Speaking In Tongues
Лавка Языков

СНОВА НА ДОРОГЕ 2
Из архивов Джека Керуака

Перевел М.Немцов

© «The Atlantic Monthly», ноябрь 1998

Фото из архива Стеллы Керуак







Фото Джона Сьютера

ВВЕДЕНИЕ
Даглас Бринкли







* * *




Рисунок из блокнота Керуака, середина 1950-х годов



* * *





1947




* * *








На моральную дилемму, по утверждению, изувечившую Толстого в его поздние годы, намекается -- провидчески и конкретно -- его выбором и манипуляцией персонажей в большинстве его работ, но ярче всего -- в «Анне Карениной» и «Войне и мире», двух основных структурах всех его трудов. Современное мышление наложило печать неодобрения на дилемму Толстого, вероятно, для него самого являвшуюся в меньшей степени дилеммой, нежели для большинства нас, и, в конечном итоге, вероятно, послужившую ему в его великом смятении таким образом, какого мы себе не можем вообразить в нашу исключительно мелкую эпоху. Карлайл сказал, что таких людей, как Сэмюэл Джонсон и Оливер Кромвель, судят не сколько по ним самим, сколько по нраву эпохи, выносящей суждение. Настанет день, и последовавшее моральное решение Толстого может обрести свежее значение в наших глазах, поскольку глубина его бесспорно связана с глубиной его художественного видения, и одно не могло бы существовать без другого. Миддлтон Мёрри сказал, что Достоевский не «подавлял жизнь, он ее оправдывал». Моральные заботы Толстого были его собственным оправданием разносторонней жизни, которую он стремился представить в художественной форме. У него имелись свои причины. Мы восхищаемся его искусством, однако нам не удается понять его предназначение. Лишь недавно кто-то написал об «исторической предвзятости» Толстого, имея в виду его теорию истории в конце «Войны и мира», и тем не менее остается вопросом, не выступает ли это целиком и полностью скорее как «суждение эпохи», нежели как объективная оценка его теории -- в нашу эпоху, когда широко разрекламированная «предвзятость» приняла семантически неясное значение.


Около 1949 г.




* * *





Начала оригинальной рукописи романа «На дороге»



* * *



25 мар. '49
Придумал кое-какие дальнейшие определяющие идеи для «На дороге». Рэя Смита больше нигде не будет, кроме как в лице рассказчика -- Пансы героя, Босуэлла героя, его Пипа, -- который рассказывает историю с жадной увлеченностью и неизбывной красотой (естественно). Герой -- человек на исходе 20 лет, много поживший, он заканчивает в тюрьме, размышляя, в конце концов, что ему необходимо «искать наследия -- неподкупного, неоскверненного и того, что не исчезнет», по словам Баньяна. Это «зрелый», опытный, разноосторонний и даже ученый человек, обладающий множеством талантов и личностей, чье образование, подобно мелвилловскому Мошеннику или какому угодно другому человеку духовных достоинств (если можно измерить такие вещи), необъяснимо в понятиях логически определенных данных, -- иными словами, художник жизни. (как Берроуз.) Где-то на западе у него есть старик-отец, и, проваландавшись некоторое время в Нью-Йорке (после освобождения из тюрьмы) с Торчком и всеми остальными, связанными с Нью-Йорком «Г и Г» (2), он отправляется в путь, выходит на дорогу вместе с Пипом, своим приятелем (чуть ли не идиотом-мальчуганом, с натурой слишком мягкой, слишком милой, слишком святой для этого мира), на поиски отца. В прошлом вместе с отцом, матерью, дядьями и двоюродными родичами, этот мальчик жил в калифорнийской долине (где воображал себя Зорро, в соответствии с той концепцией, что описана в блокноте «Записи»). То была жизнь пышная и богатая, которая почему-то не досталась ему в наследство. Теперь он стремится возвратить ее. Другой его большой друг -- Верн Поумрой, чей отец, старый сезонник из западного Техаса, когда-то работал на землях Моултри; и Рэй Моултри (герой) вырос вместе с молодым Верном. Он приезжает к Верну на запад. Трое молодых людей находят в Бютте старого Брюса Моултри; а старого Поумроя -- в Денвере. Едут дальше, в Калифорнию. Такова вчерне идея начала всего странствия. Пип -- Смитти -- отправляется с ними.
Рэй Моултри был аутфилдером юношеской лиги, джазовым барабанщиком, моряком, водил грузовик и, среди прочего в своей странной негладкой карьере -- отбывал срок. (Только подумайте, сколько на самом деле существует в Америке таких людей -- причем таких же выдающихся. Я встречал их на кораблях, в тюрьме, в психлечебницах. Слим Хаббард -- лишь один из них.)
К тому же -- поймут ли они, почему человек, сидевший в тюрьме за то, что стал соучастником в большом грабеже, еще и Библию читает, и молится? на коленях? Если не поймут, то не знают человека.


