Speaking In Tongues
Лавка Языков

Уильям Карлос Уильямс

ЗЕЛЕН ВИНОГРАД
(1921)

Перевел Иван Ющенко

ЗАПОЗДАЛЫЙ ПЕВЕЦ

Вот она снова весна,

и я все еще молодой!

Я с песней припоздал.

Воробей с черным дождиком на грудке

свои каденцы выводит добрых две недели.

Что там у меня буксует в сердце?

Трава у задней двери

соком налилась.

Старые клены раскидывают

ветви в сережках коричневых и желтых.

Луна висит в голубизне

едва не до полудня над болотами. Я с песней припоздал.

МАРТ

Зима в нашем климате долгая,

а весна -- дело нескольких дней.

Всего цветок-другой сорвать

из грязи или из сырой листвы,

или, если повезет, наперекор коварству

укусов ветра и блеска неба

дразнящего, потом смыкающего черно

и внезапно свирепые челюсти.

Март

ты мне напоминаешь

пирамиды, наши пирамиды.

Письмена из полированного камня,

что прежде их оберегали!

Март

ты как Фра Анжелико

во Фьесоле, пишущий на штукатурке!

Март

ты как шайка

молодых поэтов, не познавших

благодатной теплоты

(или о ней забывших).

Во всяком случае --

меня потянуло к поэзии

ее теплота

и одиночество --

стихотворение, где будешь ты

Март.

III

Смотри!

Сарданапал

царь-лучник верхом на коне

в синей и желтой эмали!

С натянутым луком -- встречь львам,

встающим на дыбы,

оголившим когти! Стрелы его

колют их шеи!

Священные быки-драконы

в рельефном кирпиче,

выступающие четырьмя рядами

вдоль священного пути

в тронный зал Навуходоносора!

Они горят на солнце,

те, что маршировали,

маршировали под

десятью тысячелетиями грязи.

Ныне!

вновь они в цвету,

зри их!

недвижно ступающих, оголенных

ветрами моего календаря

-- бурями раздувшими песок!

ветрами, что разметали грязь!

ветрами, что странным ведовством

стегнули войско черное,

которое горстями и лопатами

оголяло марш к

божеству Мардука!

Туземцы, с руганью ведущие раскопки

за плату, неземных драконов

с поднятыми хвостами и быков священных,

друг против друга четырьмя рядами

идущих строем к капищу!

Туземцы, ведущие раскопки

в старых стенах,

раскопки мнетеплоты, раскопки мне

сладкой одинокости.

Эмаль высоких стен.

Моя весна вторая

прошла в монастыре

с оштукатуренными стенами. Фьесоле

на холме над Флоренцией.

Моя весна вторая -- картина

девы -- в ореоле голубом

сидящей на трехногом табурете,

скрестивши руки.

Она сосредоточенно серьезна

и недвижна

глядит на ангела радужно-крылого,

пред нею преклонившего колено

с улыбкой -- взгляд ангела

не отпускает взгляд Марии,

как взгляд змеи не отпускает птичий.

Земля в цветах,

в листве деревья.

Но! теперь на бой,

теперь к убийству -- в суть вещей!

Мне приходит третья весна!

Ветры!

сухощавые, серьезные. Как дева,

ищущие, ищущие мартовских цветов.

Ищущие цветов,

что не сыскать нигде,

вьются они средь голых веток,

в ненасытимой жажде

взвихряют снег --

ищут под ним

они ветры змееподобные

рычат средь желтых камышей

ищут -- цветы -- цветы.

Среди ветров я бьюсь,

ищу один цветок,

чтобы в нем согреться!

Высмеиваю со всей веселостью

отчаянья

собственное изможденное отчаянье.

Сшибаясь, ветры

меня колотят,

освежая свою свирепость!

Вперед, студеные друзья!

Или нет для нас цветов?

Еще отчаяннее станем презирать

то, что мы холодны и голодны!

Пусть вы холодны и голодны --

размышляйте о синих быках Вавилона.

Яритесь

на пустые розы

-- срезанные под корень.

Но --

думайте о фресках

монастыря Фьесоле.

БЕРКЕТ И ЗВЕЗДЫ

День на бульварах, выхваченный из десятка лет

бесштанного студенчества! Самый лучший из

десяти хороших.

Беркет полон сил -- «Ха, апельсины. Давай один

утащим.»

И ринулся к тележке разносчика, чтоб свистнуть

апельсин.

И так хитро он втер очки, так ловко

подгадал к схожденью неких волн,

что об этом байка жила в трех

поколениях, то есть практически всегда.

ПРАЗДНИК

Умеренно северный март, и как всегда --

вздохи юга разбились о стужу ветров --

но исподволь, как прилив, вздымаемый

неспешною рукой,

он переходит -- не в Апрель -- а в новый Март,

старая кожа сдутых ветром чешуек

ложится в узор: то тень отбрасывает дерево

наверх, чтобы там солнца шар светился.

И мы наденем нашу розовую фетровую шляпку --

-- Новую в году ушедшем!

Еще новее в этом по праву карих глаз,

сезоны обращающих вспять, -- и пойдем

в теплицу к орхидеям.

Увидеть ту, что приз возьмет назавтра

в «Паласе».

Постой, вот наши олеандры.

Когда они в цвету --

Не трать напрасно слов.

Для меня яснее будет увидеть ветви

в розовом. Пришлось бы поискать за

облаком цветным то, что теперь очищено

и видно, как суть их бытия.

