по городу», -- сказала Исида. Её мальчик оседлал велосипед, чуть не сшиб прохожего. Исида закудахтала, захлопала крыльями. Вернулись с экскурсии после трёх, утомленные и голодные. Орест достал с полки медальон, отряхнул пыль, протёр о колено, повесил на шею -- вот для чего потребовалась ему эта тесёмочка.

Его тело гудело от усталости, а голова от чужеродной речи. Он полез в офуро, чтобы немного расслабиться. Там он предался созерцанию своего глубокого пупка, окружённого чёрными волосками; затем -- мыслям о симметрии бытия и асимметрии небытия. Этим размышлениям он порой посвящал свое время в ванной комнате Марго; или на море, когда уплывал далеко от берега, ложился на спину и отрешённо смотрел в небо, испытывая сладостное чувство владения двумя безднами -- одной над собой, другой под ним. В такие счастливые мгновения для него не существовало ни смерти, ни его самого, ни мира, ни времени, ничего-ничего.

Что-то мешала ему сосредоточиться; в его голове крутился калейдоскоп впечатлений. Где-то на окраине сознания крохотным солнечным зайчиком вспыхивала окрашенная в цвет «мурасаки» маргинальная мысль о Марго. Странно, что добровольно выпустив Ореста из своих рук, она не отпускала его в своих мыслях. Если бы он был настроен на её телепатическую связь, то хотя бы позвонил. «Никаких вестей», -- думала она…

49

Марго распускала свитер, связанный когда-то для Ореста; она распускала не просто свитер, а все свои чувства, которые вкладывала когда-то в своё вязание, часть своей жизни, свои воспоминания, все ночи наслаждения. Это была её домашняя (кустарная) психотерапия. То, что отягощало её сердце, она сматывала в толстый клубок. Из этой пряжи она свяжет себе новое платье. Таким способом она расправлялась с Орестом; другая женщина на её месте завела бы себе нового любовника.

Наконец, пришёл Артур. «В городе развелось столько нищих и калек! -- начал он с порога. -- Раньше их не было. Откуда они выползли, из каких щелей? Как в Токио! Да здравствует капитализм с человеческим лицом! Раньше нас им стращали на лекциях, внушали, что мы учим языки, чтобы могли защищать родной социализм перед буржуинами, ха!»

Марго ждала его с рассказом о своем пребывании в стране Восходящего солнца, куда он ездил на месячную стажировку. Наверняка, он привёз какие-нибудь подарочки. Он всегда что-нибудь дарил ей, за что и любила, ведь одинокой женщине дорого любое внимание.

«Ну, теперь всю идеологию отменили и ввели новую дисциплину -- религиоведение», -- сказала Марго Юозефовна.

«И кто же будет преподавать, попы что ли?», -- спросил Артур.

«Бывшая кафедра научного коммунизма, они переориентировались».

«Опаньки!», -- воскликнул Артур.

«Ага, метаморфозы, Овидий!»

«А что, история партии и научный коммунизм уже причислены к религии?»

«Выходит, что так».

Никелированный сияющий чайник грелся на электроплите. Желанный гость с заграничным ветром в голове рассказывал о своих впечатлениях, сидя в кресле напротив Марго и держа в руках синий клубок. Он не сразу вынул подарки, а посреди рассказа, как фокусник.

«Был в музее современного искусства. Какая живопись, просто глаз прошибает! Я оставил в книге отзывов свой автограф, написал о своих впечатлениях, пусть читают потомки. И вот какую вещицу я купил за тридцать йен на базаре в Уэно!», -- игриво произнёс он и вынул предмет из внутреннего кармана пиджака.

Это был волчок с белой рубашкой и жёлтой юбкой. Артур поставил его на край письменного стола и ловко крутанул двумя пальцами, сверкнувшими отполированными ногтями. Волчок легкомысленно завертелся и в тот же миг запиликала латиноамериканская музыка -- ламбада.

«Какая забавная штучка, музычка весёленькая!», -- воскликнула Марго.

«Я купил это специально для Вас!», -- сказал довольный Артур.

«Ой, спасибочки!», -- по-детски обрадовалась Марго.

Волчок добежал до самого края и скатился со стола на пол.

«Кстати, вы знаете, кого я видел там?», -- загадочно сказал Артур, наклоняясь за игрушкой.

«Нет, конечно».

«Ни за что не догадаетесь!»

«Ореста, моего однокорытника! Он шёл с какой-то дамой. Видимо, тоже что-то покупал, или просто глазел».

«Ах, вот как! Ты разговаривал?»

«Нет, не пришлось, затерялись в толпе».

«Как она выглядит?»

«Ну, взрослая довольно-таки, -- сказал Артур, тщательно артикулируя по слогам последнее слово. -- Я бы сказал, ассирийского типа, с лицом как маска из театра Но. Кстати, вы знаете, что актёры этого театра -- это парии как и гейши? Был такой случай…»

«Удивительно! В таком большом городе…»

Марго поднялась, отложив свитер. Она вышла на кухню, чтобы скрыть внезапное волнение. «Почему, почему меня это задело, словно коготком по сердцу? Ну и что, пусть, чего теперь, ведь уже прошло…», -- думала она, путаясь в бессвязных мыслях. Её гость снова завёл волчка, жизнерадостная музыка вызвала вспышку бессильной ревности. Она стала шумно хлопать дверцами, чайником, чашками. Это кое-как заглушало голоса в её сердце. Волчок продолжал звучать, всё громче и громче. Одна слезинка тайком скатилась в чашку с горячим кофе. Хлюп! Новая жизнь Ореста под крылом Исиды представлялась ей сплошной ламбадой. На балкон прилетели две сороки и громко затараторили. «Что, белобоки, городские сплетни принесли на хвосте?», -- сказала Марго. Она взяла поднос в руки и пошла в комнату, где её ожидала новая игрушка по имени Тамагочи.

«Как забавно! Ага, он подаёт сигналы, когда ему что-то нужно, и я должна нажать на эту кнопочку. Понятно!» -- говорила Марго. Официозная в коридорах азиатского факультета, она была обаятельной простушкой в приватных беседах за чашечкой кофе, и пуще за коньячком.

«Да, да! В игрушке запрограммированы все человеческие функции. Когда пописать, когда покушать, когда уложить спать -- всё, всё, всё! И болезни, и смерть тоже», -- объяснял Артур.

В их ворковании было что-то от гоголевских дамочек, прекрасных во всех отношениях. Они пили кофе мелкими глотками, покуривали сигареты. Артур, щедрая душа, уступил ей початую пачку Winston`a.

«Вот причуда так причуда! О ней заботишься, при этом никаких забот! Ни пелёнок. Ни готовки. Ни стирки. Ни-ни…», -- подумала Марго. Ей понравилась игрушка, эта забава для одинокой женщины. Четыре месяца назад (Орест бегал сломя голову по инстанциям, ругая бюрократию, собирал бумаги на отъезд) у неё случился выкидыш, когда она пыталась вкрутить лампочку на люстре и, сходя с табурета, оступилась… Её лоно отвергло плод любви. Орест не знал о её беременности, и никогда не узнает о том, что переживала Марго в дни радостных хлопот. Он покидал её ради другой женщины. Она отпускала его добровольно (или с тайными намерениями), подавляя эмоции, со смешными напутствиями, за которыми скрывалась и горечь, и облегчение: «В конце концов, нам нужны свои люди в Гаване».

Какая ирония, какой славный паллиатив! Вместо него у Марго завелась заводная электронная игрушка, Исида же приобрела Ореста -- ну, чем не тамагочи! Проводив гостя, Марго достала печатную машинку, вправила листик, щёлкнула по клавишам. «Гейша -- это не проститутка, как вы думаете…» Она очнулась от наваждения и застукала непонятно откуда выплывшую глупую фразу традиционной буквой «Х». Сочиняя книжки, Марго находила утешение в том, что воздвигает себе посмертный памятник -- нельзя сказать, что он был нерукотворным, потому что от этой работы у неё ломило пальцы в суставах. Этот виртуальный памятник давал ей силы и вдохновение. «Но разве его уложишь в постель?», -- думала Марго.

