Speaking In Tongues
Лавка Языков

АЛЕКСАНДР БЕЛЫХ

ПЕЧАЛЬНЫЕ ДАРЫ
КНИГА СТИХОВ

ПРЕДИСЛОВИЕ

П. Я. Чаадаев оборвал свою «Апологию сумасшедшего» таинственной фразой: «Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красной нитью проходит чрез всю нашу историю, которая содержит в себе, так сказать, всю её философию... -- это факт географический». Если это размышление Чаадаева, одного из первых русских философов осмысливших культурологическое противостояние Востока и Запада, соотнести с Владивостоком, то последствия окажутся неожиданными. Своеобразие дальневосточной культуры может быть осознано не в духе традиционной оппозиции «Восток--Запад», а как некий синтез, или, ещё более точно, выявление внутреннего единства культурных традиций, которые только с внешней стороны кажутся разными, но по своим глубинным, архетипическим свойствам оказываются родственными.

Поэзия А. Белых являет нам именно эту ситуацию. На первый взгляд она кажется далёкой от современности -- автор обращается к древним формам античного и японского безрифменного стиха; его поэтический мир -- это традиционные темы -- природа, человеческие чувства; поэтическое творящее слово -- характерны как для европейской, так и для японской культуры, более того -- составляющие для обеих культур наиболее устойчивые смысловые комплексы.

Однако в результате возникает нечто совершенно новое и своеобразное -- на пересечении этих древних культурных традиции создаётся облик современного человека, видящего и чувствующего мир как в его временной, сиюминутной и ежесекундно исчезающей красоте, так и вечной, нетленной красоте Культуры, приобщение которой наполняет смыслом даже последний вздох умирающего человека.

Читатель постоянно находится в поле узнаваемых цитат и реминисценций, отсылающих его сознание то к Западу, то к Востоку, создающих напряженное семантическое пространство, разрушающее привычные границы между культурами. И вот мы, вместе с автором, начинаем видеть Бытие в его докультурном, изначальном облике, пытаемся обнажить ту последнюю (или первую?) истину, которую уже никаким словом назвать и выразить невозможно. Ощущение такое, будто мы достигли некоего ментального порога: страшно открывать двери, хочется вернуться под кров, в прежний уют слова. Видимо, из этого ощущения возникает двойственное впечатление от книги, поэтика которой обнаруживает разнонаправленные интенции: то к уплотнению смыслов поэтического слова, то к развоплощению самого слова.

Алексей Ильичёв,

член международного PEN-центра и

Пушкинского общества России.

... fuehr ihn nah an den Garden heran,

gieb ihm der Naechte Ьbergewicht...

R.M. Rilke⁽¹⁾

МОРСКИЕ ФИГУРЫ

1

…В той области неименованной,

куда стремится мысль моя, нет слова.

Дух мой, поэзия моя, какое бытие там уготовано?

Что утолит меня? Как плач из сердца вызволить?

Какой хвалой, Господь, призвать тебя?

Я оглянусь кругом: вот дерево

стремится ввысь без умысла, корнями в слово

проросло; вот дом в тени его,

наполненный то таинственным, то утлым звуком.

Страницы книги, что читал я у окна,

захлёстывают волны. Я слово снаряжал,

как караван, и напрягались паруса:

я двигался к тебе, Господь, и обошёл вкруг мира,

именовал в пути. Сеть, что выплетал

из речи, возвращалась без улова.

Вот дерево. Под деревом не находил я дома,

в сумерках не различал я знаков. И казалось мне,

что облетало слово. В царственных

бреду его лохмотьях я...

2

Перебирая в уме ландшафты,

выхожу к Морю:

вздымаются волны, напрягая обветшалые дряблые мышцы,

и падают с рёвом на рифы

в бухте Анны --

да так, что усталый стих, выбиваясь из ритма,

проглатывает рифмы, словно мандельштамовский сад,

подавившийся звуком упавшей сливы.

В августе звёзды

висят удивительно низко -- дунешь на них --

и задрожат, словно перо невесомое...

Кажется, если ты

вскарабкаешься на вершину сопки,

то с такой удалью можешь обоссать луну

(что присела над мысом Дэ-Ливрона)

по-мальчишески, со всей натуги.

Торжественно и чудно!

Спят бакланы, уткнувшись головой под крыло.

Тёмный дуб, как полночные заросли мыслей, не шелохнёт листвой.

Сейнер вдали,

мигая сигнальными огнями,

прокладывает пенную борозду...

Море, как загнанный зверь, набрасывается на скалы

и, роняя выкрик, напуганная ворона

покидает гнездо.

В этот час не спать! Всё слушать и слушать,

как умирает Море, чей стон не прорвался в язык,

чья боль не обрела таинственный смысл.

О слово, ты слепок дыханья!

Отними кто-нибудь этот дар говорить, ворковать, как щегол,

нащупывать звук языком, прищуриваться

и отпускать

округлое смертное эхо,

прополаскивать горло от оскомины скорби,

чтобы, как волны,

расплескаться

безумно и ласково.

Внемлешь Богу не ты: пустыня, волны, камни, ольшаник.

Оттого так тревожно вздымается грудь,

что нет между ними слова.

1997

3

...То не мысль в виртуальных снах

прошмыгнула в прореху сознанья, а мышь,

пока в самое ухо, уткнувшись в плечо,

сопело моё бессловесное море-малыш,

рифмуя волны и камни.

О, архипелаги неприкаянной мысли,

скалы-отщепенцы, острова Римского-Корсакова, Риккорда, Рейнеке,

симфония моря без-меня-навсегда для вас!

Я хранитель времени здесь случайный:

чтобы набежали одни сутки,

необходимо одолеть четыре и одну треть

окружности одного из них -- в лодке,

вычерпывая вечность веслом.

Говорить о времени, когда живёшь на его границе,

а не на окраине материка

или империи вроде чжурчженей,

ставших твоим бессознательным или воспоминанием,

повергающим то в блаженство, то в детство, --

нет ни малейшего резона.

Хоть какой-нибудь соглядатай, что ли!

Лежи себе нагишом, как выброшенная на берег рыба,

и блести чешуей, потешайся над срамом,

или стихи читай наобум, но так,

чтобы стих-листопад заметал твою мысль;

чтобы мысль, набежавшая на ржавый лист,

словно облако, не оставляло следа и тени;

чтобы никто не знал, из какой раковины звучит хорал,

и отчего стихотворение

обрастает известковой накипью,

словно коралл.

Ты, рифмующий слова, как старый рыбак,

склоненный над рыболовными снастями,

завязывающий узелки рваной речи,

слушая волны в архетипах моря.

Когда обходишь остров по кругу, подобно часовой стрелке,

выползают на охоту диковинные мысли,

словно крабы-отшельники; но ты,

ещё не распробовав безмолвное слово на вкус,

слышишь, как кто-то Другой

входит в твою речь...

1997

4

«У бодрствующих один, общий мир, а спящие отворачиваются

каждый в свой собственный»

Гераклит

-- Ты спишь, вода?

Осень дышит воздухом пустым,

прозрачно-мглистым, как слюда,

и разводят облака мосты

над твоим челом, украшенным

серебряным монисто.

-- Ты спишь, вода,

пока из недр глухих,

сквозь сон земли

стремится речь, как затвердевшая руда,

к твоим устам,

но видишь отраженье сферы,

тень чайки,

корабли,

безмолвный жест листа и луч,

ныряющий в глубины;

видишь исподнее листвы, как брюшко ивасей,

играющих в лучах

осенних дней.

Так ветр заламывает ветви ивы

у кромки сновидений стылых.

— Ты спишь, вода,

но вижу я твой сон, как на твоём челе

метнулась мысль в волнах

к берегам иным, незримым,

где умирает слово.

И снов твоих трепещущее эхо,

словно рыб живых, я держал в руках.

Их жабры мёртвым воздухом дышали.

Чешуйки слова на моих ладонях

таинственно мерцали.

Сентябрь 1998

5

О, слово на ветру!

Ты стоишь лицом к морю,

как будто отвернулся от времени,

города горбатых дорог, судьбы

и впереди у тебя уже не смерть,

а то, что утратило горизонт,

который казался когда-то

невыполнимым обещанием смысла:

пройдя по окружности,

ты вернулся к его окраине, к истокам.

Итак, стоишь лицом к морю:

Улыбка на воде от твоего лица,

от твоих губ, от твоего стиха

все шире и шире -- как круги на воде.

В слове шумит море и слышно,

как выветриваются смыслы.

Я говорю: ты вернулся!

6

Слова, избыточные в Твоей речи, вложены в мои уста…

1996

ПЕСОК

1

…Жизнь в провинции,

у моря, говорят, ленива и медлительна,

как уныло-длинная строка

у имперского поэта Бродского:

все концы речи брошены в мёртвую воду…

Что мне спорить с тобой о погоде,

о красавцах и уродах,

коли жизнь, сам видишь, «умора»,

и какая, к черту, разница,

где переходить пески давно вымерших рек,

ведь перо никогда не узнает извода…

Вот и двигаюсь я то вплавь, то вброд,

как дервиш чужих поэзий,

потом пишу наискосок

на скороспелой воде, имярек,

вылизываю себя,

как прибрежный песок,

или как море халдойский грот

этим и прошлым летом,

где я не был, где я нежил тебя…

Ты скажи: я зачем,

я, соблюдающий правила речи?

Если скажешь мне:

«Будь саксаулом!» --

я буду тотчас

на благо верблюдам колюч,

я буду рвать суховеям хребты,

пусть они истекают

солёной тягучей слюной

и сохнут от жажды моей, раз ты

затаил свою речь…

Ты скажи мне,

ну, зачем я тебе такой Иуда,

я, слова разменявший твои

на кипу бумажных стихов,

шершавых, как воздух пустыни,

каким боком, скажи,

я пристану к тебе, чертополох,

каким позвонком?

…Так и живу, обоюдолюбимый,

что хочу, то и рифмую впредь и отныне,

вытрясая голодных блох.

И, выползая из старой кожи,

как строка стихотворения

за край тысячелетия,

я давлюсь раскалённым песком

твоей речи,

бегущей без русла,

неутомимо…

2

…а как зовут тебя,

моё вдохновенье,

косы твои распущены,

голубые ленты помяты?

Я, терзавший всю ночь

в остервенении

бумагу, спать тебе не давал,

или запах

садовой мяты?

Там урна с твоей печалью.

И человек превращается в прах,

то есть в пепел,

а затем -- в слова…

Говоришь, тебя мучил страх,

что мысль укротил едва…

Уничтоженное мгновение.

Всё шепчешь мне на ухо,

покусываешь мочки,

а имени твоего я не знаю

по-прежнему.

Слова мои, глянь,

маленькие

глиняные комочки,

выпавшие

из клюва ласточки

ласковой,

бережной…

3

Волглая речь, обмелевшее небо…

Влажное слово впотьмах бьётся о палубу

серебряными плавниками.

Ты думал, что из чужих морей

вынесло штормом корабли к твоим берегам,

а это вдребезги разнесло моё слово.

Ночь была его парусом, ночь,

проклёванная воронами,

будто глаза падших воинов.

Песок шуршит,

словно осень всех словарей.

Ты пересыпал из ладони в ладонь

мириад мерцающих смыслов

и тебя не тревожит,

куда они отлетают,

в чьих водах

будет выстлано дно

твоей речи.

Слово, как песок, скрипит на зубах.

Я хотел быть его руслом,

чтобы в нём волга текла в твоих руках,

чтобы небо твоё обмелело

в устье всех сновидений,

не приснившихся воинам.

Всё, что ты знаешь, знал

и ветер. Это он гнал к твоим берегам слово,

это он рвал его паруса,

его терпким эхом бился в висок

мёртвого времени

и бросал к твоим ногам

его белые кости.

Как легко иным бросаться костями,

размениваться на слова!

Ты хотел слушать, так слушай

звон костяшек на палубе!

Декабрь 1999

*** * ***

Остров Рейнеке завьюжен --

Длись, не кончайся моё одиночество,

Неоглядное, как отчизна!

1993

ШУМ РАКОВИНЫ

Вдоль берега, изогнутого подковой,

выводит своих жеребят бухта Табунная.

Резвятся юные кони, фыркают.

Вдруг налетели стрекозы, заслонили солнце и бухта Табунная,

перепуганная,

ошалело пускается в бег

с храпом и ржаньем,

с пеной у рта, необузданная, ворочая желваками,

несётся со всех копыт прямо на скалы, восставшие грудью,

и разбивает морду кобылью.

То ли молнии всплеск,

то ли искры из глаз -- резануло сосну, что ухватилась, как коршун,

вековыми корнями за скалы,

поросшие влажными мхами.

Раздался треск и вспыхнул огонь!