А эти апельсины, цветущие -- сразу

заметно, ведь в воздухе лежит тягучий

аромат. Не будь такого сумрака в

теплице, виднее была бы их

белизна.

Самый запах

наполняет сумраком листву.

Я изъясняюсь ясно?

Самый сумрак открывает то, что лишь сумрак

распускает, придает вращенье крылышкам вощеным, крыльям восковым --

не касанье пальца, не колыханье вздоха.

Приторная сладость сама себе

опора.

Вот и орхидеи!

Отроду не видев

такого пиршества, я прочитаю для

тебя цветы:

Это чудак-Январь, умерший во времена

Вийона.

Снег, вот он, а эта фиолетовая клякса

вот тут, весна, свою провидящая участь.

А это некая Июлия, исландка:

дыханье юной женщины тех мест, к нам

занесло ее на юг. Здесь она

пустила корни.

Оттенок безупречен, но сама -- малышка.

Эта ниспадающая гроздь снежных хлопьев --

горсть мертвых Февралей,

молитвою их обратил в цветы

Рафаэль Аревало мартинес

из Гватемалы.

Вот и старый друг,

с которым я бок о бок столько лет:

полная, хрупкая головка, лавандовый

в прожилках. О тот Апрель, когда

впервые мы дали волю закоченелым

чувствам,

из города сбежали на зеленые холмы --

Май, говорили. Ее зовут. Нам всем

помощница:

Вот эта ветка синих бабочек на этом

стебле.

Июнь, желтый кубок, чье имя утаю. Август,

пресыщенно-тяжелый. А эта здесь --

охристая, яркая, но все-таки не Март.

А Март?

Ах, Март --

Общение с цветами утомляет.

Так и подмывает их выдрать из горшков

от корней, со стеблей на растерзанье

солнцу.

Выходим вновь на холод и побредем домой

к огню. Этот день цвел очень долго.

Я вымел ночи красноту и пламя

запалил взамен, оно, по меньшей

мере, согреет наши руки

и оживит беседу.

По-моему, неплохо время

провели.

Время -- орхидея зеленого цвета.

АПРЕЛЬ

Если б ты уехала со мной

в места иные,

нам было бы покойно вместе.

Но здесь солнце, восходящее

из заозерной пустоты, было

слишком низко в небе,

слишком много навалилось

на него,

слишком много почек сумака

розовых,

покрытых чистой камедью,

слишком много сердец распахнули

листья сирени,

слишком много набухло

сережек тополиных, толстых

на голых сучьях!

Какой мне отидых с эдакой

весной!

Топот копыт по

дёрну сырому

во мне пол-ночи не смолкал.

Я просыпался, улыбаясь, но усталый.

СПОКОЙНОЙ НОЧИ

Ступай-ка спать -- хоть ты, конечно, не пойдешь --

к не знающим прилива волнам, бьющим наотмашь

по тверди набережных, хрипу и шипенью брызг,

взметаемых на 30 футов вверх, озерным ветром

захваченных, рассыпанных, рассеянных широко

по ровным трамвайным рельсам! Спи, спи!

Крики чаек в порывах ветра, изломанные

ветром; расчетливые крылья раскинуты над

полем рвущихся волн.

Ступай-ка спать в ложбину между бурунов,

мусор взболтан откатом. Пища! Пища!

Отбросы! Отбросы! вот что в воздухе их держит,

бурунно-белых ради этой цели, перо к перу,

с ознобом диким в глазах, сиплоголосых --

Спи, спи...

Мягкий топот толп тебе поет «бай-бай».

Толкаются локтями, сшибаются плечами,

толчок -- туда, тычок -- сюда, скопятся и хлынут

на перекрестке --

бай-бай, бай-бай! Трели свистков полицейских,

свирепый рев моторов, вопли автомашин:

всё лишь бы ты уснул,

лишь бы тело обмякло в расслабленной позе,

лишь бы голова повисла набок, волосы

рассыпались, упали на глаза, на рот

томно щекотали губы, навевая сны.

Спи, и пусть тебе приснится --

Черный гриб, проросший на дверях заброшенной церквушки --

спи, спи. Ночь, снизошедшая на мокрые бульвары,

примется тебя будить своею вестью, рваться

в твое окно. Не обращай вниманья.

Грозою станет ухать о подоконник,

гримасничать, ругаться!

Ты ее не впустишь. Она не будет спать

давать. Она заставит сесть к столу

под абажур, раздумывать, метаться.

Заставит вынуть из ящика стола

кинжал с узорной ручкой и взяться за нее.

Время позднее. Время век двадцатый, год девятнадцатый. --

спать ступай. Крики ночи -- это колыбельная.

Бормотание ночи -- это люли-люли-мой-светик. Ночь --

полоумная вещунья,

горничная, что тебя будить приходит,

когда ты встал и одеваешься.

Шорох одежды, когда ее в руки берешь,

твердит мотив все тот же.

За завтраком холодный разрезанный зеленоватый грейпфрут,

сок его

на языке, звяканье ложки в чашке ко-

фейной, запах тостов вновь и вновь

говорят об одном.

Дверь раскрытая впустит дыханье

озерного раннего ветра.

Автобус у остановки скрежетнет тормозами

угрюмо. --

Баю-бай, баю-бай. Хруст газеты,

полы чьего-то пальто взметаются рядом --

спи, спи, спи, спи...

Это -- в жалящем снеге. В жгучем спирте

луны, в потоке дождя по кюветам, забитым

павшими листьями: спать пора, спать

пора.

