* * *
|
* * *
|
|
Ты начисто притворства лишена,
когда молчишь со взглядом напряженным,
как лишена притворства тишина
беззвездной ночью в городе сожженном.
Он, этот город, — прошлое твое.
В нем ты почти ни разу не смеялась,
бросалась то в шитье, то в забытье,
то бунтовала, то опять смирялась.
Ты жить старалась из последних сил,
но, отвергая все живое хмуро,
Он, этот город, на тебя давил
угрюмостью своей архитектуры.
В нем изнутри был заперт каждый дом.
В нем было все недобро умудренным.
Он не скрывал свой тягостный надлом
и ненависть ко всем, кто не надломлен.
Тогда ты ночью подожгла его.
Испуганно от пламени метнулась,
и я был просто первым, на кого
ты, убегая, в темноте наткнулась,
Я обнял всю дрожавшую тебя,
и ты ко мне безропотно прижалась,
еще не понимая, не любя,
но, как зверек, благодаря за жалость,
И мы с тобой пошли... Куда пошли?
Куда глаза глядят. Но то и дело
оглядывалась ты, как там, вдали,
зловеще твое прошлое горело.
Оно сгорело до конца, дотла.
Но с той поры одно меня тиранит:
туда, где неостывшая зола,
тебя, как зачарованную, тянет.
И вроде ты со мной, и вроде нет.
На самом деле я тобою брошен.
Неся в руке голубоватый свет,
по пепелищу прошлого ты бродишь.
Что там тебе? Там пусто и темно!
О, прошлого таинственная сила!
Ты не могла его любить само,
ну а его руины — полюбила.
Могущественны пепел и зола.
Они в себе, наверно, что-то прячут.
Над тем, что так отчаянно сожгла,
по-детски поджигательница плачет.
1960
|
You're quite sincere and have no pretence
when you keep silent looking tense and bitter,
you are like silence that, to all intents,
has no pretence in a burnt down city.
This city's gone for ever, it's your past.
You almost never laughed while living there,
you 'd be engrossed in sewing or in oblivion lost,
now you'd be calm, now you'd break out and flare.
To get along you did your double best
but, turning down all the living beings,
the city made you sad and feel oppressed
with gloomy contours of its buildings.
All houses in it were under lock and key.
There was some wicked subtlety about it.
It was all broken, which was plain to see,
and hated those who weren't broken hearted.
And then one night, without much remorse,
you set it all to fire, recoiling from the sparkles.
I was the first one whom you ran across
when, fearing the flame, you shrank into the darkness.
You trembled, as I took you by the hand,
and cuddled up to me, submissive, blushing,
you didn't love me yet and didn't understand
but were grateful to me for compassion.
So we set out... Where did we flee?
We took a random path and didn't care
but now and then you would look back to see
your burning past enveloped in a glare.
It was incinerated. But there is
one thing that torments me and makes me anxious
as if bewitched, you cherish memories
of what is now just dust and ashes.
You're by my side, and you are not...
Have you deserted me, I wonder?
A torch of light in hand, all lost in thought,
about the ashes of the past you wander.
Why long for it? It is deserted, dark!
This magic power of the past! My Goodness!
You didn't love it, and were glad to see its back,
but somehow you have come to love its ruins.
The dust and ashes are quite powerful things.
They have a mystery of their own.
And, like a child, the arsonist sheds tears
over what she has zealously burnt down.
|
* * *
|
* * *
|
|
Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,
и нас, как отпевал, отскрипывал хорал.
Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно
в нем умирала ты и я в нем умирал.
«Постойте умирать!» — звучало в ржанье с луга,
в протяжном вое псов и сосенной волшбе,
но умирали мы навеки друг для друга,
а это все равно, что умирать вообще.
А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,
и бегал еж ручной в усадебных грибах,
и ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный,
кувшинкою речной держа звезду в зубах.
Дышала мгла в окно малиною сырою,
а за моей спиной — все видела спина! —
с платоновскою Фро, как с найденной сестрою,
измученная мной, любимая спала.
Я думал о тупом несовершенстве браков,
о подлости всех нас — предателей, врунов:
ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,
и я тебя губил, как столько же врагов.
Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден,
насмешки над людьми горьки и солоны.
Но кто же, как не мы, любимых превращает
в таких, каких любить уже не в силах мы?
Какая же цена ораторскому жару,
когда, расшвырян вдрызг по сценам и клеше,
хотел я счастье дать всему земному шару,
а дать его не смог — одной живой душе?!
Да, умирали мы, но что-то мне мешало
уверовать в твое, в мое небытие.
Любовь еще была. Любовь еще была дышала
на зеркальце в руках у слабых уст ее.
