Несмотря на свои обещания во время последних Выборов, политики так
и не переменили климата. Государственный Институт Метеорологии сотворил
только несвоевременный снегопад да пару маленьких, не больше абрикоса,
молний. Изо дня в день и от графства к графству погода менялась весьма
беспорядочно, как и встарь.
Мелодия струнного квартета плыла из окна гостиной и терялась среди
всплесков и бормотанья сада. Закрывшиеся лилии оставили над прудом аромат
задумчивой грусти. В порфире фонтана не мелькал золотой плавник, а павлин,
который, казалось, туманно маячил среди теней, на самом деле был призраком,
ибо всю стаю загадочно и жестоко убили день или два назад, в первую вспышку
этого внезапного лета.
Майлз гулял среди цветов, переполненный меланхолией. Его мало трогала
музыка, и это был его последний вечер в Замке Маунтджой. Никогда, наверное,
не будет он так свободно гулять.
Маунтджой спланировали и вырастили в годы о которых он ничего не знал;
поколения умелых и терпеливых земледельцев пололи, удобряли, прорежали;
поколения дилетантов орошали его каскадами и фонтанами; поколения коллекционеров
таскали сюда скульптуры; все, казалось, существовало для его удовольствия
этой вот ночью, под этой огромной луной. Майлз ничего не знал о таких периодах
и процессах, но чувствовал приливы непонятного влечения к обволакивавшим
чарам.
С конюшни пробило одиннадцать. Музыка смолкла. Майлз повернул назад;
когда он подходил к террасе, ставни уже закрывались, и одна за другой гасли
большие люстры. В свете фонарей, еще горевшем на панелях выцветшего атласа
и потемневшей позолоты, он присоединился к компании, отходящей через островки
старой мебели ко сну.
Его комната не входила в длинный ряд окон, смотрящих в сад. Эти комнаты
оставляли для убийц. Не было ее и на втором этаже, занятом половыми преступниками.
Он жил в скромном крыле. Ему открывался вид на черный ход и угольный бункер.
Только приезжавших по делам специалистов, да очень бедных родственников
помещали сюда в старое время. Но Майлз привязался к этой комнате, которую
мог назвать собственной впервые за все свои двадцать лет Прогресса.
Его ближайший сосед, некий м-р Потный, задержался у своей двери, чтобы
пожелать доброй ночи. Только после двадцати месяцев соседства когда срок
Майлза кончался, этот ветеран стал приветливым. Он и человек по имени Мыло,
два пережитка другого века, держались вместе, задумчиво толкуя о былых
кражах со взломом, о взрывчатке, об уютных барах, где они встречались со
своими постоянными скупщиками краденого, о суровых днях наказания в исправительных
домах «Щетка» и «Мавр.» Молодому поколению от них было мало проку; их интересами
были преступления, кальвинизм и классическая музыка. Но мало-помалу м-р
Потный начал кивать, хмыкать и, хоть и слишком поздно для дружбы, разговаривать
с Майлзом.
— А ничего нынче бренчали, а, приятель?— спросил он.
— Меня там не было, м-р Потный.
— Проморгал ты удовольствие. Конечно, на старика Мыло не угодишь. Прямо-таки
устал от его нытья. Мыло говорит, что виола скрипит. Они играли Моцарта
как Гайдна. Мыло говорит, мол, никакого чувства в пиццикато Дебюсси.
— Много Мыло знает.
— Мыло знает побольше некоторых ученых и неучей, кого я могу назвать.
В следующий раз они сыграют Большую Фугу как последнюю часть Си бемоль.
Этого дождаться стоит, хоть Мыло и говорит, что поздний Бетховен не пользуется
успехом. Поглядим. По крайней мере я и Мыло; ты не сможешь. Завтра ты выходишь.
Доволен?
— Не очень.
— Да и я бы не особенно радовался. Чудно, но я отлично здесь
прижился. Сроду не думал, что так будет. Все сперва казалось маленько шикарным.
Не как в старой «Щетке». Но когда привыкнешь, это и впрямь приятное место.
Я бы не прочь осесть здесь на пожизненное, кабы позволили. Беда в том,
что сейчас преступнику неспокойно. Было время, когда знал, что за дело
следует шесть месяцев, или там три года; что бы там ни было, знал, что
и как. А эти тюремные комиссары со своими Превентивным Надзором да Исправляющим
Отношением могут держать тебя или выкинуть, когда захочут. Это неправильно.
— Я тебе скажу, приятель, что и как, — продолжал м-р Потный.— Нынче
нет такого понимания преступления, какое раньше было. Помню, когда я по
карманам лазил и впервой очутился перед судьей, тот прямо сказал: «Парень,»
— говорит. —«Ты вступаешь на такую стезю, которая может привести только
к горю и деградации на этом свете и к вечному проклятию на том.» Вот это
разговор. Все ясно-понятно. Но когда я в последний раз погорел, меня, перед
тем как послать сюда, назвали «антисоциальным явлением» мне сказали, я,
мол, «плохо приспособляемый.» Нельзя так говорить с человеком, который
уже жизнь прожил, пока они еще пешком под стол ходили.
— И мне что-то похожее говорили.
— Ага, и теперь вот они тебя выкидывают, как будто у тебя нет никаких
Прав. Я говорю, многим парням не нравится, что ты уходишь, да еще так внезапно.
Кто следующий, вот о чем мы гадаем.
Я скажу, где ты обмишурился, парень. Ты доставлял мало хлопот. Из-за
этого они так легко сказали, что ты излечился. Мы с Мылом тут разбираемся.
Помнишь, птичек пришили? Так это я да Мыло. Пришлось попыхтеть — мощные
были, сволочи. Но мы скрыли все улики, и если зайдет разговор, что мол,
я да Мыло «реабилитировались», мы все и выложим!
Ну, пока, приятель. Завтра утром моя очередь на Исправительный Отдых,
так что ты уйдешь раньше, чем я появлюсь. Возвращайся поскорей.
— Постараюсь, — сказал Майлз и вошел в свою комнату.
Он немного постоял у окна, в последний раз озирая мощеный булыжником
двор. У него была фигура хорошего мужчины, потому что он был сыном красивых
родителей, и всю жизнь его усердно питали, лечили и упражняли, а также
хорошо одевали. Он был одет в серое, вполне обычное по тем временам, платье
— только явные гомосексуалисты носили цветные — но одеяния были разные,
в зависимости от положения. Майлз носил сшитое на заказ. Он принадлежал
к привилегированному классу.
Он был создан Государством.
Он не богобоязненный викторианский чистюля-джентльмен, не совершенный
человек Возрождения, не скромный рыцарь, не покорный язычник, даже не благородный
дикарь. Весь этот ряд примеров прошлого был всего лишь прелюдией Майлза.
Он был Современным Человеком.
Его история, как это видно из перфолент картотек в бесчисленных Государственных
отделах, была типичной, как и тысячи других. До его рождения политики сумели
довести его родителей до нищеты; от горькой нужды те бросились в самые
доступные и примитивные развлечения бедноты, а потом, между двумя войнами,
выплеснулась цепная реакция разводов, которая разбросала их и их собратьев
по всему Свободному Миру. Тетушка, к которой поместили Майлза, работала
на фабрике и вскоре умерла от переутомления на конвейере. Ребенка отдали
в Приют.