И ночь проходит -- и вечная ночь --

ROMANCE MODERNE

Следы дождя и света запутались в

намокшей зелени Природы, чья

мельтешащая гора -- то громоздится ближе,

то сольется с солнцем,

то распластается, чтоб озеро вместить

или бурный поток,

вздыммающийся и опадающий

вдоль обочины дороги, вихрящийся,

вскипающий белесым, вбирающий

зеленое в себя -- ныряющий в стеклянные

воронки --

И -- мир другой,

ветровой щиток -- глухим барьером:

Поговори со мной. ТС! Они услышат.

Затылки их наставлены на нас --

Поток всё продолжает рыскать,

как борзая среди кочек.

Деревья пропадают -- появляются -- пропали,

бесстрастный танец гномов -- как разговор,

обмен намеками, просветы и провалы

-- Невидимая сила слов --

И вот когда дебют разыгран, первое

желание метнуться в сторону к

другому танцу под другой мотив.

Пер Гюнт. Рип ван Винкль. Диана.

Будь я помоложе, я попытал бы новый строй --

В отблике автомобиля: Прощайте! --

Как в детстве за руки парами

крест-накрест: четыре, три, два, один.

Назад в себя и щупальца втянуть.

Очувствоваться в теплой себя-плоти.

С детства, с детства!

Детство -- это жаба в саду.

Жаба счастливая. Все жабы счастливы.

Место жабам в садах. Жабищу Диане!

Нагнись вперед. И врежь шоферу

под ухо. Руль крутани!

За кромку! Крики! Грохот!

Конец. Сижу вверх ногами,

слегка отстраненный -- или --

тонкие струйки дождя на дороге...

-- Когда он за рулем, мне так

спокойно, --

вдруг поменяют направление свое

и снесут нас нежданно в канаву!

Нити перерезаны!

Смерть! Черное. Конец. Конец всему. --

я бы сел поодаль, взвешивая

небольшое красное в горсти: грязь здешних мест.

Скользящие туманы, ограждающие кущи

ольхи от касания моих ползучих пальцев.

Вся суть слепых эмоций.

Но, взбаламученный -- глаз что-то уловил

впервые, грязный берег в зеленых звездах

чахлой осоки, распластанной на нем

давленьем воздуха -- Впервые!

Или зиянье пропасти: Большая!

Купайся в этом, окунайся в это --

мечись туда-сюда, ищи

морской прозрачной снеди --

Как я люблю тебя, ей-богу! или, как я говорил,

ныряем в пропасть! Конец. Сижу

исследую то красное в горсти. Со-поставляю

-- это -- так и эдак -- ух.

Люблю тебя? Есть

огонь в крови, куда тут деться!

Есть утреннее солнце восходящее.

Ха, но есть и серая луна, и она

восходит утром. Ты не поспеваешь.

Мужчины не друзья, коль дело

в женщине? Противники. Борцы.

О бёдра кругло-белые! О, юность! О!

Это манкость новизны. -- Это --

Горы. Слоновье стадо, сгрудившееся,

заслоняя солнце -- безучастное к тому,

что свет втянул свои растрепанные лохмы,

объятьями изношенные. Это

манкость новизны. Это огонь в крови.

О заведи себе рубашку из фланели.

Белая фланель или -- эпанж. Тебе пойдет.

За тебя я вышла потому, что мне понравился

твой нос.

Я тебя хотела! Я тебя хотела,

хотя мне говорили --

Дождь и свет, гора и дождь,

дождь и река. Ты меня никогда не разлюбишь?

-- Перевернутый автомобиль вверх колесами,

два раздавленных тела под ним. -- Никогда!

Никогда!

И взошедшая белесая луна.

Белое. Чистое. Все краски налицо.

Работай, голова, используй глаз -- проснись!

Используй эмоции -- слепые --

Река и гора, свет и дождь -- или

дождь, камень, свет, деревья, -- поделены:

дождь-свет против камней-деревьев или

деревья против света-камней-дождя или --

Мириады противоречий,

схлестываясь и перекрещиваясь, наверстывая

выгоду, здесь купил там продал

-- Ты продажный, весь город знает! --

заплетаясь, касаясь пальцами, втягиваясь,

собирая силы в рев труб, в холмы,

вершины и реки -- река столкнулась с камнем

-- Хотел бы я, чтоб ты лежала там мертвая,

а я сидел бы рядом --

То серая луна за разом раз

То почва здешних мест

ОПУСТЕЛОЕ ПОЛЕ

Необъятное и серое небо

подобие

всего но не его чьи дни

необъятны и серы, и --

В высоком высохшем бурьяне

бродит коза

шаря носом в земле.

-- Я головою в воздухе

но кто я?..

И в изумлении подпрыгивает сердце

при мысли о любви

необъятной и серой

томящейся по мне безмолвно.

СТИХОТВОРЕНИЕ ВЕРБЫ

Это верба, когда минуло лето,

верба у реки,

с которой ни один листок не пал не

опаленный солнцем,

не стал оранжевым и алым.

Листья, вцепившись, бледнеют,

трепеща, бледнеют

над водяными вихрями реки,

словно гнушаясь опадать,

они так смелы, так охмелели от

вихрей ветра и реки --

о зиме забыли,

последними сорвутся и упадут

на воду и на землю.

БЛИЗИТСЯ ЗИМА

Полураздетые деревья

все под натиском ветра

гнутся вместе,

листья сухо скрежещут

и слететь не хотят,

или, сорвавшись градом

горьким, уносятся в сторону

и выпадают

туда, где сальвии жгуче-карминные

-- как ни один из листьев --

окаймляют голый сад.