Крохотный сверчок-певун

стрекотал веками в её густо-хвойных ветвях,

потирая лапками о чёрное брюшко, и так усмирял дикие набеги моря.

Пылай, сосна, пылай, ворованным огнём! И ты, пожар,

на крыльях ветра отлетай над таежным поголовьем,

не смыкай ресниц,

пусть смоль и гарь пробьют слезу,

затвердевшую под шероховатой корой твоих век!

Стрекочи и пой, сверчок, не умолкай,

вплетай в трескучий хор деревьев безутешные ноты,

которые и Гефест ковал!

Подняв над волнами лошадиную морду,

плывёт корабль, пылающий в огне, скрипят, паруса и снасти,

чёрные от ярости.

Так движется звезда над нами, колыша плавниками,

в ту даль, где песнь не умолкает.

Отпусти поводья! Кто ты? конеборец или поэт?

Вкривь и вкось пиши, мачтой своей пиши на облаках,

разорванных молнией, пиши хлыстом на волнах,

до безумного звука, до рёва высеки море, надкуси его вену,

выплесни наружу все его сны, его хаос.

…Слова, как рыбы, залегли на дно,

под камнями прячутся крабы.

И горечь, и гарь, и песок на зубах, скрежещущий,

как смычок на струнах.

Играй, пока скрипка горит в твоих руках!

Море храпит, глаза на выкате, и дичится тебя, заклеймённого

его подковами.

Слова, как улья, выветрены

и чистый звук, утративший свой дом,

бесприютно блуждал над водою.

И если он не находил уста,

то помещался в раковину, выброшенную на берег, и жил там

в известковом лабиринте, где время и пространство

ещё тождественны друг другу

и не томятся замыслом.

Спит Господь, но снятся сны.

1997

*** * ***

Не осыпаясь мерцающий пыльцой,

Из ниоткуда, с такой неохотой выползает Вселенная,

Словно пчела из росного пиона...

НА СМЕРТЬ БРОДСКОГО

…рассудок редко нам внушает...

А.С. Пушкин

...В том одиночестве, где смерть

приветлива, ты был не раз. Не таясь, ты заходил

отважным шагом, и крыльцо скрипело

каждою ступенькой, покрытой изумрудным мхом,

на ощупь мягким, как щека. Вода

под тяжестью ноги едва-едва подошву

промокала, наметив след на белых половицах,

напевных, как цикады. -- Я здесь, -- ты

извещал, -- Ну, вот и дома. Листва порывисто шумела

от одного лишь ясеня в ограде. Ты скидывал

одежды, умывался дождевой водой

из деревянного ковша. И что влекло твое касанье

как струн невидимых, ты прикасался

чистыми руками, отворяя речь бессмысленным

вещам в том одиночестве, где смерть

приветлива. И то, что слыло даром до прихода,

отвращалось как ненужный хлам:

замыкались веки, как ставни в доме; зарастали

мхом уста, как тропы, что уводили

в мрачный бор; но слух был полон таинством:

в одно стекалась речь, как в чашу

озера ночного, где отражался единый цельный образ.

И только капля росная, как нечаянное слово,

вот-вот разбить готова на множество

осколков эха единый лик того, кто быть вещам

велел в том одиночестве, где смерть

приветлива. Идем за эхом...

Февраль 1996

ИЗ ОКНА ЭЛЕКТРИЧКИ

В стареющей луже, на выщербленном перроне

сонное жмурится солнце

и, словно бездомная кошка,

мурлычет, умывается

языком осеннего листа.

За рыжей собакой

бежит мальчик

в синих сапожках, радуется.

Его голова, как одуванчик

минувшего лета.

В руке у него --

ой! -- тоненькая ниточка

стихотворения,

а на ней --

никто не взглянет наверх --

моё сердце смешное, несмышлёное

на ветру качается,

как воздушный шарик,

и солёными лучами

осеннего солнца

навзрыд,

навзрыд

обливается…

Я шепчу вслед мальчику:

-- Ниточка,

ниточка стихотворения

пусть никогда,

никогда в твоих руках

не обрывается,

не обрыва…

2001.10.21

*** * ***

Ветер, пропахший морем,

Как руки отца, ворвался в окно электрички

И теребит мои волосы...

1996

СТАНЦИИ

Станция «Сад-город»

С. К.

Поезда, под ногами щебень…

-- Отчего ты растерян, мой сад?

В груди захворавшего клёна

замирает росный щебет,

по отмели бухты бродит сентябрь

с листвой опалённой

в канун волшебства.

Над цветами пчёлы гудят...

За деревянным забором щавель,

Рядом сырую, чёрную землю

лижут поваленные гладиолусы,

заломив бордовые языки.

Голубая сорока что-то вещает.

«…Теребить твои волосы,

любить вопреки, любить вопреки…»

На отливе колыбельных песен

ты просишь тихим голосом:

-- Усните, мои безутешные сны!

1991

Станция «Весенняя»

…Отражалось слово

в пятом измерении.

Я ли, водворённый в обиход времени,

вращал магический

кристалл?

Я, поводырь осени,

издавна бреду на ощупь,

и, как лось на водопое,

не позволяя звукам течь,

устами жадными

припадал к затмению.

И отнималась речь

не потому ли,

чтоб иную музыку

извлечь

из вечной боли?

И напевал мне

угрюмые руны

ворон-эриль.

Отрада, вот,

мучительная, как рана,

видеть тебя.

Ты, растерзанный

на клочья моих стихов,

ты входил, Дионис,

и даровал безумие мне,

одиночеству равное.

Нет, это не я

изволил печалить синиц.

Что им, что им,

коротающим вечность,

зёрна тщеты из рук моих?

Я вихор клёна теребил…

1991

Станция «Озёрные ключи»

Я знаю: Ты приберёг мне слово.

Во сне уста тугие отмыкаю,

как будто камень

от пещерных врат,

но смысл, казалось,

как виноградный лист,

без ветра сокрушен.

Господь,

ты воплотился

в тишине!

Твой дом, печальный свет,

молчанием объят.

Вот ночь без боли

и надежды.

И так,

велишь в твои сады входить нагим,

прежние одежды слова сбросить наземь.

Ведёт меня испуг

и радость...

1991

PROXIMA

Итак, мы переступили грань,

словно минутная стрелка,

грань между небом

и твоим отражением,

утонувшим, как облако,

в памяти зелёного бутылочного стекла,

разбитого на перроне нашего расставанья.

Переступили грань

любви и презрения.

Ты можешь перечислять все станции нашей любви,

обозначенных в расписании поездов.

Впрочем, для тебя они останутся

пригородными остановками.

Это дерево на станции «Чайка»

мы обнимали, тёрлись щекой, как олени,

пропахли ольхой и поцелуями.

Раньше время было круглым,

в нём невозможно было

заблудиться или опоздать на электричку,

а теперь, посмотри,

во что превратилось время,

посмотри, как руки мои изрезаны его осколками!

И, подняв воротник, я спешу на первый встречный поезд.

Только запах вот, запах ольхи,

мне кажется, это твой запах ворвался

вслед за мной в двери пригородной электрички.

Я иду по вагонам, как нищий:

-- Купите, купите за три копейки

запах ольховый!

Декабрь, 1999

СНЕГ В ПРЕДВКУШЕНИИ СТИХА (ПЕЙЗАЖ В ОКНАХ)

1

Деревья по щиколотки в белом.

Мне завидно: так заразительно, так смело,

без оглядки на прохожих

ликуют в марте хлопья снега:

ни слова вымолвить, ни наследить, --

вот ничтожная отрада!

Я приворожен:

ликуют в марте хлопья снега,

но что за вздор вспоминать их торжество былое

тем временем,

когда ползет мохнатое чудовище на рукаве?

Ликуют в марте хлопья снега,

но в этот миг,

к стеклу приникнув,

из окна глядит

бесцветно

дряхлый,

без улыбки

лик....

2

В открытое окно

залетает мартовский снег

и растворяется в сигаретном дыму.

Ворох живых снежинок

достигает твоего чела,

отраженного в зеркале.

Думать, что ты утираешь тайком

одну из талых слезинок

на смуглой щеке,

значить, выдумать тебя,

тешиться глупой надеждой.

Выправляя дуги бровей,

ты хочешь нравиться не мне.

Я заглядываю в глаза:

твоя мысль скудна,

на зеленой сетчатке

мерцает легкая

изморозь...

3

Каждый звук

за дверью караулю,

как пёс без хозяина.

Поднимаю правую бровь,

утаиваю в груди

гулкие удары сердца.

По тому,

как щенячья тоска

наполняет тяжестью веки

и клонит ко сну,

догадываешься

о существовании времени,

его безмерности,

выдумываешь способы

исчисления...

4

Голая комната,

огневая грива солнца

расплескалась в вечернем окне:

твоя страсть неукротима,

губы вздрагивают в юной мольбе,

глаза полны отвагой,

руки теребят мои запястья.

Отчего же я

такой непобедимый,

затягиваю пояс

туже?..

5

Зачем

позволяешь мне

трогать тебя,

о лист мой кленовый бессонный,

влюбленность?

Нынче

брошен ты,

отчего же так легко --

облетает

снегопадом

бело-бело-

белотелое

бельё?..

6

Коротаю вечер без огня.

Всхлип половиц

не доносит твоих шагов,

вереницей разлук

обернувшихся

в стылое эхо.

Мысль о тебе,

словно снегоцвет на ветвях,

просыпанный

за воротник...

7

Море ушло. Душа на отливе.

8

... а приснится ли белый беркут?

Пока ты кромсаешь юных мертвецов, кто-то

двигает звёздами усилием брови.

Много причин для смерти,

но причина для жизни,

знаешь, одна.

По запаху старых гнёзд

догадываюсь: осень выслала птиц

и мне не узнать, навещает ли тебя

в сновидениях грусть?

Речь без дара уподобленья,

словно зверь без нюха.

Деревья не слышат,

как воды омывают корни,

но сколько силы таится, воли,

в каждой почке!

1994

НА ВЫХОД АЛЬМАНАХА «СЕРАЯ ЛОШАДЬ» № 4

Ем холодный рис. То камни хрустят на зубах,

или мимо прошла повозка? Горка риса, как старый снег…

Был бы птичкой, улетел бы в Ишуайя⁽²⁾

смотреть, как осыпается глетчер…

Осень собирает свои цветастые манатки, снедь,

и, как цыганка, уходит с табором. Я,

эгоист, эскапист, провинциал и мудак,

прощально гляжу ей вдогонку

и повторяю кротко: «Моя муза вышла за китайца».

Что ж ты так, что ж ты так? Сказать

«бедненький», как себе другому ты, да боюсь, что жалость

примешь за пчелиное жало. Твоя муза, ах,

вышла за китайца, сбежала, негодяйка! Колись, Денисов,

как зовут паршивца? Мы убьём его и похороним!

Зёрнышко, брошенка, нива твоя осиротела,

стихи осыпаются (не проворонить бы), как колосья.

Клюют, поклёвывают их сойки, козодои, синички, поползни

и прочая поэтическая орнитология…

Ем холодный рис, царапаю бумагу,

вычёркиваю рифмы. Был бы газ, зажёг бы спичку.

Есть включатель, но нет электричества.

Вот и греюсь около огарочка, как Тао Юаньмин.

Скажи, как спится тебе с русской музой?

4.11.2001

КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ

*** * ***

…одно лишь слово вспомнил за день я (и то чужое)

и забыл его, пока добрёл до дома.

Оно, казалось, было рядом, бок о бок шли,

поднимало пыль с дороги;

или: как будто в воздухе кружит оно:

снежинкой, лепестком черешневым,

многоцветным пёрышком, что уронило облако, --

кружит и просится на мой язык,

и вот растаяло, как миг, бесследно…

О нём не спросишь у воды -- стремительной и тихой;

у птиц, в последний раз кружащих над водой,

у рыб, плывущих косяками, стаей -- не спросишь.

Оно как будто выглядело так:

образ, яблоко, собака, облако.

Оно лежало на ладони, хрустело на зубах,

шершавым языком лизало в губы,

мерцало белым в сумраке осеннем,

как брюшко ласточки;

оно, как дом, в котором много утвари:

порог, щеколда, дверь. Вот

ключ. Возьми его с карниза над верандой,

на водостоке, и поверни налево. Щёлк,

и ты уже внутри, и всё кругом

родное: коврик у порога,

стол вблизи окна, молоко в кувшине,

нарезанный ломтями хлеб, икона,

зеркало с прорехой чёрной на амальгаме,

умывальник, ковш, огонь в печи;

но пусто в нём, никто не скажет вам: «Входи!»