С той поры на него были затрачены огромные суммы, которых пятьдесят
лет назад хватило бы, чтобы обучить целую толпу мальчиков в Винчестере
и Нью-Колледже и устроить на хорошую работу. В залах, украшенных репродукциями
Пикассо и Леже, он зевал на длинных уроках Творческой Игры. У него всегда
были необходимые кубометры воздуха. Диета была сбалансированной, и каждую
первую пятницу месяца он подвергался психоанализу. Каждая деталь его юности
регистрировалась, записывалась на микрофильм и хранилась, пока он в соответствующем
возрасте не был передан в Военно-Воздушные Силы.
На базе, куда его определили, самолетов не было. Это было учреждение,
готовившее инструкторов, готовивших инструкторов, готовивших инструкторов
Личного Отдыха.
Несколько недель он присматривал за посудомоечной машиной и делал это,
как свидетельствовал его адвокат на суде, в исключительной манере. Сама
работа была не ахти какой, но это обычное начало. Питомцы Приютов составляли
костяк Вооруженных Сил, обособленную касту, объединявшую в себе грозные
качества янычар и юнкеров. Майлза быстро повысили. Мытье посуды было только
началом. Адъютант, тоже сирота, свидетельствовал, что сам он и посуду мыл,
и офицерское белье стирал, прежде чем достиг своего нынешнего положения.
Военно-Полевые Суды отменили несколько лет назад. Вооруженные Силы
передавали своих нарушителей гражданским властям. Майлз угодил к квартальной
сессии. С самого начала было ясно, что когда Поджог, Умышленное Вредительство,
Убийство, Предосудительное Поведение и Измену исключили из Обвинительного
Заключения, и все сводилось к простому обвинению в Антисоциальной Деятельности,
симпатии Суда были на стороне обвиняемого.
Психолог базы высказал мнение, что элемент поджигательства неотделим
от юности. А при его сдерживании могли появиться болезненные неврозы. Сам
он считал, что обвиняемый совершил абсолютно нормальный акт и, более того,
совершая его, продемонстрировал более чем нормальный интеллект.
На этом месте некоторые вдовы, матери и сироты сгоревших летчиков завопили
со зрительской галереи, но им резко напомнили, что тут Суд Государства
Благосостояния, а не собрание Союза Домохозяек.
Дело превратилось в панегирик обвиняемому. Попытка обвинения подчеркнуть
объем ущерба была пресечена Судьей.
— Присяжные,— сказал он,— вычеркнут из своей памяти эти сентиментальные
детали, которые были совершенно неуместно приведены.
— Для вас, может и деталь,— раздался голос на галерее,— а мне он был
хорошим мужем.
— Арестуйте эту женщину,— приказал Судья.
Порядок восстановили, и восхваления продолжились.
Наконец, Судья подвел итог. Он напомнил присяжным, что первым из принципов
Нового Права был тот, что никто не может нести ответственным за последствия
своих действий. Присяжные должны вычеркнуть из своей памяти то соображение,
что погибло много ценного имущества и много ценных жизней, и что дело Личного
Отдыха серьезно застопорилось. Им оставалось только решить, в самом ли
деле обвиняемый рассовал горючий материал в разные заранее выбранные места
Учреждения и поджег его, если он сделал это, а свидетельства это подтверждают,
он нарушил Установленные Правила этого Учреждения, а посему подлежал соответствующему
наказанию.
Жюри вынесло вердикт «виновен», добавив к нему прошение о помиловании
тех задержанных лиц, которых при заслушивании обвинили в неуважении к Суду.
Судья объявил присяжным выговор за самонадеянность и дерзость по поводу
задержанных, обвиняемых в неуважении, и приговорил Майлза к проживанию
в Замке Маунтджой (родовое поместье увечного ветерана II Мировой войны,
которое превратили в тюрьму, когда того отправили в Дом Престарелых).
Государство было избаловано удовольствиями. Почти два года Майлз вкушал
его изысканные блага. К нему применялось любое приятное лечебное средство,
и как сейчас заявляют, успешно. Потом ему нанесли неожиданный удар; он
дремал под тутовым деревом, когда к нему подошел Заместитель Главного Воспитателя
со своим Помощником и сказал ему тупо и грубо, что он реабилитировался.
И в эту последнюю ночь он знал, что завтра проснется в жестоком мире.
Тем не менее он спал и спокойно проснулся, чтобы в последний раз ощутить
знакомый запах китайского чая на столике, тонкого бутерброда, увидеть шторы
над порогом, залитый солнцем кухонный двор и часы на конюшне, еле видные
за резными медно-красными листьями вяза.
Он позавтракал поздно и в одиночестве. Все остальные уже принялись
за первые в этот день песни общины. Вскоре его позвали в Кабинет Воспитателей
С того дня, когда к Майлзу и другим новичкам, только что прибывшим
в Маунтджой, Главный Воспитатель рассказал о Целях и Достижениях Новой
Пенологии, они видели его редко. Главный Воспитатель почти всегда уезжал
на разные пенологические конференции.
Раньше Кабинет Воспитателей был комнатой экономки; теперь из нее выбросили
весь плюш и патриотические картинки, а взамен заполнили стандартным гражданским
оборудованием класса "А".
Она была полна народу.
— Это Майлз Пластик,— сказал Главный Воспитатель.— Садись, Майлз. По
присутствию наших гостей ты можешь догадываться, какое сегодня великое
событие.
Садясь на стул, Майлз увидел что рядом с Главным Воспитателем сидят
двое пожилых мужчин, в которых он, благодаря телеэкрану, признал выдающихся
членов Коалиционного Правительства. На них были открытые фланелевые рубашки,
блейзеры с многочисленными ручками и карандашами в нагрудных карманах и
обвислые брюки. Таково было одеяние весьма высоких политиков.
— Министр Благосостояния и Министр Отдыха и Культуры,— продолжал Главный
Воспитатель.— Звезды, к которым мы прицепили наш воз. Пресса получила готовый
текст?
— Да, Главный,
— А фотографы готовы?
— Да, Главный.
— Тогда я могу продолжать.
Он продолжил, как продолжал на бесчисленных конгрессах, на бесчисленных
курортах и в университетских городках. Закончил он, как всегда, словами:
«В Новой Британии, которую мы строим, нет преступников. Есть только жертвы
неадекватных общественных служб.»
Министр Благосостояния, достигший своего нынешнего положения не без
определенной резкости в спорах, заметил: «Но я думал, что Пластик — воспитанник
одного из наших Приютов...»
— Пластик считается Особым Случаем,— сказал Главный Воспитатель.
Министр Отдыха и Культуры, который в былые дни сам не раз мотал срока,
сказал: «Ну, парень, из всего, что тут твердят, я вижу, что ты необычайно
проворен.»
— Вот именно, — отозвался Главный Воспитатель. — Майлз — это наш первый
успех, подтверждение Метода.
— Из всех новых тюрем, созданных в первой славной волне Реформы, только
в Маунтджой мы имеем случай полной реабилитации, — сказал Министр Благосостояния.