Качался старый дом, скрипел среди крапивы
и выдержку свою нам предлагал взаймы.
В нем умирали мы, но были еще живы.
Еще любили мы, и, значит, были мы.
Когда-нибудь потом (не дай мне бог, не дай мне!),
когда я разлюблю, когда и впрямь умру,
то будет плоть моя, ехидничая втайне,
«Ты жив!» мне по ночам нашептывать в жару.
Но в суете страстей, печально поздний умник,
внезапно я пойму, что голос плоти лжив,
и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер.
Когда-то я любил. Когда-то я был жив.»
1966
|
The house swayed and creaked a choral hymn composing;
it was a burial service chorale for you and me.
The creaking house felt that we were not just dozing
we were dying slowly, unobtrusively.
«Wait, do not die!» — a neigh resounded in the meadow
and echoed in the howl of dogs and fairy wood;
yet we were dying to each other and for ever
which was the same as dying to the whole wide world.
We didn't want to die! A bird pecked in the pine wood,
a hedgehog ran around in the grass beneath,
and like a shaggy dog, the black, wet night flowed onward
holding a water-lily, a star, between its teeth.
The darkness breathed the smell of raspberries through
shutters;
behind my back I saw — without turning round —
my worn-out sweetheart sleep quietly with Plato's
spiritual girl-friend, a sister she had found.
I thought about marriages being made in heaven,
about how mean we all liars and traitors were:
I used to love you, dear, like thousands of brethren,
and like as many foes I drove you to despair.
Yes, you have changed a lot. Your angry look is arduous;
you sneer bitterly, as you put out a claw.
Isn't it we ourselves who turn our beloved ones
to kinds of hateful creatures we can't love anymore ?
The fount of eloquence is obviously worthless
when wasted on a row, a stupid petty scene,
I wanted to bring happiness to all the earthlings
but couldn't make it with a single human being.
Yes, we were dying but I couldn't just believe in
the end of you and me, the end of both of us.
Our love had not yet died, it was alive and breathing
the trace of it imprinted upon her looking glass.
The house swayed and creaked amidst the nettle, stinging,
as if it were offering restraint and will of life.
We were dying there but we were still living.
We loved each other still which meant we were alive.
Some day ( oh, God forbid, I still hope for salvation
)
when I fall out of love and when I really die
my flesh will make a point, with hidden exultation,
of whispering at nights: «so you are alive!»
Belated man of wisdom in our world of passions,
I'll come to realize: my flesh does tell a lie;
I'll tell myself: «I'm dead. My love is turned to ashes.
I used to be in love. I used to be alive.»
|
* * *
|
* * *
|
|
В моменты кажущихся сдвигов
не расточайте силы зря,
или по глупости запрыгав,
или по трусости хандря.
Когда с кого-то перья в драке
летят под чей-то низкий свист,
не придавайте передряге
уж чересчур высокий смысл.
Известна века своенравность,
но как ни дергается он,
внутри истории есть плавность
и есть гармонии закон.
И это признано не нами,
что среди громкой чепухи
спокойны предзнаменованья
и что пророчества — тихи.
1965
|
At times of seeming drastic changes
don't waste your energy in vain
hanging your head in face of danger,
jumping for joy, as if insane.
When you see someone being trampled
and torn to pieces, to jeers and cries,
don't make a fuss about the wrangle,
do not make much of it, be wise.
Our age is known to be wayward
but all its jerks and jumps are vain
for history flows smoothly onward,
and harmony it will maintain.
And that's what everybody knows about:
amidst the ballyhoo and noise
an augury is never loud
and prophecy has a low voice.
|
КАРЬЕРА
|
CAREER
|
|
Твердили пастыри, что вреден
и неразумен Галилей
но, как показывает время:
кто неразумен, тот умней.
Ученный, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья.
И он, садясь с женой в карету,
свершив предательство свое,
считал, что делает карьеру,
а между тем губил ее.
За осознание планеты
шел Галилей один на риск.
И стал великим он... Вот это
я понимаю карьерист!
Итак да здравствует карьера,
когда карьера такова,
как у Шекспира и Пастера,
Гомера и Толстого...Льва!
Зачем их грязью покрывали?
Талант — талант, как ни клейми.
Забыты те, кто проклинали,
но помнят тех, кого кляли.
Все те, кто рвались в стратосферу,
врачи, что гибли от холер, —
вот эти делали карьеру!
Я с их карьер беру пример,
Я верю в их святую веру.
Их вера — мужество мое.
Я делаю себе карьеру
тем, что не делаю ее!
