Speaking In Tongues
Лавка Языков

Анна Глазова

Jedem die Seine⁽¹⁾,
или темпоральная география Пауля Целана

Впервые опубликовано журналом «TextOnly»

«Jedem das Seine», «Каждому своё,» -- такой подзаголовок носил концалагерь в Бухенвальде, и хотя это цитата из античных классиков, стоит вам произнести эту довольно бессодержательную премудрость по-немецки, как у вашего, надо надеяться, понятливого слушателя возникнет в голове образ фашиста в форме и еврея в полосатом. Стоит вам сказать «Бухенвальд», и у вашего даже самого непонятливого слушателя визуализируется колючая проволока, а не буковая роща в предместьях Ваймара. Поэзия Целана, условно и неточно называемая поколениями литературных критиков «поэзией холокоста», во многом щедра наделена теми же риторическими свойствами.

Сознавая бессилие речи, Целан бежал использовать слова в их непосредственном значении, создавая немыслимые тропы со следками синекдох, метонимий, оксиморонов и прочих тропов, которые он на ходу выдумывал, в спешке за ускользающей сутью, спешащей на полшага впереди его нео-языка. Маяковский, говоря «ленин», подразумевал «партия». И, наверное, говоря «партия», подразумевал «ленин». Целан, говоря «волосы», подразумевает «любимая», говоря «любимая», подразумевает «свет», говоря «свет», подразумевает «смерть», и на этом отнюдь не останавливается.

«Я нахожу что-то, как речь, абстрактное, но земное, наземное, нечто циклическое, нечто, пересекающее оба полюса и возвращающееся к себе же, успев -- я счастлив доложить -- пересечь тропы и тропики. Я нахожу... меридиан.» Таким образом пытается Целан объяснить дамам и господам, вручающим ему престижную литературную премию, свою манеру сочинять стихи. Дамы и господа чувствуют, что ничего не понимают, зато перед их мысленым взором простирается, вдруг ставший объятным, весь мир. Целан доволен. Он снова вернулся к себе, но остался неуловим.

Стихи Целана в чём-то напоминают старый античный парадокс об Ахилле и черепахе; по своим причинам пространство со временем вдруг слегка впали в вербально нерасшифровываемую шизофрению, развивающуюся по особенному логическому принципу. Только пространство/время Целана гораздо более не в себе, чем греческая математика греков, не познавших понятия предела. Целанов предел не знает границ. Мир складывается в точку, а время пересекает само себя. Примером такой безумной темпоральной географии может служить стихотворение из посвящённого Мандельштаму сборника «Роза никому».

ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ, ЦИРК И ЦИТАДЕЛЬ

В огненных кольцах, в Бресте,

в шатре -- прыгал тигр там --

я слышал конечности песни,

я видел тебя, Мандельштам.

Небо висело над рейдом,

чайка висела над краном.

Конечности песнь постоянна --

крейсер зовут «Баобаб».

Я русское слово сказал

в приветствие триколору --

потерянное не потерял,

крепя для сердца опору.

После полудня -- время дня. Цирк и цитадель -- как будто указатель места. Читая текст, для начала оказываемся в Бресте, в цирке -- это во Франции, в Бретани, на атлантическом побережье. Во второй строфе обнаруживаем болтающийся на приколе крейсер «Аврора», успевший за время пути из России сменить название на «Баобаб» (наверное, заплыл заодно в Африку, чтобы не пропустить тропики). «Аврора» узнаваема -- в том же сборнике, в стихотворении «В одно», читаем:

...крейсер «Аврора»:

рука брата, махая

снятой с глаз ростом в слово

повязкой -- Петрополь...

Не довольствуясь интратекстуальной ссылкой, Целан оставляет ещё один следок -- окажись на месте слова «Баобаб» «Аврора», эта строка рифмовалась бы со второй строчкой заключительной строфы. В конце концов, Целан разговаривает почему-то вдруг по-русски (может быть, преобразившись в Мандельштама, чьим заимствованным ритмом написано это стихотворение) с трёхполосым знаменем -- русским или французским? -- и опирает собственное сердце на Брестскую крепость.