— Вы можете знать или не знать, что Метод подвергался изрядной критике
и в Парламенте, и вне его. Существует много молодых горячих голов, которые
черпают свое вдохновение у нашего Великого Соседа на Востоке. Им можно
цитировать знаменитостей до почернения, но они всегда склоняются на сторону
всех самых последних технических новинок телесного наказания и казни; это
— сковывание общей цепью, одиночное заключение, хлеб и вода, плетка-семихвостка,
веревка, дыба и прочая ерунда. Они считают нас старыми чудаками. Слава
богу, народ нам достаточно симпатизирует, но мы сейчас в обороне. Нам надо
показать результаты. Вот для чего мы здесь. Чтобы показать им результаты.
Ты наш Результат.
Это были торжественные слова, и Майлз в какой-то мере соответствовал
обстановке. Он пусто глядел перед собой с выражением, которое могло сойти
за благоговение.
— Теперь будь поосторожнее, парень, — сказал Министр Отдыха и Культуры.
— Фотографии, — сказал Министр Благосостояния. — Да, пожми мою руку.
Повернись к камерам. Постарайся улыбнуться.
Блицы полыхали по всей мрачной комнате.
— Государство да будет с тобою, — сказал Министр Благосостояния.
— Дай-ка нам лапу, парень, — сказал министр Отдыха и Культуры, беря
руку Майлза. — И учти, никаких штучек.
Потом политики ушли.
— Заместитель Главного позаботится обо всех практических делах, — устало
сказал Главный. — Ступай к нему.
Майлз пошел.
— Ну, Майлз, отныне я должен звать тебя «мистер Пластик», — сказал
Заместитель. — Менее чем через минуту вы станете Гражданином. Вот эта стопочка
бумаг, это — Вы. Когда я ставлю на них печать, Майлз-Проблема перестает
существовать, и рождается Гражданин Пластик. Мы посылаем вас в Город Спутник,
ближайший Населенный Центр, где вас прикрепят к Министерству Благосостояния
в качестве младшего служащего. Благодаря вашему специальному образованию,
вас не относят к Рабочим. Конечно, немедленная материальная отдача не так
велика. Но это Служба. Мы поставим вас на первую ступеньку бесконкурентной
лесенки.
Заместитель Главного Воспитателя взял резиновую печать и продолжил
свой творческий труд. Ш-ш — бумп, ш-ш — бумп, шелестели под печатью бумаги.
— Прошу, мистер Пластик, — сказал Заместитель, передавая Майлзу документы
как передают младенцев.
Наконец Майлз заговорил:
— Что я должен сделать, чтобы вернуться сюда? — спросил он.
— Ну-ну, теперь вы реабилитированы, помните. Теперь ваш черед послужить
Государству за его услуги вам. Нынче утром вы явитесь к Зональному Деятелю
Прогресса. Транспорт ждет. Государство да будет с вами, мистер Пластик.
Будьте осторожны, вы только что уронили ваше Удостоверение Человеческой
Личности — жизненно важный документ.
II
Городу Спутник, одному из сотни ему подобных, не перевалило еще за десять
лет, но Купол Спасения уже проявлял признаки износа. Так называлось большое
муниципальное здание, вокруг которого планировался город. Купол, породивший
название, на макете архитектора выглядел достаточно хорошо; довольно плоский,
но нехватка высоты восполнялась окружностью, — смелое проявление новых
уловок строительства. Но когда здание поднялось, ко всеобщему удивлению,
купол не был виден с земли. Он навсегда спрятался среди крыш и выступавших
карнизов, и никто его не видел, кроме летчиков и верхолазов. Осталось только
название. В день открытия взорам толпы политиков и Народных Хоров предстала
огромная, похожая на фабрику глыба стройматериалов, сиявшая стеклом и свежим
бетоном. Немного позже, во время одного из довольно частых дней международной
паники, его покрыли камуфляжной краской, а окна затемнили. Уборщиков было
мало, и они часто бастовали. Поэтому Купол Спасения, единственное крепкое
здание Города Спутник, оставался покрытым грязными пятнами. Еще не было
ни рабочих кварталов, ни зеленых окраин, ни парков, ни площадок для игр.
Все это оставалось на планшетах с залохматившимися краями, заляпанных чайными
чашками; их дизайнера давно кремировали, а пепел развеяли среди щавеля
и крапивы. Поэтому Купол Спасения являл собой все прелести и стремления
города в большей степени, чем предполагалось.
Служащие пребывали в вечном полумраке. Громадные стекла, которые по
плану должны были «ловить» солнце, пропускали лишь немногие блики через
поцарапанное покрытие из смолы. Вечером, когда зажигался электрический
свет, они там и сям тускло светились. Часто, когда электростанция «теряла
мощность», служащие кончали работу рано и ощупью возвращались к своим темным
лачугам, где в бесполезных холодильниках тихо гнили их мизерные пайки.
В рабочие дни служащие, мужчины и женщины, оборванной хмурой процессией
устало тащились среди окурков, кружась вверх и вниз по тому, что когда-то
было шахтами лифтов.
Среди этих пилигримов двигался присланный из Маунтджоя Майлз Пластик.
Он служит в главном отделе
Эвтаназия не была частью первоначальной Службы Здравоохранения 1945
года; эту меру придумали Тори для привлечения на свою сторону голосов престарелых
и смертельно больных. При Коалиции Бивэна-Идена Служба вошла во всеобщее
пользование и моментально стала популярной. Союз Учителей боролся за ее
применение к трудным детям. Желающие воспользоваться ее услугами иностранцы
приезжали в таких количествах, что теперь иммиграционные власти заворачивали
обладателей билетов в один конец.
Майлз осознал важность своего назначения еще до того, как начал работать.
В первый вечер в общежитии его окружили коллеги с расспросами.
— Эвтаназия? Повезло тебе, скажу я. Конечно тебя заставят изрядно поработать,
но это единственный отдел, который расширяется.
— Великое Государство! Это наверняка по протекции. Только самых одаренных
посылают в Эвтаназию.
— Я пять лет пробыл в Контрацепции. Это тупик.
— Говорят, что через год-другой Эвтаназия проглотит Пенсии.
— Ты, должно быть, Сирота.
— Да.
— Вот так-то. Сиротам все коврижки. Я-то жил в Полной Семье, Государство
мне в помощь.
Конечно, это было приятно, уважение и зависть. Это обещало чудесные
перспективы, но пока обязанности Майлза были довольно скромными.
Он был самым молодым из шести штатных младших служащих. Директором
был пожилой мужчина по имени доктор Бимиш, с характером, сложившимся в
нервные тридцатые годы, ныне озлобленный, как многие его современники,
осуществлением своих надежд. В молодости он подписывал воззвания, воздевал
кулак в Барселоне, писал абстрактные картины для «Горизонта», на больших
конкурсах Молодежи стоял рядом со Спендером и творил «паблисити» для последнего
Вице-короля. Ныне он добился своего. Он находился на самом желанном в Городе
Спутник посту и по иронии судьбы терпеть его не мог. Доктор Бимиш радовался
любому послаблению служебных трудностей.
Говорили, что Центр Эвтаназии Города Спутник был самым худшим в Государстве,
Пациентов доктора Бимиша заставляли так долго ждать, что они умирали естественной
смертью еще до того, как он находил уместным отравить их.
Маленький штат уважал доктора Бимиша. Все были из класса служащих,
поскольку это было частью той маленькой жестокой игры в экономию, которую
д-р Бимиш вел с высшими чинами. У его отдела, заявлял он, при нынешнем
распределении фондов нет средств на рабочих. Даже истопник и девушка, доставлявшая
оставшиеся искусственные челюсти в Центр Перераспределения Зубов, были
младшими служащими.
