Speaking In Tongues
Лавка Языков

Григорий Злотин

Тьма

Сегодня снова, как нередко в последние годы, мотор пробуждался с трудом. Подобно старику-курильщику, дряхлый дизель долго изрыгал сизые облака вонючего дыма, долго кашлял и грузно, судорожно вздрагивал, пока его застоявшиеся, застывшие въ грязном масле суставы, наконец, не разогрелись и не пошли всё скорее расталкивать с привычным утробным ворчаньем ледяной предрассветный воздух и серые, шинельно-колючие вёрсты пустынных, как прерия, ночных дорог. Вихляясь своею разболтанной подвеской, он выкатился на ярко освещённый проезжий тракт и через мгновение, с рёвом наддав, уже нёсся по неоглядно широкому, огороженному пятисаженными стенами шоссе. Об эту пору, да на таком-то большаке, нечего было опасаться перекрёстков и заградительных знаков, а путь был дальним, так что мотор только и знал, что давал газу. Горизонта, как всегда ночью, не было. Сверху светила исполинская свирепая луна, остававшаяся неподвижной, несмотря на всю сумасшедшую гонку, но зато звезды сносило по сторонам, словно снопы искр от испуганно юркнувшей в узкий съезд мотоциклетки.

Город нравился мотору. За исключением лишь немногих, редких и отдалённых своих частей, он, как и положено каждому порядочному городу, представлял собой безупречно разумную и потому единственно правильную, упоительно прямоугольную сетку широких и гладких проспектов. Кое-где эти самые проспекты наискось прорезывались еще более удобными скоростными дорогами. Драгоценный гудрон не тратился попусту на никчёмные тротуары, и вечерами, с достоинством катясь по некоторым -- особенно срединным -- городским околоткам, мотор с неизменным удовольствием отмечал почти совершенное отсутствие пешеходов. Зато целые толпы новеньких первосортных моторов то и дело съезжались на обширныя площади, изукрашенныя флагами и воздушными шарами, в ожидании необходимых для светской жизни наездников. С кричащих рекламных щитов восхитительно глазастые молодые моторихи славили, похотливо извиваясь, чистоту и энергичность своего горючего, вдоволь изготавливаемого торговым домом «Золотой Погон». И решительно на каждом углу вокруг запылённых моторов искательно суетилась двуногая челядь с мягкой ветошью в услужливых руках, желая постараться едва ли не даром.

Да, обыкновенно старый мотор с чистой совестью заверил бы всякого, что этот город -- хорош. Но сегодня больше даже, чем ревматическая коробка скоростей, беспокоило смутное нехорошее чувство. День начинался как-то не так. Словно неожиданным ухабом на грунтовом просёлке его выбросило из глубокой, давно разъезженной колеи. В близлежащих колонках не было солярки, а только ненавистный плебейский бензин, и без того наполнявший смрадом всю округу. Утро занималось с необычною для здешних краёв сыростью -- был год южного ветра. А на автостраде его несколько раз беспардонно обогнали огромные камионы дальнего следования: и это ещё ухудшило моторово расположенье духа.

Ему вдруг смутно припомнилось, как однажды, уже много лет тому назад, когда, случайно попав в старинную механическую мастерскую (кажется, у них тогда ещё можно было раздобыть тот чудесный редкий лак для кузова), он стоял рядом с древним Фордом Т.. Мучимый бессонницею, старик как-то рассказал, что его первый наездник ещё в молодости утверждал, будто бы, дескать, именно они, наездники, сами и построили первые моторы, и даже якобы приводил доказательства этой, как, впрочем, говорил и сам Т., смехотворной выдумке.

Морозный воздух свистел в вентиляционных трубах. Чуть дрожавшая под колёсами лента, убегая, разрезывала укутанный мраком ландшафт, так, словно верхняя половинка ножниц серой стали вспарывала штуку чёрного бархата, осыпанного мелкими блёстками безучастных дальних огней. Над сдержанным ревом, доносившимся из моторной утробы, уже медленно приближалось сияющее средоточие жил и нервов города-наездника: недосягаемо отвесное, бессмысленно многоверхое и сквозь темь дымящееся предутренним паром, словно чудовищное скопленье необъяснимо огромных соляных столбов.⁽¹⁾