50

Труды и дни г-жи Исиды наполнились новым смыслом, который питал её очаровательными иллюзиями. В палитре её однообразной жизни появилась яркая краска. Так, бывает, вспыхнет красный клён в горах в провинции Точиги, и глаз путника уже радуется, и замирает путник, поражённый красотой. Это были приятные заботы! Она сновала по Токио (то на метро, то на велосипеде) вместе с Орестом, как коробейник с расписной торбой, знакомила со своими приятельницами и нужными людьми, водила на банкеты, презентации, искала школы, университеты, знакомились с профессорами, богатыми стариками и старухами. Орест полностью подчинился её воле, вернее сказать, отдал себя в её распоряжение. Казалось, что этот мальчик был из той породы мальчиков, которые легко идут на поводу, легко привязываются. «Ой, какой послушный мальчик, какой смышленый!», -- радовалась Исида.

Наконец, его пристроили сразу в три школы -- японского языка для иностранцев, каллиграфии и частные классы этикетного языка для служащих г-жи Канды, вдовы дипломата. Его неделя была загружена полностью, он рано утром уходил и возвращался поздно вечером, поэтому не так-то много времени было у него, чтобы навещать свою хозяйку. Её забота о мальчике была почти незримой, но всегда ощутимой: он приходил, а на столе уже стоял завтрак или фрукты, постель проветрена, в рисоварке приготовлен рис. Вечером она справлялась по телефону о его нуждах. Как ей хотелось, чтобы он пришёл к ней в офис и приласкался, как ребёнок, рассказал что-нибудь, рассмешил; она бы угостила его сладостями! Вот так незатейливо скрашивал бы он её досуги…

В воскресенье Токио становился безлюдным, Орест садился на велосипед и совершал одинокие экскурсии: Уэно, Нихонбаси, Гиндза, Императорский дворец, Синдзюку, Акихабара, Асакуса-каннон, Роппонги. Он оставлял велосипед у какой-нибудь станции метро, спускался вниз и ехал без всякой цели. Весна была в разгаре, цвели вишни. Как-то он вышел на станции Ёцуя, повинуясь всего лишь настроению, навеянным пухлыми щеками ребёнка, который все время оглядывался из-за руки мамаши на Ореста. Никто не толкается, можно ходить раззявой. Вдруг на выходе из турникета на него налетела какая-то японская девушка, схватила за руку и потащила наверх по лестнице. Орест заприметил её издали и оглянулся по сторонам, думая, что она кого-то встречает.

«Если у вас есть свободное время, то идёмте со мной», -- впопыхах сказала она, просительно глядя на незнакомца.

Орест подчинился ей, подумав, что девушка с кем-то перепутала его. Она была так настойчива и энергична, что Орест даже не сопротивлялся, а охотно подчинился азарту нового приключения, да и девушка оказалась на редкость симпатичной. Он помнил запрет г-жи Исиды ни в коем случае не знакомиться и

не общаться с уличными красавицами.

По дороге выяснилось, что девушка приглашала его на студенческий спектакль, который проходил в университете «Софии», мудрости то есть. Они вошли на территорию университета, окружённого за железной оградой. Сквозь прутья втихомолку, пока не видит сторож или смотритель сада, уже наполовину выкарабкалась сакура в белом нарядном платье и приготовилась бежать сломя голову -- того и глядишь: сейчас засверкают голые лодыжки, порвутся пряжки на сандалиях и они полетят во все стороны. Заметив переползающую сквозь ограду цветущую вишню, Орест припомнил свои похождения по чужим садам вместе с ватагой пацанов и одной пухленькой щекастой девчонкой с большими китайскими глазами по прозвищу Кузя, которая однажды, пролезая через забор, порвала подол платья и просыпала ворованные сливы. Ей здорово досталось тогда от матери, которая хлестала её, что есть мочи, скакалкой. Из вредности, назло матери Кузя взяла и отрезала себе чёрные косы вместе с голубыми лентами. Орест участвовал в этой проказе, притащив из дома ножницы. Её хвосты они бросили в заросли полыни…

Проходя мимо католической церкви, они стали свидетелями свадебной церемонии. Перед церковью толпился народ: мужчины в черных фраках, дамы в европейских платьях и кимоно. В порывах ветра ликовали вишни, осыпая невесту белыми лепестками, которые мерцали на солнце, словно рябь на воде. Эта натуральная картина выглядела как стилизованная.

Акаси, так звали девушку, снова потянула Ореста за рукав. Пройдя тенистым пустынным двором по усыпанной желтым гравием и песком дорожке, они вошли через непарадную дверь вовнутрь здания, поднялись по гулкой лестнице, и оказались в тёмном помещении. Они немного запоздали, спектакль уже начался. Действие развивалось ни шатко, ни валко; вялые персонажи всё говорили, говорили, говорили, зрители сидели молча, ерзали на стульях, покашливали. Орест задремал, утомлённый малопонятными разговорами актёров-любителей. Его голова склонилась на плечо девушки. Вдруг всё закончилось грохотом: прогремел выстрел, герой убит, крики на сцене, падающий графин с водой.

«Что это было?», -- спросил Орест, жмурясь на свет.

«Chehofu, Kamome».

«А-а!», -- усмехнулся Орест, поняв, что проспал чеховскую пьесу, в которой Владик, помнилось ему, мечтал сыграть роль Нины.

Пьеса оказалась модернистской. Пришли двое полицейских и арестовали Нину Михайловну Заречную. Она обвинялась в убийстве неудачливого писателя Треплева на почве ревности. Пока оставшиеся персонажи обсуждали невероятный случай (а зрители вольную интерпретацию классического произведения), вновь явились полицейские и арестовали другого персонажа, видимо, доктора Дорна. Снова сцена с объяснениями и предположениями. Вакханалия только начиналась. Пришли полицейские и арестовали Аркадину, затем Сорина, повара, работника Якова, горничную. Вскоре на сцене никого не осталось, кроме довольно покрякивающих потирающих рук полицейских. Всех обвинили и всех арестовали. Даже рабочих сцены, режиссёра и даже автора произведения, Чехова! «Какой шик!», -- воскликнул Орест. На этом пьеса не закончилась. Стали арестовывать зрителей На программке, которую Орест подобрал с полу, стояла двойная фамилия автора пьесы: Chehofu -- Akunin. Под шумок Орест и Акаси сбежали.

Имя бедового Владика мелькнуло в сознании Ореста тенью облака. От него мысли Ореста переметнулись к самой Марго. Впрочем, её тень всегда присутствовала где-то на задворках его памяти, поддержанной всякими аллюзиями. Марго предстала в образе тоскующей дочери принца Хитати из романа Мурасаки Сикибу. Если бы Марго знала, какие сравнения приходили ему на ум, она бы расчувствовалась, приняла бы их как грустный комплимент и сказала бы, что её труды не пропали даром. Перед его глазами пролетела череда образов: старый дом в зарослях полыни, разбежавшиеся служанки, шкафчик со старинными свитками, лисы в саду, разрушенные ворота под шапкой снега, не протоптанные тропинки…

Девушка сказала, что ей нужно уже куда-то идти. Они обменялись на прощание телефонами, на том и расстались. В глазах Ореста вспыхнула грустинка, на лице изобразилось лёгкое недоумение. Он подумал: «Странно познакомились и странно расстались». Орест вздохнул, скучно поплёлся по заваленной лепестками сакуры дорожке, внизу под откосом мелодично проезжали поезда. «Акаси, Акаси, Акаси», -- вслух повторял он, будто распробовал на вкус это имя. Сколько бы он не повторял, в его рту слаще не становилось. Вскоре девушка скрылась в метро. Орест попытался восстановить её черты, вспомнить, во что она была одета, но, увы! Перед глазами мелко мельтешили лепестки облетающей сакуры. Акаси исчезла как наваждение. Вдруг его пронзила мысль, что он где-то встречался с этой девушкой, но где -- не мог вспомнить.

Вечером Орест простодушно рассказал Исиде о странной встрече на Ёцуя, о походе в театр, о дежавю. Марико насторожилась. Вспомнив о том, как у него просили автограф юные девочки, она подумала, что нужно срочно, срочно предпринимать какие-то меры. Кроме того, сегодня прибирая его комнату, она обнаружила у его постели альбом с эротическими репродукциями. Марико ахнула: «Откуда здесь взялась эта книга? Наверное, Макибасира забыл унести в новую квартиру?»