Младшие служащие были дешевы и многочисленны. Каждый год Университеты
выпускали их тысячами. В самом деле, со времени Дополнения к Закону о Промышленности
1955 года, освободившего рабочих от налогов — великая и популярная мера
реформы, которая укрепила нынешнее постоянное Коалиционное Правительство
— существовал позорный поток служащих, образование которых дорого стоило
Государству, «переходящих», как это называлось в ряды рабочих.
Обязанности Майлза не требовали особых навыков. Ежедневно в десять
часов двери Службы открывались перед измученными благоденствием Гражданами.
Майлз был тем, кто открывал их, сдерживая нетерпеливый натиск, и впускал
первую шестерку; после этого он закрывал двери перед ожидающим многолюдьем
до тех пор, пока Старший Служащий не подаст сигнал впустить следующую партию.
Очутившись внутри, они попадали под его начало; он выстраивал их по
порядку, следил, чтобы не лезли без очереди и для их развлечения включал
телевизор. Старший Служащий опрашивал их, проверял документы и оформлял
конфискацию их имущества. Майлз никогда не бывал за той дверью, куда их,
наконец, провожали одного за другим. Слабый запах цианида иногда намекал,
что скрывалось за ней. Тем временем он подметал приемную, опорожнял корзину
для бумаг и заваривал чай, то есть, выполнял функции рабочего, для которых
утонченность Маунтджоя оказалась чересчур шикарным уменьем.
В общежитии на него смотрели те же репродукции Леже и Пикассо, которые
преследовали его в детстве. В кино, куда он из-за своих средств попадал
раз в неделю в лучшем случае, перед ним мелькали и тянулись те же фильмы,
которые он бесплатно смотрел в Приюте, на базе ВВС и в тюрьме. Он был детищем
Благосостояния, строго приученным жить в скуке, но знал и другую жизнь.
Он познал тихую меланхолию садов в Маунтджое. Он познал экстаз, когда Училище
ВВС взметнуло тайфун пламени к звездам. И когда он вяло двигался между
Куполом и общежитием, в ушах его звенели слова старого аторжника: «Ты доставлял
мало хлопот."
Но как-то раз надежда появилась в самом неожиданном месте, в его скучном
отделе.
Позже Майлз вспоминал каждую деталь этого утра. Оно началось обычным
порядком, даже спокойнее, чем обычно, поскольку отдел открывали после недели
вынужденного простоя. Шахтеры бастовали, и Эвтаназия пребывала в застое.
Когда необходимые акты капитуляции были подписаны, топки снова запылали,
а очередь у входа для пациентов окружила Купол наполовину. Д-р Бимиш взглянул
на ожидавшую толпу через перископ и сказал с некоторым удовлетворением:
—Теперь месяцы потребуются, чтобы догнать список ожидающих. Нам придется
взимать плату за обслуживание. Это единственный путь для понижения спроса.
— Министерство никогда не согласится на это, сэр?
— Чертовы сентименталисты! Мои отец с матерью повесились в собственном
саду на собственной бельевой веревке. Теперь же никто пальцем, даже для
себя, не пошевелит. В системе что-то не так, Пластик. Ведь есть еще реки
— топись, тут и там поезда — только голову сунь, газовые печи в некоторых
бараках. В стране полно природных ресурсов смерти, так нет, каждый тащится
к нам.
Нечасто случалось, чтобы он так откровенничал перед подчиненными. Он
поистратился за неделю простоя, напиваясь в общежитии с такими же праздными
коллегами. Всегда после забастовок старшие служащие возвращались на работу
в мрачном расположении духа.
— Впустить первую партию, сэр?
— Пока нет, — сказал д-р Бимиш. — Тут надо посмотреть внеочередную
пациентку, которую прислали с розовым талоном из Драмы. Она сейчас в персональной
приемной. Приведите ее.
Майлз пошел в комнату, отведенную для важных пациентов. Одна стена
была целиком стеклянной. Возле этой стены спиной к нему стояла девушка
и глядела на мрачную очередь внизу. Ослепленный светом, Майлз стоял, видя
только тень, которая вздрогнула при звуке защелки и, оставаясь тенью, но
чрезвычайно грациозно, повернулась к нему. Он стоял у двери, на мгновенье
онемев от этого слепящего сиянья красоты. Затем он сказал:
— Мы совсем готовы принять вас, мисс.
Девушка подошла ближе. Глаза Майлза привыкли к свету. Тень обрела форму.
Полная картина говорила все, на что намекал первый взгляд, и даже более,
ибо каждое движение являло совершенство. Только одна черта ломала канон
чистой красоты: длинная, шелковистая, золотисто-светлая борода.
Глубоким приятным тоном, совершенно не похожим на нынешний унылый акцент
века, она произнесла:
— Прошу понять, я не хочу, чтобы со мной что-то делали. Я согласилась
прийти сюда. Директор Драмы и Директор Здравоохранения были так патетичны
по поводу всего этого; и я подумала, что это наименьшее, что я смогу сделать.
Я сказала, что очень хотела услышать о вашей службе, но я не хочу ничего
предпринимать.
— Лучше ему самому скажите, — ответил Майлз и провел ее в кабинет д-ра
Бимиша.
— Великое Государство! — сказал д-р Бимиш, вперившись глазами в бороду.
— Да, — ответила она— Шокирует, правда? Я к ней уже привыкла, но могу
понять чувства тех кто видит ее впервые.
— Она настоящая?
— Потяните.
— Крепкая. Неужели ничего нельзя сделать?
— О, уже все перепробовано.
Д-р Бимиш настолько заинтересовался, что забыл о присутствии Майлза.
— Наверно, операция Клюгмана?
— Да.
— То и дело от нее что-нибудь случается. В Кембридже было два или три
случая.
— Я не хотела ее. Я была против. Это все Руководитель Балета. Он настаивает,
чтобы все девушки стерилизовались. Вероятно, после появления ребенка нельзя
хорошо танцевать, и вот что вышло.
— Да, — сказал д-р Бимиш. — Да. Несутся, очертя голову. Тех девушек
из Кембриджа пришлось убрать. Это было неизлечимо. Нужно ли вам что-либо
уладить, или убрать вас сразу?
— Но я не хочу, чтобы меня убирали. Я тут говорила вашему ассистенту,
что я просто вообще согласилась прийти, потому что Директор Драмы так изводился,
а он довольно мил. У меня нет ни малейшего желания дать вам убить себя.
Пока она говорила, радушие д-ра Бимиша исчезало. Молча, с ненавистью
он смотрел на нее. Потом взял розовый талон.
— Значит это более не нужно?
— Нет.
— Тогда, Государства ради, — сказал д-р Бимиш, весьма разозлившись,
— зачем вы отнимаете мое время? У меня более сотни срочных пациентов ждут
снаружи, а вы являетесь, чтобы доложить, что Директор Драмы очень мил.
Знаю я Директора Драмы. Мы живем бок о бок в одном и том же мерзком общежитии.
Он навроде чумы. Я напишу докладную об этом фарсе в Министерство, после
которой он и тот лунатик, воображающий, что умеет делать операции Клюгмана,
придут ко мне и станут умолять уничтожить их. А я поставлю их в хвост очереди.
Уведите ее отсюда, Пластик, и впустите нормальных людей.