Мотор -- его звали Рудольф -- съехал с восьмиполосной имперской магистрали (из тех, что круглые сутки ведут в Рим) и оказался на одной из номерных улиц в самом сердце бывшей цитадели наездников. Старики уже почти ушедшего поколения, вроде древнего Форда Т., говорили, что еще помнят то странное время, когда наездники безраздельно властвовали в этой части города. Вместо моторных голосов тогда лишь изредка слышался на площадях мелодичный звонок вагона конки. Из раскрытых в жару окон многоэтажных контор доносился стук допотопных пишущих машинок. Вечерами светились люстры бесполезно роскошных модных магазинов, тщательно одетые господа-наездники выходили в сопровождении целых свор посыльных, обременённых свертками. Расторопные приказчики открывали зеркальные двери и выносили вслед за нарядными дамами их новые шляпы в круглых картонках. Подавали экипажи, которые приводились в движение четвероногими (в отличие от наездников), ныне, должно быть, давно вымершими животными. А в дальние предместья, кажется, уже тогда ходил то ли поезд, то ли неторопливый увалень-трамвай. Да, так было, если не лгут старики... Ныне же слава бывшего центра миновала бесследно. Днями там ещё копошатся те несчастные, что пока не смогли найти милостивого мотора, который был согласился взять их к себе в услужение. Но ночью во внутреннем городе никто не живёт, и слышен лишь шелест ветра, играющего старыми газетами, и шорох палых листьев, и шелест колёсных шин.

Впереди внезапно (в этакий-то час!) зажёгся красный свет. Рудольф не любил отживших условностей -- тем более в месте, где, как он знал наверное, не было живых двуногих -- но, ворча, всё же остановился, так как увидел стоявшего на краю улицы мотора-полицейского. Тот включил тревожный красно-синий сигнал, словно была облава на воров, и заговорил в репродуктор нечто угрожающее. Странным было то, что полицейский стоял спиной к Рудольфу и говорил, хотя и неразборчиво из-за ветра, но определенно на языке наездников, тогда как на улице кроме двух моторов решительно никого не было. Вдруг резким порывом ветра взметнуло ворох газетных листов на тротуаре, и старик-мотор заметил каких-то существ, медленно поднимавшихся с земли. Они были, скорее всего, из породы наездников, но одеты во что-то, напоминавшее видом асфальт. Такими же были их лица: цвета копоти и мокрой земли, словно древние локомотивы. Один за другим они неохотно вставали, впрягались в свои примитивныя повозки и уходили в уже начинавшую мерно редеть темноту, подальше от режущих красно-синих лучей. Теперь Рудольф различил, что по всей улице творилось то же самое: из-под рваных листов картона и пожухлых газет выползали и скрывались в непроезжих проулках ночные обитатели мертвой столицы людей.

На мгновение мотор окаменел. Всю свою долгую жизнь им правили двуногие, время от времени за большие деньги уступая друг другу право водиться с ним. Разумеется, ему было известно множество случаев, когда наездник погибал вместе с мотором, и это было большой бедой. Но никогда прежде он не задавался вопросом о том, что происходит с наездниками, если моторы продолжают, как ни в чем ни бывало, благополучно кататъся по дорогам - никогда прежде этой ночи. Сейчас же он стоял, весь дрожа, словно перед приступом падучей, и отчетливо сознавая, что в страхе лицезреет последний тупик их людского земного пути. Как в юности, когда его первый, молодой и небогатый наездник взял его на кладбище автомобилей, чтобы подешевле купить какую-то запасную часть; так и ныне, глядя на этих черных двуногих бедолаг, он явственно ощутил приближение собственной смерти: всем моторам хорошо знакомую косую судорогу в двигателе, последнее зажигание, погасшия фары, конец.

Мотор взревел, словно напоровшийся на рогатину медведь. С места взял сразу третью скорость. Едва не перевернувшись на крутом вираже, с размаху грянулся о хайвэй и, пугая случайных попутчиков внезапными дикими зигзагами через все восемь полос, понесся куда-то на север, в остывшие бездорожные горы. Дребезжали настежь открытые окна. Луна в отодвинутом люке крыши теперь катилась бешено на юг, точно оторванная с мясом в припадке ярости, с треском отлетевшая пуговица. До самого разсвета люди и машины в городе, и волки на промороженной равнине слышали неумолчный, застрявший в рулевом гнезде вместе с продавленной кнопкой, Рудольфов гудок.

Лос-Анджелес, ММ

1. В глубине души и втайне от знакомых, мотор и без того давно уже полагал, что живет в одном из предместий Гоморры.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Григорий Злотин

Тьма

Speaking In Tongues
Лавка Языков