Под утро, когда его уж выводили за околицу, всем было ведомо, что будет
далее. Случайная кучка ничтожных проходимцев преуспела лишь в одном. Невзирая
на шаткость собственного положения, на царившую кругом смуту и на близость
ожидаемой им помощи, они всё же сумели пленить его и теперь намеревались
покончить дело разом, взяв для этого несколько полуграмотных мастеровых,
вооружённых старыми крадеными винтовками. Таким простым казалось это чёрным
их душам, что не могли не потешиться: разыграли короткую комедию с выходом
к реке, последнею папиросой, строгою командой любителям-палачам, неумело
изобразившим собою полувзвод солдат...
Шли вдоль перрона, где огней не зажигали около двух лет, то есть со
времен ныне незапамятных. Еще ввечеру, верно, палили костры, сидели, хлопая
рукавицами, озябшие постовые на заставах у подъездных путей. Ждали -- иные
со страхом, иные же с радостным трепетом -- спорого прихода одного из тех
новых, великим общим горем спаянных полков, что проходили без отдыха по
нескольку тысяч верст и, прямо с марша вступив в бой, не знали поражений.
Но славный полк мешкал, терял часы и дни в арьергардных стычках с наспех
сколоченными частями самозванцев. Сейчас, истощив себя днем неясной тревоги,
город беспокойно спал. Лишь в полосе отчуждения, на фоне далеких паровозных
гудков кружились над заиндевевшими елями вспугнутые шагами вороны.
Ему было не привыкать к морозу. После голодной и бессонной ночи, после
того одного мгновения, когда почудилось, что в полуосвещенном, заклеенном
бумагою окошке женской камеры мелькнул родной ее силуэт, он и в эти последние
полчаса шел впереди палачей, держась прямо, словно на мостике своего броненосца,
словно и не было окрест пустоты, мужланов-убийц и свирепой сибирской стужи.
От холода ли, от полярной ли тишины в этот предрассветный час, ему припомнился
давний поход, когда на утлой шлюпке он отправился по ледовитому океану
на поиски барона фон Толля -- отчаянного храбреца, сгинувшего где-то у
изрезанной еще не открытыми мысами северной кромки великой Империи. Слепящая
белизна сливалась перед глазами, не давая различить неясной черты, отделявшей
небо от льдов. Однажды случилось так, что ему со спутниками пришлось, бросив
суденышко, несколько дней идти на санях. После плыли на льдине. И была
полночь, когда эта льдина неожиданно и мгновенно раскололась. Проводникам-самоедам
удалось удержаться на одном из крупных обломков, но адмирал провалился
в воду. Хотя и отменный пловец, он от адского холода тотчас стал терять
сознание. Смутно-прозрачная мгла, лениво, как пасть мурены, пожирала его
заживо. Словно в страшном сне, он самым краем своего съеживающегося от
чугунной стужи существа еще ощущал, как у него замерзают глаза.
В следующий миг несколько спутников кинулись за ним и сразу вытащили,
и затем долго приводили в чувство, переодев в сухое, растерев и уложив
на нарты. Но безжалостная, льдисто-серая, как брюхо акулы, бездна не оставляла
его памяти. И спустя годы, на эсминце у Макарова, у корейских берегов,
в Северо-Американских Штатах, в Месопотамии, Харбине, Токио: всюду преследовал
его этот ночной арктический кошмар.
Не бывшему, но мыслимому на месте казни наблюдателю все могло бы показаться
чудовищно, бессердечно будничным. В свете полной луны ватага вооруженных
людей подошла к берегу неоглядно широкой, всюду схваченной ледяной корою
реки. Слободские в тужурках выстроились нестройною шеренгой, скуластый
вожак отдал команду... Долго ли убить одного человека, тем более -- безоружного,
не помышляющего о побеге?
Нет, нет ни времени, ни места для сюжета. Просто прогремел залп, и
остывающее тело Адмирала стало быстро оседать на лед. Выстрелили еще раз
-- для верности. Потом поволокли. Рядом была широкая прорубь. Туда
монашки Преображенского монастыря выходили по воду. Туда некогда шли крестным
ходом на водосвятие. Ныне же туда, словно лодку, головою вниз, вталкивали
еще живого Верховного Правителя России. Как полутора годами ранее, в Ипатьевском
Доме -- совершилось. Но одно, только одно еще мгновение дайте, оставьте
мне, ибо об этом тоже нужно сказать. Ибо в этот последний закатный миг
его бурной, прекрасной и страшной жизни вся она, как водится, прошла перед
Адмиралом.
Словно на трескучей целлулоидовой ленте в иллюзионе-синематографе ему
представилось детство, корпус, служба, потом научные труды в Обществе,
после война, снова флот и снова война, революция, Омск, Царицын, и этот
крестный путь. Снова ее письмо к нему в Сингапур нашло его в Харбине. Снова
он ждал ее в отеле в Токио. И снова он был у берегов Таймыра, по горло
в ледяной каше, где белесая мурена пожирала его живьем... Но вдруг из Иркутского
централа он услыхал голос, зовущий так, словно он и впрямь мог услышать:
«Саша, Сашенька!» Она позвала его, и он тотчас услышал.
Ты скажешь: но ведь они уже отошли на несколько верст от острога и
от станции. К тому же, Анна не могла наверное знать того короткого мгновения,
когда прозвучал смертельный залп. Да, друг мой, все это правда. Но есть
другая правда, и она сильнее, она светлее и лучше настоящей. Настаиваю:
ее лебединый зов был так же неопровержимо внятен ему в тот миг, как Игорь
в половецком плену безусловно слышал плач Ярославны.
Александр Васильевич быстро умирал. Тело его, облеченное задубеневшею
от воды шинелью, неудержимо опускалось на дно. Он еще чувствовал в замерзающих
очах студеную воду Ангары, когда вступил в тот долгий туннель, что ведет
в небесные селенья. Но вот и будущее Анны тоже пришло и стало одесную души
его, словно чудесный провожатый, осеняя путь своими белоснежными крылами.
Все ее грядущие долгие годы были здесь; вся разбитая жизнь, прожитая за
двоих; все страданья, претерпенные за него. И муки во узах и горьких работах,
и ее стихи к нему, и память, и ея любовь.