ЯНВАРЬ

Вновь повторяю ветрам трехдольным

ревущим хроматически-насмешливые

квинты

за моим окном: Трубите громче.

Вам не преуспеть. Я

Тем больше прикипаю к своим строкам

чем больше вынуждаете меня

идти за вами.

А Ветер как и прежде

исполняет идеально свою

насмешливую музыку.

ПУРГА

Снег

годы ярости вслед за

часами праздной тишины --

Пурга

наваливается

сильнее и сильнее три дня подряд

или лет шестьдесят, а? После

солнце! Суматоха

желтых и синих сполохов -- Мохнатые деревья выстроились

в длинные шеренги

над тихою пустыней.

Обернется человек и

за ним цепочка одинокая следов

протянутая к миру.

ЧТОБЫ ПРОБУДИТЬ СТАРУХУ

Старость это

полёт пичуг

щебечущих

скачущих

по голым веткам

над снежной глазурью

И в обретенье и в утрате

их треплет

мрачный ветер...

Ну и что?

В колючем бурьяне

стая отдохнула

снег покрыт лузгой

семян

и ветер усмирен

чириканьем

трубящем о довольстве

ЗИМНИЕ ДЕРЕВЬЯ

Все сложные вопросы

облаченья и

разоблаченья разрешены!

Жидкая луна

осторожно пробирается среди

торчащих веток.

Так приготовив почки

к неминуемой зиме

деревья мудрые

спят стоя на холоде.

ЖАЛУЮСЬ

Они меня зовут. И я иду.

Промерзшая дорога

заполночь.

Пыль

снежная застряла

в окоченевших колеях.

Дверь открывается.

Я улыбаюсь и вхожу и

стряхиваю холод.

Вот замечательная женщина

на своей половине постели.

Ей недужится,

может быть, рвота,

может быть, схватки,

рожает

десятого ребенка. Радость! Радость!

Ночь -- спальня,

занавешенная для влюбленных, солнце

сквозь жалюзи

шлет одну золотую иглу!

Я убираю роженице пряди с глаз

и на муки ее смотрю,

сострадая.

ХОЛОДНАЯ НОЧЬ

Холодно. Белая луна

вверху меж звезд своих рассыпанных,

как голые бедра

супруги Сержанта Полиции меж

пятерых ее детей...

Нет ответа. Бледные тени лежат на

промерзлой траве: Ответ лишь один:

полночь, тишь

и студёно.

Белые бедра небес!

Новый ответ из глубины

мужского чрева: В апреле

В апреле я снова увижу -- в апреле!

Округлые идеальные бедра супруги

Сержанта Полиции,

идеальные после стольких родов.

Ойя!

ВЕСЕННЯЯ ГРОЗА

Небо излило всю

свою горечь.

Из сумрачных раскатов

день напролет

дождь сыплет, сыплет,

как будто нет ему конца.

И все же снег не сходит

с земли.

Но вода, вода

тысячеструйна!

Резво свивается в ручьи,

пятнает черным,

прорезывает путь себе

сквозь зелень льда в канавах.

За каплей капля падает

со стеблей сухой травы

на круге дамбы.

ЯСТВА

Хозяйка в розовом сатине и блондинка -- разнаряженная -- сияла красотою в белых босоножках на фоне огромной молчаливой плеши своего малоокого мужа!

Вздымая бокал желтого рейнского в тесном закутке как раз за светлым лаком резного косяка и декоративной колонной между столовой и залой, она улыбалась улыбкой воды, переливыающей через пороги.

Мы начали с салата из сельди: нежно-пряная солоноватость на створках листьев латука.

У совиноокой маленькой и грузной дамы с уймою седых волос на гладких щечках ни морщинки. Не верится, что это дочь коротенького типа с красной рожей, который все приплясывает, упрашивая Вольфа, львиногривого аптекаря, сыграть на пианино! Но это так. Курильщик Вольф отменный: если ночью трезвонит телефон -- сообщает шепотом его курчавая жена -- он встает с постели, но трубку не берет, пока не прикурил.

Херес в рюмочках конических, унылый коричневато-желтый, и помидоры, фаршированные рубленным цыпленком и майонезом!

Верзила-ирландец в визитке a la Принц Альберт, в обычных полосатых брюках собирается нам петь. (Пианино ютится в маленьком алькове с темными портьерами.) Сестра хозяйки на десяток лет ее моложе -- в черной сетке и в бархате с волосами, как копна из паутины, взбитыми в облако на лбу. Она саккомпанирует для мужа.

Моя жена юна, да, она юна и миловидна, когда ей не все равно... когда ей интересна тема разговора: жена танцующего коротышки-мэра рассказывает ей о детском саде в Восточном Резерфорде, от нас через дорогу, за железнодорожными путями -- спорит о приоритетах. Тут-то в городе салун цветет махрловым цветом, салун приятеля, что справа, чья супруга два раза сморозила такое... Ее английский безобразен! Тут-то в городе с салуном как раз у железнодорожной колеи, по той же стороне сплошь трезвость, трезвость: два человека, слушающих с противоположных сторон стены! -- В детском садике на позатой неделе было шестьдесят пять ребятишек -- и глазамоей супруги засияли, зарделись щеки, и я не вижу ни единого изъяна.

Мороженое в виду цветочков и предметов обихода: мне -- трубку, раз я не курю, и куколку тебе.

