Speaking In Tongues
Лавка Языков

Уильям Батлер Йейтс

в переводах Степана Печкина

Перевод © С.Печкин, 2000

Он успокаивает любимую

Я слышу топот Темных вороногривых Коней --

Их глаза мерцают белесо, копыта их тяжелы;

Север над ними стелет полог ползучей мглы,

Восток затаил восторг рассветных огней,

Запад отходит, вздыхая бледной росой,

Юг рассыпает пламень пурпурных роз;

О, суета Желаний, Снов, Надежд и Грез!

Кони Беды вонзают копыта в тяжкий песок.

Любимая! Не смотри. Пусть сердце твое стучит

О сердце мое, и груди волос коснется волна,

Уединенье любви скрывая в сумерках сна,

Скрыв их черные гривы и грохот копыт.

Вечные голоса

Умолкните, вечные Голоса;

Вернитесь к сторожащим шатры,

Пусть странствуют, верные вам, в небесах,

Огнь по огню, до скончанья веков;

Наши сердца безмерно стары, --

Что ж все зовет нас волн полоса,

Птицы на ветках, ветер с холмов?

Смолкните, вечные Голоса.

Дар Гаруна ар-Рашида

Куста бен Лука я. Пишу письмо

Для Абд эль-Раббана, старинного знакомца,

Что ныне -- у Халифа казначей --

Ни для кого иного. Отнеси

Письмо по галерее Казначейства,

В которой стяги черные, как ночь,

Висят, как ночь, алмазами сверкая,

Ждут музыки войны. Сверни потом

В другую галерею, что поменьше;

Пройди вдоль византийских мудрых книг,

Томов пурпурных с золотым тисненьем,

И возле книги той остановись --

Запомни же! -- встань возле той, в которой

Сафо великой песнь сохранена.

А впрочем, нет! Коль в ней письмо ты спрячешь,

Какой-нибудь влюбленный мальчуган

Его, поди, возьмет и, не заметив,

Уронит на пол, даже не взглянув.

Ты поравняйся с томом Парменида

И в нем запрячь письмо. Его Труды,

Как песнь ее, беречь халифы будут,

Доколе свет стоит. Настанет срок,

И том другому мудрецу откроет

Ту тайну, что лишь дикий бедуин

Доселе ведал. Я, при всей приязни

К кочевникам, в чьих нищенских шатрах

Нашло приют все то, о чем великий

Гарун не помнит, посвятив себя

Бесчисленным заботам государства, --

При всей приязни должен я признать,

Что странствия в пустыне, безразличной,

Как небо под крылом, дает порой

Кочевнику убогий разум птицы.

В грядущем обо мне заговорят

И вздора наплетут... Ты помнишь лето,

Когда любимый наш Халиф предал

Джафара, своего визиря, смерти?

Никто не знал, за что. Халиф сказал:

«Когда бы мой халат о том проведал,

Его сорвал бы и швырнул в огонь!»

Халиф помолодел тогда как будто;

«Хлопочет, чтоб укрыться от стыда,» --

Джафаровы сторонники шептались.

Слова изменников. Достанет с нас того,

Что в этот самый год, в начале лета

Могучий повелитель королей

К ничтожному слуге его явился,

Присев на край фонтана, опустил

В бассейн, где проплывали рыбы, руку,

И вышел между нами разговор,

Который я поверю летописцам,

Чтоб видел мир, как сильные сердца

Утрачивают горечь и жестокость,

Взамен покой с усладой обретя.

«Привел я в дом красавицу невесту;

Гласит пословица: "Меняй невест весной."

Нам с нею, упоенным нашим счастьем,

Помыслить больно, как ты ходишь здесь,

Где ветерок вечерний лобызает

Жасмина куст -- и как ты одинок!»

«Мне много лет, Халиф.»

«Такие люди,

Как мы с тобою, разве стары так,

Как прочие, живущие привычкой?

Я с соколом на озеро скачу

Или доспех свой ратный надеваю,

А то -- с красавицей играю. Враг

Иль сокол, или женщина ни разу

Не повторяются. И потому

Всегда в глазах охотника сверкает

Притворство юности. Фантазия твоя,

Поэт, из тела твоего взлетая,

Искрясь, в него же падает, как та

Струя, что лотоса купает листья, --

Она ли не притворство?»

«Что с того,

Что наши души залегают ближе

К поверхности телесной, чем у тех,

Кто ни охотой, ни стихом не славен?

Ведь молодость не тела, а души

То светится сквозь нас. Горит все так же

Светло моя свеча; но мой фонарь

Солгал бы, если б утаить пытался,

Что сделан в годы твоего отца.»

«И все же -- не теплеет ли на сердце

Твоем в те дни, когда цветет жасмин?»

«Халиф! Пусть мне простится вольность речи.

Ты думаешь: бывает у любви

Весна и осень; и когда уносит

Весна пришедшая плоды весны другой,

То в этом нет для сердца пораженья,

И в этом нет беды; тогда как я,

Душой принявший греческую веру,

Столь чуждую арабскому уму,

Невесту должен выбрать лишь однажды,

И если два огня в ее глазах

От глаз моих горящих не зажгутся,

Иль юноша огонь ее зажжет --

Душа моя в руину обратится

И не восстанет.»