На Дороге -- заметка. В 1848 году некоторые караваны фургонов направлялись на Запад: мужчины со своими семьями и пожитками и инструментами уезжали, чтобы обрести свое великое, хоть и тяжкое наследие на величественных землях. Что для мужчины может быть лучше! Но стоило им услышать о золоте на мельнице Саттера, как некоторые выпрягали лошадей из груженных, полуразвалившихся, уютных фургонов, бросали семьи и уезжали верхом вкалывать ради золота. Все притяжение, весь восторг и чудо их жизни и любви позабыты -- ради какого-то золота...
Так и до сих пор в Америке. Из фургонов выпрягли лошадей -- из душ их выпрягли и сбежали, точно бляди, за крупицей золотишка. Иногда в наш век домашний буфет пуст ради какого-нибудь золотого автомобиля, которым пользуются только чтобы нарезать круги в уличном движении. De profundis Domino! (3) Так всегда было, и мы отрекаемся от радостей жизни, а она, в сущности, проста, как дерево, и на нем -- птицы.
То же самое с нашими «либеральными» интеллектуалами: они тоже выпрягли лошадь из простой истины и погнались, все в поту, за золотым, блескучим, ложным решением. Все это -- сплошная золотая жила ХХ века -- но те старые фургоны еще катятся!


[1950]
13 февр. -- «На Дороге» разворачивалась еще подробнее, пока я возвращался пешком домой после кино на Таймс-Сквер под дождем со снегом. Все время я чувствовал, что «Дороги» недостаточно для полномасштабной попытки выразить мои чувства в прозе: слишком тонкая книга, слишком залипает на незначительных персонажах, слишком бесчувственная. У меня есть чувства, но для них пока нет подходящего двигателя... если только это не «сработает», а я воображаю, что оно может сработать, если я разовью все, как нужно (4). Прикинуть: человек китается по дороге в поисках своей пропавшей дочери, поскольку жена юности его умерла и более того -- он потерял свое королевство. Вот такой вот, в сущности, архетип. Человек только что вышел после 3-летней отсидки за наркотики и вообще такой неприятный убийца -- «невинный в своем соучастии». Это не Рыжий Пацан Моултри, а истинный человек, с чувствами и трагедией. Тюремный срок погубил его бывшее высокое положение в мире. Жена умерла. Дочь пустилась в бега в пятнадцать лет и сейчас -- где-то в Америке. Он хочет ее найти, потому что любит ее и потому что из дурных предчувствий своих и опыта знает, что ей нужна его помощь. Как Ангел-Сыщик идет он по ее следам из города в город, разбитый и лишенный всего, пока не находит ее. Он хочет вернуть в ее сердце «Любовь Господа» и вместе с тем достаточно умен, чтобы понимать -- сам он от этого «Господа» не так далек. Но он еще разумеет и ее подлинное благо и, отыскав ее, опустошенную, среди омерзительных хипстерских ночей, вызывается жениться для того, чтобы дать ей дом (по дороге он нашел себе женщину). Это похоже на мою собственную нынешнюю миссию... странно... и не очень странно.
Мне хочется назвать его другим, новым именем, о котором я до сих пор никогда не думал.
Он не старик, собственно -- и, быть может, совсем недавно даже играл в мяч, а когда-то был джазовым музыкантом. Откуда мне знать? Какая разница? ЧЕЛОВЕК выстоит и без багажа. Перечитаю Карлайла -- сейчас читаю Толстого и Достоевского.


15 февр. -- На самом деле, человек этот вообще не отцом будет, а просто решительным и зрелым парнем, который ищет девчонку, любившую его в детстве, а после этого -- писавшую ему письма. Все то же самое. Штука в том -- «Его любовь сейчас где-то в Америке». А он сам -- «На Дороге» к ней -- на..., суровой дороге нищеты и горестей, к тому же... но никакой он не Рыжий Моултри (который, как я понял на заре, -- всего-навсего Эл Хинкл, мой старый оттяжный дружок по Денверу). Он ближе к Биллу Клэнси, футбольному герою и бродяге, о котором я писал в шестнадцать; также ближе к Уэсли Мартину из «Море мне брат»; и ближе к более решительному Питеру Мартину, даже Джо Мартину (и Майклу Бретону, Питу Гаосу, всем остальным).
В Калиф. и Коло. Будут семьи. Подготовительные наброски сюжета, тем не менее, я сделаю в более удобном месте. -- Только что съел бутерброд с черной патокой и картофельных чипсов. Смерть -- это когда уже не ешь черной патоки и чипсов. Сегодня написал Алану Харрингтону касательно возможного принятия «Харкуртом». Сегодня вечером прошел 21/2 мили по дождю со снегом за мороженым. То место, откуда родом мой дед, Ривьер-дю-Луп, собственно Сент-Хьюберт, около полустрова Гаспе, а также вся моя родня аж с 1770-х годов, а до этого -- обледенелые берега Бретани, объясняет, отчего мне так нравится холод и шторм и отчего я терпеть не могу лето. Какой-то навеки неизвестный Луи Александр ле Бри де Керуак (или Кероакх), должно быть, оставил мне в наследство свое горячее нутро, а поэтому половину зимы в тропической Америке пальто мне не требуется.


17 февр. -- Герой «На Дороге» -- Чад Гэвин. Я выписал dramatis personae (5), и в них -- видны великолепная глубина и диапазон. Молюсь Господу, чтобы это оказалось, наконец, открытием всей моей работы, после многих лет медитаций над ним -- (с начала окт. 1948 идея Рэя Смита и Уоррена Бошена.) Это будет великий «Г и Г» всей нации. Я предвижу только одну книгу выше этой, «Американскую Войну и Мир» -- «Скорби войны», которуя я напишу, быть может, после Секса и Простофили.