Фигура какой-то необъятной женщины, скрывающейся в кухне, бросив взгляд через плечо. Мой приятель слева, который провел весь день в автомобиле из тех, что стариканы дарят молодым актрисам: розетки для цветов, зеркала, занавески, сиденья из плюша -- приятель слева -- председатель комитета благоустройства улиц городской управы -- и проведший весь день в изученье пожарных машин в соседнем городе с целью их покупки. Мой приятель в Элксе на той неделе во время исполнения начального псалма подбил других замолкнуть, чтобы Билл -- большой приятель содержателя салуна -- пел под орган один, -- так тот и пел!

Зальц-рулеты изысканны! Рейнвейн ad libitum⁽¹⁾. Сэндвичи с икрой -- шедевр.

Детишки топочут на верхнем этаже. Член управы купил недавно «националь»-восьмерку -- машина хоть куда!

Да! Избави боже забыть о половинках зеленых перцев, нафаршированных мягким сыром и цельными каштанами.

ЧЕТВЕРГ

Была мечта и у меня

и ни к чему пришла, и вот

я беззаботно

стою ногами на земле

и в небеса гляжу --

чувствую ткань одежды своей,

тяжесть тела в ботинках,

шляпу на голове

и как воздух из носа выходит и входит

-- и решаю впредь не мечтать.

ХМУРЫЙ ДЕНЬ

С востока дождь, он льет три дня,

неумолчный шепот, шепот

ни о чем -- лепет, лепет, лепет.

Дружные юные ветры

сбивают струйки набекрень.

Тепло. Не видно дали. Уединенно.

Нечастые прохожие, нахохлившись,

несутся перебежками.

Ветры белого мака! Выхода нет!

-- неумолчный шепот... Так бывало прежде.

Снова, снова, снова...

ВРЕМЯ -- ВИСЕЛЬНИК

Бедняга старый Эбнер,

бедняга седой черномазый!

Помню, какой силач ты был,

мог повиснуть, накинув на шею петлю,

в амбаре у дока Холистера, чтобы

посрамить

циркача-шарлатана, -- и оставался жив.

Теперь, уткнув лицо в ладони, локти

на коленях, ты молчалив, ты сломлен.

ПРИЯТЕЛЬНИЦЕ

Да уж Лиз Андерсен семнадцать мужчин и

ребенок которому отца не отыскать.

Что скажет Отец наш небесный местному

судье если тот не разрешит проблему?

Крохотная улыбка, две ямочки и -- пуф! --

закон предстал набором фраз.

ДОБРЫЙ ГОСПОДИН

Я чувствую ласку собственных пальцев

на собственной шее, когда поправляю

себе воротник

и думаю с тоской о добрых

женщинах, которых знал.

ШЕЛЕСТ ВЕТРА

Есть листья, что никак не опадут, есть

что не довисели до

первого мороза -- так сказывается

сказка зимних веток и старческих костей.

ВЕСНА

О седина моя --

Ты истинно бела, как сливы кипень.

ПЬЕСА

Утонченный, палата ума, более мудрый,

чем я.

Каким изощреньем ты ухитряешься

остаться праздным? Открой секрет,

О Учитель.

СТРОКИ

Листья -- серо-зеленые

стекла осколки ярко-зелены.

БЕДНОТА

Постоянно уязвляя их

напоминанием о гнидах

в волосах их детей,

школьный врач сначала

вызвал их ненависть к себе.

но это нелицеприятье

их с ним примирило, и

в конце концов

заставило признать совтчиком и другом.

ПОЛНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ

Стоял студеный день.

Похоронили кошку,

потом ее коробку

мы спичкой подожгли

за домом.

Те блохи, что избегли

земли и пламени,

замерзли насмерть.

ПАМЯТЬ АПРЕЛЯ

Любовь, говоришь, это то, это сё.

Сережки тополя, вербы пушок,

частый гребень дождей и ветров,

дзинь и кап, дзинь и кап --

-- колышутся ветви. Ха!

У нас на родине любовь и не гостила.

ЭПИТАФИЯ

Старая верба с дуплистыми сучьями

неспешно качала считанными почками, блестящими,

и пела:

Любовь -- это зеленая юная верба,

что серебрится на лесной опушке.

МАРГАРИТКА

Маргаритка, обнимающая землю

в августе, ха! Весна

угасла в пурпуре,

травы высоко стоят среди хлебов,

изъеденная ливнем борозда

забита щавелем

и муравой,

ветка чернеет под тяготой листвы --

Солнце висит

на прутике зеленом,

ребристом.

Он, лежа на спине,

-- он это и она --

рассматривает прошлое

величие свое, и

вокруг середки желтой,

разбитой и разъятой и отлитой

в миниатюрные цветочные головки,

шлет дюжину своих лучей чуть-чуть,

и ветер вьется среди них,

чтоб охладиться!

Это перевернув

в своей руке, разглядывает

сзади: с бурыми краями,

зеленые и острые чешуйки

доспехами для желтого его.

Верти иль не верти,

лепестки всё хрупки,

коротки, полупрозрачны, зеленоскованы,

едва соприкасаются краями:

дольки ясных раковин морских.

ПЕРВОЦВЕТ

Желтый, желтый, желтый, желтый!

Это не цвет!

Это лето!

Это ветер на вербе,

лепет волн, тень

под кустом, птиц2а. Синица,

три цапли, мертвый сокол,

гниющий на шесте...

Ясный желтый!