Дом, в котором кто-то умер, что ли? Или

просто вышел ненадолго, --

быть может, в сад, в колодец за водой? В саду сырые грядки,

только астры ещё горят. Оса звенит

над ними хлопотливо. Испуг охватит в этот миг,

как в детстве, будто ты покинут...

Слово -- это возвращение домой.

Вот ты один: и, пронзённый мыслью,

как иглой, ты знаешь всё, что будет впредь с тобой.

На пяльцах вышит твой узор печальный,

тебе ж брести за нитью длинной. Время

пропускает рыба непробудно

через жабры -- и кажется, что это слово

обрастает чешуёй и в глубине

играет тёмным смыслом в солнечных лучах.

Входи ж без стука всякий

в дом скорби и печали посреди других жилищ…

И всякий, кто входи в этот дом без стука,

его хозяин. Пусть он, разгоняя сумрак по углам,

как пауков, плетущих сети,

зажжёт свечу пред образом...

1999

*** * ***

Куда впотьмах бредут деревья?

Их гонит ветер или отчаянье?

Я не буду жить в твоих снах,

Незаметно уйду из твоих печалей.

Куда впотьмах бредут деревья,

Шелестя не моими словами?

Твоя грусть оттает, как иней…

1999

СТИХИ НОВЕЙШЕЙ ЭПОХИ

1

Спит времени оркестр.

Дирижёр пьян. Эпоха

закончилась всеобщей инвентаризацией. Мышь-

картезианка

прошмыгнула среди хлама чердачного,

сундуков, этажерок, веников вязаных,

забежала к соседке,

посудачила,

прошуршала фасолью на старых газетах,

причесала чесночные косы.

-- О время, я знаю твой норов,

ты убиваешь, не лечишь,

сгораешь, как порох,

плюёшься картечью.

— Эх, мышь-картезианка,

ты меня срамишь! Скажи,

зачем украла мой вирш?

А ну-ка, брысь, в музей,

к мумиям,

а то и без тебя моя жизнь, что карма-карусель,

без умысла --

а там, в музее, хорошо,

как в закромах родины:

жиреют мыслей жернова,

пока волы жуют,

тихонько пережевывая

снопы времени.

-- Ох, Господь,

никакая мышь о тебе невозможна!

Ах, украли стихи!

«Какие стихи у крали?»

Ну, так что ж,

если кто-то присвоил строки

и вышел с ними под дождь,

коротая земные сроки.

Ну, так что ж,

не коня украли,

не кораллы у крали по имени Грета.

Ворковали

они на губах --

ну и пусть,

что пропахли чужой

сигаретой!

О время,

убиваешь ты,

не лечишь.

Здравствуй, Грета, мой свет,

смерть моя,

мой глетчер!

Ты похож на меня.

Задыхаясь, также бежишь за трамваем,

без билета в кармане --

от эпохи, по лужам, как бомж, и, наверное, кем-то

уже забываем.

Световое табло над музеем.

Что скажет оно о жизни ему?

Эти буквы бегут, словно зебры,

и навеки ныряют во тьму…

Пока не погасли огни,

говори, говори, световое табло,

и воруй мои строки, хоть они

не рождаются там, где светло!

Озари тебя, мышь!

О мой лик, о мой лик -- тьфу, тьфу, тьфу! --

как у зебры… ебло...

На ботинках его развязался шнурок.

Чернильные лужи в пожарах дрожат,

словно в них окунули перо.

Над городом плыл дирижабль.

Серебром чешуи блистая,

черную тень отбросило Слово.

Посреди молчаливой стаи

он опять без улова.

И мчатся мимо, рассекая ночь, трамваи.

Окуни меня, о мышь,

в мои печали, словно в омут чернил,

очерни,

виночерпий сердец,

в зеркалах утопи!

Отчего же печален я, а ты, мой вор, навеселе?

Ползи, ползи, улитка-эпоха,

уступлю тебе, милая, дорогу,

только, дурочка,

не бодайся!

Время всех нас украдёт…

Август 1998

2 НА «АПОФЕОЗ ЧАСТИЦ» БРОДСКОГО

Ты вдыхал хлороформ стиха, виноградных лоз венозных

вскрывал ветвистый синтаксис,

в дебрях которого я слышал голос,

испорченный эпохой: по вороньи ворковала ирония,

взвизгивала плеть,

задирались юбки,

осина трепетала от похоти, на болоте крякали утки,

напоминая,

что скоро крякнешь и ты

оттого, что летучая жидкость со сладковатым привкусом

без меры растворена в стихах.

Пока размотаешь витиеватую речь, доплывёшь до сути,

голова начинает медленно скатываться с плеч,

как будто не спал вторые сутки,

потом очнёшься впопыхах, но оглядеться нет сил, невозможно:

так густо, так плотно слетелись роем слова, как пчёлы, в одну жирную черную точку на конце твоей речи…

Не вспомнить ни странствий Одиссея,

ни твоего лица, напуганного тем,

что тишина тревожна

и не слышно в кустах дрозда, --

всё поглотила Талласса!

И слово в плавниках, разбухшее, как «черная звезда»,

которая, не вмещая семантики миров,

вот-вот взорвёт оболочку,

ибо масса тела достигла критической плотности.

Так бывает, что книга,

недочитанная до конца,

выпадет из рук и захлопнется.

Так подспудно готовится новый взрыв стиха,

в котором слово, как Одиссей,

пространством и временем полно,

сжимается от боли или стыда,

раздувается огнем, как Гефеста меха,

пока спишь над книгой, уронив отяжелевшую голову...

1998

3 САМОВОЛКА В АВГУСТЕ

Кукушка бьёт крылами по щекам,

паук, нечаянная радость, забился в угол

и мышь-картезианка

металась между бездной яви и бездной сна,

в сердце была нора,

аорта расширялась, как закат.

В груди притихла жаба; сияя позолотой,

шли московские соборы;

за ними шли старухи с паперти,

переходя из августа

в сентябрь --

так выводят речь за пределы смысла и алфавита,

оставляя междометья бытия -- ахов, вздохов, матов.

Похотливые цикады

в чреслах двух сопок

сотрясали воздух всяко разной оматопоэтикой.

Маршировали буквы

вольным шагом --

ремни отпущены,

потные гимнастёрки расхлябаны.

Сквернословие надвигалось

над городом Славянка,

рожи кисли, как клюквы.

Местность, завоёванная

знаками препинания,

уходила в хляби,

с побережья несло,

как от не стираной портянки.

(Чайки шныряют,

но глотку не рвут, как в Дублине;

наползают туманы, словно средневековые

иезуиты

в чёрном плаще и в капюшоне).

Перо скрипело

на бумаге

или кирзовый сапог

солдата?

Вслед коровы мычали на всю округу,

горсть островов разметал ветер,

рассекая простор парусами.

Орава буквиц, не сдерживая криков,

неслась к заливу,

размахивая трусами, словно стягами.

Из глотки рвались слова

с едва разгадываемой семантикой:

-- ...аааать твоюю,

хвалите рыб

и бездны!

1998

РАЗГОВОР ПОЭТА С ВОРОБЬЁМ

«Бедный мой воробей!»

Г.В. Катулл

Вот жизнь такая

(а я -- её футляр)

имеется в наличии

у меня,

а что с ней делать,

безбожным даром,

сам не знаю я,

то ли поэт,

то ли так себе,

фигляр.

Может, найдётся какой умник,

и подскажет --

Хайдеггер, что ли, заплутавший в дебрях, Мартин-Лютер-Кинг,

играющий в слова --

пинг-понг-

кинг-конг, пинг-понг, кинг-конг --

and cetera,

и вуаля!

— Чик-чирик!

Вот только он, воробей,

подрастающий хмырёныш мой пернатый,

склёвывающий крохи из-под ног

знает в жизни толк,

казалось бы,

однако…

Я надламываю слово,

крошу в ладонях хлебный мякиш.

Ну, что, мой оперившийся Мишель Фуко,

смысл жизни внятен?

Он не ищет для неё предлог.

Я, напротив, вызубрил на зубок

предлоги всех падежей.

И каков итог?

Опять пьян,

как цветущий

бурьян.

Никто не вхож в мой дом,

ни грабежей,

ни рыженькой плутовки,

ни восемь маленьких ежей

не топочут ножками в кладовке.

Мой издатель -- вот вспомнил обо мне -- послал

телеграфом срочным деньги

на три весёлых буквы,

перепутав, впрочем, даже инициалы.

Налоговый инспектор

с автоматом, в чёрной маске,

не стучится в дверь моя,

извините, мой --

да нет, мою!

Да ну все эти падежи,

если речи нет

ни для кого!

Воробей,

вся жизнь такая у меня

вразброд, и по рукам пошла.

Хоть убей!

Воткни мне в спину нож!

Не стучится

в дверь моя

никто!

Вот счастье,

клювом о стекло --

тук-тук, тук-тук.

Ты кто, другой мой ты?

Не топчи карниз,

входи никто!

Так хочется,

чтоб были в жизни падежи --

все тринадцать --

исходный,

цели,

назначенья,

места,

смысла

et cetera.

Судебный пристав

пришёл хотя бы

описать имущество мое,

стихи да книги,

за нарушение грамматики,

нецензурные слова

и англицизмы.

Что, воробей,

чик-чирик --

вся речь твоя --

моя!

Июль 2001

СЛОВО И МИФ

И СНЫ РАСХОДЯТСЯ КРУГАМИ

1

И слово, ввергнутое в хаос,

творит меня из останков своего до-бытия.

В логове твоем,

в святилище твоем,

Исида, ночь.

И царствуешь ты,

как смерть.

Что тебе тайны и скорби

моего сердца?

Медленно

открываю вежды:

вот он, мир-до-слова,

где скаты крыш

оверложены снегом!

2

Как звёздно небесам! Как травам росно!

Ах, с горсть лепестков

твоих печалей, яблоня,

я приберёг для ветра.

Отчаяние накренило небеса,

ивовые ветлы

распугали стаи рыб

и рыбы сгинули

в темноте вод.

Голые колени в ссадинах,

распушился ковыль.

Степь ожила, как дитя в чреве матери,

и, медленно взмахивая

серебристо-ковыльными крылами,

обернулась в белого беркута,

подхватив юного Ганимеда.

О сердце,

тобой откармливаю ночь!

3

Ты, стерегущий ночь

у моего порога,

ты обречён на сон, Тезей,

светильник твой

не раздвинет мрака.

Сон пожирал тебя,

я склонял уста,

пока подкрадывался

убить меня, любовник гордый,

изнеженный, как кипарис.

Такая длинная дорога

в лабиринтах сна,

не предостережет тебя

и дрожь можжевелого куста,

разум твой --

такая хрупкая подмога.

-- Не спите, -- я говорил

тем ратникам.

Я тормошил, рыдал, ревел,

но в сны входил

и там терзал их

юные тела.

Что разум твой, рождающий меня?

4

Отчего я встревожен

твоей красотой и болен,

как раненый клён?

Кто ты, охотник, имя твоё Актеон?

Куда ты взгляды метишь,

как стрелы, смертный?

Ещё не знаешь ты,

чью тайну наготы

настиг.

…На травы лук упал.

Испуг

и гневный плеск воды...

-- Беги, беги олень,

возлюбленный,

от псов,

лети же ввысь!

Геспер, звезда вечерняя,

верни его в мой кров,

верни оленем раненым --

в него я был влюблён.

С тех пор

сочится речь моя,

как кровь,

рванная, как тело

Актеона.

5

Лети мой лик, омытый ливнем!

Ночь, к твоим влажным сосцам

припадаю,

о млеко небес,

не скупись,

как вино проливал виночерпий,

утоли мою песнь

и плачи дрозда.

Ах, как дрёма твоя

светла,

как улыбка твоя

безбрежна,

речь от меня отвела и взгляд

приковала.

Так вода холодит оленье горло.

6

…Навзрыд осыпались росы,

едва прикоснулся к ветви сирени, облюбованной лосем, --

тише, не шумите, росы!

Налитые тёмными желаниями,

глухо падали наземь яблоки, подражая влюблённой

голове Олоферна.

Изгнанником я называл тебя,

юного, как тетива, стройного, как светлоголовый ясень,

и вот -- великолепие твоё убого!

...Но просыпались среди ночи,

опустошали бражные уста и мокрые падали замертво...

Мгновение, таких щедрот отведай!

7

Из-под века мерцает ночь.

-- Зёрнышко, гранатовое

зёрнышко отведать,

чтоб привкус смерти на устах

не разлучал по разным

берегам реки.

Я слово надкусил слегка,

как плод из рощи Персефоны,

но терпкой влагой вечности

я не был опьянён

и был я беспечален

и пить хотел я

из твоих ладоней,

мой славный, юный анемон!

-- Нет, нет, сердце моё

не утонет, пусть обретёт

не крыла, а плавник, --

и с одним уплывёт из груди,

как форель, покоряя

бессонный родник...