Майлз отвел ее в общую приемную.
— Каков старый скот, — сказала она. — Самый настоящий скот. Раньше
со мной никогда так не говорили, даже в балетной школе. А сначала он казался
таким приятным.
— Это все его профессиональное чувство, — сказал Майлз. — Он, естественно,
обозлился, теряя такую привлекательную пациентку.
Она улыбнулась. Ее борода была не настолько густой, чтобы скрывать
мягкий овал щек и подбородка.
Она как будто подглядывала за ним из-за спелых колосьев ячменя.
Улыбка перешла на ее широкие серые глаза. Ее губы под золотистыми усиками
не были накрашены и казались осязаемыми. Из-под них выбивалась полоска
бледного пушка и сбегала через середину подбородка, расширяясь, густея
и набирая цвет, пока не встречалась с полноводьем бакенбард, оставляя,
однако, по обе стороны две чистые от волос и нежные симметричные зоны,
нагие и зовущие. Так улыбался бы какой-нибудь беззаботный дьякон в колоннаде
Александрийской школы V века, поражая своих ересиархов.
— Я думаю, у вас прекрасная борода.
— Правда? Мне она тоже нравится. Мне вообще все мое нравится, а вам?
— Да, о, да.
— Это неестественно.
Крики за наружной дверью прервали беседу. Нетерпеливые, как чайки вокруг
маяка, пациенты все хлопали и стучали в панели.
— Мы все готовы, Пластик, — сказал старший служащий. — Что ожидается
нынче утром?
Что ожидается? Майлз не мог ответить. Казалось, мятущиеся морские птицы
ринулись на свет в его сердце.
— Не уходите, — сказал он девушке. — Пожалуйста. Я на полминуты.
— А мне незачем уходить. В моем отделе все думают, что сейчас я уже
наполовину мертва.
Майлз открыл дверь и впустил первую возмущенную шестерку. Он направил
их к регистратуре, а затем вернулся к девушке, которая слегка отвернулась
от толпы и по-крестьянски повязала голову шарфом, пряча свою бороду.
— Мне все еще не по себе, когда люди глазеют, — сказала она.
— Наши пациенты слишком заняты своими личными делами и не замечают
никого, — сказал Майлз. — Кроме того, на вас все равно глазели бы, если
б вы остались в балете.
Майлз включил телевизор, но мало кто в приемной смотрел на него; все
взоры остановились на столе регистратора и двери за ним.
— Подумать только, все идут сюда, — сказала бородатая девушка.
— Мы обслуживаем их по возможности лучше, — ответил Майлз.
— Конечно, я знаю это. Пожалуйста, не думайте, что я придираюсь. Я
только думаю, что это забавно — хотеть умереть.
— У одного-двух есть веские причины.
— Вы бы сказали, что и у меня тоже. После этой операции каждый старается
убедить меня в этом. Медицинские служащие были хуже всех. Они боятся, что
у них будут неприятности из-за плохого исхода. А в балете люди почти такие
же гадкие. Они настолько увлечены Искусством, что сказали: «Ты была лучшей
в своем классе. Ты больше никогда не сможешь танцевать. Так стоит ли жить?»
А я стараюсь пояснить, что именно благодаря уменью танцевать я знаю, что
жить стоит. Вот что Искусство значит для меня. Глупо звучит?
— Это звучит неортодоксально.
— Да, но ведь вы не человек Искусства.
— О, я неплохо танцевал. Дважды в неделю, пока жил в Приюте.
— Терапевтические танцы?
— Именно так их называли.
— Ну, знаете ли, это совсем не Искусство.
— Почему?
— О, — сказала она как-то внезапно интимно и нежно. — О, как много
вы еще не знаете.
Танцовщицу звали Клара.
III
Ухаживали в эту эпоху свободно и легко, но Майлз был первым возлюбленным
Клары. Напряженные занятия, строгие правила кордебалета и ее привязанность
к своему искусству сохранили ее тело и душу нетронутыми.
Для Майлза, детища Государства, Секс был частью программы на каждой
ступени воспитания; сперва по диаграммам, потом по демонстрациям, затем
личным опытом осваивал он все ужимки воспроизводства. Любовь была словом,
которым редко пользовались, разве что политики, да и то в момент самодовольного
фатовства. Ничто, чему он учился, не подготовило его для Клары.
Попав в театр, в театре останешься. Теперь Клара проводила весь день,
починяя балетные туфельки и помогая новичкам у станка. Жила она в отгороженном
уголке женского общежития; там-то и проводили они с Майлзом большей частью
свои вечера. Эта клетушка не походила ни на одну квартиру в Городе Спутник.
На стене висели две маленькие картины, отличавшиеся от тех, что Майлз
видел раньше, непохожие на все, что одобрялось Министерством Искусства.
Одна изображала нагую и розовую богиню древности, которая ласкала павлина
на ковре из цветов; на другой было огромное озеро, окруженное деревьями,
и компания в просторных шелковых одеждах, которая входила на прогулочное
судно под разрушенной аркой. Позолота рам сильно облупилась, но на ее остатках
виднелся изысканный орнамент из листьев.
— Они французские, — сказала Клара.— Им более двухсот лет. Мне их оставила
мама.
Все ее вещи перешли к ней от матери. Их почти хватало для меблировки
комнатки; зеркало, обрамленное фарфоровыми цветами, позолоченные, не показывающие
точного времени часы. Они с Майлзом пили ужасную казенную кофейную смесь
из блестящих, притягивавших взор чашечек.
— Это напоминает мне тюрьму, — сказал Майлз, когда впервые вошел сюда.
Для него это было наивысшей похвалой.
В первый же вечер среди этих чудесных старинных вещичек его губы нашли
не заросшие участки-близнецы на ее подбородке.
— Я знала, что ошибкой будет позволить скотине-доктору отравить меня,
— сказала Клара с удовлетворением в голосе.
Пришло настоящее лето. Вторая луна росла над этими странными любовниками.
Иногда они искали прохлады и уединения среди высокого укропа и кипрея на
огромных строительных площадках. В сиянии полуночи борода Клары серебрилась
как у патриарха.
— Такой же ночью, как эта, — сказал Майлз, лежа навзничь и глядя в
лицо луны, — я спалил базу ВВС и половину находившихся в ней.
Клара села и стала лениво расчесывать бакенбарды, затем более резко
провела гребнем по густым спутанным волосам, убирая их со лба, оправила
одежду, раскрывшуюся во время их объятий. Она была полна женского удовлетворения
и готова идти домой. Но Майлз, как любая особь мужского пола в посткоитальном
утомлении, был поражен холодным чувством утраты. Никакие демонстрации и
упражнения не подготовили его к этому незнакомому, новому ощущению одиночества,
которое следует за апогеем любви.
По дороге домой они говорили небрежно и довольно раздраженно.
— Ты теперь совсем не ходишь на балет.
— Нет.
— Разве тебе не дадут места?
— Думаю, что дадут.
— Тогда почему бы не пойти?
— Не думаю, что мне понравится. Я часто вижу репетиции. Мне это не
нравится.
— Но ты жила этим.
— Теперь другие интересы.
— Я?
— Конечно.
— Ты любишь меня больше, чем балет?
— Я очень счастлива.
— Счастливее, чем если бы ты танцевала?
— Не знаю, как сказать. Ты — это все, что у меня сейчас есть.