Это синяя бумажка

в траве или тройчатка

качающихся зеленых орехов, дети,

что играют в крокет, или мальчик,

удящий рыбу, мужчина,

размахивающий красными руками

при ходьбе.

Это сон-трава, незабудки

в канаве, мох под

стрехой крыши,

волнистые прожилки расколотого камня,

огромный дуб...

Это епитимья быть

пятью пунцовыми лепестками или розой, это

гроздья «птичьих грудок»

на красном шестифутовом стебле,

четверки лепестков

над чашелистиками, выгнутыми

в шипы...

Кусты травы лиловой, пятнающие

зелень луга и туманящие небо.

«КРУЖЕВА КОРОЛЕВЫ АННЫ»⁽²⁾

Тело ее не столь бело, как

анемона лепестки, не столь атласно -- и

вообще не столь. Это поле

дикой моркови, берущей

силою поля. Траве

над нею не подняться.

Речь не идет о белизне,

бела насколько можно, с лиловой точкой

в середине каждого цветка.

Каждый цветок -- пригоршня

ее белизны. Каждый уголок

цветет его прикосновением.

К этому стремятся все фибры ее существа,

стебелек за стебельком, до самого конца,

покуда поле всё не станет

белым желанием, пусто, стебелек,

пучок, цветок за цветком,

истовая жажда белизны ушедшей --

или ничего.

«ЦАРСКАЯ СВЕЧА»⁽³⁾

Надобно оставить листья дома

тому, кто царская свеча,

и возвести маяк,

чтобы с него глядеть: я проложу

свой путь, желтея --

-- Мачта с фонарем, десять,

пятьдесят, сто, мельче и мельче,

чем их больше -- Враль, Враль, Враль!

Ты -- от нее! Я чую поцелуи этой

на твоей одежде. Ха! Ты пришел ко мне,

ты -- Я точка росы на стебле,

зачем ты фонарем меня палишь?

Ты дерьмо коровье, сухостой без-

мозглый. Ей

наплевать на нас обоих. Она тебя

касалась -- Что с того? -- Она испачкала

МЕНЯ -- Листья твои унылы, толсты

и волосаты. -- Каждый волосок на

теле у меня

тебя отринет. Ты навозная лепешка,

птичий клей на перекладине забора. --

Я тебя люблю, прямой и желтый

перст Господень, указующий в -- нее!

Враль, сломанный сорняк, навозная

лепешка, ты посмел --

Аз есмь сверчок, усами шевелящий,

а ты высокая, прямая и серая. Ха!

ОЖИДАНИЕ

В одиночестве я счастлив.

Прохладен воздух. Небо всё

в брызгах, потёках и ранах

цвета. Пунцовые фаллосы

листьев сассафраса

свисают передо мной несметно

косяками на толстых сучьях.

Едва ступаю на порог,

меня встречает

счастливый вопль моих детей,

и сердце обрывается.

И я раздавлен.

Разве мои родные чада мне дороги

не так, как листопад, или

нужно поглупеть,

чтобы стать старше?

Моя Тоска меня как будто

стреножила.

Нуте-с, нуте-с!

Что я намеревался женщине сказать,

когда со мной случится

то, что случилось нынче?

ОХОТНИК

Во всполохах и черноте теней

Июля

дни обняли друг друга

и словно замерли

так, что белки и пестрые птицы

привольно снуют

среди ветвей в воздухе.

Не здесь ли плечу раздробиться или

лбу расколоться и триумфу настать?

Нигде.

Соперники стареют.

И будь уверен --

ни один листок не вспрянет

с земли

и к ветке вновь не прирастет.

ПРИЕЗД

И всё-таки он как-то приезжает

и замечает, что расстегивает ей

крючки на платье

в какой-то комнате,

чувствует, что осень роняет

шелковые и льняные листья

к ее ногам.

И это тело, исчерченное жилками,

взметается, как

зимняя пурга!..

ДРУГУ ПО ПОВОДУ НЕСКОЛЬКИХ ДАМ

Знаешь, мне ведь не многое

нужно, букетик хризантем,

прилегших на траву, желтое,

коричневое, белое.

Разговор немногих, деревья,

ковер опавших листьев, может быть,

пересеченный канавами.

Но возникает

между мной и этими вещами

письмо

или просто взгляд ко времени --

ты понимаешь.

И вот я оглушен, разъят

на все четыре стороны, лежу пластом

не в силах поднести кусок ко рту.

Они зовут. Приди!

Приди! Приди! И если

я не пойду, я -- глух

к себе, а если я пойду --

Я глядел на город ночью издалека

и удивлялся, почему не написал поэму.

Приди! да,

для тебя пылает город.

Стой и смотри.

Они ведь правы. Не бывает

добра на свете иначе как от

женщины, и кое-кто из женщин лишь

кое для чего. Но если вдруг

я приползу, как черепаха,

таща с собой свой дом, или

уставлюсь рыбьим взглядом?

Так не пойдет. Я должен

клокотать любовью, быть ярким,

как фламинго. Для чего?

Чтобы стать голенастым и глупоголовым

и пахнуть, фу! как фоаминго,

кто гадит на собственные перья.

Могу ли я идти домой,

наполненный плохим стихотвореньем?

И говорят они:

как тут ответить,

покуда не попробовал? Твои глаза

не до конца раскрыты, ты ребенок --

о да, прелестный, резвый,

но я тебя мужчиной сделаю и

награжу любовью -- !