8

прибери меня к рукам, о Сад,

как притоки в полные воды, уведи в глубокие

русла мою беспризорную песнь

скинь одежды тот,

кто войдёт в мои речи без страха, кто внимает без гнева,

кто разнесёт окрест мою весть

прибери меня к рукам, о Сад,

когда дрёма спадёт с твоих уст, как паводок,

распеленай мою грусть

9

хрустит песок на ветр ощерясь

верблюд широкими ноздрями водит -- откуда мщенье?

в его дыхании нет влаги под овчиною заснул чабан

суховей поднялся кажется над всей вселенной

лишив орла и льва отваги

хрустит песок два жёлто-медных пятака пустынь

легли на мёртвые глазницы

несётся суховей танцор тарантеллы как мщенье

червоточит луна засыпанье сродни нарастанью пустыни

Исиде не до сна

10

о чём тревожится огонь во тьме оленьего глаза?

11

Георгу Траклю

из-под века

укоризной сверкает черно-рябиновый

глаз ворона

инок-олень очнулся ввечеру ото сна

мысль монашествует

произрастая шорохом камыша

чьи листья вывернуты наизнанку

долы одолевает одиночество

пуглива поступь времени навстречу белеет ветер запорошив

давние тропы памяти

о как полон ночного покоя полёт птиц!

в сумерках тимьяна усталый оклик пастуха

насторожил оленя

12

положи на мои уста кровоостанавливающую арнику

13

оттаяла музыка,

упорхнули белые клавиши за горизонт

ливень уносит меня без одежд, пока не иссякну

в лицедействе лепестков

1988

14

Ночь-тушевальница.

Ты обмакивала кисть

и капля растворенной звезды, словно Арахна,

стекала вниз.

Слова разбегались от страха

по белому листу бумаги,

теряя буковки,

разрывая паутину грамматики.

Ты, выплетавший сеть

стихотворения,

рифмовавший слова без умолку,

ты слышал не слово,

а порхание крыл,

слышал, как Арахна уронила иголку,

оставляя не вышитым

стихотворение,

слышал звон ночных тварей,

разбивающих окно,

пока глаза не открыл,

чтобы узнать: кто успел накинуть

белое-белое, как соль, полотно

на твое лицо...

1997

15

Ты смыкал веки,

уберегал меня от бездны.

Над словом

перекинул безмолвный мост.

О, сколько мыслей

пролетело бесшумной чередой,

вовлекая в речь

десять тысяч вещей!

В бутоне слова

отцветало благоуханное время.

Миг бытия

подхватывал ветер.

1997

16

Вяжет рот ягода, рябина черноплодная --

Терпкая, как мгновение, Дионис, плоть твоя, --

Растерзанное стихотворение, мелодия...

1995

17

мысли мои,

словно воды,

сами бегут к тебе

образ в них твой отражен

вымысел мой

но губ твоих

не успел я коснуться

выкрасть из сна

отчего же утрата,

если тобой не владел?

только вот

новые раны

от стрел

не замочив рукава,

вынуть сновидение

из сна

1995

ТМЕСИС⁽³⁾

О солнце, ты в моих очах!

Виден ты издали.............................................

...............................................высокий платан,

Озирис, полдень мира.....................................

..................................................ты расточал,

не скупясь, шафрановые ласки.................

руками …………………. обвивал стан

..............................припадал к моим сосцам,

вздутым, полным небесным млеком...............

............голова твоя рыжая, как утренний свод

.................................................. на моей груди

просыпалась .....................................................

………проливался ты, как золотистый мёд…

очам .......................... покорялся мрак

Сухо в горле, горько........................................

....................... травы к земле гнёт…………..

Ветер..……....... дурная молва.......................

.........................…………….. не смерди.........

что ты поднял пыль по следам телег

............................................ и нырнул в овраг

.............взбешенные мычат волы.....................

................................................ срываясь в бег

................ крадется ночь окраинами сна…….

-- Ласточка, куда летишь, малая?

.....……………… крылом касаясь черных вод

от жажды и от боли изнывая .........................

.................................... какая весть тебя несёт?

...........звала того, кто дал мне труд родить

и виноградники, и злак ....................................

О, стражники, ...................................................

...............................бездыхан и млад................

в кустах прибрежных вереска..........................

.................................. мой муж возлюбленный

и кровный брат, растерзанный Озирис

..........................................................................

И стала древом боль, вкруг древа всё болело.

1995

ОСЕННИЙ ПОЛЕТ НАД УЛЫБКОЙ ЭНДИМИОНА

....не могу опомниться от тебя:

всё твоё существо, юное и пугливое, как первый раз услышанная музыка,

что звучит во мне, начинаясь издалека,

нарастает и в тот же миг обрывается тёмным звуком.

Она берёт меня в плен, но я знаю,

что это плен твой.

....если бы я владел нотной грамотой,

ты бы мог различить в моей игре,

какие струны плачут во мне сильнее.

Я настолько неумелый и бесталанный,

что если даже попадёт

в мои руки инструмент, подобный тебе,

то я не смогу извлечь из него ни одной ноты.

Так и не пробудится он для моей музыки,

которая, словно морская волна,

хочет расплескаться о твоё звонкое тело.

....не выношу, когда мы не вместе.

Иногда мелодия прорастает на моих руках

и они тянутся так, как можешь тянуться ты до тех пор,

пока последняя сновиденка не отлетит

с твоих ресниц, -- они тянутся к этому инструменту,

может быть, флейте или виолончели,

но напрасен их порыв.

Оттого ведь досадно,

что ты никогда не услышишь ту музыку,

которая скрывается в тебе.

Мне не вызволить её

из неволи осеннего оцепенения.

....начинаясь издалека, она ещё не слышна,

но уже звучит. Напряги свой слух

и ты станешь доступен семицветным звукам.

Все инструменты зачехлены.

И что мне делать с музыкой, что растёт на моих руках.

Если б знать тебе, как тонка паутинная нить

мелодии подо мной и как тяжела немотой моя звериная душа,

словно звук без отзвука. Так легко облетают,

доступны ли тебе мои слова?

Октябрь, 1992

* * *

я был в твоих устах, а ныне я в устах немоты

1993

НА ГИБЕЛЬ ИВИКА

Приблизить тебя, Ивик,

скомкать пространство одиночества,

безупречное, как след от полёта журавлей,

приблизить тебя настолько, чтобы вдыхать аромат твоей кожи,

пылающей загаром, как собранное зерно,

чтобы ловить дыхание из разомкнутых уст,

погрузиться в ночь твоих глаз,

выкатиться из них полынной слезой, настоянной на звёздах и море,

где волна прибивает, как надежда, и убывает, как слово;

залатать изодранные паруса,

Все корабли и скорби выгнать из гавани,

Мачты возвысить до мечты,

утомленного уложить тебя спать,

видеть только твои сны,

мои слова облечь в твоё звучание,

голосом твоим наполнить сады,

весело и босоного бегущие через дожди.

О, как зябко тебе в мокрых одеждах!

Путаешься в них, как яблоня,

облетая лепестками.

Я не смею касаться тебя, как воды, просветлённой небом

и сиротством ожидания.....

1995

*** * ***

До привкуса крови саднит моё слово.

На щеке мерцает серебристо-влажный след --

Ползи, вселенная-Улитка, по небосклону...

1996

ПОД КРЫЛОМ ДЕМОНА

1

увядают сновидения

ветер обнюхал меня, обнюхал мои волосы

но так ничего и не вызнал

2

тень чёрного солнца на твоём челе

мышь-судорога промчалась по мышцам виолончели

без ветра прошелестела листва

3

осыпаются колосья

сухие лица натянуты на черепа

тсс, рассвет-аорта!

1989-1991

НЕ УТИРАЯ СЛЁЗЫ

Памяти сестры Ольги

1

снега приникли к сухим травам

что могут знать о горечи многолетние стебли полыни

темнота предназначена мёртвым

2

о, роза, чьи гнетут тебя сны, благоуханные мне?

3

мгновение, ты отмирание меня, ты весть,

в дремоте влажного луча ты мною дышишь без ущерба, --

как щедро ты раздариваешь раны, верно?

4

ещё не свёрстан день, но кто-то сдвинул гранки

5

приюти мою голову на свои колени,

чтобы отхлынули сновидения желтоликого ясеня,

отяжелевшего ливнями...

1989-1990

КОГДА ЗАТИХАЕТ

1

травинка к травинке --

стелится степь вдогонку за эхом копыт, --

так умирает сердце...

2

шуршат пустые полости --

из маковой коробочки просыпались зёрна --

мои забвенья...

3

пустые дремлют гнёзда --

моя тень слилась с тенью земли --

заворожи меня, снег...

1990

*** * ***

и боль живёт

отдельно от меня какой-то странной жизнью,

крадет неприхотливые слова,

не ведая,

что червь их гложет

сады глумятся,

и осыпаются спросонья яблони

мимолётными дарами

надежда, как сорняк,

произрастает среди речей

пряно-росными ночами,

и оттого мне кажется,

что глохнет поле

для невозбранных взоров,

и тяжесть век мне для того дана,

чтоб ветер разносил меня по лепестку

окрест недрёмной

боли

*** * ***

Что в длань мою вложил, Господи?

От вечности твоей остались мне одни мгновения,

Обломки дивные твоих творений...

1995

ЭНТРОПИЯ ПАУЛЯ ЦЕЛАНА

. . . блаженъ, иже иметъ

и разбiетъ младенцы

твоя о камень.

Пс. 136

1

Мир, шевеля жабрами,

проплывает в бездыханной бездне.

Клацает клювом цапля,

звезды шарахаются, словно жабы.

Безбрежными кругами

разбегаются вселенные,

старится вечность.

Как дивно

клюет мир на слово-наживку!

Время от времени

рождаются и умирают вселенные,

подобно пузырькам,

которые испускают пугливые рыбы.

Расплескав надежды,

смыкаются эллипсирующие

воды Сены.

2

Подступает к горлу

оплаканное кровью слово

и откатывается вспять

к излучине пульсирующей аорты:

тихо, венцом артерий,

оплетая слово, стекает свет,

как овцы к водопою,

в прохладу тонко-станной ивы.

Лицом открытый, Иаков,

отвороти же камень от гортани,

отмерзни чрево

и роди мне сына.

И рыдала ива,

но горше всех рыдало слово.

3⁽⁴⁾

Ты поджидаешь мою Смерть:

ох, устрою ж тебе это пиршество,

пока мир отмирает во мне,

4

Не отмщенный,

болезненно-бледно-сонный, богами

заклейменный:

твоя моча -- чернёхонька,

твой язык -- заскорузло-русский,

твоё дерьмо -- жиденько.

От тебя

разит непристойной речью --

да и от меня тож;

ты затоптал одних,

на других ты наложил руки,

напялил козью шкуру,

волхвуешь над моим хуем.

5

Ах, как сентябрит!

Отпевают пчёлы твои сады,

не умолкнут соловьи,

распевая натощак так и этак.

От удара под дых

к вольным травам туман приник

и затих...

Ты не вымыт и небрит,

по-рыбьи разеваешь иудейский рот.

И давишься речью,

словно хлебным куском.

Этот черствый немецкий стих

ты размочил в парижских водах.

Вот он, Стикс!

Рассвет изодран

в зарослях дикой розы.

И блеют овцы

в червонных небесах.

6

Сон, вечный сон, шипит и пенится дикая роза,

в ресницах переливается море

из края

в край, как одежды Иосифа,

пенится, воркует,

подставляет берегу молочную грудь,

причмокивает, как агнец, блеет…

О, это песнопение волн и ветра, песка звездно-заспанной ночи!

Натяни на себя пустыню,

укутайся в бархат барханов и спи, пока сон, пока сны,

не опустошат твоей мысли,

как сыны опустошали чрево Лии, Валлы, Рахиль Зельфы,

пока чертополох

не полонил твоей постели,

пока тернии не искололи твоё тело,

пока лоно твое, как земля,

плодоносно, пусть бредит дождь, и шипит, и извивается, и кричит

и стонет, и благоухает роза.

Ах, как нежится пчела в сердцевине сна, купается, ныряет,

щекочет хоботком, заливается

и хохочет, потирает лапки, и пускает слюнки,

облизывается

и не улетает, не улетает,

позабыв свой дом за семь тысяч верст от медовых мест,

к которым прилетаешь по эллипсу вселенной,

затянутой в мёртвую петлю,

щедро осыпает пыльцой

над черно-винным небом,

в котором спит Господь, утомлённый нерукотворным творением, --

о, роза, уколи его,

причини ему боль,

и ты, пчела, прозвени тревожно над его головой,

выпусти весь мир из его сновидений,

как рыб из садка, -- пусть они, сверкая чешуёй

и краснопёрым брюхом,

кишат в прибрежной заводи вселенной,

где возлежим с тобой и мы, и подбираем крохи хлеба,

накинув любви смирительную рубаху,

словно пара журавлей…

Мы плывем сквозь ночь, сквозь сон,

затаив дыхание,

пока некто перелистывает книгу,

а слёзы падают на страницу,

мы не умрём, волна

оближет нас горячим языком

и поманит за собой в глубины откровений,

тех,

что запечатаны на твоих устах, Господь, сомкнутых, как ворота храма,

куда ведут терновые цветы,

зацветающие капельками крови...