Таких откровенных картинок она ещё не видела, они были просто-напросто неприличны. Её лицо покрылось красными пятнами. Всё равно под слоем пудры не было заметно. Марико отбросила одеяло и внимательно изучила простыню: нет ли, нет ли следов, какие обычно оставляют мужчины, долго воздерживающиеся от общения с женщинами? Всё пропахло Орестом. Да им, это был его запах. Она прилегла на футон, прищурила глаза: «Не приводит ли он кого-нибудь сюда тайком?» В её голове накатывались и бухали подозрительные мысли, словно волны в заливе Сума.

Глянцевая суперобложка с изображением пышного бутона розового пиона не обещала ничего необычного. Это было похоже на фотоальбом икэбаны. Без всякого любопытства Исида распахнула его на середине и -- «Nan dake? Hen des!» -- выдохнула она, обнаружив двух лесбиянок на одной странице и мастурбирующую женщину на другой. Это были картины в исполнении средневекового мастера. Она прочитала по слогам имя: У-та-ма-ро.

Её сердце билось так громко, что казалось, будто в соседнем квартале стучали молотом по наковальне. Их звуки бывают особенно печальны и горестны, когда разносятся среди осенней тишины в горах дальним эхом, сопровождаемым прерывистым стрёкотом сверчка на сосне, замолкающего в момент удара, будто этот молот всей тяжестью бьёт не по наковальне, а по голове нежного насекомого, -- вот почему эти звуки вызывают отчаяние у путника, одиноко странствующего от храма к храму с молитвами о душе погибшего ребёнка, его сердце при этом разрывается ещё больше, чем у нашей Марико. Словно скунс, к её вискам хищно бросилась кровь. Дрожащими руками она перелистывала картинки. Её глаза стали темней обычного. От переизбытка эмоций она читала вслух, путая иероглифы, имена художников и название бесстыдных картин. Вот как, значить, «Рыбы соединяют глаза»! Вот «Парение морских чаек». Ты посмотри-ка, «Обезьянья хватка». Да, что хватка то хватка! «Шелкопряды крепко связываются». Намертво связываются. Кончики её пальцев мелко дрожали. Какая отвратительная «Любезная служанка»! Ха-ру-но-бу. Кто такой ещё Харунобу? Искусство порнографии! «Шальной мотылёк ищет аромата». Орест тоже имел редкостный запах. Он парфюмом не пахнет, как современные японцы. «Нефритовый стебель стучится в дверь», бесстыдник какой! «Союз инь ян», «Журавли сплетаются шеями», Кёнэго, «Взлёт гигантской птицы над таинственной пучиной», «Игра на флейте». (Она играла только на сямисэн.) «Прыжок белого тигра», Корусай, «Актёры в коридоре». Извращенцы! «Проникновение в лютневые струны», «Бегущий», «Гармоничное трио». Ещё одно распутство -- «Монахиня с любовником»… Она пролистала сто страниц, снова вернулась к началу, вдруг захлопнула книгу так, что в опьяневшем солнечном луче, упавшем на глянцевую страницу, поднялась пыль, словно стая микроскопических ласточек.

Её сердце было в смятении. Она прилегла на футон. Эти старые художники как будто бы угадали и с таким бесстыдством изобразили её собственные скудные фантазии, разбуженные русским мальчиком. Внимательно слушая рассказ Ореста о дневных впечатлениях, перед глазами Исиды стояли эти неприличные изобилующие физиологическими откровениями картинки, словно это были свидетельствующие против Ореста улики. Ей даже в голову не пришло, что эти картинки можно воспринимать просто эстетически. Как бы там ни было, эротические изображения были созданы для того, чтобы ублажать глаза всякого соглядатая. И эротомана, и эстета. Этот альбом только слегка приоткрыл завесу над тайной жизнью опекаемого ею мальчика, который, оказывается, совсем не был чужд, далеко не чужд, плотским интересам. Что знала она о мальчике, которому стала покровительствовать? Ничего, ничего не знала! Он был для неё потайная шкатулка со сложноустроенным замком. «Если его мужское естество играет, то с этим нужно что-то делать», -- думала Исида, опасаясь, что Орест может увлечься уличной раскрасавицей, коих немало в большом городе, и попасть в нежелательную передрягу, и не дай бог ещё подхватит какую-нибудь болезнь. Ключик от шкатулки занимал все помыслы Исиды. Какое умопомрачительное счастье мог бы подарить ей Орест! Одни вкладывают деньги в акции, чтобы получить дивиденды; Исида вкладывала их в Ореста, ожидая от него сердечной щедрости. Ей нужны были всего лишь чувства. Ведь не так много она хотела! Его улыбка, взгляд, его голос, даже каприз давали ей энергию жизни, давали смысл существования.

51

Исида позвонила ему, чтобы пожелать спокойной ночи. В этот поздний час он уже обычно засыпал. Вернее, он пытался заснуть, потому что на его улице по ночам проводились дорожные работы, отбойные молотки долбили асфальт часов до четырёх. В душе Марико накипело, в её голосе слышались нотки обиды, она что-то требовала, Орест не мог понять что именно. Сквозь поток слов он с трудом добирался до смысла. Его госпожа разговаривала с ним на киотском диалекте. Наконец, он сообразил. Она просила его больше не знакомиться на улице с девушками, чтобы прекратил знакомство с Акаси. Она жаловалась на то, что не может уснуть из-за того, что беспокоится о нём, переживает; что он для неё больше, чем сын, что скоро виза закончится и ему придётся возвращаться, что она будет скучать без него. Ещё она сказала, что хотела бы его видеть чаще, просила заглядывать в офис. Орест обещал, благодарил, тоже пожаловался на грохот, что утром не высыпается, пожелал спокойной ночи.

На следующее утро шёл проливной дождь. Он громко и настойчиво барабанил в амадо, словно просился, чтобы его впустили в дом, беднягу. Орест оседлал велосипед и, держа одной рукой руль, а другой зонт над головой, ловко лавируя между людьми, поехал до станции метро, где обычно оставлял у входа свой транспорт, и дальше добирался до школы на метро. После занятий он проделывал обратный путь в точности. На подъезде к дому, навстречу ему выехала тележка, запряжённая каким-то нищим в синих сапожках. Орест сшиб с ног старика, свалился на мокрый асфальт, сломал бамбуковый черенок зонтика. Орест подскочил к бездомному и, взяв его под локоть, помог подняться на ноги. От него несло перегаром и затхлостью. На голове торчали клочья грязных свалявшихся волос, из-под седых бровей выглядывали испуганные и виноватые глаза. Орест предложил ему пройти вместе с ним.

«Идёмте! Идёмте! Я вам сейчас что-то принесу, здесь рядом», -- сказал он.

Старик впрягся в свою тележку, представлявшую собой картонный домик на колёсах, покорно последовал за ним. Орест пытался с ним разговаривать, нищий что-то мычал в ответ. «Ничего, ничего! Напрасно, напрасно! Какой милый варвар, ах, какой милый варвар…»

Орест поставил велосипед снаружи, прикрыл его от дождя поломанным зонтом, скрылся за дверями. Нищий остался в ожидании снаружи. Вскоре появился его благодетель с чашкой горячего риса и огромным куском сырой красной рыбы, порезанной на ломтики и политой соевым соусом. Нищий молча взял чашку с дымящимся рисом, молча стал кланяться в благодарности, пятясь задом. Орест наблюдал, как он снял синие сапожки, аккуратно поставил рядом, затем полез вовнутрь своего безнадёжного жилища. Затем из коробки появилась грязная рука и забрала полусапожки.

Наскоро перекусив, Орест явился пред очами Исиды, поцеловал в щёку в присутствии сотрудников. Она тускло улыбнулась, только одними губами, засмущалась. И, обращаясь к присутствующим, сказала: «Какой милый ребёнок! Он утешает моё одинокое сердце». Работники понимающе закивали головами, извлекая изо рта одобрительные звуки.

«Поди, поздоровайся!», -- велела она, подтолкнув Ореста.

Гремели машины, работал телевизор, звонил телефон. Орест обошёл рабочих, поговорил с каждым.