— А если ты изменишься?
— Нет.
— А если...
— Никаких «если».
— Проклятье!
— Не сердись, милый. Это все луна.
И они расстались в тишине.
Пришел ноябрь, пора забастовок; отдых для Майлза, нежданный и ненужный;
периоды одиночества, когда балетная школа продолжала работать, а дом смерти
стоял холодным и пустым.
Клара стала жаловаться на здоровье. Она полнела.
— Переедаю лишнего, — говорила она поначалу, но перемена обеспокоила
ее. — Может из-за этой гнусной операции? — спросила она. — Я слыхала, одну
девушку из Кембриджа умертвили потому, что она все толстела и толстела.
— Она весила 209 фунтов, — сказал Майлз. — Д-р Бимиш упоминал об этом.
У него сильные профессиональные возражения против операции Клюгмана.
— Я собираюсь повидаться с Директором Терапии. Сейчас у них новый.
Когда она вернулась после приема, Майлз, все еще без дела из-за забастовки,
ждал ее среди картин и фарфора. Она села на кровать рядом.
— Давай выпьем, — сказала она.
Они полюбили пить вино, что, впрочем, случалось редко из-за его дороговизны.
Государство выбирало сорт и название. В этом месяце выпустили портвейн
«Прогресс». Клара держала его в алом с белым горлышком богемском графине.
Стаканы были современные, небьющиеся и невзрачные.
— Что сказал доктор?
— Он был очень мил.
— Ну?
— Гораздо умнее прежнего.
— Он сказал, что это связано с той операцией?
— О, да. Все от нее.
— Он сможет тебя вылечить?
— Да, он так думает.
— Хорошо.
Они выпили вино.
— Тот первый врач здорово испортил операцию?
— Еще как. Новый доктор говорит, что я — уникальный случай. Видишь
ли, я беременна.
— Клара...
— Да, удивительно, правда?
Он подумал.
Он вновь наполнил стаканы.
Он сказал:
— Плохо, бедняжка будет не Сиротой. Возможностей маловато. Если это
мальчик, постараемся зарегистрировать его как рабочего. Конечно, может
быть и девочка. Тогда, — просветлев, — мы могли бы сделать ее танцовщицей.
— О, не говори мне о танцах, — крикнула Клара и вдруг заплакала. —
Не надо о танцах.
Ее слезы капали все быстрее. Это была не вспышка раздражения, а глубокая,
необоримая, неутешная скорбь.
А на следующий день она исчезла.
IV
Приближалась пора Санта Клауса. Магазины были полны тряпичных куколок.
В школах дети распевали старые песенки о мире и доброй воле. Забастовщики
вернулись на работу, чтобы угодить к квартальной премии. На елках развешивали
лампочки, а топки Купола Спасения гудели вновь. Майлза повысили. Теперь
он сидел возле помощника регистратора и помогал штемпелевать и подшивать
документы мертвых. Эта работа была труднее прежней, к которой он привык,
а кроме того Майлз жаждал общества Клары. В Куполе и на елке, что в автопарке,
гасли огни. Он прошел полмили мимо бараков до жилья Клары. Другие девушки
ждали своих мужчин, либо отправлялись искать их в Рекреаториуме, но дверь
Клары была замкнута. К ней была приколота записка: «Майлз, ненадолго уезжаю.
К.» Сердитый и заинтригованный, он вернулся в свое общежитие.
В отличие от него, у Клары были дяди и кузены, разбросанные по стране.
После операции она стеснялась навещать их. Теперь, как предполагал Майлз,
она скрывалась у них. Именно манера ее бегства, такая непохожая на ее мягкие
привычки, мучила его. Всю неделю он не думал ни о чем другом. В голове
его подголосками всей дневной деятельности звучали упреки, а ночью он лежал
без сна, мысленно повторяя каждое слово, сказанное ими друг другу, и каждую
минуту близости.
Через неделю мысли о ней стали спазматическими и регулярными. Думы
нестерпимо угнетали его. Он силился не думать об этом, как силятся сдержать
приступ икоты, но безуспешно. Спазматически, механически он думал о возвращении
Клары. Он проверил по времени и обнаружил, что это происходило каждые семь
с половиной минут. Он засыпал, думая о ней, и просыпался, думая о ней.
Но все же временами он спал. Он сходил к психиатру отдела, который сказал
ему, что он мучается родительской ответственностью. Но не Клара-мать преследовала
его, а Клара-предательница.
На следующей неделе он думал о ней каждые двадцать минут. Еще через
неделю он думал о ней нерегулярно, хотя часто; только когда что-либо извне
напоминало о ней. Он стал смотреть на других девушек и решил, что излечился.
Он вовсю заглядывался на девушек, проходя по темным коридорам Купола,
а они смело оглядывались на него. Потом одна остановила его и сказала:
— Я раньше видела вас с Кларой, — и при упоминании ее имени боль вытеснила
весь его интерес к другое девушке. — Вчера я навестила ее.
— Где?
— Конечно же, в больнице. Вы что, не знали?
— Что с ней?
— Она не говорит, никто в больнице не говорит. Это сверхсекретно. Я
так думаю, что она попала в аварию, и там замешан какой-то политик. Я не
вижу другой причины всей этой возни. Она вся в повязках и весела, как жаворонок.
Назавтра, 25-го декабря, был День Санта Клауса, рабочий день в отделе
Эвтаназии, который был весьма важной службой. В сумерках Майлз шагал к
больнице, одному из недостроенных зданий с фасадом из бетона, стали и стекла
и мешаниной бараков за ним. Швейцар не отрывался от телевизора, показывавшего
старую непонятную народную игру, в которую прошлые поколения играли в День
Санта Клауса, и которую возродили и переработали, как предмет исторического
интереса.
Швейцар интересовался ею профессионально, ибо она затрагивала службу
материнства до начала дней Благосостояния. Он назвал номер палаты, где
лежала Клара, не отрываясь от странного зрелища из быка и осла, старика
с фонарем и молодой матери.
— Тут все жалуются,— сказал он.— Им надо осознать, что творилось до
Прогресса.
В коридорах громко транслировалась музыка. Майлз нашел искомый отдел.
Тот был обозначен «Экспериментальная Хирургия. Вход только для Служащих
Здравоохранения». Он нашел каморку. Клара спала, простыня скрывала ее до
глаз, а волосы разметались по подушке. Она прихватила сюда кое-что из своих
вещей. Старая шаль лежала на столике у койки. К телевизору был прислонен
расписной веер. Она проснулась, глаза ее были полны искреннего радушия.
Подтянув простыню еще выше, она заговорила через нее.
— Милый, тебе не надо было приходить. Я готовила сюрприз.
Майлз сел у койки и ничего не придумал сказать, кроме:
— Ну, как ты?
— Чудесно. Сегодня сняли повязки. Мне еще не дают зеркала, но говорят,
что все прошло чрезвычайно успешно. Я теперь важная персона, Майлз, — новая
глава в прогрессе хирургии.
— Но что с тобой случилось? Что-нибудь из-за ребенка?
— О, нет. Вообще-то да. Это была первая операция. А теперь уже все.
— Ты имеешь в виду нашего ребенка?
— Да, так было надо. Я никогда не смогла бы танцевать впоследствии.
Я говорила тебе об этом. Потому-то я и перенесла операцию Клюгмана, помнишь?