1957
|
The pastors claimed that Galileo
was an unreasonable man,
but time has made it crystal clear
that lack of reason is a good sign.
A scholar from that same era
who was as smart as Galileo
knew that the earth was turning round
but he'd his family on hand.
Riding a coach, with near and dear,
after he'd done the traitor's act
he thought of making a career
but he had ruined it, in fact.
Nobody wished to risk, for knowledge,
but scholar Galileo did,
the greatest man he was acknowledged...
«Careerist» he was indeed!
Long live the notion of career
if it implies making the grade,
like the career of Shakespeare,
Homer, Pasteur, Tolstoy the Great.
I wonder why they were trodden.
A gift will always be a gift!
The slanderers are now forgotten
while those who were slandered live.
Those who explored the stratosphere,
the docs that perished for the good, —
they were «seeking a career»,
and I should like to follow suit!
Their holy faith in their idea
inspires me with fortitude.
So I'm following a career
without trying to follow it.
|
ОЛЬХОВАЯ СЕРЕЖКА
Д.Батлер
|
THE CATKIN FROM AN ALDER-TREE
To D.Batler
|
|
Уронит ли ветер
в ладони сережку ольховую,
начнет ли кукушка
сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
к невозможности истолковать.
Себя низвести
до пылиночки в звездной туманности,
конечно, старо,
но поддельных величий умней,
и нет униженья
в осознанной собственной малости —
величие жизни
печально осознанно в ней.
Сережка ольховая,
легкая, будто пуховая,
но сдунешь ее —
все окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
не похоже на просто пустяк.
Сережка ольховая
выше любого пророчества.
Тот станет другим,
кто тихонько ее разломил.
Пусть нам не дано
изменить все немедля, как хочется, —
когда изменяемся мы,
изменяется мир.
И мы переходим
в какое-то новое качество
и вдаль отплываем
к неведомой новой земле,
и не замечаем,
что начали странно покачиваться
на новой воде
и совсем на другом корабле.
Когда возникает
беззвездное чувство отчаленности
от тех берегов,
где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
ей-богу, не надо отчаиваться —
поверь в неизвестный
пугающе черный причал.
Не страшно вблизи
то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
и даже предавших, — прости.
Прости и пойми,
если даже разлюбит любимая,
сережкой ольховой
с ладони ее отпусти.
И пристани новой не верь,
если станет прилипчивой.
Призванье твое —
беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
если станешь привычно привинченный
и снова отчаль
и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
«Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся —
всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
«Все уляжется, все образуется...»
Когда образуется все —
то и незачем жить.
И необъяснимое —
это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
нимало смущать не должны, —
ведь жизни цена не понизится
и не повысится —
цена неизменна тому,
чему нету цены.
...С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
Да с того, что сережка ольховая
лежит на ладони и,
словно живая, дрожит...
1975
|
The instant a catkin
falls down on my palm from an alder
or when a cuckoo
gives a call, through the thunder of train,
attempting to give explanation to living
I ponder
and find it impossible
to understand and explain.
Reducing oneself
to a speck of a star-dust is trivial,
but certainly wiser
than being affectedly great,
and knowing one's smallness
is neither disgrace nor an evil,
it only implies our knowledge
of greatness of fate.
The alder-tree catkin is light
and so airy and fluffy;
you blow it away, —
and the world will go wrong overnight.
Our life doesn't seem
to be petty and trifling
for nothing in it is a trifle
and nothing is slight.
The alder-tree catkin
is greater than any prediction,
and he who has quietly broken it
won't be the same.
We cannot change everything now
by our volition,
the world tends to change anyway
with the change of ourselves.
And so we transform
to assume quite a different essence
and go on a voyage
to a desolate land, far from home,
we don't even notice
and don't realize our presence
on board an entirely different ship,
in a storm.
And when you are seized
with a feeling of hopeless remoteness,
away from the shores
where the sunrise amazed you at dawn,
my dear good friend, don't despair
and please don't be hopeless, —
believe in the black frightening harbors,
so strange and unknown.
A place, when remote, may be frightening
but not when it's near.
There's everything there:
eyes, voices, the lights and the sun...
As you get accustomed
the creak of the shadowy pier
will tell you that there're can be more
piers and harbors than one.
Your soul clears up,
with no malice against the conversion.
Forgive all your friends
that betrayed you, or misunderstood.
Forgive your beloved one
if you don't enjoy her affection,
allow her to fly off your palm
like a catkin, for good.
And don't put your trust in a harbor
that gets too officious.
An endless and harbourless vast
is what you must have on the brain.
If something should keep you pinned down
just get off the hinges
And go
on a lasting disconsolate voyage once again.