7

Слово-в-себе-до-мира, как ядрышко ореха,

чья-то мысль неслышно гложет -- молитвенно и неумолимо,

превращая в отзвуки того, Кем было слово...

1997

8

... хруст кожуры

и глухой звон зёрен о фарфор

напомнил

о слегка надтреснутом голосе.

Что мерещится лучам

в рубиновых зёрнах граната,

каким оттенком смысла

вспыхнуло крайнее зёрнышко

на белой глади фарфора

с черной трещинкой?

Отведать зёрна граната

всё равно, что назвать все вещи поимённо,

вспоминая

терпковато-сладкую смертность

каждой из них,

каждого слова, разъятого по живому.

В одну ладонь ты брал гранат,

а в другой

помещалось слово.

Ты взвешивал всю тяжесть мира

заключённую

под плотной кожурой одного и другого

и, разламывая дерзко,

пополам, прислушивался,

как разрываются

с хрустом и грустью волокна,

осыпая в ночь

рубиновые мерцания

вывернутого наизнанку граната

окрест обездоленной бездны

1997

9

Господь, не ты ль

стоптал мои несносные

ботинки?

Их вид понурый, как у пса,

не твою ли мне являл

виновность?

О да, созерцая их,

я познавал тебя не в величии творца,

а в простоте творения.

Наивный, ты захотел

владения свои, что вечны

и безмерны,

изделием сапожника измерить.

Так, иной философ

примеривает мысль к тебе,

чтоб уловить твой свет

в силки неоспоримых силлогизмов,

но, как рыба на песке,

глотает воздух ртом --

в котором смерть?

И ты примеривал мои одежды,

чтоб испытать всю временность того,

что назовётся Я.

И вот стоишь, как цапля,

одной ногой колышешь вечность,

не отражающей тебя,

а другой ощупываешь в страхе то,

что отзовётся смертью.

10

Где, скажи,

(но кто же скажет?)

где

твой вечный

дом?

Ты словом

пригвоздил меня,

но не послал мне смерть,

пока я спал

под можжевеловым

кустом.

Прибрал бы

и меня к рукам,

ибо я чувствую

неисчерпаемую

благодать

в моем сердце

пустом.

Ещё вдыхаю

аромат миндаля,

но отчего я не слышу

как стрекочет кузнечик

в каперсах?

Мертвен

твой хлеб,

Господи!

11⁽⁵⁾

Ухо Винсента --

слышит ли оно,

как увядают

цветы чертополоха,

вдыхающего

обожженный воздух

долины Арля?

Колышутся

травы на полотнах --

волны, пески,

время.

Тки, Арахна,

его сетчатку глаза!

Уколи, Чертополох,

его руку,

схватившуюся

за кисть!

Разорви, Шмель,

паутину его

зрения!

Сыпятся краски,

словно пыльца с лапок пчелы,

облетающей

душистые луга слова-

без-смысла.

Ухо Винсента --

слышит ли оно,

как обмирает солнечный луч,

всхлипывает цикада

в колыбели

червоно-черчатого

чертополоха?

И шумит Вселенная,

словно раковина пустая

под ухом Винсента.

1998

20

…Истекая речью,

дрейфует слово в полусне, при смерти --

как голова Орфея. В скалах

поют ветры, волны бегут

во мраке и не убегают.

Снова всхлипнул ветер.

Ты обернулся:

взор не украшен далью

вечности.

Пихты скрипят в небе,

неусыпно, будто перо на бумаге.

Никто никого не окликнул. Ты не узнан,

ты просто узник, на горле

узел безымянной речи.

Кем-то пожитки собраны,

в доме прибрано,

тихо и пусто.

Душа --

как брошенные кости,

равнодушные

к отваге.

Ах, над красными маками

куда, куда

пробежало

черное

облако?

Ты думал:

шепчет, убаюкивает Муза,

а это петля и сеть

Господня!

Волны колышут волосы.

Травы на берегах безголосы.

Грифы клюют мёртвых.

Родниковой речью

бьёт слово, невнятное смыслом.

Росы пьют пчёлы.

21

Ты поджидаешь мою смерть, ты на страже её:

ох, устрою ж тебе это пиршество,

пока мир отмирает во мне. Ни один рассвет

не спит, и не одним из них ты

не повелеваешь. На что тебе мои мгновенья?

Чтобы залатать прорехи в твоей вечности?

Умываешься ими спросонья?

Нет, протри глаза терновником!

Даже она, пчела, что пятится задом,

выползая из бутона чёрной розы,

из лепестков вселенной,

летит к тебе не с жалостью,

а с жалом. Боль -- она такая же, как любовь…

Нет, сравнениями не исчерпать её! Не унять!

Если бы взять её в руки,

вынуть бы -- вместе с сердцем, ведь это оно

камнем тянет тебя на дно

всякой реки -- будь то Нил, будь то Сена,

будь то Мойка, будь то Вторая Речка…

Сколько их ещё течет,

увлекающих нас в небытийные воды.

Всякая метафора стремится стать тождеством:

небытия или тебя? Кровавая жижа откровения -

житница твоей благодати.

Молчание выжимает слёзы

из камня -- о, полон мой рот каменьев!

Правда ли, что твоё молчание -- это пустырь,

где произрастают каперсы?

…Говорить. Говорить. Твердить.

Пока не отвердеет речь,

как отвердела слеза под корою сосны,

пока не онемеют слова, став жестом, -- но не ожесточения

на смертных губах, а жестом отрешения… (От чего, скажи?)

Если б не умер ты, кто б тебя помнил,

кто бы ронял слёзы, кто бы любил?..

23 ноября 1999

ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА

1

...Январь продрог

и отряхнул отрепья года,

а в ночь со второго на третье

всколыхнулся снег ото сна, словно лебедь,

и повалило, -- не спеша и торопливо, --

задыхаясь над всем

столетьем голосом безглагольным…

Не выходи за порог, не топчи снега:

они лежат не бездыханно!

Если ветер тронет их слегка,

а смысл судьбы и вымысел стиха,

смешав, рассеет в прах

с листвы сухого тростника

и унесёт

в расселины скалы остроконечной,

они сольются в единый звук

и станут петь над степью безымянной.

О тростник прибрежный,

не надо ложных мук, воркуй,

о вечный спутник тайных муз изгнанья,

собрат и паруса и книги,

не отягощай страницы знаком,

отряхни вериги бытия,

неодолимым далям не назначай предела,

не вслушивайся в речь,

будь глухим и косным,

подобно камням Иерусалима,

и помни, дрожа оцепенело,

тот иудейский страх,

осевший известью в сосудах,

задыхайся, шелест тростника!

Когда же ты ворвешься в стих,

и, как волной, захватишь горло,

ты захлебнёшься собственною речью

и, потеряв рассудок,

бросишься стихам навстречу,

как воздуху. Но стужа

вылижет твои виски,

припомнив твой удел

шелестеть безусто...

1996

2 ЭТАПАМИ АВГУСТА-ДЕКАБРЯ

еврейские вывески с быком и коровой

в городе душно как в бараке

слово шероховатое на ощупь языка

тяготит нёбо

перекатывается во рту как янтарь в гортани залива

как хорошо как весело цикадам пелось

легко подыгрывали им кузнечики-скрипачи

наяривая

из полынных оврагов

сопки простирая тень

распахнули над лагерем крылья

коршуны в небе удлиняют перспективу

то ли жизни то ли смерти

ах боже мой то не речь

блаженные бессмысленные звуки

в ножнах покоится тяжёлый меч

ещё не отягощая руки

такие крепкие юные влюблённые

конвойные пытаются заглушить восточный мелос

угрожая закопать в ямы

вдоль нерченского тракта

перекрыли улицы от зевак и прохожих

как хорошо цикадам пелось

да не расплести запутанный узел

музыки и слова

теперь мычи не мычи

девять волов не вытянут голос

из рваной гортани

и пред лицом одного очевидца

хочется сказать

не сердитесь в сердцах сердоликий сентябрь

и пугаешься речи картавой

ах сколько песен в тебе замело

вьюг снегирей пролетело

не оттого ли в округе светло

что песнь облетела

только ночь черна да жирные вши прозорливы

покидая тело

на стекло Амурского залива

твое дыханье отлетело

3

…irr ging er nun…

F. Hoelderlin⁽⁶⁾

я нищенствую в небесах мне бы речью умыться

но зарастает русло в тёмном горле

безмолвно утекает речь

став воркованьем горлиц

ночи вязнут в звёздах как караваны в песках

бессонные караваны скорби

пустыня преследует сны и горе моим городам

где найду свой ночлег усталый для скорби

плывут барханы окрест моих садов

ночь несется закусив удила

но тихо зреет музыка в зёрнах слова

я нищенствую в небесах

уста припадают к речам

пригуби и ты моей горечи

Господи что станет со мной с моей молитвой о тебе

если откроешь вежды твои

ибо не сон ли я твой?

при устах твоих меч выжег мой сад

дождь нагой как Исаия по пустыне прошёл

по ту сторону речи

кто вызволит меня из плевел?

1989

4

ни погоста ни ямы

миндальное дерево Мандельштама

полонил чертополох

черное слово черное как чечевица

замертво брошено в землю

безымянным звуком

хороводит ветер с надорванным ухом

дважды не войти в одну книгу

и одной водой не умыть лица

отлежавшись в земле миндалина

прорастает деревом

а горло словом-цикадой

течёт ручей над проталиной

наполняя округу

осмысленным звуком

если разворошить

муравейник стихотворения

в нём не прекратится немыслимая жизнь

море напрягая парус

уползает за горизонт мысли

обнажая камни

1997

МЕЧ

«...и под меч с тобой вместе лягу».

М. Кузмин

ты был мне Сад

прижимался к тебе щекой несказанно рад

я не страж

твой палач впредь

Сад мой плач

обними твердь

над садами занёс меч всадник-огонь

я бежал твоих встреч

но ты брал мои сны в полон

Сад мой кречет

ах сердце мое охолонь

чёт или нечет

беглый мечется

грозный занёс меч всадник-огонь

Сад не пророчь

освежив свою месть

унеси меня прочь

лети песнь-жаворонок с плеч

разнеси весть

лейся речь

утоли боль меч

где мне лечь?

от рукописи

зажглась и сгорела вселенная

все в топку стиха

пожирай огонь мою любовь

раздувайтесь меха!

1994

* * *

Засыпает мой сад, как дитя, в моих руках,

баюкаю его.

Одной вьюжной стаей

все события разом пронёс ветер памяти моей.

Молчание,

соприкоснувшись с Богом, отхлынуло речью.

1987

*** * ***

На рассвете, слышу,

Как всхлипнул ребёнок чужой -- я проснулся, --

Душа моя…

2001-08-27

НЕМОЙ

Между словом и немотой

он стоял на углу многолюдной улицы,

шипели автомобильные шины,

унося свои отраженья на мокром асфальте,

залитом вечерними огнями;

он стоял, вытянув руки,

как бы обращаясь к ветру или дождю.

Он, наверное, что-то кричал,

потому что его лицо искажалось, а горло

было напряжено, но из-за шума

невозможно было понять ни одного звука,

который артикулировали его губы.

Он был мучительно красив,

что-то было в нём узнаваемо:

он напоминал Актеона

в тот момент, когда свора собак,

подстрекаемая Артемида,

мстительно терзала юного охотника

за дерзость созерцать

не наготу, не тело богини,

а Красоту творения,

недоступную никакому смертному,

невыразимую словом.

Может быть, он увидел что-то дивное

по ту сторону дороги

и хотел назвать, воскликнуть

от радости, но немота

сковала его горло судорогой мышцы

и вместо слова из глубины тела

выплёскивался дикий клёкот,

который нельзя было отличить

от бегущей по карнизам воды,

шума ветра в листве ясеня,

ночного стрекотания.

Вот почему старые японские поэты

вслушиваются в то, что до речи:

плач рыбы, говор цикады, --

т.е. знаки иного бытия.

Так Мандельштам услышал

звук осторожный и глухой

плода, сорвавшегося с древа.

Его томила немота камня,

с которым привычно говорили

даосские монахи, мудрецы,

но ведь и Господь являлся не в слове,

а в образе скалы, камня, ветра,

воды, облака, купины...