— Но ты бросила танцы.
— Вот тут-то и фокус. Я разве не говорила тебе о милом, умном, новом
докторе? Он все вылечил.
— Твоя милая борода...
— Исчезла совсем. Операцию разработал сам новый директор. Ее назовут
его, а может быть, моим именем. Он не эгоист и хочет назвать ее Операция
Клары. Он удалил всю кожу и заменил ее чудесным новым веществом вроде синтетической
резины, на которое отлично ложится грим. Он говорит, что цвет не тот, но
на сцене не будет заметно. Погляди, потрогай.
Она села на постели, веселая и гордая.
От любимого лица остались только ее глаза и брови. Ниже было что-то
совершенно нечеловеческое, тугая скользкая маска, розовая, как лососина.
Майлз смотрел. На экране телевизора, стоявшего у кровати, появились
следующие персонажи — Рабочие Пищевой Промышленности. Казалось, что они
объявили внезапную забастовку, бросили своих овец и бежали от каких-то
просьб продавца в фантастическом одеянии. Аппарат разразился старой забытой
песенкой: «О, радость уюта и счастья, радость уюта и счастья, радость уюта
и счастья.»
Майлз незаметно икнул. Страшное лицо смотрело на него с любовью и гордостью.
Наконец, он нашел нужные слова; банальная, традиционная сентенция, слетавшая
с губ поколений сбитых с толку и пылких британцев:
— Я, пожалуй, прогуляюсь немного.
Но сначала он дошел только до своего общежития. Там он и лежал навзничь,
пока луна не заглянула в его окно и не уронила свет на его бессонное лицо.
Тогда он вышел и за два часа, когда луна уже почти закатилась, забрался
далеко в поля, потеряв Купол Безопасности из виду.
Он двигался наобум, но вот белые лучи упали на дорожный знак, и он
прочел: «Маунтджой, 3/4 мили». Он зашагал дальше, и звезды освещали его
путь к воротам Замка.
Они стояли, как всегда, открытыми, добрый символ новой пенологии. Он
проследовал по подъездной аллее. Все темное лицо старого дома смотрело
на него молча, без упрека. Он знал, что требовалось. В кармане он носил
зажигалку, которая часто работала. Она сработала для него и на сей раз.
Тут бензин не нужен. Сухой старый шелк штор в гостиной зажегся, как
бумага. Краска и панели, лепные украшения, гобелены и позолота покорялись
объятию прыгавшего пламени. Он вышел наружу. Вскоре на террасе стало жарко,
и он отошел дальше, к мраморной часовне в конце длинной аллеи. Убийцы прыгали
из окон второго этажа, а замкнутые наверху половые преступники вопили от
ужаса. Он слышал, как падали люстры и видел, как кипящий свинец низвергался
с крыши. Это было получше, чем удавить несколько павлинов. Ликуя, он смотрел,
как сцена поминутно раскрывала свежие чудеса.
Внутри рушились большие стропила; снаружи в пруду с лилиями шипели
падающие головни; огромный потолок из дыма заслонил звезды, и языки пламени
уплывали под ним в верхушки деревьев.
Когда спустя два часа приехала первая пожарная машина, сила огненной
бури уже ослабла. Майлз поднялся со своего мраморного трона и пошел домой.
Он уже не был утомленным. Он бодро шагал за своей тенью от затухавшего
пожара, протянувшейся перед ним на лужайке.
На главной дороге какой-то шофер притормозил рядом и спросил:
— Что это там? Дом горит?
— Горел, — сказал Майлз. — Сейчас почти все кончено.
— Наверное большой. Я надеюсь, это собственность только Правительства?
— Полная, — сказал Майлз.
— Ну, садись, подвезу.
— Спасибо, — сказал Майлз, — я гуляю ради удовольствия.
V
Майлз поднялся, проведя два часа в постели. Общежитие жило обычной
утренней жизнью. Играло радио, младшие служащие прокашливались над умывальниками,
запах Государственной колбасы, которую жарили в Государственном жире, заполнял
асбестовый закуток. После долгой ходьбы он слегка одеревенел, и у него
слегка болели ноги, но разум был спокоен и пуст, как и сон, от которого
он очнулся. Политика выжженной земли возобладала. В своем воображении он
создал пустыню, которую мог назвать покоем. Когда-то он спалил свое детство,
теперь его короткая жизнь взрослого лежала в прахе; чары, окружавшие Клару,
соединились с величием Маунтджоя; ее большая золотистая борода слилась
воедино с языками пламени, которые метались и гасли среди звезд; ее веера,
картины и старые вышивки совместились с позолоченными карнизами и шелковыми
шторами, черными, холодными и мокрыми. С большим аппетитом он съел колбасу
пошел на работу.
В отделе Эвтаназии было тихо.
В утренних новостях первым было объявление о бедствии в Маунтджое.
Близость к Городу Спутник придавало ему особую пикантность.
— Замечательное явление, — сказал д-р Бимиш. — Любые плохие известия
немедленно отражаются на нашей службе. Каждый раз во время международных
кризисов наблюдаешь это. Иногда я думаю, что люди приходят к нам, только
когда им не о чем поговорить. Вы видели сегодняшнюю очередь?
Майлз повернулся к перископу. Снаружи ждал только один человек, старый
Парснип, поэт 30-х годов, который приходил ежедневно, но его обычно оттесняли
назад. Этот поэт-ветеран был комическим персонажем отделения. Дважды за
недолгий срок работы Майлза он сумел войти, но оба раза внезапно пугался
и удирал.
— Удачный денек для Парснипа, — сказал Майлз.
— Да, надо, чтобы и ему повезло немного. Когда-то я его хорошо знал,
его и его друга Пимпернелла. Альманах «Новое Писание», «Клуб Левой Книги»
— они были тогда криком моды. Пимпернелл был одним из моих первых пациентов.
Заводи Парснипа, и мы прикончим его.
Итак, старика Парснипа вызвали, и в этот день нервы не изменили ему.
Он совершенно спокойно прошел через газовую камеру, чтобы встретиться с
Пимпернеллом.
— Сегодня мы могли бы и не работать, — сказал д-р Бимиш. — Скоро опять
поработаем, когда возбуждение стихнет.
Но казалось, что политики намеревались поддерживать возбуждение. Все
телевизионные передачи прерывались и урезались ради Маунтджоя. На экране
появлялись уцелевшие, среди них Мыло, который рассказывал, как долгая практика
взломщика-домушника помогла ему бежать. М-р Потный, заметил он с уважением,
влип начисто. Аппараты обозревали руины. Сексуальный маньяк со сломанными
ногами давал интервью с больничной койки. Было объявлено, что министр Благосостояния
специально выступит этим вечером, чтобы прокомментировать бедствие.
Майлз безразлично похрапывал возле телевизора в общежитии и проснулся
в сумерках, настолько спокойным и свободным от эмоций, что снова пошел
в больницу проведать Клару.
Она провела полдня с зеркалом и коробкой грима. Новое вещество ее лица
исполнило все обещания хирурга. Краска ложилась превосходно. Клара сделала
себе полную маску, как для сцены; ровная жирная белизна с резкими высокими
пятнами румянца на скулах, огромные темно-малиновые губы, брови, вытянутые
и загнутые вверх как у кошки, глаза, оттененные вокруг ультрамарином с
алыми слезниками в уголках.