* * *





[1957]
Дорогой Дон -- (19 марта) -- Стерлинг Лорд (6) пишет мне, что отослал тебе обратно рукопись «Подземных» плюс твою укороченную версию с тем, чтобы ты попробовал ее переделать и затем отправил мне все целиком на одобрение. Я предполагаю, что для «Эвергрин Ревью» №2 уже слишком поздно, но если нет, не мог бы ты по возможности обкорнать эту штуку до 70 страниц? Я вижу, что это можно сделать единственным способом -- убрать один большой кусок, Обалделая Исповедь Марду, который я добавил позже, чтобы сделать роман длиннее, а поэтому на самом деле, следовательно (по моим собственным законам), он поверхностен и плоховат, как я думаю, да и сама Марду так думает... это примерно 40 страниц как с куста, поскольку в оригинальной версии никаких обалделых исповедей нет, и все ее читали и, естественно, не обнаружили их пропажу. Так это сократит «Подземных» до их первоначальной художественной длины примерно в 140 моих машинописных страниц.
Вот все, что мне сейчас видно, плюс, вероятно, полное удаление других кусков повествования... но, Дон, невозможно мне как отвечающему за свои действия прозаику и, к тому же, человеку, верящему в импульсы своего сердца и в красоту чистого спонтанного языка, продолжать дальше, если буду позволять редакторам брать мои фразы, а они -- мои фразы, которые я отделяю друг от друга тире, когда «перевожу дыхание», и каждая из них изливает под музыку всей истории свой собственный ритмический взвизг увещеваний, и нашпиговывать их запятыми, резать напополам, на три, на четыре части, гробя весь свинг, превращая то, что было сносно многословной прозой, в прозу еще более многословную и неестественно неуклюжую (поскольку кастрированную). На самом деле, рукопись «Подземных», как я вижу по фотостатам, так (уже) нашпигована и усеяна запятыми и пометками, что я не понимаю, как тебе удастся по ней восстановить оригинал. Акт сочинения намного мудрее акта последующей аранжировки, «изменения ради помощи читателям» -- ошибочная идея, заранее делающая вывод об отсутствии инстинктивной коммуникации между между рьяно корябающим бумагу писателем и рьяно читающим читателем, к тому же это типично американская деловая идея, вроде той, чтобы из риса удалять витамины для того, чтобы он выглядел белым (популярно). Американское книгоиздание не имеет никаких критериев для оценки общественного вкуса, если не считать тех заранее придуманных, которыми оно пичкает публику. Кто может сказать, что нравится людям? Я утверждаю, что им еще только предстоит увидеть свободный от трещин язык рассказов и стихов, который придет в Американский и Мировой Литературный Ренессанс, если только Большие Ножницы Кастрации отложат в сторонку. Для меня же таких ножниц не существует. Изменения, которые ты попросил меня внести ради рассылки по журналам, выкинуть сексуальные словечки, довольно уже испортили книгу, думал я... и ждал публикации книги целиком. Однако теперь вся эта штука -- уже более не «Подземные», свинг, надрывный звук, блюзовый стиль, напор задушевной исповеди, не смущающей никого, кроме меня, неотесанный радостный (если-желаешь-карлайловский) личный дрожащий звук моего собственного голоса, найти который заняло у меня так много времени (15 лет писал), и нащупать, и только лишь после того, как вычистил весь этот литературный грамматически-скованный и непросветленный мусор. Все увязано вместе, читатель не может не воспринять телепатический шок и значение-возбуждение по тем же самым законам само-выражения личных тайных идееслов, действующих в его собственном человеческом сознании. Поэтому я тщательно избегаю «избирательности» и следую свободным ассоциациям разума в беспредельные моря мысли, дуя тему, купаясь в морях английского без всякой дисциплины, если не считать самого сюжета и ритма риторического выдоха и утверждения увещевания, точно кулак обрушивается на стол с каждым завершенным высказыванием, бац! (тире)... Как Ли Кониц (7) в 1951-м, я хочу дуть так глубоко, как мне хочется, ибо ничто текущее во времени и по законам времени -- не мутно, шекспировское подчеркивание драматической необходимости, хочу говорить теперь по-своему, неизменно, или навсегда придержать язык, и никогда не передумывать, чтобы «улучшить» или оплатить впечатления, поскольку самое лучшее высказывание всегда -- самое болезненное личное выжатое из себя вышвырнутое из колыбельки из теплого защитного разума КАЧАЙ ИЗ САМОГО СЕБЯ -- дуй! -- ну же! -- твой путь есть только твой путь, он не может быть «хорошим» или «плохим», но только лишь всегда честным («нелепым»), спонтанным, исповедальным, интересным потому, что он не «изготовлен». Ремесло и есть ремесло. Мы должны позволить подсознательному допустить свой собственный несдерживаемый интересный необходимый а поэтому «современный» язык, который сознательное искусство будет подвергать цензуре. Сейчас вот язык в литературе мертв. Это для меня важнее, чем несколько долларов, чем успех... Я вижу, как это ведет к неимоверно интересной литературе повсюду, со всевозможными исповедями, никогда прежде не выговаривавшимися человеком, ведет к кайфовому будущему... к странному будущему, когда осуществится то, что каждый человек -- художник, естественно. И каждый хорош или плох в соответствии со своей открытостью!..
Я не знаю, каковы твои планы, поэтому держи меня в курсе... Я чувствую (и знаю, на самом деле), что «Подземные» -- тщательная большая поэма, и в ней нельзя ковыряться (слишком) больше, чем в более коротких стихах Гинзберга, Корсо, Снайдера, Уэйлена и др., на которых, разумеется, не произведут впечатления мои раструбленные «Подземные», урезанные вот так вот на 60%, со всем поломанным ритмом структуры фраз, как никудышний очерк из «Сэтивпост» (8)... Не злись, я знаю, о чем говорю, хоть и могу надраться и вести себя в обществе по-ребячьи, хоть мое дзэнское имя и ЛЕНИВЫЙ ПСИХ... Я -- художник, старомодный, преданный.
Пиши, пожалуйста. Как всегда,
Джек