«Ну, а если я

Такую б отыскал тебе подругу,

Что к темным древним тайнам страсть твою

С тобою бы всецело разделила?

Что, как и ты, стремится заглянуть

За жизни край -- и взор ее пылает

Стремленьем этим? и притом сама --

Источник юности, наполненная чаша?

Что ты сказал бы?»

«Что же, если так,

То я у жизни взял бы все, что может

Мне жизнь сулить -- товарища по тем

Могучим тайнам, властным наши души

Нам даровать.»

«Подобная любовь

Должна и в этой жизни, и за нею

Быть неизменной, верной; мудрецы

Ее не зря всемерно восхваляют.

Что до меня -- я, право, не мудрец.

Предпочитаю противоположность.

Я, как павлин с подругою своей,

Иль как олень с пугливой оленухой,

Подогреваю страсть я мыслью той,

Что поцелуй -- насмешка человека

Над вечно неизменною душой.»

От щедрости своей он одарил

Таким меня подарком, что и осень

Моя пышнее цветом расцвела,

Чем дни моей весны нетерпеливой.

Она сидела часто у окна,

Когда я проходил; она слыхала

Все сказки, что сложили обо мне,

Еще сама насочиняла сказок;

Решила, будто груз преклонных лет

Тем больше требует заботы женской...

Во что же влюблена она была?

В меня ли -- или во все ту же тайну,

Что затуманила мне взор, а ей

Фантазии смутила и подвигла

К заботе обо мне? А может быть,

Что отсвет тайны выхватил лукаво

Мои черты, и тени так легли,

Что обе страсти сделались одною

Для очарованной? Войдя, она

Не в сад пошла, не перечесть покои,

Но первым делом, книгу разложив,

Спросила о рисунке иль о тексте;

В те дни я часто находил ее

С пергаментом, сушеным и премудрым,

С тем хворостом, которым никогда

Весна в своих причудах не прельстится;

Она их гладила, как если бы листа,

Покрытые письмом и чертежами,

Казались ей любимого щекой.

Однажды поздно ночью в новолунье

Сидел я и работал при свече.

Она спала напротив. Вдруг как будто

Пошевелилась. Я тотчас же встал,

Чтобы укрыть свечу, но тут услышал

Ее слова: «Постой. Я разберу

Весь груз, что ты взвалил себе на плечи,

Из-за чего ты бледен стал челом.»

И села на постели. Да она ль

То говорила, или джинн могучий?

Должно быть, джинн. В тот бесконечный час

Она была учителем премудрым,

А я -- ребенком и учеником.

Безотчих истин рой, каких не знали

Все книги, что без счета я прочел,

Не выдуманных ею, никаким

Умом не порожденных, самородных

И драгоценных истин. Как бичи,

Они бездумье рассекли рубцами,

Те истины. Когда и мой костяк

Развеет ветер, эти откровенья

Направят аравийские войска!

Она умолкла. Вновь легла, заснула.

С рассветом пробудилась, поднялась,

Пошла с метелкой; пела за работой,

Не помня, как ребенок, ничего.

И с дюжину ночей прошло спокойно,

Но полная луна взошла в зенит --

Она вдруг поднялась во сне глубоком,

Не видя ничего и никого,

Пошла по дому -- я успел набросить

Халат свой на нее -- почти бегом

Отправилась на самый край пустыни,

Упала на песок и на песке

Перстом белесым четко начертала

Печати тайные, что я в те дни

Учил и бесконечно изумлялся.

Я спящую отвел ее домой,

И поутру, вновь ничего не помня,

Она проснулась, резвое дитя.

И так семь лет, примерно трижды в месяц

Пустынных джиннов мудрость по ночам

Из уст ее исходит, а наутро

Она о том не помнит ничего.

Ее к ученым книгам любопытство

Ушло; теперь, похоже, достает

Ей одного меня. И все же, друг мой,

Поверенный участный всех тревог

Моих незрелых лет, -- я начал думать,

Что знанье на покой я променял.

Что, если, вдруг неведенье утратив,

Решит она, что я ее люблю

За этот голос? Что дары и нежность --

Лишь плата за уроки под луной,

Которые мне, старику, нужнее,

Чем молоко младенцу? Что тогда?

Утрать она любовь из-за утраты

Доверия ко мне; утрать хотя б

Всю простоту -- любовь, и речь -- и все --

Останусь я ощипанною птицей

На ледяном ветру. Ее речей

Невиданная мудрость происходит

От всей ее невиданной любви.

Все эти знаки, схемы и фигуры,

Рожденные, как представляли мы,

В своих Трудах великим Парменидом,

Полночные спирали и кубы --

Ее самой иное выраженье,

И я его впиваю, растворив

В вине из юности, хмельном и сладком.

Вот в этом тайна высшая моя.

Краса девичья -- знамя на ветру,

Под ним же -- мудрость, и лишь я один

Из всех мужей Аравии влюбленных,

Ни блеском вышивки не ослеплен,

Ни в складок черноте не затерявшись,

Ее из-под забрала слышу речь.

1923

Speaking In Tongues Лавка Языков

Уильям Батлер Йейтс

Он успокаивает любимую

Вечные голоса

Дар Гаруна ар-Рашида

Speaking In Tongues
Лавка Языков