«Whenever will he come to reason?» —
some people may grumble.
You don't have to worry,
you know that one cannot please all.
The saying that «all things must pass»
is a treacherous babble
if all things must pass,
then it isn't worth living at all.
What can't be explained
isn't really absolute nonsense.
So don't be embarrassed
by revaluation of things, —
There won't be a fall nor a rise
in the prices of our life since
the price of a thing of no value
remains as it is
...Now why do I say it?
Because a cuckoo, silly liar,
predicts
that I'm going to live a long life
Now why do I say it?
Well, there is an alder-tree flower,
a catkin, which, quivering,
rests on my palm as if live...
|
НЕФEРТИТИ
|
NEFERTITI
|
|
Как ни крутите,
ни вертите
существовала
Нефертити.
Она когда-то в мире оном
жила с каким-то фараоном,
но даже если с ним лежала,
она векам принадлежала.
И он испытывал страданья
от видимости обладанья.
Носил он важно
облаченья.
Произносил он
обличенья.
Он укреплял свои устои,
но, как заметил Авиценна,
в природе рядом с красотою
любая власть неполноценна.
И фараона мучил комплекс
неполноценности...
Он комкал
салфетку мрачно за обедом,
когда раздумывал об этом.
Имел он войско, колесницы,
ну а она — глаза, ресницы,
и лоб, звездами озаренный,
и шеи выгиб изумленный.
Когда они в носилках плыли,
то взгляды всех глазевших были
обращены, как по наитью,
не к фараону, к Нефeртити.
Был фараон угрюмым в ласке
и допускал прямые грубости,
поскольку чуял хрупкость власти
в сравненье с властью этой хрупкости.
А сфинксы
медленно
выветривались,
и веры мертвенно выверивались,
но сквозь идеи и событья
сквозь все,
в чем время обманулось,
тянулась шея Нефертити
и к нам сегодня дотянулась.
Она —
в мальчишеском наброске
и у монтажницы на брошке.
Она кого-то очищает,
не приедаясь,
не тускнея
и кто-то снова ощущает
неполноценность рядом с нею.
Мы с вами часто вязнем в быте...
А Нефeртити?
Нефертити
сквозь быт,
событья, лица, даты
все так же тянется куда-то...
Как ни крутите
ни вертите,
но существует
Нефертити.
1967
|
You may have doubts,
be persistent,
yet Nefertiti
was existent.
She lived a long, long time ago
with an Egyptian pharaoh,
she slept with him, he loved her beastly,
but she, in fact, belonged to history.
He suffered from the wretched feeling
that his possessing her was seeming.
He had
bombastic, pompous features
and made
incriminating speeches.
He thought of his imperial duty,
but Avicenna once asserted
that in the face of genuine beauty
a ruler's power is imperfect.
It made the pharaoh feel inferior...
at dinner
he would look austere;
thinking about it he'd frown
and throw the crumpled napkin down.
He had an army, troops and chariots,
while she had eyes and long black eyelids,
a starlit forehead, nice as heck
and an amazing curve of neck.
And when they floated in procession
the onlookers' all attention
was focused, which they were aware of,
on Nefertiti, not the pharaoh.
When he caressed her he was moody,
at times he'd treat her rather rudely
for he was conscious of fragility
of power, beside her femininity.
Meanwhile
the sphinxes
slowly faded,
beliefs were horribly collated,
but through events and through ideas
through all
that had deceived the ages
her neck stretched out, it appears,
until it's reached the present stages.
We see her
in a schoolboy's drawing
and on a broach on women's clothing.
She frees some women from foreboding,
she's always fresh,
and never boring.
And, like before, some feel inferior
beside the grace of her exterior.
We fuss about, full of care...
While Nefertity...
Well, she's there:
through cares, faces,
and whatever,
she stretches out her neck, as ever.
You may have doubts,
be persistent,
yet Nefertiti
is existent.
|
* * *
|
* * *
|
|
Зашумит ли клеверное поле,
заскрипят ли сосны на ветру,
я замру, прислушаюсь и вспомню,
что и я когда-нибудь умру.
Но на крыше возле водостока
встанет мальчик с голубем тугим,
и пойму, что умереть жестоко
и к себе, и, главное к другим.
Чувства жизни нет без чувства смерти.
Мы уйдем не как в песок вода,
но живые, те, что мертвых сменят,
не заменят мертвых никогда.
Кое-что я в жизни этой понял, —
значит, я не даром битым был.
Я забыл, казалось, все, что помнил,
но запомнил все, что я забыл.
Понял я, что в детстве снег пушистей,
зеленее в юности холмы,
понял я, что в жизни столько жизней,
сколько раз любили в жизни мы.