«Как поживает жена г-на Сугита?»

«Спасибо, хорошо. Следит за детьми».

«Как здоровье г-на Ямадзаки?»

«Спасибо, отличное».

«Г-н Фурусато, вам хватает на жизнь?»

«Да хватает, семья небольшая».

«Г-н Макибасира, спасибо вам за то, что позволили мне жить в вашем уютном доме. Мне, право, неловко, что вам пришлось из-за меня снимать другую квартиру, удобно ли вам жить?»

«Не стоит! Живите! Мне удобно в новой квартире».

«Я плачу за его квартиру», -- сказала Исида.

«Приходите в гости».

«Непременно».

«Да, кстати, извините, я сделал в вашем доме много беспорядка. Это из-за дождя. Я забыл закрыть на ночь окно, и дождь намочил сёдзи, я случайно порушил бумагу. Ещё раз прошу прощения».

«А, пустяки».

Рабочие подивились такому обстоятельному, душевному разговору. Они стали нахваливать Ореста, говорили, какой славный ребёнок у госпожи Исиды. В их словах нельзя отличить лести от искренности. Она была довольна несказанно.

«Г-жа Исида, могу ли чем-нибудь помочь?»

«Да, особенно, нет, но если уж есть желание, я сейчас найду что-нибудь».

«Хоть какую работу я готов выполнять…»

«Ну, что ж!»

Вот такого счастья она хотела бы, об этом она мечтала! Больше всего ей доставляло огромное удовольствие забота об этом мальчике; она даже подумала, что могла бы усыновить его, сделать своим наследником, приемником, заботливым сыном на старости лет. Вслед за этим на неё обрушились страхи: как уберечь её мальчика, приехавшего из провинции, от столичных соблазнов. Картинки из альбома не давали ей покоя. «Если женить его на японской девушке, ведь по всему видать, что он уже взрослый.… Нет, нет! Только не женитьба, это успеется всегда», -- размышляла Исида. Она решила действовать, в её голове зрел план.

Как раз по телевизору закончился матч по бейсболу, пошла страничка курса акций. «Mani geimu, -- со смешком сказала Исида. -- Я тоже играю. У моих акций высокий курс, деньги, деньги делаются из ничего!» Г-н Ямадзаки отвернулся от телевизора, занялся своим делом. Он арендовал станок в типографии Исиды, работал по своим заказам и не был настолько богатым, чтобы покупать акции, поэтому их курсом не интересовался. Хорошая конъюнктура рынка вдохновляла Марико. Более того, казалось, что каким-то образом она влияло на её самочувствие, как атмосферное давление. Она решила, что может увеличить расходы на Ореста. Её щедрость не имела границ, превосходила его ожидания. «Счастливчик! Какой счастливчик! Как хорошо быть любимчиком», -- угадывал он мысли посторонних.

В свободное от учёбы время Орест работал в типографии, был на подхвате, разъезжал велосипеде по разным поручениям, сидел за офсетной машиной или компьютером. Он всегда был в поле зрения Марико, радовал её глаз своим присутствием, своей нежной улыбкой, золотым пушком на скулах, красивыми мочками ушей, похожими на крохотные перламутровые ракушки, длинными пальцами с темными волосками на фалангах. Она представила, как благородно смотрелся бы он в европейском двубортном костюме, что было бы приятно появится с ним в обществе, в театре или на презентации, или на банкете.

Она загорелась. Ей не терпелось увидеть мальчика в новом наряде. Быстрая на руку, предпочитающая добиваться результата не долгим кропотливым трудом, а моментально, сию минуту, она отложила все дела, перепоручив их Макибасира, чем вызвала молчаливое недовольство с его стороны, повела мальчика к портному, чья мастерская находилась в десяти минутах езды на велосипеде в крытом торговом пассаже. Орест чувствовал себя женихом, или, скорее, девицей на выданье. Его щёки зарделись от обилия внимания со стороны портного, его жены и каких-то девушек. Они выбрали четыре вида тканей на четыре костюма: два двубортных летних -- белый и темный, один однобортный -- темно-синий; остальные зимние -- двубортный и однобортный на подкладке -- стальной в клеточку и темно-коричневый. Кроме этого пошили рубашки. Крупные купюры отскакивали от неухоженных пальцев Исиды, как осенние листья с деревьев. Орест смотрел на пальцы с въевшейся в поры типографской краской. Для него было очевидно, что эти деньги были заработаны её собственным трудом, её руками. Орест подумал, что, видимо, кроме работы у неё никогда не было в жизни иной страсти. Он ошибался.

Примерка была назначена через неделю. Орест стал для Марико именинами души, её заветным желанием. На празднике были все, кроме одного единственного, ради кого он устраивался. Как путник в горах, блуждающий в поисках зова оленя, сердце Марико жило постоянным ожиданием: когда же отзовётся он призывным раскатистым эхом на страстный зов её тайной любви? Эхо медлило откликаться. Марико вскрикивала во сне имя Ореста. Сердце женщины живёт своей собственной жизнью, часто конфликтуя с доводами разума -- если он вообще уместен в отношениях между мужчиной и женщиной. Ни Исиде, ни Оресту не доставало разума сердца.

В ближайший выходной Исида запланировала поездку в северную провинцию с целью совершить пешую культурологическую прогулку по тропам поэта Мацуо Басё. Накануне Орест провинился. Сначала её возмутил телефонный звонок какой-то Акаси. Исида рассердилась и, что называется, резко отшила её, что ни в какой театр он не пойдёт, велела больше не звонить. Потом она обнаружила на велосипеде сломанный зонт. Её возмутило небрежное отношение к вещам. «Почему ты выбросил мою вещь?», -- приседая на двух ногах, требовательно спрашивала она. Орест оправдывался. Она успокоилась, посочувствовала ему, спросила, не ушибся ли он, когда падал, строго наказала ему быть осторожным. «Он как ребёнок! Правда, ребёнок. Его нужно переводить за руку через дорогу», -- думала она. Сколько раз её сердце обмирало, когда она замечала, что Орест не смотрит на светофор, идёт на красный свет напропалую прямо под машины, но даже это беспокойство доставляло ей приятные -- нет -- счастливые мгновения. В ней соперничало материнство с женской влюблённостью. Эти два чувства были неразделимы, а также не распознаны Исидой.

52

Череда дней, череда недель приносила Оресту новые впечатления. Его русский язык пребывал в забвении, как брошенный младенец в осеннем поле. Если вы когда-нибудь слышали, как плачет потерянный ребёнок, то поймёте в какой печали пребывал покинутый им русский язык. Дневниковые записи становились всё короче и короче, пока не исчезли совсем. Орест ещё не овладел японским языком настолько, чтобы свободно размышлять на нём, выражать свои чувства. Его сознание пребывало, так сказать, в межеумочном состоянии. «Он как умная собачка, которая всё понимает, но сказать ещё не может», -- говорила Исида старым подругам в дорожной гостинице. Орест сидел в окружении четырёх милых пожилых женщин и слушал с невинным выражением на лице то, что они говорили о нём. Кажется, они совершенно забыли, что он сидит рядом. «А был ли я? А был ли мальчик?», -- подумал Орест, глазея на женщин, переодетых, как и он, в темно-синее кимоно. Порой он ощущал себя человеком-невидимкой.

Стол был полон яств, некуда было приткнуть пиалу. Не привыкший сидеть на корточках, Орест елозил. «Наверное, нога занемела», -- сказала одна коротко стриженая женщина с плоским лицом, обращаясь к дамам. Рот Ореста был занят креветками и рисом. «Давайте разомну?», -- предложила другая женщина и тут же протянула руки к его ноге. Орест высвободил ногу из-под себя, вытянул вперёд. Женщина стала мять ногу, Орест слегка облокотился на Марико, которая положила на его плечи руки и тоже стала разминать. Орест закрыл глаза и сделал довольное выражение. «Ах, какой милый!», -- наперебой запричитали женщины.