Блокноты, в которых был написан роман «Видения Коди», 1951-1952


* * *





[Январь, 1958]
Дорогой Джерри Уолд... Мне кажется, ваши мысли очень хороши. Я отдаю себе отчет, что «На дороге» не имеет кинематографического сюжета. В конце концов, я ничего не знаю о том, как снимать кино. Несколько предложений. Мальчики в Армии -- нормально. Но, во-первых, вы должны прочесть статью ДКХ (10) о БП (11) в «эсквайре» за этот месяц, чтобы яснее понимать пок-е, понять, к примеру, основную разницу между пер-жами (12) «Дороги» и «Восходит солнце». (Например, герои Хемингуэя, чтобы отвлечься, ходили на бои быков, а мы ездили в Мексику и подчеркнуто избегали боев быков, поскольку знали, что бык погибнет жестокой смертью, иными словами, пер-жи «Дороги» -- милые и нежные люди. Они НЕ рассержены, не озлоблены, они хотят только улететь и «остаться в улете».) они, в основе своей, -- набожные ребята... прочтите статью в «эсквайре». Армия -- нормально, значит, но поскольку в реальной жизни дин мориарти, как и в книге, не мог пойти на службу из-за своей судимости, самым лучшим будет уволить его без сохранения чинов за какую-нибудь дикую проказу за границей, типа угнал штабную машину и рванул с блондинкой в Париж. Я хочу недвусмысленно подчеркнуть мягкость как Дина, так и Сала, поэтому сделайте Дина водителем штабного автомобиля (без оружия) (я имею в виду -- ни в малейшей степени не «воякой»), а Сала -- армейским поваром, и можете открыть картину кадрами, где Сал разливает похлебку, а Дин подъезжает в тучах пыли. А затем какой-нибудь генерал хочет быстро куда-нибудь доехать и чуть не помирает от разрыва сердца, когда Дин довозит его до туда, фантастически ведя машину и уворачиваясь на узких дорогах.) Затем мы видим, как их увольняют из армии, а потом, как вы говорите, картина начинается с ситуации с письмом «приезжай выкупи меня из денверской тюрьмы», и Сал стопом едет в Денвер. Потом подбирает Мэрилу, они едут во Фриско; свалите вместе все события и джем-сейшены и сцены Фриско; затем они отваливают в Мехико; потом в Новый Орлеан; наконец -- Нью-Йорк, где -- наконец действительно окончательно Сала обуревает желание остаться осесть дома и они женятся, канун рождества, когда Дин видит в окне, как они украшают елку, он скрипит зубами и срывается обратно на запад, и вот тут может произойти катастрофа. Видите ли, в реальной жизни Дин не разобьется никогда, он слишком великий и мистический водитель, но он разбился, в реальной жизни, в юности, на самом деле намеренно направил свою машину в канаву, с дороги, чтобы покончить с собой, но ничего не произошло. Поэтому я бы сказал, да, пусть это будет намеренная катастрофа. Использовать миф Джеймса Дина из реальной жизни и наложить его эту историю бит-поколения -- вот, в самом деле, подлинный акт мифотворчества. Мне это нравится. Именно поэтому я говорю, что ваши мысли хороши. Но я бы хотел, чтобы вы, чтоб вы знали, опять-таки, основополагающую мягкость и здравомыслие Дина, что сегодня он -- кондуктор на железной дороге и каждый вечер возвращается домой к жене и детишкам и становится на колени с детишками вместе возносит Господню молитву перед тем, как уложить их спать. (Также он говорит, что потом станет проповедником.) Если хотите закончить картину так, Отче Наш с детишками и окончательной милой женой, я бы сказал, это было бы лучше всего. Но что касается воздействия картины -- вам решать, я не знаю, как снимать кино. Я, правда, в самом деле хочу научиться, и хотел бы быть одним из сценаристов в картине, чтобы учиться и врубаться в съемки, а также чтобы собрать материал для романа о Голливуде. Я хочу написать о Голливуде роман, который не умалял бы его, но рассказывал честно и правдиво и ПЕЧАЛЬНО об этом безумном грустном раю американской жизни. (Мой роман о Голливуде начнется за лос-анжелесскими газгольдерами и закончится среди бассейнов). Поэтому мое единственное настояние, опять же, -- что «На дороге» был книгой печальной и нежной, критики заметили одно лишь неистовство и проглядели мягкий позвоночник Гекльберри Финна в этой истории, и вот это единственное, что бы мне хотелось обеспечить: что картина не будет яростной, не будет о насилии, быдле, хулиганстве, но -- о добросердечных детишках в боли душевной, которые творят дикости от отчаяния. (Вроде как подбирать всю дорогу отчаявшихся автостопщиков, у которых нет денег). (вроде пацана с изувеченной рукой.) Тогда у вас получится кино с пафосом вместо нервозного насилия, которое, могу вас заверить, не отражает истинную жизнь. Я нахожу жизнь гораздо менее яростной, чем ее рисуют кино и ТВ. Фактически, жизнь в целом была ко мне мила, у меня часто бывает ощущение, что Милость изливается нам на головы, поэтому мне бы хотелось, чтобы киноверсия «На дороге» внушала это сущностное религиозное чувство, пусть она даже закончится трагически самоубийственной аварией в канун рождества.
Подлинная история Дина мориарти такова, что он был дитя Депрессии и вынужден был выхаривать монеты в трущобах на вино своему отцу, и вынужден был прятаться в переулках, поэтому и до сих пор прячется. Поэтому, в основе своей, вы правы, указывая на это в своих заметках, где говорите: «Мы должны понять, что несчастье дина в том, что он вернулся с войны и до сих пор воюет, хотя войны-то больше нет.»
Наконец, самое главное: Дин -- из оклахомских сезонников, и изъясняется подлинными переливчатыми ритмами оклахомца. Актер, следовательно, должен уметь воспроизводить выговор оки (знаете, такой юго-западный музыкальный быстрый)... Дик к тому же -- ирландец, с песочными волосами, голубоглазый, мускулистый. Я знаю одного молодого актера, который выглядит и ведет себя, совсем как он, нервный и искренний, Келли Рейнольдс, -- (23 года). Мэрилу -- блондинка с кукольным личиком, высокая, статная. Эд Данкель -- большой, спокойный, добрый парняга, 6 футов 4 дюйма, его может сыграть почти любой высокий парень. Парадайз -- темноволосый итальянец (я сам -- темноволосый француз) предпочтительно с голубыми глазами (как и я). Дин и Сал -- одношго роста, 5 футов 8 дюймов. Хоть он и слишком старый сейчас, я имею в виду -- слишком зрелый, но у Кёрка Дагласа как раз та самая плотная, напряженная внешность, которая была у Дина... та безнадежная искренность, что тратится понапрасну на пустые небеса, поглощаемая пустотой.
«убивая и защищаясь от смерти» -- как раз это я и имел в виду. Меня списали с флота, потому что я объявил, что не стану никого убивать, даже если мне прикажут. Дин никогда не дерется. Вот что я имею в виду. Поэтому если вы хотите сделать нас армейскими ребятами, то поэтому я и говорю -- штабным водителем и поваром, никакого оружия. На самом деле, можете развить это как духовную близость, что свела Дина и Сала вместе в Армии, они тихонько признаются друг другу, что убивать не могут. Вот весь секрет бит-поколения, мистер Уолд, и вот единственное, на чем я должен настоять. Если у меня хватило смелости заявить это ВМФ, то и заявить это Голливуду -- хватит...
Вопрос «мужества» или «неизбежной проверки на мужество» в «На дороге» никогда не поднимался, надеюсь, вы это заметили, мне кажется, на самом деле потому, мужество Дина или -- ...ила ...онера или кого бы то ни было еще -- под сомнение не ставится.
Мелодрама: этого полно в неистовой угонной ночи в Денвере, в сказочном 110-мильном-в-час перегоне сквозь ночь Среднего Запада в Чи... Фараон в Аризоне, который выхватил при нас пистолет... Прошу вас, Джерри, не забывайте, это все сплошь подлинная история, и именно поэтому в ней нет сюжетной структуры киношной мелодрамы. (Скажу вам по секрету, каждое слово этой истории -- правда.) Ни Дин, ни Сал никогда не дерутся, никогда и не помышляют о драке. Мелодрама -- в шипящих колесах машины.
Поставьте камеру на переднее сиденье машины, покажите широким экраном в цвете дорогу, втягивающуюся в машину громадной змеей опасной змеей, просто покажите ноги Сала справа, задранные на приборный щиток, пусть катится себе диалог; пускай дорога пустыни, гор, узкого шоссе, скоростных трасс вкатывается в аудиторию, всю картину до конца; пусто по радио в машине играет рок-энд-ролл; пускай время от времени руки выколачивают по приборной доске, как по бонгам. Пусть эта белая линия посередине двухполосных трасс дальнего запада втягивается в экран, постоянно, заставьте превосходного водителя гнать машину на 70-ти, потом -- на 110-ти для таких кадров. Это и есть ДОРОГА...