А среди болот

звенят сверчки

на солнечной верхушке дамбы и

роют свои норы, воды

отражают тростники, а тростники

колышутся и сухо шелестят.

ЮНОСТЬ И КРАСА

Я купил посудный ёршик,

раз уж дочери не завел --

ведь обвивают

ленточки блестящей меди

волокна белого мочала

и получается лохматая головка,

она посажена

на эбонитовое тело,

токошеее,

высокое, прямое --

Поселена на

кухонную скобку из латуни,

будь светом для меня

и обнаженной,

как подобает девочке в глазах

ее отца.

МЫСЛИТЕЛЬ

У новых шлепанцев моей жены

веселые помпоны.

Ни пятнышка, ни кляксы

на их атласных розовых носках и боковинках.

Всю ночь они проводят вместе,

лежа под краешком ее кровати.

С трепетом взглянув на них,

Я улыбаюсь, утром.

Позже я вижу, как они

сбегают по лестнице,

торопятся через порог

и вокруг стола

расхаживают тонно,

потряхивая веселыми помпонами!

И с ними я веду беседу

в тайной глубине своей души,

ибо -- незамутненно счастлив.

ДИСПУТ

В чаше на столе

в буйной перепутанице

желтых брызг, зеленых лезвий,

сгущающихся красным лепестков

и головок кудрявых, голубых

и белых среди сора

вилок и крошек и тарелок

цветы хранят гармонию.

Бесстрастно всё ведут свою беседу

над кофе и гомоном застольным,

вдруг ставшим легковесным, как

водевиль.

ТЮЛЬПАНОВАЯ ГРЯДКА

Майское солнце, которому

всё подражает,

которое приклеивает маленькие листья

к деревьям деревянным,

светит с неба

сквозь голубую марлю облаков

на землю.

Под облиствевшими деревьями,

где улицы предместий

скрестились,

где дома на каждом углу,

спутанные тени начали

вливаться

в дороги и в газоны.

С необычайной точностью

тюльпановая грядка

обнесена железной загородкой,

взметнула свой пышный

желтый, белый и пунцовый,

оправлена травой

хранительной.

ПЕРНАТЫЕ

И вновь -- начало мира!

Порядочно досталось

от ливня скворцам

на мертвых верхних сучьях

живого дерева,

застрявшего в низколетящих тучах,

но они поют рассвет.

Звуки их щебета

гласят об аппетите

и падают в кусты поникших роз,

в намокшую траву.

СОЛОВЬИ

Мои ботинки, когда я нагибаюсь,

чтобы их расшнуровать,

становятся на

плоские ковровые цветы.

Ловко тени

пальцев играют

в расшнуровку

на ботинках и на цветах.

СТРУИ

В этом мире

лучшей пары грудей

из тех, что я видел,

фонтан

на Мэдисон-сквер

взмётывает воду

белым деревом,

которое живет и умирает

по мере того, как вода, колыхаясь

в чаше его,

отливает от каменной кромки

опять к водомету

и, взвившись,

неторопливым опадает ливнем.

ИРИСЫ

Я заглушил мотор

и высадил детей,

где улицам конец,

где солнечно,

где край болот

и начинается тростник,

и маленькие домики

глядят на тростники,

и в дымке синей

отдаленной

виноградные террасы,

гроздья винограда

мелкие, как земляника

на лозе,

и рвы

с водою ключевой,

как продолжение кюветов,

ивами обсаженных.

Начинается тростник,

как и вода, -- у берега,

острые его метелки волнами

темной зелени и света.

Но ирисы раскрылись

в тростнике,

их собирают дети,

гомоня под тростниковым

пологом,

который раздвигают голыми локтями,

чтобы появляться

с охапками цветов,

покуда воздух

не наполнит запах

аира

от мокрых, млечных стеблей.

ВЕСЕННИЕ ПЕНИ ВДОВЫ

Печаль -- мой двор,

где юная трава

пылает, как пылала

не раз и прежде, но

никогда -- таким холодным пламенем,

как то, что в этот год меня объяло.

Тридцать пять лет

я с мужем прожила.

Сливовое дерево сегодня белеет

уймою цветов.

Уймою цветов

отяготились ветки вишни

и кусты иные пожелтели,

а иные покраснели,

но моей тоски сердечной

им не одолеть,

пускай они мне были отрадой

прежде, сегодня, взглянув на них,

я отвернусь, как будто их и нет.

Сегодня сын мне рассказал,

что на лугу

у края чащи

вдалеке он видел

белые цветущие деревья.

Как мне хотелось бы

уйти туда

и пасть в те белые цветы,

и утонуть в трясине подле них.

БЕЗЗАБОТНЫЙ УИЛЬЯМ

беззаботный Уильям подкрутил

свои Ноябрьские усы

и полуодетый глянул

из окошка спальни

на вешнюю погодку.

Хей-я! весело вздохнул,

высовываясь, чтобы видеть

всю улицу, от края и до края

налитую солнцем

за синевой теней.

Снова в комнату он

втягивает голову и про себя

смеется тихо,

подкручивая свой зеленый ус.

ПОРТРЕТ АВТОРА

Березы в безумии почек зеленых,

край леса их зеленью горит,

горит, клокочет... Нет, нет, нет.

Березы раскрывают свои листки по-

одному. Их листья нежные распускаются

раздельно, один за другим. Тонкие

кисточки колышутся на гибких

кончиках ветвей...

О, мне не высказать. Нет слов.

Черное вдруг раскололось цветами. На

марях и в канавах маленькие сполохи

огня, белые цветы! -- Ах,

березы обезумели, безумны от зелени своей.