Если временная координата -- точка, пробивающая два Бреста с заходом в Африку, было ли после полудня в каждом из этих мест сразу? Почему бы и нет?

В стихотворении «В одно» слоняются по временам и странам архетипы с определёнными, но многочисленными местами и сроками жительства:

В ОДНО

Тринадцатое, февраль. Во рту сердца

проснувшийся шибболет. С тобой,

Peuple

de Paris. No pasaran.

Овечки по левую руку: он, Абадиас,

старик из Уэски, пришёл через поле

с собаками, в ссылке

стояло облако белое

благородного люда, и он сказал

слово в ладонь, то, что нам было нужно, и это

был пастушье-испанский, туда,

где в морозном сиянии крейсер «Аврора»:

рука брата, махая

снятой с глаз ростом в слово

повязкой -- Петрополь,

для незабытых -- город исхода,

и тебе лёг тоскански на сердце.

Свободу хижинам!

Шибболет понадобился Целану вместо визы в Париж французской революции и в Испанию, к испанским повстанцам против режима Франко; заодно -- уж если заглянул в Библию за шибболетом -- зашёл и к библейскому пророку Абадиасу (Ободия), навестил Мандештама, а вот вернулся неизвестно куда, точнее - в два места сразу. «Свободу хижинам, войну -- дворцам!» - лозунг якобинцев, но для немцев, в немецком переложении («Friede den Huetten, Kampf den Palaesten!»), это скорее призыв берлинских социал-демократов во главе с Розой Люксембург и Карлом Либкнехтом. Дата шизофренична, как утверждает Деррида, -- потому что связывает парадоксальной связью события, не имеющие друг к другу отношения. Дата в «В одно» ещё более шизофренична, поскольку связывает события избирательно -- только архетипы восстаний.

Целан изобрёл для себя шибболет, открывший ему доступ в темпоральную географию без конца и края. Таким образом, он превратился в нечто вроде вечного жида, скитальца по краям и странам без конца и края. В одном из стихотворений из позднего сборника «Принуждение светом», есть стихотворение с тропом-цитатой Кафки под слоем других значений:

COAGULA⁽²⁾

И твоя

рана, Роза.

И рогатый свет твоих

румынских буйволов

заместо звёзд над

песчаной подстилкой, в

говорящем, красно-

жестокопепельном прикладе ружья.

Очевидно, речь идёт об известном письме Розы Люксембург Софие Либкнехт из тюрьмы в Бреслау, в котором она описывает увиденных в тюремном дворе буйволов, «военный трофей», пригнанных из Румынии. У одного из буйволов на боку была ужасная открытая рана, а сам он стоял «с тихим страданием на лице», так что склонная к солидарности Роза разрыдалась, пожалев и его, и себя.

И тем не менее, рана и Роза -- одновременно и ссылка на «Сельского врача» Ф. Кафки. По ходу действия девушка по имени Роза превращается в огромную розовую кровоточащую рану на теле больного и символизирует чувство вины врача. Сам же врач, в конце концов, превращается в похожую на Агасфера фигуру -- обречённый на вечное скитание голышом по морозной пустыне. Этот же мотив присутствует и в других его рассказах. В письмах Милене Кафка описывал и самого себя в роли неприкаянного, вечно одинокого старца. В первый раз узнав от врача, что у него чахотка, Кафка не расстроился, скорее наоборот -- словно бы с облегчением узнал, что умрёт, причём скорее рано, чем поздно. Целан родился в Румынии, говорил на немецком, идише, румынском, русском, французском, итальянском, жил по большей части в Париже, а писал по-немецки -- на языке тех людей, для которых строил («рыл», как он говорил), будучи в лагере, дороги и от которых всю жизнь потом бегал, и к которым всю жизнь возвращался, обежав меридиан. Пятидесяти лет скиталец решил проверить собственную смертность. Шибболета оказалось недостаточно, чтобы переправиться через Сену. Вечный жид Целан утонул.

1. Каждому -- Сена (нем.).

2. Сгустки крови (лат.)

Speaking In Tongues Лавка Языков

Анна Глазова

Jedem die Seine (1), или темпоральная география Пауля Целана

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Jedem die Seine⁽¹⁾,
или темпоральная география Пауля Целана