Speaking In Tongues
Лавка Языков

Памяти Виктора Ерофеева посвящается.

Как, а разве он ещё не умер? Странно.

А уже так знаменит.

Виталий Агрон

Как я остался без ланча,
или Лиса, Эму, Кенгуру, Орёл и Хромопотам

Жрать, конечно, хотелось, чего и говорить, -- с шести утра ничего в рот не брал -- клянусь. Или, как это говорили раньше, -- маковой росинки во рту не было. А тут уж полдень, -- с этим у них строго -- умри, а ланч отдай. Иду, короче, к машине, предвкушая свежий, завёрнутый в тонкую плёночку, сэндвич. Это ещё хорошо, что я перед тем целый час читал Витечку Ерофеева (пожалуйста, не перепутайте с Венечкой), -- так аппетита заметно поубавилось, а если честно, то прямо-таки тошнило. Вот уж действительно -- никак не соц. реализм.

По прочтении последнего, и аппетит был зверский, и стул человеческий, впрочем, это, скорее, возраст. Так и хотелось тут же, из пустыни, позвонить автору и сказать: «Виктор Владимирович, наимоднейший Вы наш, взарубежопечатаемый, ранеприпизденнонынепризнаный, оставьте меня в покое. У меня есть глаза и уши, и все прочие органы чувств, и меня уже без вас тошнит, давно тошнит, начало тошнить, когда ещё аппетит был и стул -- ну, Вы поняли. Легче всего, конечно, вас просто не читать, к тому же, по вашему собственному заявлению -- это не ебёт вас ни разу, читают вас или нет и что при этом думают об авторе. И это уже ложь и позёрство, поскольку книги вы свои печатаете и платят за их приобретение обосранные вами читатели. Хотя, конечно, всё это очаровательно, смело и свежо. Вы говно, батенька, -- прошу Вас, повесьтесь. Конец цитаты.»

Кенгуру, тем временем, клином относило к северу, и дышать стало совсем невмоготу. Чего это у Вас такое недоуменное лицо? Это модно -- спиздануть что-нибудь посередь нигде разрядки ради. Это нормально, этому даже название есть: повествование в форме свободного потока сознания.

Вот и меня повело, я же за бутербродом шёл. Подхожу я, значит, руку протягиваю, а этот тип мне и говорит: «Ладно, жри уже, если сам не мог позаботиться о своём, бляди, ланче». «Blооdу» у них -- это не то что у нас, но я, кажется, опять отвлекся, -- это другая история.

Что интересно, не задело меня это совершенно. Лет пять назад я, наверное, сгорел бы со стыда, перестал есть вообще и тихо плакал бы от обиды где-нибудь в уголке. Теперь же просто решил изобразить обиженного и отказался есть, сказав, что вообще-то и не голоден. Я знал, что он так шутит, известный был самодур и мастер боцманского юмора. «Жри. Не ешь -- не срёшь, не срёшь -- помрёшь.» По-английски это звучит почти так же складно. «Помру раньше -- насру меньше,» -- отшутился я.

Ребята, похоже, не на шутку перепугались, решили, что я и вправду воспринял всё всерьёз, и ожидали мести, но я продолжал вести себя по-прежнему ровно и даже пытался их чем-нибудь рассмешить. Удалось -- на этот раз мой перевод с русского про то, что делает кот, когда ему нечем себя занять, был понят.

Шутки шутками, а следующая жрачка только в 7 вечера. А и поделом, не хуй выпендриваться, прямо-то говоря, ближе надо быть к народу, проще, а то разводят тут, дают волю рефлексиям. Долой рефлексии -- да здравствуют здоровые рефлексы, да здравствует новая волна русской литературы, вместе с Берлинской стеной свалившая заслоны условностей. Правильно, это же не вонючий, весь лживый насквозь соц. реализм.

Серешь -- пиши, как серешь, легко ли, с натугой ли, смотришь ли после этого на говно или нет, нравится ли запах -- да тут непочатый край. Дрочишь в кулак -- пиши, какой рукой, кого при этом представляешь себе в фантазиях, -- тут можно лирическое отступление ввернуть, что-нибудь про любовь, так, намекнуть слегка читателю, что, да, я вот здесь такие гадости вам понаписал, но это потому что я такой вот, весь перед вами, да и жизнь-то, жизнь, посмотрите -- говно ведь, не будете отрицать, но душа у меня чистая, к светлому стремится, а где оно это светлое, поэтому и пишу о тёмной пизде волосатой, а думаю при этом о светлозелёных глазах.

