Исключительно от скуки, отмечает Кафка в своем дневнике, он мыл руки
по пять раз подряд. Он жил в том веке, когда МТВ еще не существовало. Теперь
же скучающие, подавленные, усталые, тупые и чуточку больные могут таращиться
на бесконечную череду быстро мелькающих, странных и привлекающих внимание
изображений людей, гораздо более привлекательных, нежели те, что возникают
в снах. (Зачем тогда спать?) Вчерашнее извращение -- сегодняший декор:
МТВ -- это «Андалузский пес» со скоростью света и с бюджетом многонациональной
корпорации: кунсткамера размерами с Занаду.
Исключительно от скуки и с вымытыми руками я в последние недели включал
МТВ дважды и оба раза был разочарован тем, что пулеметную реальность сна
видеоклипов сменили прямолинейные привычные программы. Первой была комедийная
передача, изображавшая непримечательно хорошенькую молодую женщину-юриста.
Она входит в конференц-зал, полный яппи в цивильных костюмах, как мужчин,
так и женщин, которые сидят за длинным полированным столом, и немедленно
блюет -- с такой силой и так обильно, что продукт извержения покрывает
всю длину стола. Ничуть не обескураженные, ее коллеги начинают пальцами
выбирать из этой массы какие-то кусочки, идентифицируя их как остатки разных
блюд, потребленных в различных элегантных ресторанах. (Больше в тот день
мы не смотрели ничего.)
Несколько вечеров спустя я попробовал еще раз и попал на их ежегодных
праздник в честь самих себя -- «Награды МТВ». Секс, танцы или просто оттяг,
некогда так же присущие рок-н-роллу, как звукоусиление и двусмысленность,
сейчас, кажется, испарились совершенно. Сейчас главной темой стало непостоянство:
слезливые поминки по звездам рэпа, которых прикончили в прошедшем году
и угрюмые юмористические намеки на то, что почти никто из ныне присутствующих
звезд год назад не был известен, а еще через год будет, вне всякого сомнения,
забыт.
Второй темой были испражнения: популярную группу гибких певиц представили
публике сидящими на стульчаках, а их шутки о блевоте, все незапоминающиеся,
были просто неумолимы. Вскоре я начал замечать блевоту повсюду: по телевидению,
в кино или последних романах блевоты оказалось гораздо больше, чем обычно
встречаешь на тротуаре.
Самы простым объяснением было бы то, что МТВ, как и вся популярная
культура, подвергается угнетению с двух сторон. Образы быстро истощаются,
и для апатичной и пресыщенной, главным образом, подростковой аудитории,
требующей все больше безобразия, их следует непрерывно восполнять. Крайности,
тем не менее, сурово ограничиваются экосистемой морали, которая правит
американским телевидением: стайками божественно-ориентированных, живущих
за счет законодателей (которые вынуждены маскироваться волевыми и убедительными
позициями по неоспоримым вопросам для того, чтобы их переизбирали снова)
и корпораций (чья реклама питает телевидение и, следовательно, должна привлекать
как можно больше потенциальных клиентов, никого не отпугивая).
В этом напряжении привлечения и отталкивания секс на МТВ, в сущности,
уже исчерпал свой резерв намеков. Теперь для того, чтобы поддержать привлекательность
запрета, нарушения всяческих табу и не позволить детишкам переключиться
на другой канал, станция должна полагаться на равно притягательные, хотя
и менее обаятельные физиологические отправления -- те телесные аспекты,
к которым моралисты остаются странным образом равнодушны.
ОТСТУПЛЕНИЕ: В США вопросы морали, в частности, касающиеся «развращенности»
молодежи, образуют запутанный клубок с вопросами физического здоровья.
XIX век был эпохой апостолов усердного физвоспитания как средства отвлечения
молодежи от дурных помыслов и поступков. (Сегодня, разумеется, предполагается,
что мускулистое тело будете гораздо чаще вступать в контакт в другими,
столь же мускулистыми телами.) Когда я сам был ребенком, в 1950-е годы,
главными растлителями детей считались -- благодаря бестселлеру д-ра Фредерика
Вертэма под названием «Совращение невинных» -- книжки комиксов. Это поверье
пересекалось с эпидемией полиомиелита, что вело к утверждению мифа о том,
что заболевание распространяется комиксами. По всей стране проходили массовые
сожжения книжек.
Совсем недавно морально просвещенные приписывали распространение вируса
«порнографии» телевидения и популярной музыки. И наоборот, всякий раз,
когда заходит речь о молодежи, проблемы физического здоровья рассматриваются
как вопросы морали, что заметнее всего на примерах СПИДа и наркотиков.
Более сложное объяснение этого проявления полупереванных телесных отходов
заключается в том, что с тех самых пор, как молодежь начала отталкивать
от себя общество взрослых вскоре после Второй Мировой войны и превратилась
в обособленную, однако параллельную культуру, она стала выступать надежным
показателем общества в целом. Ее преувеличенные реакции и действия -- не
просто канарейки в наших угольных шахтах, но зачастую и экстремальные версии
того, что является или скоро станет нормой. Блевота попала в центр внимания
подростков не только как развлечение, но и как навязчивая идея: как преобладающее
психологическое расстройство молодых девушек в технологически развитых
странах. Булимия -- реакция как буйная, так и разумная: что еще остается
в этом обществе, как не блевать?