Понял я, что тайно был причастен
к стольким людям сразу всех времен.
Понял я, что человек несчастен,
потому что счастья ищет он.
В счастье есть порой такая тупость.
Счасть смотрит пусто и легко.
Горе смотрит, горестно потупясь,
потому и видит глубоко.
Счастье — словно взгляд из самолета.
Горе видит землю без прикрас.
В счастье есть предательское что-то —
горе человека не предаст.
Счастлив был я неосторожно,
слава Богу — счастье не сбылось.
Я хотел того, что невозможно.
Хорошо, что мне не удалось.
Я люблю вас, люди-человеки,
и стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки,
потому что счастья не ищу.
Мне бы — только клевера сладинку
на губах застывших уберечь.
Мне бы — только малую слабинку —
все-таки совсем не умереть.
1977
|
Should the clover rustle in the meadow
or a pine-tree in the wind should sway
I will stop and listen and remember
that I, too, will pass away some day.
When I see a boy, a pigeon-fancier,
standing on the roof, right on the brink,
I believe that death is not the answer,
dying is a ruthless thing, I think.
Death is what we ought to be aware of.
We shall perish but our world survives;
those who will replace the dead, however,
cannot substitute for their lives.
It was not in vain that I was trodden,
I have learnt my lesson, as I find.
What I bore mind I have forgotten,
what I did forget I bear in mind.
Now I know that snow is very special,
and the hills are greener, when you're young,
and I know that life implies affection,
for we live because we love someone.
Now I know that secretly I happened
to be bound to so many lives,
and I know that man is so unhappy
just because for happiness he strives.
Happiness, at times, is rather silly,
takes of things a vacant, flippant view,
whereas trouble stares, frowning grimly,
hence, its power of seeing trough and through.
Happiness is distant and unreal.
Trouble sees the earth in its true light.
Happiness has somewhat of betrayal,
trouble will be always by man's side.
It was thoughtless of me to be happy,
but, thank God, it failed me anyway.
I desired the impossible to happen,
and I'm glad it didn't come my way.
People, humankind, I love you dearly,
for a happy life as ever you may strive.
As for me, now I 'm happy, really,
because happiness I do not seek in life.
What I want now is the taste sweetness
of the clover on my lips to stay,
and I want to have my little weakness:
my unwillingness to perish right away.
|
* * *
|
* * *
|
|
Мы в неразборчивости жажды,
входящей в мысли и дела,
без размышления однажды
решаем, что любовь пришла.
Мы лишь потом понять умеем,
что не любовь была дана,
и то, что нам казалось ею,
нас самом деле — не она.
Но в строчках — в строчках та же дрожь
и та же искренность волненья.
Пусть обманулись мы, но что ж! —
всегда правдиво вдохновенье.
Пусть будет радостно, пусть грустно —
лишь приходило бы оно.
Ведь важны не сами чувства,
а то, что ими рождено.
1953
|
In indiscriminate temptation
which fills our minds in daily life
one day, without contemplation,
we come to think that we're in love.
We later come at the conclusion
and see what we once failed to see
that our «love» was a delusion,
it wasn't what it seemed to be.
But there are tremors in the line,
and the emotions are sincere.
We were deceived, — well, never mind,
the inspiration's always real.
It may dispirit us or gladden ,
if only it would come to pass!
It's not our sentiments that matter
but what they generate in us.
|
* * *
|
* * *
|
|
Не надо говорить неправду детям,
не надо их в неправде убеждать,
не надо уверять их что на свете
лишь тишь да гладь да божья благодать.
Не надо по желанью своему
морочить их несбыточными снами.
Учить не надо верить их тому,
чему уже давно не верим сами.
Солгавший детям детство обезлюдит,
подсунет им бесчестье, словно честь.
Пусть видят же не только то, что будет,
пусть видят, ясно видят то, что есть.
Сладинка лжи — отрава в манной каше.
Писк лживый не прощайте у кутят,
и нас потом воспитанники наши
за то, что мы прощали, не простят.
1952-1989
|
Do not tell lies to children, who are trusting,
do not convince them of a lying word,
do not assure them that there is nothing
except for peace and quiet in the world.
Do not deceive the kids, by any means,
by building for them castles in the air.
Don't try to teach them to believe in things
which we do not believe in, as it were.
He who deludes a child will make him isolated,
confuse on purpose honor with disgrace.
Let children see both what will happen later
and what, in fact, is going on these days.
A nice sweet lie is poison in the ladle.
Don't pardon puppies a mendacious whine.
and our kids will not forgive us later
for our being forgiving down the line.
|