Заворожённый его речью,

я приблизился к нему

и, не отрывая глаз от его уст,

безмолвно повторял за ним

то, что изображалось

на его влажных и упругих губах --

так, словно звук обременялся

плотью человеческого лица,

как глина обременялась

формой творения рук гончара.

Его словом, его поэзией был жест,

который уводил меня за собой,

я покорялся его безмолвию.

1996

*** * ***

Грусть теснила лепестки в бутонах --

О, если бы так расцветала при каждом явлении тебя

Моя спелёнатая влюблённостью грудь!

1994

*** * ***

Представь себя высоким кипарисом --

Звонкой цикадой в ложбинке твоей ключицы

Буду я убаюкивать тревоги листвы⁽⁷⁾

1994

БЫТИЕ СТИХА

Слово и число, жертвенник и жертва, нужда и дар, предел и даль, искушение и очищение, дорога и порог, утварь среди утвари, вместилище и вмещаемое

Вино и меха, огонь и глина, полнота и пустота, ночь и звезды, меч и голова, обретение и потеря, вода и место, позор и искупление, убранство и нищета,

Память и забвение, воля и созерцание, единое и бесконечное, средокрестие путей, зерно и полова, весть и умолчание, знак иного, озноб и зной,

То, что зовёт тишину, мановение и майя, пепел и смысл, мерцание обломков, Орфей и менады, детство и вечность, форма и развоплощение,

Музыка и море, зеркало и отражение, камень брошенный в зеркало,

мир и осколки, девство и кровь, утоление и жажда, танец и покой, искусство и

Неумение, прозрачность и покорность, песок и ветер, узилище и свобода, плод и расседание, творение и творец, руки и чаша, распятие и воскрешение,

Безумие и блаженство, узор и жест, голос и колодец, сумерки и сады, берег и река, тростник и шелест, сон и время, прикровение и отчуждение,

Гроз прозрение, корень и преодоление…

ПЕПЕЛ КНИГИ

1

Обхаживай меня, ветер,

Я, как сад, осыпаюсь стихами

Крохотного бессмертия.

2

горько увядали насупленные хризантемы, улыбки

3

Ночь, как черный махаон,

Только над твоим лицом сложила крылья,

Моих пугаясь век...

4

руки по локоть в росе -- замертво ложатся ирисы

5

Писать стихи на песке

До того, как их смоет волна, ибо всё --

Песок из твоих же рук...

6

в охапке нёс, прижав к груди -- не тебя, а ирисы

7

Прижми к моим векам

Губ твоих, осень, холодок и пекло,

Распахни печали...

8

ты вся, как яблоко, нагая!

9

Умер шелест губ осенних --

Никто опавших слов не подобрал в ночи --

Отпускаю тебя, нежность.

1995

ИЗ АРХИВА МАРГИНАЛИЙ

1

Перо ещё не набрело на мысль,

но уже оставляет позади себя сырой

чернильный след,

заполняя белизну страницы невнятными знаками,

свидетелями чистого присутствия,

в области которого даже птицы смолкают,

чтобы не лжесвидетельствовать о мире,

над которым пролетают в тот миг,

пока поскрипывает перо, пока никто

не обделен печалью.

2

Шелест рисовой бумаги,

которая оживает под небрежным взмахом кисти

отшельника Кэнко --

это замирание листвы

сухого мисканта на крыше хижины: какой семантикой будет наделён

отлетающий в порывах ветра ночной звук?

3

Поэты --

как воины, алчно разыгрывающие в кости Христову одежду,

а потом распинающие его плоть.

4

Поэзия -- как день без Бога.

5

Воля поэта

должна быть направлена не для того,

чтобы навязывать вещам свой художественный

порядок, а для высвобождения языка вещей. Камень,

долго внимавший речам пустынножителя Досё, в конце концов,

заговорит

собственной, нехудожественной речью.

6

Поэзия -- эрос Духа.

7

Если стихотворение -- хаос,

то книга -- это космос.

1998

ИРИС

Ирис влажный, не подобно ли моему измышлено твоё бытие?

Называя тебя, имя твоё нежное и ложное, слова мои радостны и росны.

В тугих бутонах говор твой затворный и такой тревожный внятен мне.

Поэт, творящий речь, как вор, выкрадывающий твой тайный смысл.

Ирис влажный, не подобно ли твоему измышлено моё бытие?

*** * ***

Деос, ты не дал мне зрения, чтобы видеть тебя, но влечёшь к себе светом своей благодати, и в каждый миг своего бытия ты, страждущий во мне, хочешь быть обладаем, как девка, и, как девка, щедро даруешь тело всяким устам.

Деос, там, где мой шаг, не наследят твои стопы: но я существую в тебе, об источник богатств! Там, где мне уготовано ложе, пусть меня сохранит твой благостный сон. Ты хочешь, чтобы я имел тебя в своём обладании, но остаёшься непостижимым и бесконечным сокровищем блаженств.

Деос, как одинок ты, должно быть, если в каждом заблудшем взываешь к любви, как дитя на груди материнской. Да разве могу я покинуть тебя, жалкого, не обращаться к тебе с молитвою, ведь уста мне на что? Что я, жалкое подобие Тебя, несу Тебе в дар, какое Благо?

1988

*** * ***

Дар жизни и любви,

печальные дары твои, Господь, зачем вручил?

И смерть вручил,

использовав меня, как глиняный кувшин, для твоего вина.

Трепетом и болью ты обжигал

и закалял чужую плоть, сжимая губы, как гончар.

Душа бродила, ты отпивал её скромными глотками.

И что, пьянит тебя моя любовь и ум твой трезвый и суровый?

Ты подносил уста,

касался глиняного края кринки, как всей Вселенной.

И проливалась речь твоя, Господь,

замирало звёзд сиянье, как листья лавра.

Ты говорил, я слушал.

1995

*** * ***

Он строит дом, а кто-то строит домовину.

Ты пишешь стихотворение, а я уже по ту сторону слова.

Я слышу эхо, в котором не слышно имени.

1993

*** * ***

Я в рубище стиха бреду.

Поэзия, как Руфь, Ноэмии сноха,

по жнивью бродит,

подоткнув подол, позади жнецов,

подбирая колоски несжатого Господнего слова.

Она склоняется над каждой паданкой,

над каждым зернышком,

и, не смея звать Его,

смиренно спит у Его шатра,

пока не позовут

на пиршество стиха.

*** * ***

Душа ещё свежа, как краюшка хлеба.

И краюшка хлеба бывает чёрствой, если не разломать её,

А крошки скормить птицам!

ТАВРО

I met the night mare

W.Shakespeare⁽⁸⁾

1

Аэропорт Домодедово. То ли восход, то ли закат.

Москва встречает вороньим граем:

летят табунами --

овод-кобыла? Комар-бык?

В неком обличье явился мне

сон-сыч.

Топчут грудь золотые копыта,

степных печенегов набег.

Уф, степь-сычуга!

О, кабы не ты, кобылица-лохань,

закабалили бы степи младенца, тпру! Остепени

парнокопытную прыть,

дай мне испить

колыбельного пенья-воды.

Глянь, даже

солнца мутный алтын

пыльной жаждою мучим.

Ковыль пустился в побег через тын,

став на дыбы:

рвёт узду уд алых конь,

горечь уст и мёд испит…

Я не ворон-ворог, а мельница.

1989

2

Речь-кобыла копытом здравый смысл лягая,

сиганула с ухмылкой через тын.

Коромыслом повисло над мысом

мычание звезд в хлеву.

-- Эй, подпасок, где тебя носит, засоня?

Ебздык затрещину ему по затылку --и рысью глаза!

Ну-ка, бери плеть, погоняй млечное стадо на выпас.

Хвост в хвост ковыляют из загона

что ни корова, то метафора.

Поэты -- ох, упрямцы! -- любят им хвосты крутить,

оттого и пахнут их слова.

А та вон, захудалая, тащится.

Я тут как тут и плеть моя воздух сечёт.

Гоню её в сторонке от стада,

на своё пастбище.

-- Эх, коромыслом мычание звёзд в хлеву!

Подставляйте руки ковшом,

нацежу вам из подойника парной лирики.

Ведь такое проливается нынче на уста!

1995

3

Я слышу твой оклик, Елена!

На блаженном, на халдейском языке мычат волы.

Между бездной и бездной громыхает

повозка Вселенной.

Вестью проносится сон-кобылица.

Вороватый, одаривая встречных песней хвалы,

за ноту музыки, за тёмный и хрупкий промысел звезды

гоню тайком хладной говяд маклачить

Я слышу твой оклик, Эннойя!

Испражняются коровы, оттопырив хвосты.

Между бездной и бездной ковыляет повозка Вселенной.

Чревный ветер меня пробудил.

1995

4 ГИМН АГНИ

Мужайся, огнь! Возжигаю тебя силой мысли.

Длинные волосы, непослушные кудри твои, умащиваю

ароматным маслом оливы.

Обнажай, широкогрудый, упругие мускулы,

я буду разминать твои члены касанием рук и губ,

дыханием жарким вдохни в меня весть

Срываю одежды твои, уготовано ложе тебе

рядом со мной, жертвой твоей, лоном твоим деланным.

Распрягаю твоих жеребцов.

На рассветах ночи, когда запевает бык,

пусть покроют они кобылиц, пребывающих в течке,

на семь голосов призывающих ржаньем.

Живот твой, словно блюдо для подношенья.

Чуткий ухом, жаждешь хвалы и, сам щедрый на благо,

изливаешься речью, словно вымя коровье.

Приподнимись на цыпочки, о, как хорош ты, Агни!

И рук не хватает мне, чтобы обнять и возвысить тебя,

мокрого, с испариной на звёздном челе.

Ты встряхиваешь головой, и сыплются искры.

Разотрись хорошенько чёрной власяницей небес,

ягодицы и спину -- о, как пахнет палёным!

1995

5

«Дух достигает своей истины,

только оказавшись в абсолютной

разорванности».

Ф. Г.

Ночь обнажает звёзды,

как безумие обнажает мысль во всей

красоте.

Вот бы рифмой грозной

разъярить её, как зверя, и натравить

на мычащее Время.

Я тогда ощущаю прочность Бытия,

пока длится Речь из уст

в уста.

Я стал бы пастухом при ней,

чтоб плетью оберегать Быка,

но ты,

ты вручил мне --

Меч!

Я вырвал сердце Бытия --

Господне слово!

Тяжело твоё бремя,

пока тянешь оплечь из тёмных вод

Быка-время.

1996

6

-- Марк, не морочь мне голову,

идём в мой дикий стан,

оставь империю, сенат, блудливую жену,

твоё пристанище в лесах, где гунны.

Отдай рабам сокровища,

ведь длань твоя легка

и печаль твоя

не тяжелей плевка.

Ты воцарил в империи покой,

а в умах же зреет

поэзия и беспорядок, варварство,

изнанка мысли и проказа.

Ты в империи изгой!

Бесплодный груз надежд

влачить -- зачем?

Я твой не гость, не раб,

Арто Антонен я,

твой Дух!

1988

7

я брёл в реке влача обломки бредня

залив купал закат за кадром кралась ночь

почуяв кровь холстины

море прибилось море как щенок к ногам

угрюмый скупщик слов тащил тяжёлый скарб

и свой удел обросший скорбью

Пески знобило

стлался Путь

Язык скудел

скулило море ласкаясь в скулы

в ячейках сот сочились луны обезумев

как хищный скунс припала кровь к вискам

в сумерках пролился Ковш полуночных наитий

куст можжевельника промок

я шел мы шли как кормчие на корде

в устах узда звенела

1989

8

в уютных лапах ночи посапываю я

ещё не зверь ещё не зван но шерстью пахнут сны

целуй меня целуй терзай сосцы

оттачивай клыки о тимос стетос этор френ

прими меня в уют когтистых лап

дивен ты да я не плох

пока я не ослаб и свеж как майская осока

бери меня бери о берег мой заросший вереском

лакай мою растерзанную нежность

я царственный безбрежный!

1989

9

река меняет кожу

юные стрекозы таранят паровозы

снова гнёзда вьют соловьи и самолёты

привольна степь зудят в ночи виртуальные скрипачи

мысль таинственна крамольна

...вщиж-юрть-вщиж-юрть-вщиж-юрть...

такие виртуозы

огней трассирующих светлячки шныряют тут и там

над одуванчиковым лугом разметало парашюты

улитка-Тютчев не улыбчив

он хаос и скарб полночных звёзд

и бездны на себя навьючил

1995

9 UNWESSEN

…Тот робкий шаг из крова,

к тому, чей сутью стала даль, о, ужас,

как выдворение из слова,

как выдворение из слова!