Последние двадцать пять лет те обитатели Первого Мира, которые не бедны,
пребывают в осаде армий производства. Если говорить только об искусстве,
то на полках музыкальных магазинов -- сотни тысяч компакт-дисков; видео-магазин
у меня на углу предлагает десять тысяч фильмов; мое местное телевидение
вещает по семидесяти каналам; «Справочник американских поэтов» включает
семь тысяч имен -- и все они, вроде бы, живы и печатаются; существует веб-сайт,
продающий миллион новых книг и еще четыре миллиона букинистических изданий;
число художественных галерей, танцевальных и музыкальных трупп в любом
крупном городе вдохновляет лишь на то, чтобы остаться дома и созерцать
пустоту.
Мне как-то раз понадобилась информация об одном писателе, скончавшемся
десять лет назад: в библиотеке оказалось двести полноформатных критических
исследований его творчества и тысячи статей; поиск в Интернете показал
7000 веб-сайтов, где его имя упоминается. Я решил обратить свое любопытство
на что-нибудь другое и попытался припомнить кого-то, кто оказался бы забыт
совершенно.
Одним из результатов этого излишества во всем становится то, что если
вы -- фанатик чего-либо, скажем, поэзии или кино, то более чем вероятно,
что ваш соратник по энтузиазму не читал или не видел того, что читали или
видели вы. Вам с ним не о чем говорить. Такая нехватка совместного знания
или общей территории, не «традиции», но ощущения современности, того, что
производится в данную минуту, платформы, которую можно было бы защищать,
видоизменять или которой можно было бы противостоять, -- беспрецедентна.
Вероятно, это единственное, если не считать технических примочек, и оказывается
сейчас подлинно новым.
В искусстве это означает, что иметь какое бы то ни было влияние практически
невозможно. Первое издание «Бесплодной земли» было напечатано тиражом всего
500 экземпляров, но книга преобразила поэзию на многих языках и стала известна
всем читателям современной поэзии, хвалили они ее или хулили. Сейчас вообразить
такое нельзя: последней книгой, оказавшей немедленное воздействие на всю
мировую литературу, стал роман «Сто лет одиночества», а произошло это тридцать
лет назад, когда Век Массового Размножения еще не наступил.
Для создателя искусства это также означает, что производство подразумевает
сознательный отказ от потребления, хоть и временный -- для того, чтобы
высокомерно объявить о своем праве или необходимости церемонно поместить
собственный крохотный листочек в эти джунгли. В массе населения ощущение
беспомощности среди размножающегося человечества и его продуктов помимо
всего прочего привело установлению групповой самобытности -- она служит
не только утверждением сообщества и себя в распадающихся традиционных социальных
блоках, но и способом, хоть и неявным, удержать собственный потребительский
интерес в человеческих масштабах. Приверженность религиозным учениям в
их наиболее строгих формах аккуратно расчленяет большую часть всего мира
на приемлемое и табу.
Монолитные сторонники этнической или сексуальной тождественности могут
удовольствоваться работой только своих союзников и бесстыдно презреть всех
остальных. Намереваясь (в своих конструктивных аспектах) стереть наихудшие
формы провинциализма, групповые тождества взыскуют убежища нового провинциализма
космополитизированного мира: мечты об упорядоченной и сосредоточенной жизни,
где человек знает, что именно он хочет знать и познавать.
А мы, все остальные, можем лишь набивать себе брюхо, блевать и набивать
себе брюхо снова. Это не пиршественная блевота римлян, служившая неким
ритуалом -- демонстрацией благосостояния или власти посредством всевозможнейших
расточительств. Это стыдливая блевота, блевота обжоры, которая, быть может,
и стала символом эпохи.
В трудах по психологии булимия девочек-подростков в общем и целом рассматривается
как саморазрушительная реакция на ощущения собственной неадекватности («Я
тупая, уродливая, жирная»), стыда («Моя семья бедная»; «Надо мной сексуально
надругались») и неудачи («Я не успеваю в школе, у меня не получается заводить
друзей, встречаться с мальчиками...»), равно как и стратегия уклонения
(«...а значит, я не буду и пытаться»). Таковы после легкого перевода чувства
почти всех людей в среде западного гиперпроизводства: «Я потребил слишком
много вещей; у меня нет никакой возможности успевать за новыми вещами для
потребления; я вечно потребляю что-то не то; я слишком глуп или неинформирован,
чтобы знать, что именно мне следует потреблять; я потребил слишком много
не тех вещей; вещей просто слишком много, поэтому я не буду потреблять
ничего...» Западный потребитель живет с чувством вины за излишества, за
головокружение выбора, за необходимость идентифицировать себя через собственный
выбор (в современном разговорном американском языке одним из способов сказать
«Я люблю спагетти» будет «Я -- человек спагетти»), за сомнения в себе,
видимые окружающими в его выборе, за непрекращающуюся убежденность, что
выбор сделан неправильно (марка видеомагнитофона, цвет обоев, модель дивана,
любовник или супруг), когда вокруг -- столько других вещей.
Средства массовой информации всегда привлекали показом того, чем мы
не являемся и чем бы хотели стать, демонстрацией жизни, где есть место
богатству, приключениям и страсти. Образы блевоты, вспыхивающие перед глазами,
когда человек нервно переключает каналы со своего пульта дистанционного
управления, присутствуют на экране не только как причудливые новшества,
заставившие бы нас задержаться на определенном канале и его рекламных паузах.
Они там еще и потому, что нам бы хотелось расчистить немного пространства,
освободить объем, изгнать всю эту полупереваренную материю из мозгов, на
мгновение остановить нескончаемое потребление и сопутствующие ему тревоги,
снова познать чувство голода и ощущение удовлетворения. Мы смотрим на блюющих
людей, потому что нам самим хочется блевать -- блевать всем, включая эти
образы блюющих людей.