Как бы оставшаяся не у дел, третья женщина с нарисованными бровями, видя, что его стакан опустел, спросила: «Подлить ещё пива?» Орест кивнул. Исида взяла его пиалу и налила из супницы супа из морских животных -- кальмаров, осьминогов, морской капусты и ещё чего-то. Орест, умело подцепив палочками какую-то живность, то и дело спрашивал: «А это что я ем?» Ему объясняли. Он всё равно не запоминал все эти диковинные названия животных. Все чокнулись. На верхней губе Ореста повисла пена. Женщины громко засмеялись, прикрывая рот ладошкой. Исида, сидевшая рядом, наклонилась и посмотрела на Ореста. Она достала платок и утёрла своего мальчика. Как хотелось ей, чтобы в этой гостинице они остались одни! Она уже была не рада, что пригласила своих подруг. «Не заказать ли нам сакэ?», -- предложила одна женщина. Орест встрепенулся при слове «сакэ» и скромно сказал, что хотел бы попробовать этот напиток. Ему принесли амадзакэ -- сладкое сакэ, как маленькому.

«Интересно, что едят в России?», -- спросила одна из женщин.

«Там теперь голод, я видела по телевизору, магазины пустые! У нас такое было только во время войны, мы ели даже кузнечиков».

«Ах, какая беда!»

«Он, наверное, не привык к японской пище».

«Что вы, ест всё подряд! Что ни дай, всё съедает!»

«И сырую рыбу тоже?»

«Да, да!»

«Я знаю, у русских есть такое блюдо, называется, кажется, borushichi. Что это такое?»

«Это овощной суп с мясом и картошкой».

«Кстати, он обещал приготовить».

«В России едят мясо и хлеб, это так вредно для здоровья. Вот почему они такие толстые! Мясо вредно! Тофу полезно».

«Я читала, что Толстой ел только рис и рыбу».

«Что вы говорите!»

«Я ела на корабле русское блюдо -- молочный суп с камбалой. Это очень вкусно!»

«Ой, русские, говорят, такие алкоголики, они пьют водку всю неделю! Я видела по телевизору очереди за водкой. Японцы выпивают только в пятницу для снятия стресса».

«Они пьют от страданий, а страдают они потому, что у них плохой Бог».

«У них широкая натура, знаете почему? Потому что поля у них широкие. А вот японские поля узенькие, и сердце у японцев узкое».

«Вот именно! Почему же они не отдают Северные территории?»

«Орест, русские хотят отдать наши острова?»

«Да берите, жалко что ли! Наши поля поросли травой, рук не хватает обрабатывать. Вот если вдруг острова пойдут ко дну, то непременно приходите к нам, русские примут вас как родных, не пожалеют земли».

Ореста распирали газы. Его раздувало, как дирижабль. Он обратил внимание на одну физиологическую особенность своего организма. Если раньше он, извините, пукал с удовольствием и сероводородные газы не были неприятны или даже не ощущались вовсе, то теперь его желудок после какой-то японской пищи стал вырабатывать отвратительные миазмы, от которых морщился и быстренько проветривал помещение, отодвинув сёдзи. Он боялся, как бы не сконфузиться перед дамами.

«Г-жа Исида, он в этом кимоно выглядит настоящим японцем. Он вам как сын! Вы не думали о том, чтобы его усыновить?»

«Ну, я бы хотела. Он такой милый!»

«Оресуто-сан, ты хочешь иметь японскую маму?»

«Да, я хочу иметь японскую маму!»

«Посмотрите, он как peto».

«Ха-ха-ха! Любимая собачка. Орест, пойдём делать пи-пи!»

Орест улыбнулся, тявкнул. Женщины развеселились, захлопали в ладоши.

«Peto, peto!»

«Может быть он homo?»

Орест поморщился, догадавшись о значении этого слова.

«А давайте играть в хякунин-иссю!»

«В какие игры играют в России?»

«В домино, в лото, в карты».

Позвали хозяина. Он убрал со стола, потом принёс коробочку с картами хякунин-иссю. Смысл этой игры заключался в том, чтобы по первой строке стихотворения отгадать четыре других. Кто больше насобирает карточек со стихами, тот и выиграл. Ореста пучило, в его животе урчало.

«Щенок где-то скулит?»

«Это у меня в животе урчит!»

Женщины рассмеялись шутке.

«Ха-ха-ха! Орест проглотил щенка!»

Орест набрал карточек больше других. Он выиграл при помощи Исиды, которая играла сразу за двоих.

«Он везучий!»

Вдосталь повеселившись и посмеявшись над Орестом, женщины разошлись по своим комнатам. На следующий день все собрались идти в знаменитый центр офуро, где традиционно мужчины и женщины принимают совместные ванны. Мальчик всем понравился, все хотели его пощупать, потискать, потрогать; подсчитывали в уме, сколько же тратится на него денег; рассуждали о том, каковы перспективы усыновления. Орест купался во внимании. Марико не пропускала ни одного его слова, особенно её порадовали слова о её доброте, о том, что ему никогда не хватало материнской заботы, что только сейчас он понял, что счастье возможно, когда есть такие люди, как г-жа Исида. При этом он поцеловал её в щёку, взяв руками в охапку. Женщины хлопали в ладоши, чуть-чуть завидовали. Они тоже были бы не против объятий такого мальчика. Несмотря на то, что полдня они прошагали под проливным дождём, прогулки длиною в несколько десятков километров «По северным тропам Мацуо Басё» тоже удались на славу, но большей частью давали о себе знать усталостью, а не впечатлениями. Из-за усталости они как будто бы увяли. На их пути встречались синтоистские храмы, кипарисовые рощи, рисовые поля, где во время войны был военный аэродром, а теперь хозяином прогуливался чёрный ворон, выхаживая зеленые побеги риса, прорастающего прямо в облаках; катакомбы в горах, в которых когда-то прятались люди от американских бомбардировок. В храме Плывущего Облака, расположенного на склоне горы среди вековых сосен, видавших и знаменитого поэта, и его спутника по имени Сора, и его низкорослую лошадь, она молила богов о самой малости: чтобы её любовь не была отвергнута, просто не была отвергнута. Её душа долгое время пребывала в забвении, истосковалась по ласке, просила к себе внимания и заботы. «Душа -- она всегда птенец, птенчик, выпавший из гнезда; она никогда не вырастит, никогда не будет взрослой, никогда не состарится, сколько бы тебе лет не было. И нет у неё ни жилища, ни пристанища. Кто бы взял её к себе, кто бы приютил, кто бы отогрел? Нашёлся бы такой сосуд, пусть даже с трещинами, или с отбитым окоёмом и ручками. Имя ему -- сердце! Я же ничего не прошу, я только говорю: «Возьми!» Вот эти мысли были её спутниками, они шли рядом и никто не слышал их шагов; шли они молча и между ними шёл Орест в сопровождении утиного выводка собственных мыслей. Он думал, что где-то в вечности живёт Марго, но стоит только набрать номер телефона, и длинные гудки соединят две сферы -- её вечное небытие и его эфемерное бытие…

Исида и Орест разместились в смежных комнатах на втором этаже гостиницы, хотя ни что им не мешало поселиться вместе. Их комнаты были разделены раздвижной перегородкой. Среди ночи она проснулась от криков. Кто-то звал её по имени: «Марико, Марико!» Это стонал Орест. «Марико!», -- позвал он. Исида откинула одеяло, приподнялась на локте. Да, это был голос Ореста. «Иди, иди!», -- говорил он. Гостиница спала. Сердце колотилось. Накрапывал дождь -- то порывисто, то воровато. Пробежит и умолкнет. Исида отодвинула сёдзи, приползла на корточках. Что делать, что делать? Он болен? У него жар? Она наклонилась над его лицом, её губы прикоснулись ко лбу. Испарина. Её рука скользнула под одеяло, на грудь. Он был полностью обнажён. Тело пылало. Вдруг его губы прошептали -- «Акаси, Марго!», -- и ещё какие-то слова. Кого он звал? Исида притихла, присела рядом. Её рука шарила по телу, пальцы стали влажными. Она замерла, потом прилегла на футон. Из её глаз потекли слёзы. Она хотела, хотела зацеловать его, хотела его и не могла пошевелиться. Вдруг он повернулся к ней, причмокнул губами, прошептал что-то, обдав её застоявшимся запахом изо рта. Исида сжалась, как трепанг. Он обнял её и мирно засопел. Марико была в пижаме, но через одежду она ощущала его мускулистое тело, его жар. Он закинул на неё ногу, словно хотел оседлать, и в её ладонь упало что-то тяжёлое и большое. Исида была ни жива, ни мертва. Как выбраться из-под него? Его запах, хмельной запах, запах пота, запах подмышек, такой резкий и терпкий, но такой желанный -- так пахнут только мужчины -- проникал в её ноздри и она вдыхала его, задыхалась им, умирала, млела, таяла, истекала. Она хотела вобрать его в себя, всего без остатка, в своё лоно, родить его заново, родить своим ребёнком, быть его новой матерью, быть его женой. Он навалился на неё сильней, она кое-как стянула с себя штаны не без помощи его рук. Орест покрывал её поцелуями, приговаривая: «Сладкая, сладкая!» Она поместила свои ладони в чашечки его мускулистых ягодиц, такие славные блюдца, из которых бы пить молоко, и больше ничего не делала, не проронила ни единого стона, умерла….