Вот и я на голодный желудок стал задумываться, какого хрена я, почти русский человек с просроченым израильским паспортом делаю на хуй мне не нужную карьеру геолога в Австралии, копаясь в этом говне, и всё это ещё без ланча. Не начать ли, так сказать, на хлеб литературой зарабатывать? Это же легко, как два пальца облизать. Это, как в туалет сходить, снять штаны, поднааатужиться или лучше -- расслабиться, если в свободном потоке сознания пишете, -- и готов рассказ, а если после этого трухнуть в кулачок и быстро-быстро на бумагу: гарантия -- напечатают, и читатель найдётся, даже если его открытым текстом на хуй послать. Ему, читателю приятно обнаружить, что уважаемый человек -- писатель, тоже, оказывается, срёт, мастурбирует и, потея, мечтает выебать в жопу белокурую соседскую дочку 17-ти лет.

Это и есть истинная народная литература и не что иное, как социальный, на этот раз, реализм. Скачок, надо сказать, значительный, -- за каких-то 5 лет от социалистического реализма до реализма социально-бытового. Она сближает, эта литература, даёт ощущение единого организма нации, который ест, пьёт, потеет, ходит по нужде... ну и так далее, и делает это не скрываясь, на виду у всех.

Мужики, кажется, тем временем ещё одну скважину залудили, и мне опять надо мыть пробы. Я себе этим на жизнь зарабатываю, пока не напечатали. Вот напечааатают, -- вернусь в Россию, там сейчас все пишут. Солженицын вот вернулся, опять же, все великие люди назад возвращаются, что-то и меня домой потянуло, как говорил один знакомый. Или вот... ну, хорошо, Солженицын -- в России писал-писал, в Америке -- писал, теперь опять в России пишет-пишет, а всё почему? -- потому что не писать-писать не может, бедняга, -- со стула падает -- Хармса на него нет, прости Господи. Я пока не падаю и могу не писать, так что, пожалуй, здесь пока побуду.

Да, точно, добурили -- конца нет этим пробам, темнеет уже. А закат-то какой, мама родная. «На фоне этих предзакатных минут, этих волшебных конвульсий уходящего дня, тяжёлый труд геолога кажется пустяком. Что наша работа по сравнению с непомерной обязанностью светила, подниматься каждый день, давая свет и тепло Земле, уходя за горизонт, чтобы служить другому полушарию.» -- Вот это да, кажется, это Куваев, а Куваев -- соц. реализм. На хуй Олега. Нам это уже не нужно. Впрочем, для лирического отступления -- сойдёт, чтобы читатель понял, что я натура тонкая, неравнодушная к природе и романтике дальних странствий и что не всё время думаю о соседкиной жопе -- иногда я о ней действительно не думаю.

Ну, кажется, всё, -- кончили буровички. Всё-таки необыкновенно сексуальная у них работа, что ни на есть мужская -- сунул, кончил, вынул -- покурил, класс. Но заябывает, это верно, даже это. А может, опять же, возраст?

Да, я не попросил прощения у дам за нестандартную лексику. Но делать нечего -- надо идти в ногу. Даже ветеранам-писателям, со временем, надо идти в ногу со временем, а я даже ещё не начал.

Мечусь между блокнотом и описанием скважины, -- хочется и то, и это закончить поскорее. Профессиональное побеждает, -- ну не писатель же я, в конце-то концов. Но уж и не геолог -- это точно, поэтому совершенно непрофессионально (и что интересно -- без зазрения совести) накатываю описание пород, хотя вообще-то я не лажую, это со мной редко случается. Я трусоват, безнадёжно неудачлив и поэтому прилежной работой пытаюсь поддерживать свою репутацию. Теперь всё. Как здесь говорят, да простит меня Куваев: «День ушёл -- доллар пришёл», а я добавлю: «да и хуй бы с ними, с обоими», -- то не день и это не доллар.

Опять отвлекся. Мы же о мате начали. Так вот, здесь надо чутьё иметь, читатель-то он этих богемских, нет -- богемных приколов не понимает, когда, где и сколько хуёв можно в текст ввернуть приличному, интеллигентному человеку. Перестараться можно, и потеряешь половину даже самой эмансипуреной женской аудитории, -- они же в авторе видят потенциального постельного партнёра, что приятно возбуждает, но кому-то, возможно, претит подобное фривольство, и это должно слегка настораживать. Впрочем, как знать. Одна моя знакомая, дама весьма начитанная, но по-прежнему сжимающаяся принародно, услышав слово «жопа», имела несчастье наедине с собой ознакомиться с рассказами вышеупомянутого Виктора Ерофеева, причём сразу после мастурбационных откровений тов. Яркевича. «Ну, как тебе Ерофеев?» -- спрашиваю я её. Ответ совершенно меня очаровал: «Пресноват,» -- сказала, доставив мне удовольствия больше, чем от прочтения обеих книг. Что и говорить, после этих двух шедевров, Пелевин ей вообще не «зашёл», хоть она и пыталась держать марку на фоне общих салонных восторгов.