Ничтожна мысль моя,

как звон ночной цикад среди миров.

Ты мёртвых звёзд оплакивал, как пчёл,

не приносящих мёд,

и в бездны сыпал из горсти.

В лабиринтах языка

я пролагаю путь к тебе, чудовище,

на ощупь и на слух.

Миндаль сгорал, и отцветала ночь,

сухого эха тёмные раскаты

вымерли во всей вселенной:

без мысли,

без одежды я,

как на плахе…

1991

11

кочевником я совершал набег на речь и вот повержен я

P.S.

Жил-был кузнечик в стихах,

такой пострел неуёмный!

Стрекотал он впотьмах, пиликал,

да вот умер, бедняга, умер…

И как-то страшно стало читать:

ночь, ничто ворочает

стеклянными глазами стрекозы.

…Эта мысль о том, мой мальчик,

как Тютчев мёрзнет и кутается в плед,

и видит из кибитки,

как замирает лист над прудом;

о том, как он пространством побеждён,

свой не наблюдая след,

задыхается у времени под спудом

и отгоняет прочь метафоры,

как мух, и давится стихами:

«Мой ум прозрачен, как осенний лес.

Деревья похожи на деревья.

Лист, как забытое слово,

прильнул к своему отражению,

не помня образов былого.

Здесь, блаженствуя, живёт молчание,

и среди его владений

блуждаю я, как осколок эха,

то ли дождя, то ли ветра, то ли синицы...

-- Боже, какая многоголосая

и разноязыкая эта немота!»

А дальше мысль не знает,

куда идти⁽⁹⁾…

*** * ***

вот и во снах хризантем уже нет сновидений

раскалённые листья клёнов только что разворошил ветер

на крыльях стрекозы оживает тишина

1989

*** * ***

С.К.

Листва мертва, мертва…

И валится без ветра на берег бытия.

Твой сон не в руку, скажешь?

Под скучный ход часов,

которым не растратить время,

сколько не крутить им стрелками

по кругу циферблата,

ибо знать о вечности не их,

дурной механики, удел,

ты доешь свой тихий ужин без меня

под скучный ход часов настенных...

Потом пойдёшь постель утюжить

и, разглаживая складки,

где в льняных волокнах затаился

грустный запах осени,

о том всё думать будешь,

как мы под мутною луной

спешим в холодный дом.

…Слова срываются в озноб,

в озноб срываются слова…

Украдкой сердце вьюжит, вьюжит --

я чувствую, в твоей груди.

Но знаю я теперь одно

(переведём дыхание):

тебе не растратить мой дар

высокого одиночества.

1993

*** * ***

В тени ивы с истиной во тьме блуждает душа.

Душу, как ветку ивы, отведу в область молчания.

Без отзвука в дальней роще прольётся дождь.

1995

ГОРСТЬ ИВОВЫХ ЛИСТЬЕВ

1

Полуденное солнце

Во всех московских окнах.

Ещё скаредно.

2

в узелках все нити бытия

3

Пеной лепестков,

Будто верблюд отплюнулась вишня.

Умываюсь речью...

4

душа вся в плавниках и жабрах

5

Не утоляя жажды

Жаворонок пьёт вечность.

Оводы жалятся...

6

взламываю отражение вод

7

Осенило осинку --

Капель догадок осенне-росных

Мне за шиворот!

8

и чем-то полнится душа, и жаждет вылиться во что-то

9

Я шёл к тебе

Да разминулся с ветром в лепестках

Чужих черешен

10

ты поселишь во мне печаль, птицу ночную

11

По надбровьям

Проходят дожди, не ведая

Таинства брода.

12

в конце аллеи темно: никого, кроме дождя

13

Отяжелев догадками,

Сорвались росы с листвы

По наитию ветра…

14

чайки белых крыльев всплеск, или молнии высверк?

15

Вымочишь одежды,

Если войдёшь в зелень моих глаз!

О, полёт жаворонка!

16

спали, не разнимая рук, разметавшись как травы

17

Вселенная, роняя звёзды,

Переполнила чашу одиночества,

Пьянящего, как вино...

18

внезапно в кроне дворовых деревьев умерло море

19

Проплывают звёзды

Жёлтой листвы насквозь,

Будто рыба в нерест.

20

чело ночного пруда искажала мысль ветра

21

Рыбы,

как звёзды,

зевают.

22

сохнут травы, скошенные вокруг ирисов

23

Скудные воды уносит

Река, отчуждённая от берегов.

Вброд перехожу мысли.

24

птицы летят и не улетают, пока целуешь меня

25

С такой щедростью

Ясень сбросил листву,

Волнуя наготой...

26

звон наковальни перебивает песнь цикады

27

В немоте деревьев

Не расслышать тишины:

Сущее немолчно.

28

сад, куда не пролегла тропа, запахнулся метелью

29

Бабочка, дурочка,

Что ж ты, прячься от снега скорей

Под мой воротник!

30

Я, заворожённый

Как воздух, колышимый звуком,

Ворую ветхое эхо…

31

как дышат, как умирают зеленые жабры ветвей

32

Свеча глотает тьму.

На твои ладони сухие, как листья,

Капают тихие мысли...

33

осень выдохнула меня на листья клена легла изморозь

34

Умер ветер,

задохнулся листопадом --

Воздух ранен.

Тише, пёс мой,

не вороши воспоминаний

я без песен...

35

Время не старится...

1988-1995

STETHOS

1

грудь

словно взмокший

воробышек

не умеет

вздохнуть --

окна

отравлены рассветом,

сердце

заметено снегом

чёрный день

прилёг

на колени

распустил

когти

2

в груди,

такой просторной

для размаха

крыльев,

подранок

перелётный, осень,

свивал

печальное гнездо --

я несу его,

как робкий дар,

торжественно

изранен

1987

*** * ***

…И мёрзнет, и зябнет моя душа.

Осень, будь ласка, приюти меня в клёнах

и гостеванье земное не отврати.

Их радости и печали я выучил наизусть,

отогрей дыханьем твоим,

как зяблика в ладонях.

Бухта Анны,

я помню тебя ласковой и смущённой.

Теперь те ночи позади

и безымянны…

*** * ***

...Ты слеп. И смерть

ведёт тебя опасливо, как зверь,

в мои урочища.

Там белый лунь без крика проплывает...

Червон и чёрен черновик

пророчества,

червон и чёрен.

Утешь меня, волчица-степь,

но поспеши,

пока пейзаж лица,

чьё таинство не вылакать,

не занесло снегами.

Я сам сотру его

и кину в ночь

беспечального иночества...

1987

*** * ***

Анечке Т.

Твоё лицо разгадке снов подобно.

Созерцать тебя издали, как работу творца.

Я хотел бы, чтобы проточная темень оленьих глаз

и впредь охлаждала мои губы.

В лёгком движении бровей есть

свидетельство о долгом полёте над тем,

что ещё не уснуло, но таится,

как отраженье в воде,

боясь расплескаться навеки.

И, как не узнанный странник в горах,

спросонья блуждает улыбка

по ложбинкам лица

в поисках осеннего зова оленя.

1987

ВКУС БЫТИЯ

1

На открытой веранде

Снежинки слетаются к чаю.

Мысли мои тают...

2

Заворожила черёмуха

Над моей наготой. В снах

Утопаю в сугробах...

3

Кинуло в жар клёны --

Не осень, казалось, а сама жизнь

Одаривает теплом.

4

Роса на траве, ах,

Самая первая в апреле

Выбилась сединка,

5

Изнывает липа,

Дрожа от обилия пчёл,

Снимающих мёд.

6

Тонкий звон цикады

То ли песнь, то ли плач --

Только мне и слышно.

7

Тревожна бухта Анны.

Волны зализывают мои раны

Поскуливая в гротах.

8

Будто чью-то жизнь

Спасая, затаил в ладони

Вишнёвый лепесток.

9

Черное сукно шинели.

Встречный снег норовит

Залететь за воротник.

10

Какое благоухание

В бутонах февральских камелий

Незаживающие раны.

11

Ем ночной снег

Как пёс, из сосновых лап,

Вытянув шею...

12

Такой разный вкус

У бытия. Колкими были

Сны близ тебя...

13

Скорый поезд --

Ветер бьет в бессонное лицо,

Словам твоим подобно...

14

Черносливом

Упала в травы ночь --

Эхо рассвета...

15

Перелистывая листву,

Ветер перечитывает чужие мысли,

Не узнавая себя.

16

Светел твой вздох,

Что тебе чудится, ветер,

В листве колыбели?

17

Грезят ветви клёнов

О двух дождях полночных,

Таких влюблённых!

1995

БРОСАЯ КАМЕШКИ

1

мои руки

охватили вокруг

мое тело

мысли разбежались как круги на воде

вслед за тобой

ушли без оглядки дожди

и речь обмелела

в неводе рыбака трепещет плавниками закат

ветер в костре

сухое пламя воздел

к одеждам дождя

выйти к морю и кутаться не в твои руки

2

Усталый всплеск волны,

Как пес, вздыхающий во сне.

Тают в море острова,

долетают крики перелетной стаи.

Вот так зрачки тебя искали,

глотая втайне позор-позыв вод-отречений.

Темней грозы, я давился тишиной,

не разразился.

Сумрак моря едва-едва белеет --

выкрик уток.⁽¹⁰⁾

3

Рыбий остов на песке.

Так и вас, мои стихи, до белизны

Вымывают волны...

5

О, море, колыбельную пою,

приляг, бессонное, на грудь мою!

Не я свивал,

накручивал

на локти молнии,

но когда

мгновенно

обмирала речь,

ослепительно сгорал поэзии безбрежный свет,

срубая головы, как меч, поэтам.

О, море, просторна грудь моя для грусти,

птиц твоих -- бакланов черных

и рыб пугливых,

как мысль моя!

Не усмирял я ветра, но голос мой пел колыбельную тебе,

всем телом прижимался я

к волнам,

ласкал...

6

Без упряжи мечутся волны, играя мускулами.

Забыв об усталости, влачу за собой одинокий рояль

С надломанным крылом над музыкой

7

…из Москвы, из Александровского Сада, от мальчика,

к морю, в бухту Анны бежал…

8

Молча бросаю камешки.

Словно чьи-то мысли вслух

Выдал всплеск воды...

ЭПИЛОГ КНИГИ

*** * ***

Подхваченный снежным ветром,

Пространство растратило моего имени отзвук,

Вместивший ни одну жизнь

*** * ***

Листва мерцает наготой дождей

И, затаив свой трепет, пробует тебя на ощупь, --

Не отворится слово, ропщет...

*** * ***

Шрифты -- мёртвые пчёлы

Гранки -- разрушенные улья

Книга -- нежилое сердце

К СТРАННЫМ ПРИСТАНЯМ

«Пусть драгоценная вещь разобьётся, а осколки останутся».

Акутагава Рюноскэ

*** * ***

Солнце погружается в грусть --

И такая сухость в лесу, и такой хруст --

Словно мой голос надломлен...

*** * ***

...Зарекался, всё сердце изолгал.

Я проснулся, а мысль о тебе осенне-звонная так и не дремала:

как раздобыть твоей нежности? как ночь удлинить?

как глаз не раскрыть без стона?

слезы не уронить? не растревожить рыб пугливых,

когда коснёшься губ, как хладных вод,

не моих бережных, а чужих рассерженных?

Позволь испуг твоих рук мне приручить --

о нет, не о том вопрошать надо бы!

О воле дикой голубиной стаи,

гнёзд которой не разыскать,

гортанного говора не услыхать…

Порыв моих губ не устеречь,

от поцелуев не найти снадобья.

Отхлебни, пригуби моей нежности,

что без прибоя плещется, ах,

не о том, не о том моя речь.

Куда ей теперь от тебя,

незваной беженке?..

9.09.93

*** * ***

…твои слова, как озноб листвы. Росы обожглись…

*** * ***

Пушинки на твоей щеке я собирал?

А нынче я не могу никого вспомнить, вспомнить --

Живу, как бесприютный стих велит...

*** * ***

Стих, погонщик мой,

в твоей упряжке я,

невольник, хам!

Так сладкозвучна плеть твоя,

гони меня, гони

к стихам!

*** * ***

... Донести строку, не расплескать стиха,

а не тебя, привереду.

Твоих ласк трусливых, как щенята,

не ищут мои губы, что огрублены за ночь,

как старые колодезные срубы,

и глаз моих прищур слеп, чтоб тебя разглядеть.

Не отодвину с лица обнищалой ветви,

лишенной признаков прощания,

ибо всё слагается просто:

пока ты спал в моих руках,

пришёл сентябрь без стука,

без уведомления, без спроса и овладел,

стервец-стервятник, мной,

как озером владеет ветреная зыбь,

швыряя пригоршнями янтарный свет

на зелёную сетчатку глаза,

и я уже тебя, обронившего тень,

чтоб очарование затмить, увы, не вижу.

