-- Ах, -- сказала мышь, -- мир становится все теснее
и теснее с каждым днем. Сначала он был таким широким, что мне делалось
страшно, я бежала дальше и была счастлива, что наконец видела вдали справа
и слева стены, но эти длинные стены с такой быстротой надвигаются друг
на друга, что вот я уже добежала до последней комнаты, а там в углу стоит
мышеловка, в которую я могу заскочить.
-- Тебе надо только изменить направление бега, -- сказала
кошка и сожрала мышь.
Франц Кафка. Перевод А. Тарасова
На перроне Царскосельской железной дороги ненароком встретились два
старых приятеля. Иннокентий Модестович Мышин, в прошлом -- небольшой чиновник
Министерства уделов, ныне служивший скромным учителем древней истории во
второй классической гимназии, был худеньким, сутуловатым человечком невысокого
роста, с редкими светло-русыми волосами и маленькими, близко посаженными
глазками, чей водянисто-голубой цвет скорее подошел бы какому-нибудь лифляндскому
барону. Стоял конец гнилой петербургской зимы. С неба падали одинокие снежные
хлопья и кружились в жестком, колючем ветерке. Смеркалось, как всегда в
это время года, очень рано. Мышин, поеживаясь в своей серой шинелишке,
только что направился с билетом и свежим нумером «Ведомостей» к вагону,
как вдруг услышал за собой свое имя и обернулся.
Позади него, немного в отдалении, упруго шествовал высокий, полный
и усатый господин в шубе с бобровым воротником и в высокой шапке. «Максим
Борисович!» -- обрадованно воскликнул Мышин и заспешил навстречу усатому
господину. Тот захохотал фамильярно и радушно, и тут же заключил Мышина
в свои мягкие, пушистые объятия. От усов его, покрытых серебристым инеем,
пахло кельнской водой, коньяком и дорогой душистой сигарой. «Какая стерлядь
в здешнем трактире! Вообрази, Мышин, так заобедался, что едва на поезд
не опоздал!» Максим Борисович Шатин, родом из семьи московских купцов первой
гильдии и потомственных почетных граждан, жил в столице уже давно. Он вообще
любил пожить на широкую ногу и, к тому же, предпочитал самолично наблюдать
порядок своих многочисленных коммерческих предприятий. Полное, немного
круглоглазое лицо его и теперь лучилось необыкновенным довольством.
«Далеко ль едешь?» -- поинтересовался Шатин. «Да нет, просто к коллеге
в Царское, проведать,» -- отозвался Мышин. Он не задал встречного вопроса,
так как и без того знал, что у Шатина на окраине Царского была небольшая
фабрика. Без дела Максим Борисович путешествовал разве что только в Крым,
да изредка -- на воды в Германию. Друзья взошли в вагон. Поезд тронулся,
и, разсеянно следя за пролетающими мимо унылыми, мерзлыми полями, они продолжали
вспоминать старое. Мышин был шапочно знаком с Шатиным еще в гимназии, после
встречал его в университете и заграницей, но потом они надолго потеряли
друг друга из виду. Снова встретились они лишь много лет спустя, в ресторане,
во время масленицы, когда Шатин поспорил с каким-то купцом, кто из них
больше съест блинов, и выиграл. Мышин подивился тогда еще, как привлекшая
его однажды умная, легкоранимая чувствительность пухлого мальчика-гимназиста
уступила место вальяжной, ничем не смущаемой солидности Шатина-взрослого.
Теперь в нем порой мелькало что-то хищное, хваткое -- и Мышин смутно припомнил
доходившие до него темные слухи о том, что с деловыми соперниками Шатин
был подлинно безпощаден. Но даже совершая, по слухам, поступки, не бывшие
вполне comme il faut, Максим Борисович умел вести себя с чрезвычайным
достоинством. С той же масленичной встречи как-то незаметно повелось что
Шатин продолжал называть его по гимназической привычке по фамилии, тогда
как Мышин в ответ обращался к тому, хотя полушутя, но все же по имени-отчеству.
На вокзале в Царском они долго и тепло прощались, долго сетовали на
погоду, дела, обещали писать. Максиму Борисовичу подали автомобиль с поднятым
верхом, а Мышин кликнул извозчика и, влезши, запахнул полость. Снег валил
все гуще, и целые годы заносило метелью.
Следующий поезд отходил семь лет спустя неизвестно откуда, а прибывал
в Севастополь ранним сумрачным утром. Страшен был вид этого видавшего виды
состава, который, словно подбитая камнем змея, шипя и извиваясь вдоль расхлябанных
подъездных путей, медленно втягивался в разстрелянное здание депо на фоне
горящих пакгаузов и мечущихся теней. Пассажиры его сидели на крышах разномастных
вагонов, висели гроздьям на подножках и, сойдя, тотчас бросались искать
извозчиков. На перроне уже начиналась давка. Вдали выли гудки и слышались
одиночные выстрелы.