— Ты первый видишь меня, — сказала она. — Я немного боялась, что ты
не придешь. Вчера ты выглядел сердитым.
— Я хотел посмотреть телевизор, — сказал Майлз. — В общежитии так много
народу.
— Сегодня ерунда. Только про сгоревшую тюрьму.
— Я сам был там. Помнишь? Я часто говорил об этом.
— Правда, Майлз? Наверно, да. Я так плохо запоминаю вещи, которые меня
не касаются. Ты вправду хочешь слушать министра? Лучше бы поговорили.
— Я пришел сюда из-за него.
И вскоре появился Министр, как всегда с расстегнутым воротничком, но
без своей обычной улыбки, печальный, чуть ли не до слез. Он говорил двадцать
минут: «...Великий эксперимент должен продолжаться... нельзя, чтобы жертвы
плохой приспособляемости погибли зря... Больший новый Маунтджой восстанет
из пепла старого...» Наконец, появились слезы — настоящие слезы, ибо он
держал невидимую для телекамер луковицу — и покатились по его щекам. Так
окончилась речь.
— Вот и все, за чем я приходил, — сказал Майлз и оставил Клару с ее
кокосовым маслом и лигнином.
На другой день все органы общественной информации еще перемалывали
тему Маунтджоя. Два или три пациента, уже пресыщенные развлечением, явились
на предмет уничтожения и были благополучно убиты. Затем от Регионального
Директора, главного служащего Города Спутник, пришла записка. Он требовал,
чтобы Майлз немедленно явился к нему.
— У меня есть приказ отвезти вас, мистер Пластик; вам предстоит отчитываться
перед Министрами Благосостояния и Отдыха и Культуры. Вам выдадут шляпу
Сорта «А», зонтик и портфель. Мои поздравления.
Вооруженный этими знаками внезапного головокружительного повышения,
Майлз ехал в столицу, оставив за собой целый Купол завистливо болтавших
младших служащих.
На станции его встретил чиновник. В казенной машине они вместе поехали
в Уайтхолл.
— Позвольте, я понесу ваш портфель, мистер Пластик.
— Он пустой.
Сопровождавший Майлза подобострастно рассмеялся этой рискованной шутке.
В Министерстве работали лифты. Это было новым и тревожным ощущением
— войти в маленькую клетку и взлететь на самый верх огромного здания.
— Они всегда работают?
— Не всегда, но очень часто.
Майлз осознал, что он и впрямь был у самой сути вещей.
— Подождите здесь. Я позову вас, когда Министры будут готовы.
Майлз смотрел из окна приемной на медленные потоки транспорта. Как
раз под ним стояло странное, ненужное каменное заграждение. Проходивший
мимо дряхлый старик снял шляпу, как бы приветствуя знакомого. Для чего?
Майлз удивился. Затем его вызвали к политикам.
Они были одни в кабинете, не считая противной молодой женщины. Министр
Отдыха и Культуры сказал:
— Садись, парень, — и показал на большое дерматиновое кресло.
— Увы, повод не столь счастливый, как на нашей последней встрече? —
сказал Министр Благосостояния.
— О, я не знаю, — сказал Майлз Он наслаждался поездкой.
— Трагедия Замка Маунтджой была тяжелой утратой для дела пенологии.
— Но великое дело Реабилитации будет продолжаться, — сказала отвратительная
особа.
— Больший Маунтджой восстанет из его пепла, — сказал Министр.
— Жизни тех благородных преступников не пропали даром.
— Память о них будет вдохновлять нас.
— Да, — сказал Майлз. — Я слышал передачу.
— Точно, — сказал Министр. — Именно так. Тогда ты, вероятно, оценишь,
какую перемену этот случай делает в твоем положении. Вместо первого, как
мы надеялись, успеха из длинной серии, ты — наш единственный. Не преувеличивая,
можно сказать, что будущее пенологии в твоих руках. Само разрушение Замка
Маунтджой было просто задержкой. Конечно печально, но это можно выставить
как родовые муки великого движения. Но есть и темные стороны. Кажется,
я говорил тебе, что наш великий эксперимент проводился при внушительной
оппозиции. Теперь — это конфиденциально — оппозиция стала болтливой и неразборчивой
в средствах. Конечно, шушукаются, что пожар был не случайностью, а делом
тех самых людей, которых мы стараемся обслуживать. Эту кампанию надо подавить.
— Они не справятся с нами так легко, как им кажется, — сказал Министр
Отдыха и Культуры. — Мы, старые псы, знаем пару-тройку трюков.
— Именно. Контрпропаганда. Ты — наш Экспонат «А». Неоспоримое доказательство
триумфа нашей системы, мои коллеги уже написали твою речь. Тебя будет сопровождать
мисс Флауэр, она покажет и пояснит макет нового Маунтджоя. Пожалуйста,
мисс Флауэр, макет.
Пока они говорили, Майлз все время видел неуклюжий покрытый предмет
на столе у окна. Теперь, когда мисс Флауэр открыла его, Майлз глянул с
испугом. Предмет оказался знакомым стандартным ящиком, поставленным на-попа.
— Спешная работа, — сказал Министр Благосостояния. — Для турне вам
дадут что-нибудь поизящнее.
Майлз глазел на ящик.
Ящик вписывался. Он точно вставал на место в пустоте его разума, удовлетворяя
все потребности, к которым он был подготовлен своим воспитанием. Кондиционная
личность признала свое настоящее предопределенное окружение; сады Маунтджоя,
потрескавшиеся фарфоровые безделушки Клары и окутывающая ее борода были
трофеями уходящего сна.
Современный Человек был в своей стихии.
— Есть еще один вопрос, — продолжал Министр Благосостояния. — Личный,
но не такой неуместный, как может показаться. У тебя есть привязанность
в Городе Спутник? Твое досье подтверждает это.
— Какие-нибудь проблемы из-за женщины, — объяснил Министр Отдыха и
Культуры.
— О, да, — сказал Майлз. — Много проблем. Но все уже кончено.
— Видишь ли, совершенная реабилитация, полное гражданство должны включать
в себя брачный союз.
— Этого не было, — сказал Майлз.
— Это надо исправить.
— Народу нравится, когда парень женат, — сказал Министр Отдыха и Культуры.
— С парой детишек.
— Сейчас не до них, — сказал министр Благосостояния. — Но мы думаем,
что психологически ты будешь более привлекательным, стоя рядом с женой.
Мисс Флауэр вполне подходит.
— Внешность обманчива, — сказал Министр Отдыха и Культуры.
— Итак, если у тебя нет другого варианта...
— Никого, — сказал Майлз.
— Сказано Сиротой. Я предвижу чудесную карьеру для вас обоих.
— Когда мы сможем развестись?
— Ну-ну, Пластик. Не надо заглядывать так далеко вперед. Не спешите.
Вы уже получили необходимый отпуск у своего директора мисс Флауэр?
— Да, Министр.
— Тогда идите оба, и да будет Государство с вами.
В совершенном душевном покое Майлз проследовал за мисс Флауэр в кабинет
Регистратора.
Потом настроение изменилось.
Во время церемонии Майлзу было не по себе, и он нервно играл чем-то
маленьким и тяжелым в своем кармане. Это была его зажигалка, весьма ненадежный
прибор. Он нажал на спуск, и вдруг мгновенно вырвался огонек — желанный,
любящий, добрый.