Мир исчез, разорван в лоскуты

такою благодатью. Что я еще не сделал

из того, что должен предпринять?

О, брат мой, ты краснорожий, живой человек,

невежественный, глупый, чьи ноги топчут

ту же грязь, которой я касаюсь -- которую я ем.

мы одиноки в этом ужасе, одни

лицом к лицу на этой колее, ты и я,

окутанные тем пламенем!

Пусть отдохнут плуги блестящие,

их отблики уже на черной пашне.

Но вот твое лицо!..

Откликнись. Я тебя схвачу. Я

обниму, я стисну. Я ткнусь лицом

в твое лицо, я тебя заставлю меня увидеть.

Раскрой объятья, скажи мне самое простое,

что на душе лежит,

всё что угодно. Я тебя пойму!

Царит безумие раскрытия березовых листков,

холодного, поочередного.

Комнаты мои впустят меня. Но комнаты мои

уже не сладостное место, где

крохи уюта ждут меня.

Их вычистила тьма. Масса

тюльпанов желтых в вазе съежилась.

Все знакомые предметы переменились и усохли.

Я сотрясен, раздроблен силой,

что разбивает уют, сдувает

средостенья осторожные мои, сносит мой дом

и оставляет меня -- со съежившимся сердцем

и переполненным опустевшим взглядом на

холодный мир.

Весной я буду пить. Весной

я буду пьян и лгать напропалую.

Твое лицо! Дай мне твое лицо, о

Янь Кью Фэй!

Лицо твое и руки дай испить!

Твои запястья испить...

Я тебя вдыхаю, я в тебе тону, я

поглощен тобой! Испей!

Спаси меня! Куст жимолости на краю

опушки. Ярды буйства кустов сирени

в меня вселяют безумный страх.

Пей и лги, забыв про все на свете.

И холодно раскрываются листья березы

один за другим.

Я холодно за ними наблюдаю. И жду конца.

И всё кончается.

ПУСТЫННАЯ УЛИЦА

Кончились уроки. Слишком жарко,

чтобы бродить беспечно. Беспечно

в белых платьицах своих они бредут по улицам,

чтобы время проволочить.

Они так выросли. Держат

по розовому пламени в руках.

В белом с головы до пят,

взгляды косвенны и праздны --

среди плывущей желтизны

чернеют кушаки, чулочки --

Прильнувши алчущими ртами

к конфетам розовым на палочках --

будто у каждой в правой

руке по гвоздике --

они восходят по пустынной улице.

СЛАВНАЯ ЦИФРА

Среди дождя

и фонарей

я увидел пятерку

золотом

на красном

пожарном фургоне,

летящую

упруго,

незаметно

под колокольный лязг,

сирены вой

и рокотание колес

сквозь темный город.

1. До бесконечности (лат.)

2. Другое название дикой моркови.

3. Другое название коровяка или медвежьего уха.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Уильям Карлос Уильямс

ЗЕЛЕН ВИНОГРАД (1921)

ЗАПОЗДАЛЫЙ ПЕВЕЦ

МАРТ

БЕРКЕТ И ЗВЕЗДЫ

ПРАЗДНИК

АПРЕЛЬ

СПОКОЙНОЙ НОЧИ

ROMANCE MODERNE

ОПУСТЕЛОЕ ПОЛЕ

СТИХОТВОРЕНИЕ ВЕРБЫ

БЛИЗИТСЯ ЗИМА

ЯНВАРЬ

ПУРГА

ЧТОБЫ ПРОБУДИТЬ СТАРУХУ

ЗИМНИЕ ДЕРЕВЬЯ

ЖАЛУЮСЬ

ХОЛОДНАЯ НОЧЬ

ВЕСЕННЯЯ ГРОЗА

ЯСТВА

ЧЕТВЕРГ

ХМУРЫЙ ДЕНЬ

ВРЕМЯ -- ВИСЕЛЬНИК

ПРИЯТЕЛЬНИЦЕ

ДОБРЫЙ ГОСПОДИН

ШЕЛЕСТ ВЕТРА

ВЕСНА

ПЬЕСА

СТРОКИ

БЕДНОТА

ПОЛНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ

ПАМЯТЬ АПРЕЛЯ

ЭПИТАФИЯ

МАРГАРИТКА

ПЕРВОЦВЕТ

«КРУЖЕВА КОРОЛЕВЫ АННЫ» (2)

«ЦАРСКАЯ СВЕЧА» (3)

ОЖИДАНИЕ

ОХОТНИК

ПРИЕЗД

ДРУГУ ПО ПОВОДУ НЕСКОЛЬКИХ ДАМ

ЮНОСТЬ И КРАСА

МЫСЛИТЕЛЬ

ДИСПУТ

ТЮЛЬПАНОВАЯ ГРЯДКА

ПЕРНАТЫЕ

СОЛОВЬИ

СТРУИ

ИРИСЫ

ВЕСЕННИЕ ПЕНИ ВДОВЫ

БЕЗЗАБОТНЫЙ УИЛЬЯМ

ПОРТРЕТ АВТОРА

ПУСТЫННАЯ УЛИЦА

СЛАВНАЯ ЦИФРА

Speaking In Tongues
Лавка Языков

ЗЕЛЕН ВИНОГРАД
(1921)

«КРУЖЕВА КОРОЛЕВЫ АННЫ»⁽²⁾

«ЦАРСКАЯ СВЕЧА»⁽³⁾