Speaking In Tongues
Лавка Языков

Татьяна Егерева

КТО ЭТО

Из цикла «Невидимый и неотвратимый»

Это случилось, когда она уже совсем было решила, что жизнь-то налаживается -- вегетативная такая жизнь, но вполне и вполне, и вот-вот она уже начнет не только стирать, но и гладить, потому что рыхлые стопки пересохшего белья хотелось уже как-то упорядочить, привести в соответствие с налаженным бытом и постелью, переставшей быть полем битвы. Они еще принимали гостей, и прыгали, кричали, плясали по привычке, но все было уже тенью, тенью тени, воспоминанием, явленным в последней, судорожной выпуклости, предвещающей настоящую разлуку, ту самую, которая «прощай», и никак иначе. Впереди было другое, и по углам уже забрезжили не дети даже, а дети детей, и прочее -- прочное. Но пока они еще плясали и выпивали водку, и орали так громко, что раздался, наконец, звонок в дверь.

Взмокшая, с узкими зрачками, с лучшей пьяной подругой под мышкой, она отворила дверь без вопросов, и увидела соседа напротив, осведомлявшегося, зачем крики, и не нужна ли в таком случае помощь. Он стоял в своих очках, джинсах и бороде, и она вспомнила, как звала его в детстве «доктор в джинсах», особенно нажимая почему-то на буквы «д». Джинсы, похоже, были все те же, и она зачем-то громко и доверительно соврала подруге, глядя при этом соседу в глаза:

-- А вот и человек, которого я любила весь нежный возраст.

Сосед сглотнул.

-- Напролет. Нежный возраст напролет, --- сказала она и обволокла сухие докторовы пальцы нежной своей и волглой ладонью, потевшей уже парами спирта.

Сосед, будто голубь с прямым приводом, дернул рукой и головой одновременно:

-- Я, собственно... Понимаете, там... Там к вам пришли... у меня.

И все стало совершенно ясно -- настолько, что оставалось только отпихнуть подругу обратно в орущую темень квартиры и закрыть за собой дверь.

Она уперлась взглядом в костистую клетчатую спину соседа, и, глядя на то, как он машет кому-то рукой -- кому-то из своей приватной темени со смутными громадами шкафов и коробок, -- уже не сомневалась, кто пришел. Поэтому она отступила и побежала -- прочь, прочь даже от взволнованных мужских воплей, от родного тембра:

-- Кто там? Кто это? Ты куда? Кто это?

Вопли, впрочем, моментально прекратились с влажным, сосущим хлюпаньем. «Ну вот, -- подумала она, -- зачем бежать? Куда?» -- и прислонилась спиной к зеленой стене подъезда.

Тот, кто, появился сверху. Маленький, небольшой. Бритый, пушистый, серый, плотный. Возможно, не в той холстине, в которой она видела его в последний раз, но в чем-то близком. Очень быстрый, катился вниз бесшумно, как шаровая молния. В руках -- палитра, уставленная баночками с гуашью. Все завернуто в газету. Сосед сверху орет:

-- Не будет, не будет тебе балеринки!

Прикатился, теплый, прижался, обняла. Стало жалко: подумала -- наверное, плохо ему. Подумала -- все же он мне муж. Подумала -- сейчас умру, провалюсь сквозь землю, засосет меня подъездный кафель, да и к лучшему. Подумала, завопила, заплакала, позвала: Господи! Потом стало нестрашно. Погладила по бритой голове:

-- Как ты?

-- Я за тобой.

-- Мне не надо. У меня все... все хорошо.

Поднял глаза -- круглые, белые. Взял грудь, стал катать -- хирург. Не нашел опухоли, сказал:

-- Дай язык.

Взял язык, во рту стало сладко, в груди горячо. Слюна пошла, пролилась перламутровой слизью. Отстранился -- не маленький, серый, мужской, другое -- детское, пахнет мутно. Девочка. Лет семи, тяжеленькая, бледная, на ладонях -- одна только борозда. Пускает слюну, в углу рта -- мелкие прыщики, розовые, такие никогда не подсыхают. Плачет, тянет руки:

-- Ляле нехорошо... Ты -- хорошая, Ляля -- хорошая. Нехорошо... Поедем.

Подумала? Нет, просто пошла -- ребенок. Обняла. Стало жалко:

-- Куда ты хочешь поехать? На трамвае? На поезде? Ты голодная? Я тебя отвезу... Ты где живешь?

В трамвае им уступили место -- всем жалко молодую мамочку, нетрезвую от такой собачьей жизни, ребенок дефективный. Жалко, побаиваются, презирают. Посадила девочку на колени. Та обернулась, спросила вдруг четко, взросло:

-- Сколько у тебя могло быть детей?

«Шесть, --- подумала она, --- Господи, прости! Шесть...» Девочка обмочилась горячим, вцепилась ей ногтями в губы, завизжала:

-- Сучка!

Отбросила детский куль, врезала ногой. Бабки кругом загалдели:

-- Алкоголичка! Нарожают сначала, потом никому не нужны! Ребенок чем виноват?

Упала на колени, на резиновый трамвайный пол, в холодную зимнюю жижу:

-- Погодите! Не ребенок! Это не ребенок!

Девочка зашипела.

-- Не видите, слепые? Подменыш! Это -- вместо... Вместо!

Девочка сделала зловонную рыжую лужу, вытекшую у нее из-под пальто. Бабки крестились. Молчали. Маленькая собачка -- беленькая, мокренькая -- дрожала, вынимая из жидкого дерьма оленьи ножки.

-- Конечная, слышь? Конечная -- тронула за плечо одна из бабок. -- Иди уж, горемыка...

Но она идти не хотела. Смотрела на собачку. Такую хотела всегда -- чтобы кишочки просвечивали, чтобы греться ею зимой под одеялом. Протянула руку. Собака засмеялась, собака вцепилась ей в ладонь и стала жрать, жрать, покрываясь длинным, мягким, волнистым волосом. Стала рвать ее на части, вгрызаясь, мотала головой, отбрасывая откуски -- мясо с жиром, желтым, слоистым, с красными тяжами сосудов, кожу, мокрую с изнанки, еще что-то еще... Боль разодрала ее пополам. Сжала бедра, собака лезет узким носом, хочет грызть. «Ну уж, нет -- подумала -- нет!» Протянула руку, схватила нос -- тонкий, хрупкий, просунула пальцы, завернув шерстяные губы на острые иголки зубов, сжала, вздрогнув, будто от своей боли. Потянула наверх, залезла второй рукой в горло, глубоко, схватилась за что-то, потянула, услышала хруст и мягкие, тугие разрывы. Рванула вверх, вывернула, кости --- белые, тонкие --- разорвали белую шкурку.

Убила.

Села на полу, в пустом трамвае на конечной, посмотрела в раскрытую дверь, на землю, безрадостную и твердую -- как будущее, которого не пронизать ни взглядом, ни надеждой. Посмотрела на белую шерсть, косточки и красные, густые брызги. Показалось, что кровь эта и жижа -- сладкая, как сироп или варенье. Лизнула. Обожгло. То, что осталось от собачки, смотрело вверх стеклянными глазами и медленно, с шипением растворимого аспирина, исчезало, не оставляя, казалось, следа.

Заплакала. Стало жалко.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Татьяна Егерева

КТО ЭТО

Из цикла «Невидимый и неотвратимый»

Speaking In Tongues
Лавка Языков