Полный список собственных работ, составленный Керуаком в 32 года



* * *





[Ноябрь, 1960]
Дорогой Грэнвилль
Вашу диссертацию передал мне Джас. Бененсон. Такой аккуратный томик, я имею в виду машинопись, исчерпывающие библиографии, всю работу. К тому же, это единственная вещь, осчастливившая меня за три последних года, с публикации «На дороге» и последовавшей за нею тошнотности «бытия знаменитостью» (меня используют все, кому не лень, и их родня впридачу), ну и, разумеется, тошноты липовой критики, а еще хуже -- тошноты ложных восторгов, основанных не на тех причинах (как, например, те, кто «восхищается» мною за то, что я такой «дикий и безответственный» и т.д.).
То, что вы написали обо мне, восстановило во мне веру в собственное творчество. То, что вы говорите, я знал (без тщеславия), знал всегда. Но никто прежде не произносил этого вслух, никому не было дела до того, чтобы сказать это. А меня ужасно обескураживало скандальное отсутствие справедливой критики.
Все мои собратья-писатели смотрели на ваш титульный лист, зеленея от зависти. Теперь уж я в самом деле получу со ВСЕХ сторон. Но как говорит Джимми Б., именно академическое признание по-настоящему позаботится обо мне в старости (деньги на бобы и любовь на бобы), А НЕ преходящее восхищение не за то, что нужно, не от тех мыслителей, что нужно.
Видение Америки сейчас уничтожается движением битников, которое уже является не тем «бит-поколением», которое я предлагал, а большой интервенцией всевозможных интелигентских диссидентствующих отбросов, а ныне -- и анти-американцев, ненавистников Америки всех разновидностей с плакатами, называющими себя «битниками».
То, о чем вы написали, -- скажем, работа Керуака-молодого. Что происходит сейчас, после всего, -- работа Керуака-старого. Она будет довольно сильно отличаться: жестче, временами горше, не горше, впрочем, более поздних вещей Вулфа в «Домой возврата нет» или «горечи» Уитмана во Дни его Образцов. Но и я меняюсь. Теперь я вступил в средний возраст, я уже не восторженный студентик колледжа, лирически прочувствовавший Америку. Как говорит Джойс, сначала приходит Лирика, за нею -- Драма, а после -- Эпос. Надеюсь, и для меня тоже.
Что ж, я просто хотел поблагодарить вас, сказать вам еще и еще раз спасибо, а также еще и за то, что восстановили мою любовь к Америке, которая теперь, наконец, вернулась к тому, чтобы заново открыть одного из своих подлинных ценителей, но я уже заговорился. Тем не менее -- спасибо вам и за прекрасый экземпляр вашей диссертации, которой я буду дорожить на своей книжной полке, и надеюсь, вы сможете еще когда-нибудь опубликовать в одном из университетских издательств.
Да, а моя «индивидуальность» такова сегодня, что я боюсь самого худшего между лагерями так называемых любителей Америки и ее ненавистников, коммунистов, ненавидящих Америку, и ФБР, «любящего» ее. Ох. Но на хуй их, я буду продолжать марать бумагу. И найду себе хижину в лесах, где смогу только восхищаться, а не лезть в дискуссии о «проблемах общества» -- просто восхищаться все той же старой вечерней звездой... склоняющейся сегодня над Айовой как обычно, правильно? о чем бы я ни говорил в этом грустном письме созерцательности и стыда (стыда за то, что могу не оправдать того, что вы обо мне написали)
Пока
Джек



Джек Керуак. Орел. Масло, холст. Ок.1960.