Бедняжка, что же ей теперь читать, если Пелевин не зашёл? Пушкина, что ли? Ерофеев говорит, что Пушкин -- говно. Какая смелость, как я ему завидую. Нет во мне этого, не быть мне никогда новым, модным литератором (как звучит -- жаль), нет той раскованности, ощущения, что всё можно и можно всех. Жаль. Так, с виду всё есть -- крыша набок, курю как слон, кофе как Бальзак -- литрами, выпить -- не откажусь, женщины... ну не как Александр Сергеич, конечно, 130 пар ног раздвинуть не успею, -- говно он всё-таки, прав Ерофеев, хоть в чём-то прав.

Всё, всё, домой. Чтобы у всех моих врагов был такой дом. Не важно, -- на базу, хоть там, как известно -- голяк. На базах всегда голяк, карма у них голячная, ничего тут не поделать.

Буровички, видимо, прониклись давешним (слово-то какое) случаем с ланчем (особенно чудно в этом сочетании, не правда ли?), -- с давешним ланчем, -- по дороге домой оборвали все мои флажки, и я ещё пол часа плутал меж трёх эвкалиптов -- ко всем своим прочим достоинствам, обладаю неизлечимой формой топографического идиотизма. Нет, классные ребята, с ними не скучно. Ну вот и дорога, а вот и флажки в ста метрах, ничего они не обрывали, я и с флажками сумел заблудиться без их помощи. Геолог хуев. Нет, надо в писатели идти. С другой стороны, ланч мне пообещали привезти завтра персональный. Обидно, только жизнь стала налаживаться.

Так. Теперь у меня есть две концовки. Первая -- для настоящих ценителей модного искусства, вторая, так, для романтиков-распиздяев, впрочем, вам решать -- оставьте, какую хотите.

Концовка А

Я обожаю водить машину. Я просто пьянею за рулём. Кстати, когда я пьянею, то тоже лунатически тянусь к рулю, за что был неоднократно ая-яй осужден и словестно отпизжен общественностью. Не возьмусь расставлять приоритеты, но секс, алкогольное опьянение и вождение машины располагаются в моём съёженном мозгу очень близко и, более того, как правило, мне подавай всё это сразу и без торговли. Вот и сегодня, выехав на шоссе, я заметил, что, как только стрелка спидометра перевалила за 120, меня охватило необыкновенное возбуждение, жаль только, я был абсолютно трезв.

Руль Тойоты, втиснутый в маленькую кабинку, явно не умещался с не к месту набухшим членом. Без руля я бы не доехал, -- выбора не было. Преодолевая смущение перед всем австралийским народом заочно, я кончил, с трудом вписавшись в поворот в момент кульминации. Лицо Алисии Сильверстоун на обложке телевизионной программы даже не изменилось при этом, впрочем, мне показалось, что она осталась довольна.

Концовка Б

По дороге домой мне, почти с равным промежутком, повстречались Лиса, Эму, Кенгуру, Орёл и Хромопотам, причём все они по очереди останавливались на бегу, скаку, лету, долго провожая меня незвериным взглядом, грозя мне лапой, хвостом, крылом и хромой ногой.

Кто-то явно через них подавал мне знак или предлагал отгадать зашифрованый текст. Мне не пришлось долго ломать себе голову. Ну конечно, текст. Лиса, Эму, Кенгуру, Орёл и Хромопотам.

Уже подъезжая к «дому», прямо на въезде горела неоновая надпись, где остались только первые заглавные буквы, а слова поменялись на другие: Любовь -- Это Когда Очень Хорошо, вот только Хромопотама я выдумал, поэтому последнее слово только мигнуло на долю секунды -- и исчезло.

Меккатарра, 23.06.97.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Виталий Агрон

Как я остался без ланча, или Лиса, Эму, Кенгуру, Орёл и Хромопотам

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Как я остался без ланча,
или Лиса, Эму, Кенгуру, Орёл и Хромопотам