Орест не понял, что было этой ночью. Он помнил только о сне, в котором занимался любовью с Марго. Это может показаться невероятным, но Орест иногда впадал в сомнамбулическое состояние. Однажды ему приснилось, что мама велела ему выйти в море на рыбалку, о чем ему всегда мечталось. Он встал и вышел из дому на побережье. Если бы не залаяла соседская собака, то мать навряд ли проснулась. Босиком, в одной ночной рубашке она последовала за ним. Один раз, будучи уже взрослым подростком, он сам поймал себя на лунатизме, когда едва не отрезал себе кухонным ножом эрегированный пенис. Орест вовремя очнулся, от боли. Вероятно, с тех пор у него развилась обострённая забота к своим детородным органам, его мысль так или иначе вертелась вокруг них. Он любил овладевать Марго не перед сном, как обычно это делается у скучных любовников, а в ту фазу сна, когда наваливаются сновидения. На следующее утро, собираясь на работу, как бы между прочим Марго сообщала ему о ночном происшествии; он не верил, удивлялся, отнекивался, но были улики...

Исида весь день смущалась, пытаясь понять по его лицу, что знает он о сегодняшней ночи; помнит ли он, что сотворил с нею? Его предовольное лицо как всегда было обворожительным, ещё более милым, глаза светились изнутри лукавством. Его вид можно сравнить с воздушным шаром, который освободился от балласта и свободно летел по воле ветра, в то время, как Исида выглядела этим самым балластом. Её мучили угрызения совести. Она отказалась пойти в офуро вместе с ним, осталась снаружи, ожидая, когда он насладится купанием со старухами и стариками. «С кем он занимался любовью? Ведь не со мной! Он держал в руках моё тело, но грезил не мной. Значить, ничего не было», -- думала Исида, убеждая себя, что это была не она, нет, не она, а какая-то Марго или Акаси. «Ах, да! Это ведь была та самая, на станции Ёцуя которая!», -- вспомнила она. В ней вспыхнула ревность. «Я, я должна быть в его сердце, я даю ему всё, не жалею ничего. Мои чувства в каждом жесте! Нет, никому не отдам его, никому! Я вкладываю в него всё своё сердце, без остатка, до капельки», -- мысленно говорила она, но кое-какие слова нечаянно прорывались в голос. Женщина, проходящая мимо неё, обернулась. «Извините, что?», -- спросила она, услужливо взглянув из-под элегантной шляпки с помпезными цветочками. «Нет, нет, ничего!», -- машинально растянув в улыбке губы, скороговоркой сказала Исида. «Не отдам!» Её воображение, вопреки доводам разума, нарисовало его фаллос, а память тела воспроизвела ощущения слабости и тяжести, проникновения и утоления, напряжения и мягкости. Внутри неё что-то зашлось, будто она проваливалась в пропасть. Стон как сладкое недомогание вырвался наружу и растворился в горном воздухе, насыщенном ароматами. Её подхлестнула волна желания. Вдруг она повернулась назад и направилась в офуро, забыв о том, что на ней парик. О нём она вспомнила, когда вошла вовнутрь.

…Орест сам сполз с неё, как тюфяк, и отвернулся. Рука безвольно упала за пределы постели. Во тьме блеснул ноготь. Свет уличного фонаря украдкой ощупывал обнажённое тело мужчины. Оно лоснилось от пота. Исида отползла в свою комнату на корточках. Её сердце забилось в тёмную норку, как мышка, колотилось в грудную клетку изо всех сил… И сейчас тоже, когда входила в купальню, наполненную голосами, смехом, плеском и паром. Она старалась не попадаться на глаза подруг и Ореста, пристроилась в крайнем углу огромной купальни. Он был там, где-то за деревянным столбом, она узнала его по голосу, только говорил он не по-японски, а по-английски, кажется. Исида перешла в другой угол офуро. Да, это был Орест, оживлённо беседующий с какой-то белокурой девушкой, иностранкой, видимо. Вот он выбрался наружу, стал во весь рост и продефилировал к другой компании молодых людей, тоже иностранцев. Она наблюдала за ним. Что-то не пускало её подойти к нему, не позволяло ей быть такой же лёгкой в общении, как эти молодые европейцы. Ничто не мешало ей наслаждаться его обществом, эти препятствия она создавала внутри себя и уже не могла преодолеть их. В конце концов, Орест стал её препятствием. Как правило, виновен тот, кого любят. Исида завидовала этой иностранке. «На её месте должна быть я! Я и никто больше, -- думала она, наполняясь решимостью выйти из офуро, взять за руку Ореста и увести. -- Он красуется перед ней, не прикрылся полотенцем, бесстыдник, распушил свои перья, мол, посмотрите на меня, красавца, переминается с ноги на ногу!» Вот они вдвоём полезли в одну лохань, скрылись из виду. Несмотря на влажность, у неё в горле пересохло. Её лоно заныло. Сегодня ночью оно ликовало, сжималось все сильней и сильней -- и не столько от сладострастья, сколько от страха, что последует разоблачение. «Он не сказал ничего, почему? Почему он ведёт себя так, будто ничего не случилось? Ведь случилось! Он был во мне, я чувствовала его!», -- уже не думала она, а просто бредила о прошедшей ночи. Марико решила, что он должен ей открыться, должен признаться ей, может быть, даже повиниться. У неё внутри всё сжалось -- до боли, до онемения в мышцах. Её лоно ощущало болезненное опустошение. Она тяжело вздохнула. Кажется, что это совершенная пустота породила бессильное «О!»

53

Исида изнывала от страсти и ревности. К ней стал наведываться по ночам злой дух дамы Рокудзё. На ней было роскошное кимоно с узором на спине в виде паутины. Когда она шла, то паутина приходила в движение, и казалось, будто её колышет лёгкий ветерок. Её длинные волосы были убраны в пучок и перехвачены узорной лентой с рисунком мелких сиреневых цветов хаги. Паутина, усыпанная росами, оплетала также подол и рукава. «Как приворожить его?», -- спрашивала Исида. «Дай ему зеркало», -- сказала дама Рокудзё и вынула из рукава круглое медное зеркальце с отполированной многочисленными женскими ладонями ручкой.

Она вспомнила, что точно такое же зеркало хранилось у неё в трюмо в старом доме в провинции Чиба. По семейному преданию им еще пользовалась русская жена Софья, которую привёз из Владивостока её покойный тесть Хидэо Тагаки в 1922 году. Кто помнил теперь об этом? Разве что некоторые откровенно эротические страницы знаменитого романа, который когда-то прославил её родственника, да особенно дотошные историки литературы. Сон есть сон, и естественно никакого значения ему Марико Исида не стала предавать, и по пробуждении тотчас забыла о нём.

В какое-то воскресенье они собрались в провинцию проведать её загородный дом, оставленный без присмотра. Дорога на поезде занимала чуть более часа. Первый поезд отправлялся рано, поэтому Исида посчитала, что Оресту лучше бы переночевать на её квартире. После вечерних занятий в школе по этикетному языку для служащих Орест прямиком, не заезжая на свою квартиру, заявился к своей хозяйке. Велосипед затащил в вестибюль.