* * *





[Май, 1961]
Дорогая Кэрролл
Герой «На дороге» (чье настоящее имя Нил Кэссиди из Денвера), чье имя в книге (целиком и полностью подлинной истории) -- Дин Мориарти, родился в 1926 году или около того в благотворительной больнице, когда его родители ехали на запад в поисках золотой земли Калифорнии в бедном старом рыдване 20-го года. Мать его умерла, когда он был младенцем. Отец был алкашом и бродягой. Они вместе скакали с поезда на поезд. Но часть времени «Дин» жил у родни своей матери и ходил в католическую школу и стал хористом. Много лет спустя, когда я бродил с ним по улицам Денвера, к нам бросился священник, обнял его и спросил, где же он пропадал все эти годы. В книгу это не попало, поскольку в те годы, охватываемые книгой (1947-50), этого еще не произошло. С тех пор я написал об этом великом человеке больше. Я утверждаю, что человек, так фантастически потеющий за плоть, так же фантастически может потеть и за дух. Гёте говорил: «Путь к мудрости лежит через излишества», -- и позднее эта цитата стала знаменитой благодаря мистику Уильяму Блейку. Изречение (и дух этого изречения) соотносится со знаменитой мыслью о том, что «Бог любит грешников больше всего» (поскольку, я полагаю, их можно больше прощать)... Дин был грешником, поскольку у него не было возможности исправиться. Вне этого же он был добрым парнем. Вы заметите, что в «На дороге», в отличие от дешевой телевизионной имитации ее под названием «Трасса 66», нет никаких кулачных драк, перестрелок или любого подобного ужаса. Вы заметите, что Дин подбирал самых беспомощных автостопщиков, которых только мог найти. Он говорил, что это -- «оттяга ради», но, тем не менее, постоянно умудрялся подбирать на дороге самых жалких, самых нуждающихся, и с ними всегда все получалось прекрасно, они всегда рассказывали нам что-то интенсивно почти-божественное о том или другом своем опыте. Мы с Дином предприняли неимоверное путешествие по после-уитмановской Америке, чтобы ОБРЕСТИ эту Америку и ОБРЕСТИ внутреннюю доброту в американском человеке. В Американском Человеке и Ребенке.
То, что мы любили девчонок, -- совершенно другое дело. То, что мы крали хлеб и сыр понемногу, а однажды -- целую канистру бензина, -- это просто потому, что у нас не было денег на то, чтобы ДВИГАТЬСЯ ДАЛЬШЕ. Мы не воровали у людей, которые бы из-за этого страдали. Из-за этих нескольких сцен так называемой «преступности» книгу заклеймили как некую Анархию Марлона Брандо, как хулиганскую штуку в черной кожаной куртке «Дикарей», которой, как вы знаете, она и не была никогда. На самом деле, это была история о 2 корешах-католиках, бродящих по стране в поисках Бога. И мы его нашли. Я нашел его в небесах, на Маркет-стрит в Сан-Франциско (те 2 видения), а у Дина Бог стекал потом со лба всю дорогу. ДЛЯ СВЯТОГО НЕТ ВЫХОДА: ОН ДОЛЖЕН ПОТЕТЬ РАДИ БОГА. И как только он нашел Его, Божественность Бога Установилась вовеки, и о ней на самом деле нельзя больше говорить. Поэтому Дин и не говорил об этом больше никогда с тех пор. Я об этом писал. Сегодня Дин еще дпльше прошел по этому пути: он говорит, что собирается стать Проповедником. Он становится на колени (к примеру) перед Оралом Робертсом в телевизоре, когда Орал просит всех встать на колени и помолиться! (прямо перед своими детьми) (потея). Он очень энергичный и искренний человек. Я писал о нем в юности. История далеко не окончена. Причем некоторые из самых интересных «религиозных» мыслителей страны писали мне, спрашивая о нем, о Дине, о Ниле в частности. На самом деле, он никого не хочет видеть, кроме жены и детишек, да время от времени -- приятеля вроде меня (и девчонок) (у него по-прежнему разнообразные возлюбленные, и он на этом настаивает, и все они -- крайне интенсивные девушки к тому же). Я не могу написать вам двух страниц, только одну вот эту, но надеюсь, это поможет в вашем задании. Не просите меня делать это еще раз, чувак, мне не хватает времени писать свои новые книги. Я получаю тысячи писем вроде вашего. Я отвечаю на большинство молчанием, иногда -- копеечной открыткой. Но мне показалось, что ваша работа и ваши мотивы в данном случае довольно сильны, и вот вам повезло (и надеюсь, вы сможете что-нибудь разобрать в том, что я вам наговорил.) Главное: Дин Мориарти СВОБОДЕН ОТ ЛИЦЕМЕРИЯ........ и никогда бы не бьыл изгнан плетью ни из какого Храма никаким милым Иисусом, Любящим его
Ваш
Джек Керуак




* * *





[Январь, 1962]
Дорогой Боб
Я хочу, чтобы ты удостоверился, прежде чем любой линотипист попытается набрать любую порцию как «Большого Сюра», так и «Видений Жерара», что тире печатается так (—), а дефис — так (-).
Когда редактор Дон Аллен из «Гроув Пресс» отправился в отпуск в Перу в 1959 году и оставил редактуру другому парню, у них появились ужасные тире (--) в «Докторе Саксе», которые, как я думаю, настолько неотличимы от дефисов (-), что отшвырнули всех от этой книги — То же самое произошло и с неряшливой печатью «Книги снов» издательством Ферлингетти «Сити Лайтс».
«Подземные» были напечатаны правильно с тире длинными (—) вот настолько, а дефисами (-) настолько, что не создавало никакой путаницы в том, что касалось моего смысла — Как я уже тебе говорил, причина тире в том, чтобы дать читателю визуальное предупреждение о грядущем конце фразы, являющейся, в конечном итоге, риторическим увещеванием, основанным на дыхании, и оно должно завершиться, и я завершаю его энергичным знаком высвобождения, т.е. тире — Оно в любом случае уже стало моим фирменным знаком... (Я имею в виду, помимо их первоначальной причины — служить зрительными разделительными знаками).
Другие пробовали это имитировать, но просто не знают, как это сделать — Уолтер Гутман, финансировавший фильм «Сорви мою маргаритку», пытается пользоваться тире так, как он считает, ими пользуюсь я, в своем бюллетене, но просто ставит тире как некий апатичный знак разграничения — Я же стремлюсь использовать свои тире как решающие разграничители определенных целых высказываний — Фактически, Гутман (и остальные) пытаются пользоваться тире для разделения придаточных ВНУТРИ одного предложения, а это совсем не то, что я имел в виду — Для разделения придаточных и утверждений ВНУТРИ предложения я пользуюсь круглыми скобками, как ты знаешь...
Аста ла виста
Джек