Мышин соскочил с подножки и налегке, с одним фанерным чемоданчиком,
бросился было за всеми на поиски экипажа, но на мгновение замешкался в
толпе, пропуская вперед какую-то даму в юбке, сшитой из занавески, и вдруг
ни с того ни с сего с размаху влетел в массивную фигуру в тулупе, как раз
выходившую тоже на площадь. Сильные руки схватили его и вытащили из гущи
народа немного в сторону, за угол, в начало пустынного проулка, но еще
прежде того, как Иннокентий Модестович успел позвать на помощь прохожих,
он услышал: «Мышин!» -- и увидел в поднятом воротнике тулупа знакомые глаза
навыкате, круглое пенсне и висячие усы. «Тебя-то какая нелегкая принесла?!»
-- уже восклицал между тем Шатов. «Ох, и не спрашивай,» -- вымолвил Мышин,
немного переведя дух. «Я ведь в городе остался. Со службы, понятное дело,
долой, но жил как-то, вещи продавал. А летом восемнадцатого как начали
таскать! Месяц просидел в Крестах за происхождение, потом за связь с одним
профессором, которого еще раньше выслали. Всех коллег арестовали. Насилу
ноги унес.»
«Ну-ну, конечно,» -- кивал головой Шатин и, взяв Мышина под руку, повел
его дальше вглубь проулка. По сторонам тянулись безоконные серые стены
складов и торговых дворов. «А отчего ж ты сюда-то так поздно? Посадка-то,
поди, уже почти кончилась?» -- снова спросил он. «А ты словно не знаешь,
Максим Борисович! Я же сперва со всеми в Киев, пожил там немного, деньги
за гдовское теткино имение получил. После в Новочеркасск, а потом -- в
Симферополь, а уж дальше -- сюда.» -- «Ах, вот оно что…»
Мышин немного отдышался, отвлекся от пережитого в пути и стал исподволь
рассматривать своего спутника. Случившееся с ним в последние годы мало
изменило Иннокентия Модестовича, но из осторожности он все же спросил:
«А куда ты меня, собственно, ведешь?» -- «А тут рядом, за углом татарская
харчевня, посидим, закусим, пока толпа разойдется,» -- отвечал Шатин. Осторожность
Мышина была тем более уместна, что внешне вид Максима Борисовича резко
изменился со дня их прошлой встречи. Теперь на нем был какой-то дворницкий
тулуп, подпоясанный широким поясом, бесформенный меховой треух и валенки
с галошами. Правый карман тулупа заметно оттопыривался.
«Как же ты в Константинополе устраиваться будешь?» -- продолжал допытываться
Шатин. «Ты, я гляжу, и без вещей совсем?» -- «Сам ума не приложу,» -- проговорил
Мышин разсеянно. «Я, веришь ли, очень дурно переношу перемену мест. Даже
заграницу почти не выезжал. А тут, как назло, бежишь, словно таракан из
выстуженной избы, и конца этому не видно. Мне порой кажется, что мы все
бежим по склону воронки, знаешь, -- такой, как у виноделов, и стенки к
концу сужаются. Когда-то думалось -- беги, куда глаза глядят, такая ширь
была кругом. Ан нет, так и просидел полжизни у себя на Вознесенском и носа
никуда не казал. А после, как началась вся эта катавасия, так сорвался
и побежал. Сперва на Украину, потом на Дон… Теперь вот осталась одна Таврическая
губерния. Мне снилось уже не раз -- тропят меня, как волка, и все уже тропинка
в лесу, а флажки -- все ближе, ближе… И то сказать: все имущество в одном
чемодане.» -- он указал на фанерный чемоданчик. «Здесь и деньги за теткино
имение и сбережения последние. Десять тысяч фунтами и золотыми рублями.
Все, больше ничего не осталось. Постой, а ты-то сам как же?» -- смутившись,
спохватился Мышин.
«Я-то ничего,» -- ответил Шатин, и снова в его чертах мелькнуло нечто
хищное, словно за пушистыми усами блеснул белый оскал. «Ты обо мне не тужи.
Я и к новым хозяевам приготовился,» -- сказал он словно в шутку и, вытащив
из кармана тулупа новенький вороненый наган, повертел его перед лицом приятеля.
«Н-да,» -- промолвил Мышин в явном замешательстве, просто чтобы что-нибудь
сказать. «А я не могу больше бежать. Меня просто не оставляет чувство,
будто воронка все сужается. Сяду я с беженцами в трюм -- а там меня и прихлопнут.»
Проулок неожиданно кончился, и вместо перекрестка с татарской харчевней
за углом, они уперлись в тупик. «Эх, Мышин, Мышин. Тебе, должно быть, надо
было бежать в другую сторону,» -- сказал Шатин и взвел курок нагана.