Она приготовила лёгкий ужин -- вернее, купила в супермаркете и разогрела в микроволновой печи. Каждое его появление в его комнате сопровождалось тайным переполохом в сердце Марико, чья радостная улыбка, слегка обнажавшая красивые белые зубы, грустно обрывалась на уголках. Не тело Ореста, не его руки, а его душа всегда порывалась обнять и утешить одинокую женщину, лишённую, как он понимал, человеческой ласки. «Нельзя, чтобы женщина была несчастной!», -- думал он, может быть, не из-за своей доброты, а скорее из-за того, что ему бывало неприятно, когда рядом страдает близкий человек, внося в отношения чувство неловкости.

Орест не знал, с какой стороны подойти к ней, в каком слове она более всего нуждается. Язык прикосновений исключался традицией. Исида всё время подчёркивала -- особенно в присутствии посторонних людей, -- что любит его как собственного ребёнка. Она баловала его всякими подарками и вкусными сладостями. Проснувшийся в ней материнский инстинкт, подавляемый всю жизнь, переходил все разумные границы. Как любит женщина, таков и её возлюбленный. Естественно, это отношение не могло не сказаться на поведении Ореста. Однажды, как бы между прочим, она сказала: «А что если я усыновлю тебя, будешь моим ребёнком, тогда решатся все проблемы с визой, и кроме того…»

Её предложение озадачило Ореста, посчитавшего, что, наверное, это будет предательством по отношению к его собственной матери, хотя с другой стороны он ведь уже был однажды усыновлён мотострелковым полком, и почему бы нет… Орест никогда не знал такой педантичной заботы о себе, привык действовать самостоятельно, по своему усмотрению, таким и вырос своевольным. Мало-помалу в Оресте стал просыпаться подросток, тот четырнадцатилетний влюблённый подросток, которому когда-то было отказано в любви. Где-то в глубине каждого мужчины живёт маленький мальчик. Нет более эгоистичного существа, чем ребёнок! Дай только волю ему, и он разыграется, разбалуется, разбросает куда попало игрушки.

В этот вечер Орест пришёл усталый. «Я приготовлю тебе офуро, немного расслабишься», -- заботливо сказала Марико. Она боялась этого вечера, и всё же действовала как ни в чём ни бывало, умело скрывая тревогу, словно она готовилась к преступлению. В ванной комнате шумел кран, тем временем Орест, греясь у керосиновой печки, посмотрел новости по NHK, затем пощелкал каналы. Вскоре явилась Марико, велела идти купаться. Орест разделся до новых купленных его госпожой сатиновых трусиков в клеточку, правда немного узковатых на его бёдрах, но зато приятных на ощупь. На поясе остались красные следы от резинки. Марико сказала, что купит другие на размер больше. Проводив его до ванной комнаты, она закрыла за ним дверь, задержала руку на ручке. Немного постояла. Потом ушла. Офуро в её квартире было намного просторней, радостно сияло кафелем, приятно пахло разными ароматами. Орест возликовал. На голос примчалась Марико.

«Что случилось?»

«Ах, как хорошо у вас, г-жа Исида! Так бы и плавал здесь, как рыбка», -- сказал Орест. В его похожей на младенческое лепетание речи, переполненной всякими детскими словечками, купалось и плескалось сердце Марико.

«Наслаждайся, peto!»

«Потрите мне спину», -- невинно попросил Орест, протягивая намыленную губку. Он вживался в роль её сына.

Орест выкарабкался из ванны, сел спиной на край. «Как смело!», -- подумала женщина. Её руки охватила мелкая дрожь, воздух застрял в горле. Она хотела сказать: «Как ты вырос, мой мальчик!», -- но была не в силах, вместо этого закашлялась. Орест сидел сгорбившись и опустив руки между ног. Он догадывался, что смущает женщину, но ничего уже не поделать, продолжал играть роль её ребёнка. Он увлёкся.

В душе Исиды образовалась прореха. Напряжённость нарастала между ними с каждым днём, Исида нервничала, звонила ему по вечерам, высказывала претензии или жаловалась, что он недостаточно благодарен ей за её заботу, что редко появляется на глаза, не помогает, а на друзей находит время. «Ведь я скучаю, целый день работаю, чтобы обеспечить тебя, устаю, а ты забыл совсем свою японскую мамочку», -- с надрывом в голосе говорила она, еще больше запутывая мысли Ореста. Он не понимал, какого именно внимания она требует от него.

Орест просто хотел доставить ей удовольствие поухаживать за ним. Исида массажировала плечи молодого мужчины. Её губы не подчинялись неписаному закону приличия, самовластно целовали его коротко стриженый затылок, зубы покусывали его мочки. Она массажировала череп, намыливала шампунем чуть вьющиеся волосы. Как приятно было пропускать их сквозь пальцы! Мочалка залезла под мышки, мальчик раздвинул руки в локтях, словно крылышки. Её мягкие руки самовольно заползали на живот, на грудь; потёрла белые ягодицы, покрытые густыми черными волосками. Они были такими восхитительными, что в глазах Исида вдруг помутилось. Ещё одно мгновение и она, потеряв равновесие, опрокинется на него своим телом со всей страстью.

События той ночи в дорожной гостинице в провинции Точиги мучили её не только сладкими воспоминаниями, но и угрозой повторения, и как следствие, перспективой разоблачения. Но как, как прибрать его к рукам? Оказывается, пригласить, одеть, обуть, одарить подарками, поселить рядом с собой, и даже усыновить -- это ещё не значить овладеть им, присвоить. Ведь на цепь не посадишь! Нет, просто быть рядом, быть рядом с ним, и ничего больше, решила она, просто лелеять его в своём сердце. Если я усыновлю его, то сможет не только остаться, но и унаследовать мою фирму, будет продолжателем моего дела. Эти три минуты, пока она мыла Ореста, показались для неё такими же долгими и мучительными, как несколько месяцев ожидания…

«Всё!», -- выдохнула она.

Орест повернул мокрое улыбчивое лицо. По старой привычке он вытянул губы для поцелуя. Лицо Марико отпрянуло. Её глаза округлились. Он вспомнил, что здесь не принято одаривать друг друга поцелуями. Чтобы замять неловкость, он погримасничал. Она рассмеялась.

«Spashibo!», -- только и сказал он.

Тем временем, пока Орест мылся, Марико убрала обеденный коротконогий столик, расстелила посреди комнаты постель. Рядом в соседней комнатёнке через перегородку стояла европейская деревянная кровать. Препоясанный полотенцем, пышущий жаром, пришёл Орест. «Словно ожившее роденовское изваяние», -- подумала Марико. Она решила, что одолжит ему свою постель, но не тут-то было. Её ребёнок, её мальчик стал сопротивляться её воле, они препирались, кому где спать несколько минут.

«Хорошо, играем на пальцах», -- предложил Орест.

Они сидели на корточках напротив друг друга. Полотенце на его поясе ослабло и немного сползло с бёдер. Она украдкой поглядывала на красивые волосатые ноги, круглы колени, хорошо сложенную грудь с выпуклыми сосками. Правый сосок, окружённый крохотными пупырышками, как в ознобе, отбрасывал тень на жиденькие белесые, невзрослые волоски. Марико была в пижаме с начёсом. Они три раза выбрасывали пальцы и каждый раз выходила ничья, у обоих выпадали одновременно ножницы, бумага и камень.

Была ли это хитрость Ореста или случайно совпадение? В конце концов, ничто не препятствовало им спать вдвоём на полу, но они сами инстинктивно или умышленно создавали иллюзию препятствия, соблюдая вежливое целомудрие. Спать ещё не хотелось, они пощёлкали каналы, наткнулись на какой-то фильм из средневековой жизни. Орест попросил заварить чёрный чай. Марико специально купила его в дорогом магазине на Гиндза, узнав, что Орест любит именно тёмный чай, а не зелёный, какой она предпочитала пить, потому что он был полезен для здоровья. Она говорила: «Ешь это, полезно для желудка», -- или: «Не ешь много сладостей, а то испортишь зубы».