Обхаживай меня, сентябрь-львица,

в коронованных лесах...

20.09.93

*** * ***

в мои воды камень упал, вечность расплескал

*** * ***

...И глаза в поволоке-паводке осенних дней,

наполненных печалью, далеко звенящей,

я прибегу лакать, как верный псина,--

осторожно, чтоб медово-карих отражений,

едва остуженных ветрами, не расплескать

от радости и, благодарный за доступность их прохладе,

я не буду ожидать, когда прижмёшься ты щекой,

как подорожником, к сердечным ранам,

давним, заново червленым за ночь,

как листья тонкоталых клёнов,

негаданно из помыслов

твоих прозрачно растворенных

в осенней наготе дождей, --

о нет! то не печаль, они, деревья,

в затишье глаз твоих ушли, чтоб сохранить

чуть дольше дней отмеренного срока

то очарование, которое несёшь,

как озеро, ко мне, не ведая того.

И мне лакать его? Вот, псина!

29.09.93

*** * ***

...Верно, я навлекал лесные полчища

воинствующих гуннов: так тяжела была твоя тень,

словно развалины древнего Рима,

но не я разорял тебя походами невозбранных поцелуев;

в одном признаюсь: я расточал свои звонкие губы,

как дарованные ливневым скитальцам

струны, а ты, наивный, полагал,

что дожди торопят тебя от моего порога,

а это я настигал твои мысли повсюду.

Теперь ты разорён, сентябрь, --

гляди, как тень твоя над озером небесна...

4.10.93

*** * ***

Думаешь,

твоя мечта осыпается,

как колос ячменевый?

Я соберу её в жмени

по зёрнышку, --

видишь,

сколько их уже

шуршит

в моей

ладони?

*** * ***

(...только моё ненастное

сердце припозднилось, ещё облетает, но цепко хватается

за каждый листок, что отбился от

жёлто-червленой стаи,

от эпохи, запропастившейся где-то,

от кровавых событий, пока ты занят тщеславным трудом

и юными мертвецами. Вторые сутки

мается дождь,

и осень пустилась вдогонку за нищенством,

словно безумие за пророческой речью Орфея.

Хорошо, когда никого не ждёшь:

выругаешься любовно-матерно

и поплетёшься за мудростью к эллинам; читаешь древние

строфы, а сам думаешь: «Где этот мальчик

с влажно-мерцающим

взглядом? Бутылка фалернского допита,

а он не приходит, негодник». Книга вываливается из рук,

буковки расползаются по всей квартире...)

16.Х.93

*** * ***

...Сердце, хочется вынуть тебя, больно музыке!

Ветер в неводе, хорошо темперированный клавир

не облетает мокрым звуком листопада,

солнечны дни, нескончаемы и сочтены,

и каждый со своим увечьем;

когда ни сна подле тебя, ни дрём,

что может сотворить с тобой лицо

с моими поцелуями между лопаток?

Но потом, потом подбирать волоски

с языка: то прибываешь, как луна,

то убываешь в сердце моём...

21.Х. 93

*** * ***

... А в конце разговор с камнями.

И нынче мой голос скуп,

как хриплый скрип деревьев,

и хмурой нежности исполнен…

Ждать: такая давняя страна,

степь без отзыва: куда ни кинь взор,

куда ни кинь сполох -- неоглядны во времени ожидания…

Но для кого моя речь? Ты не искал меня,

у городской стражи не спрашивал,

в какие ворота вышел некто Джами,

юноша из племени Харари?

Ни для тебя, ни для неба,

ни для вещи: всё затаилось накануне

отворения слова. Или кто-то

вырвал корень речи?...

23.Х.93

*** * ***

... Опять в лесах горит, всё догорает

на овражной окраине сердца: виолончель, валторна,

скрипка. И далекой медью истекает

все то, что знаю; зачем я знаю?

Гони стихи, гони их в стойло!

Помню: как доверие тебе, осень,

была моя нагота, но не это тебя вдохновляло:

окровавленный лик кленовый

без единого намёка на смерть.

О, тщета, тобой наслаждаюсь, тщета!

Ты смотришься в воды,

осень, а видишь меня; но где я,

неотделимый от тебя, как танец

от летящего листа; как полёт от птицы;

как творение от творца?

Пока ты в танце, я пребываю

в твоих движениях, слушая,

как звон паутины тает...

28.Х.93

*** * ***

Дождь забрел в мои сны и блуждал до утра --

Кто-то был в дивных снах, кто-то трогал лицо --

Я подался вперед, но не мог разобрать...

*** * ***

...Нынче твой взгляд можно вброд перейти:

стыл и пуст. О, как припадал я к нему,

словно лось мохнатой мордой,

пил его, не хватало дыханья.

Душа кочевала, искала соответствий,

не близости тел, но ты

не заметил и сам, какое половодье за собою увлек

и, войдя в эти воды,

расплескал мои откровенья.

Кажется, вся природа в них бытовала,

а теперь я бреду в отголосках иной тишины,

облака навалились на меня

усталостью скитаний.

Оглянись: там речь,

как осеннее роскошество,

позади меня царит. И что,

мне покоиться

в своей глубине и лелеять скорбь?..

11.XI.93

*** * ***

... Мне впору прятать лицо, закрывать руками,

а не звать тебя; наконец, унести его туда,

где в ночи о дальний горизонт души

пустынножителя

колотится никем не прибранное сердце --

словно звезда о стенки колодца.

Если можно было б уйти

вслед за последней нотой тех дождей,

я пустился бы в танец, позабыв о своей наготе.

Но, как смыть все догадки с лица?..

19.ХI.93

*** * ***

...речь, вынь меня

из твоей петли,

или затяни потуже.

Мне, владельцу

твоей хрипотцы,

куда брести

по созвучиям

вьюги?..

21.XI.93

*** * ***

... Все вещи нас переживут,

как мы пережили влюблённость.

В январе устаёшь от тяжёлых одежд,

зиму проводишь, не отрываясь от книги:

пасётся ничтожная мысль на чужой ниве.

Хочется зарыться в горячий песок,

нежиться рядом с другом,

незатейливо начать разговор

о том, как хорошо было бы ощутить

непомерную тяжесть чресл.

Я нагло глядел бы и поражался

отчаянной наглости.

Ты хмуро надвигаешь брови

и нагоняешь тень неприступности.

Соль въелась в поры

черноплодной кожи...

23.1.94

*** * ***

... Подоспеет лето, мы поедем к морю.

В дорогу возьмёт бутылку хэрши.

Нет, жажду уймём поцелуем,

о комнате договоримся по телефону.

Лениво чайка прокричит,

разрезав белыми крылами

равнину сонных вод.

Мы разделим тихий берег на двоих.

Нагота доступна только солнцу и волнам.

Итак, алкая уст твоих,

подходит море к изголовью

и дышит приглушённо,

словно эллинский стих.

Вот ты уже и не сердишься...

14.1.94

*** * ***

... Всё пройдёт, но ничто не изменится.

Я отброшу свой голос, он вернётся ко мне

чужестранцем, отравленным беспредельностью.

И, взращивая одиночество в садах,

не пристало мне вслушиваться, как вьюжит музыка.

Речь посажу на цепь, чтобы слова не вязали дёсна.

Принять дивный мир, а потом испить горечь его утраты?

Так мы въехали в уездный царский Санкт-Петербург,

позади оставили камен, омылись в водах Стикса.

И вопрос каменному сфинксу

теперь казался избыточным...

4.3.94

*** * ***

... Держи крепче, малыш, солнечный луч.

Не ищи меня в звуке: ничто не отвлечёт

тебя от одиночества. Если в пустой комнате

тысяча вещей, то зачем тебе путь?

Не ищи меня во плоти:

моя зримость, подобна луне в водах:

тронешь рукой, она разбежится кругами.

Не мысли меня, ибо я немыслим...

12.3.94

*** * ***

...зябко касаться тебя.

*** * ***

...Речь вовлекает меня в единое событие времени

и не спасает. Пустота,

окрашенная в тона невысказанной речи, заполняет

мое бытие. Ведь

нужен только жест, -- и событие хлынет, речь подхватит

меня, словно отзвук,

и растратит в пространстве. Так и ты, влюблённость,

отпусти меня

на простор...

19.12.93

*** * ***

...как по росе босиком твой поцелуй.

*** * ***

...Я пришёл к тебе с повинной головой,

стыд мой, срам мой,

что ты делал со мной, что я делал с тобой,

стыд мой, срам мой?

Прижмись ко мне крепче и ближе,

ангел мой, демон мой,

как отважен ты, как тревожен я, как я смел,

стыд мой, срам мой?

Возьми меня с моей повинной головой,

утешь мой стыд,

утешь мои уста...

16.5.94

*** * ***

Я уйду, вихрастый ворох листвы,

Словно в танце по пенистым гребням волны, --

Эх, догоняй меня, эхо печали!

*** * ***

...Я не знаю, зачем позвонил, еще не решил,

что нужно сказать. Я так далеко от тебя,

так долго доходят гудки. Я хотел бы просыпаться

рядом с тобой, рукой касаться твоего бедра,

провести ладонью по широкой спине, изучить рельеф

твоих губ, бритый затылок целовать...

13.5.94

*** * ***

...Чтобы запомнить на прощание рукопожатие,

я удерживаю ладонь в твоей ладони: наши линии жизни

совсем рядом. Пальцы, познав прикосновение,

медлят разжиматься. Пять часов назад не разминулись

в толпе пассажиров наши взгляды...

10.6.94

КОГДА НЕЧЕГО УТАИВАТЬ

...Боязно ступать по росе.

так запросто приходит смерть и приручает,

иволга убаюкивает коллапсирующую

вселенную и я не знаю, что делать мне

с руинами речей...

1. «…уведи его в сады, дай ему преобладание ночи…» Р.М.Рильке. Третья элегия (перевод А. Белых).

2. Южная провинция в Аргентине.

3. Тмесис (греч.) -- расчленение слова по живому.

4. Стихи 3 и 4 -- из книги Пауля Целана "Sonnenfaden" ("Солнечные нити"), 1968, вольный перевод автора с немецкого.

5. «...сумрачно-фиолетовый цвет в соединении с желтыми георгинами вызывает у меня образ матери». Из письма Винсента Ван Гога.

6. «Безумен путь его теперь». Стихотворение «Ганимед».

7. Кипарис - хвойное дерево. Хвоя - узкий, в виде иглы, лист.

8. «Я встретил ночную кобылу». В. Шекспир «Генрих IV».

9. Из стихотворения Фудзивара-но Садаиэ (1162--1241), японского поэта.

10. Мацуо Басё (1644--1694), перевод автора.

Speaking In Tongues Лавка Языков

АЛЕКСАНДР БЕЛЫХ

ПЕЧАЛЬНЫЕ ДАРЫ КНИГА СТИХОВ

ПРЕДИСЛОВИЕ

МОРСКИЕ ФИГУРЫ

1

2

3

4

5

6

ПЕСОК

1

2

3

* * *

ШУМ РАКОВИНЫ

* * *

НА СМЕРТЬ БРОДСКОГО

ИЗ ОКНА ЭЛЕКТРИЧКИ

* * *

СТАНЦИИ

Станция «Сад-город»

Станция «Весенняя»

Станция «Озёрные ключи»

PROXIMA

СНЕГ В ПРЕДВКУШЕНИИ СТИХА (ПЕЙЗАЖ В ОКНАХ)

1

2

3

4

5

6

7

8

НА ВЫХОД АЛЬМАНАХА «СЕРАЯ ЛОШАДЬ» № 4

КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ

* * *

* * *

СТИХИ НОВЕЙШЕЙ ЭПОХИ

1

2

НА «АПОФЕОЗ ЧАСТИЦ» БРОДСКОГО

3

САМОВОЛКА В АВГУСТЕ

РАЗГОВОР ПОЭТА С ВОРОБЬЁМ

СЛОВО И МИФ

И СНЫ РАСХОДЯТСЯ КРУГАМИ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

ТМЕСИС (3)

ОСЕННИЙ ПОЛЕТ НАД УЛЫБКОЙ ЭНДИМИОНА

* * *

НА ГИБЕЛЬ ИВИКА

* * *

ПОД КРЫЛОМ ДЕМОНА

1

2

3

НЕ УТИРАЯ СЛЁЗЫ

1

2

3

4

5

Speaking In Tongues
Лавка Языков

ПЕЧАЛЬНЫЕ ДАРЫ
КНИГА СТИХОВ

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

ТМЕСИС⁽³⁾

*** * ***

*** * ***

*** * ***

3⁽⁴⁾

11⁽⁵⁾

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***