В одной постели, сидя перед телевизором под одним покрывалом, она слегка облокотилась о его плечо, ощущая через толстую одежду, как пылает его тело, как исходит от него жар, словно от африканской пустыни. Орест тоже казался ей видением. Она протягивала руки, чтобы овладеть предметом своего обожания, но мираж растворился в воздухе жаркими струйками. Её мысли были о том, как хорошо просто сидеть рядом с этим милым мальчиком, с этой заграничной игрушкой, ощущать его тепло, его присутствие и ворковать, курлыкать, чирикать. Их язык, на котором они разговаривали между собой, был не японским, а в некотором роде птичьим.

Его внимание было поглощено фильмом. Один самурайский клан дрался против другого. Сверкали мечи, летели головы. Никого не жалели, рубили всех подряд -- ни слуг, ни наложниц, ни детей. Саката отличается жестокостью. Вот он врывается в комнату и на него с мечом набрасывается -- не столько из мужества, сколько от отчаяния -- юноша лет семнадцати. Саката выбивает меч из его рук. Их взгляды сталкиваются в непримиримой вражде. Над головой юноши повис меч. Саката поразила красота и хрупкость перепуганного юноши. Вместо того, чтобы отсечь ему голову, он хватает раненого юношу и спасает его, прячет в горах каком-то монастыре. Саката тайком навещает спасённого врага, выхаживает его, предлагает ему покровительство. Юноша по имени Дзидзю стал преданным другом Сакаты, они скрепляют дружбы клятвой и кровью. Однажды на утро, после бессонной ночи любви Саката обнаружил, что в его постели спит лис. Он вскакивает и озирается по сторонам. Никого нет -- ни лиса, ни его возлюбленного. Саката в отчаянии. Был ли его друг оборотнем или ему всё приснилось? Тут появляется юноша, ложится рядом и спрашивает, что случилось, чем он так напуган? Саката говорит, что ему приснился дурной сон. Они выходят на галерею. Туман, луна. В кустах сверкнули ярким огнём два глаза. Светлячки. Саката стал чуждаться юноши. В его душу закралось подозрение. Он избегает встреч, юноша в отчаянии, что потерял покровителя и друга, решает уйти в монастырь. По пути в монастырь он переправляется через горную реку по навесному мосту, который порушен местами бурей. Дзидзю срывается в потоки вод и гибнет. Его тело выносит на пороги. Саката понимает, что зря подозревал юношу, что он не был никаким лисом-оборотнем, что ему всё померещилось. Сакату стал навещать по ночам дух этого юноши, терзая его угрызениями совести. В храме он просит прощения у духа. Во время очередного побоища его смертельно ранили. В поле нашли мёртвого лиса, а рядом меч Сакаты. Выяснилось, что это он был оборотнем. Конец первого фильма режиссёра Нагиса Одзима.

Марико пожелала спокойной ночи, погасила верхний свет. Из-за жалюзи проникали огни ночного города. Некоторое время он ворочается, кровать поскрипывает, словно сверчок.

«Тебе удобно там?», -- спросила Марико.

«Мне страшно, боюсь оборотней».

Возникла пауза.

«Ну, так ложись рядом», -- притворно зевнув, сказала Марико.

Орест выскользнул из постели и юркнул под одеяло. Сославшись на жару, он скинул верхнюю одежду.

«Хорошо!», -- выдохнул он.

Марико прикоснулась его плечу. Оно было влажным и горячим.

«Я поняла, северные люди жаркие», -- сказала Марико, сдерживая волнение.

Когда он, наконец, примостился рядом, она вздохнула. «Однако мало-помалу мы сближаемся», -- подумала она и вскоре уснула. В голове Ореста роились впечатления сегодняшнего дня; он усмехнулся забавному случаю с тараканом на уроке. Он забыл рассказать о нём г-же Исиде. Этой ночью, странно, он не приставал, она удивилась, подумала о нём плохо, подозрения роились в её голове, как муравейник. Мысли расползались по телу мурашками...

В поезде Марико покатывалась со смеху, закрывая рот ладошкой. «Ха-ха-ха! Не может быть! Фу! Как, голыми руками взял таракана за лапку и сказал преподавателю, что нашёл сверчка? А что же г-жа Канда? Ты напугал её! Прямо взял этого таракана и положил на кафедру? Ты сказал, что японцы таких насекомых держат в клетке, как птичек? Ха-ха-ха! Орест, ты такой забавный, какой ребёнок! Как ты радуешь моё материнское сердце! Моя жизнь расцвела, как сакура…»

Он наивно хлопал ресницами, тёмные глаза г-жи Исиды посветлели от радости. Орест посматривал на пассажиров, ловил их взгляды на себе и его спутнице, пытался угадать, что они думают о них. Например, ни могли бы думать: «Что связывает этого юного иностранца с пожилой леди?» Или: « Не любовники ли они?» Или: «Из какой страны этот юноша? Из Германии? Из Франции?» И ещё Орест подумал, что эти пассажиры, например, вон та элегантная леди у окна в перчатках и шляпке, видимо подумала не без скрытой гордости: «Как прекрасно, что Япония стала открытой страной, нас принимают в мире какими мы есть и даже заводят личные отношения, как этот молодой иностранец и моя соотечественница!» Однажды в переполненном метро он уступил место женщине. Рядом стоящие японские мужчины бросили на него недоумённый взгляд и тут же сделали невозмутимый вид. Женщина отказывалась, но в конце концов поддалась его уговорам. Потом, когда освободилось рядом с ней место, она пригласила присесть Ореста и высказала сокровенную мысль: «Все люди одинаковы, и японцы и европейцы». Ореста поразила эта фраза, в которой он прочитал озабоченность этой женщины инакостью японской нации. Эта проблема могла возникнуть только в ситуации, когда индивидуальность не является ценностью общества и не поощряется, так же как в России. Ореста возмутила сама проблематика, она была чужда его сознанию, ведь люди одновременно и одинаковы и разны, и это нормально; но он запутался в формулировании своей мысли, поэтому, раздосадованный неумением выразиться, сказал всего лишь: «Да, так!»

Наконец, они приехали; потом минут пятнадцать шли по мокрому асфальту среди однообразных домов. «Это здесь», -- сказала Исида. Это был обычный с красной черепицей на крыше двухэтажный дом, окружённый каменной оградой, через которую ярусом свисали фиолетовые цветы. Орест не поинтересовался их названием. В неухоженном саду росли цитрусовые деревья с зелёновато-оранжевыми плодами на ветвях. Ставни в доме были закрыты. Спёртый плесневелый запах ударил в нос, когда Исида ключом открыла дверь и они вошли вовнутрь. Было сумрачно и прохладно; пахло как в доме, из которого давно вынесли покойника, но забыли проветрить.

«Видимо, здесь никто не живёт, кроме паучков», -- сказал Орест.

«Да, никто», -- подтвердила Исида.

Всю мебель -- диван, шкафы, стол и ещё что-то -- покрывала от пыли полиэтиленовая плёнка. Исида принялась наводить порядок, прибирать вещи, хлопать шкафами. Эти суетливые действия в нежилом доме показались Оресту абсолютно бессмысленными. Из шкафа вывалилась стопка старых литературных журналов. Орест склонился над ними, полистал, разглядывая фотографии, на которых были запечатлены европейская дама в длинном платье вместе симпатичным японцем в форме морского офицера; затем полистал семейный фотоальбом. Вскоре ему наскучило это занятие. Он перешёл в соседнюю комнату, где Исида ползала на корточках и гремела утварью.

«Вот, посмотри, что я нашла», -- обратилась она к Оресту.

Из её рук он взял предмет -- медная округлая пластинка с ручкой.

«Это зеркало, но медь потускнела. Видишь, зелень! Надо бы почистит его, тогда …», -- сказала Исида.

«Я начищу его до сияния. Будет гореть, как Золотой Павильон», -- услужливо предложил Орест.

«Да, да! Я прошу тебя, сделай. Это старинное зеркало. На обратной стороне, видишь, изображены две плывущие в разных направлениях рыбы. Говорят, этот орнамент пришёл из Бохайского царства. На других зеркалах чеканились корабли под парусами».

54

Есть ли какая-либо идея в человеческой страсти?

Speaking In Tongues Лавка Языков

Александр Белых

ТАМАГОЧИ, ИЛИ АЗИАТСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

НА ЗЛАЧНОМ МЕСТЕ

46

47

48

49

50

51

52

53

54

Speaking In Tongues
Лавка Языков