Авторский набросок к обложке романа «Бродяги Дхармы», ок. 1958



* * *





[Июнь, 1962]
КОМУ:
М-ру Джону Холмсу
ОТ:
М-ра Джона Керуака
Дорогой Джон: -- Вот только что перечитал твое письмо от 26 февр. 1958 г., длинное, о твоей поездке в Лондон, Париж, Авиньон, Альпы и т.д., пока занимался раскладкой всех твоих писем по папкам с заголовком Холмс (заго'овком Хо'омс) в своем новеньком канцелярском шкафчике на 4 ящика, в котором теперь, аккуратно рассортированными, хранится примерно несколько миллионов слов из писем с 1939 года еще из начальной школы и все мои неподшитые писания, которые, помнишь, я раньше держал в старых пыльных коробках? и все обрывки детства, спортивные вырезки, короче, золотая жила информации для исследователей праха -- И если я когда-нибудь захочу поздравить тебя с днем рождения или Новым Годом, то пожелаю тебе силы остаться таким же счастливым, как ты был в тот день, когда написал мне это сияющее от радости письмо со всеми его изумительными описаниями улиц, гор, городов, ресторанов, кораблей, морей... людей... Однажды, когда ты сможешь приехать навестить меня, то копайся сколько душе угодно в толстой папке Холмс. Может быть, когда-нибудь она тебе и понадобится... если ты только не писал ВСЕ свои письма под копирку -- Некоторые, наверное, и нет.
Ценность этих огромных куч теперь аккуратно разложенных миллионов писем мне от тебя, Аллена, Берроуза, Нила, Корсо, Питера, Уэйлена, Харрингтона, даже Тони Маноккио, Люсьена, Роджера Линдона, Ферлингетти и так далее и тому подобных в том, что я всегда могу найти какую-нибудь потерянную детальку того, кто что сделал, что может зажечь искру моего собственного воспоминания -- В самом деле, ты должен их увидеть, я гений организации -- Мне следовало бы ходить в черном костюме.
Но главная цель этого письма -- сказать тебе, что я отбыл, в поездку по Британии и нордическим странам, Бог знает почему, на самом деле же -- просто выбраться из болотной жары Флориды на лето и немного почитать в одиноких постелях далеко отсюда, немного погулять да и поездить на велосипеде, я надеюсь -- Больше всего на свете мне хочется, надеюсь, что смогу снять уединенный домик на вересковых пустошах Корнуолла -- попробую -- я даже собираюсь в Финляндию, если не слишком разленюсь -- я бы хотел увидеть старый свет старого севера, как я его помню в Арктической Гренландии летом 1942-го -- сияющий на финские рыболовецкие деревушки -- и фьорды -- я не чужой фьордам -- потащу с собой свой полный рюкзак на любой случай, но в Лондоне все равно куплю настоящий длинный карманистый тра-та-та дождевик --
Как бы то ни было, я вот к чему: если тебе случится тоже ехать в Европу этим летом, дай мне знать -- Пиши на этот адрес, моя мама и сестра перешлют -- Может быть поищу Колина Уилсона, который приглашал меня 4 года назад к себе в Корнуолл -- Поищу издателей и остальных, но только после нескольких недель одиночества и прогулок и чтения -- Мне хочется готовить самому себе медленно и мирно большую часть времени, но и по нескольким хорошим ресторанчикам пройтись хочется -- Берроуз ожидает меня в Париже и Танжере но этим летом я хочу съездить на север, с ним мы увидимся позже -- Аллен с Питером только что вернулись из Непала с Гэри Снайдером, а теперь они с Полом Боулзом в Калькутте и скоро готовятся ехать дальше в Японию (опять с Гэри вместе) с Корсо -- Они проехали из Парижа в Индию через Восточную Африку и на пароходе -- Даже в Содоме побывали -- Берроуз и Гинзберг опять воюют, или, вернее, Б. воюет -- отказался видеть их в Париже -- Просто маленькая сплетня -- Сам же я сижу тут, читаю, продолжаю карябать дневник, продал «Большой Сюр» «Фаррар, Страус», как, мне кажется, я тебе уже говорил, а на следующий год они напечатают «Видения Жерара» (тоже в сентябре, как и «Сюр» в этом году), поэтому у меня будет 2 года, чтобы кумекать над «Видениями» Билла или Аллена, или любого другого приступа «Легенды о Дулуозе», настоящего или же прошедшего -- как старый добрый Фолкнер с его округом Йокнфаута Йокнапфота шел все дальше и дальше безо всяких интеллектуальных замечаний) -- (Меня также восхищает теперь Набоков за то, что отвергает большие велеречивые семинары и объясняет, почему) -- (и, разумеется, Фолк тоже, за то, что не раболепствует перед Белым Домом) -- Как бы там ни было, смысл письма в том, что если я с тобой не встречусь в Европе, увидимся в Коннектикутте или в Манхаттосе Осенью -- Не забудь разузнать у Божа Биру из «Фаррар, Страус», где я буду -- Старина Бож оказался самым лучшим редактором из всех, и меня это не удивляет, в конце концов, какой еще редактор зацепил меня Дикинсон, Йейтсом или Пуччини?
Классы канули, а Боб сейчас показывает свой класс тем, что соглашается со мной на 100% не трогать ни волоска на моей прозе, не трогать повествовательной структуры, ничего вообще не трогать, и к тому же платит мне пока самый большой аванс (в пять раз больше, чем предлагали «Гроув» и почти предлагал «Вайкинг») (Боб Авансировал 10 штук и $1500 за «Жерара», а она -- не потенциальный коммерческий обломок «бит-поколенческого» типа)... Хоть я и чувствую, что в любом случае даже так критикам и книжной публике будет по большей части наплевать на «Большой Сюр» -- Им всем осточертели эти битницкие дела, и они сами виноваты, поскольку сами же начали их и раздули --
Когда я вернусь, если я вернусь («Передавай там привет парням, когда доберешься... если доберешья,» -- говорит Лафтон в «Сандерсе Речном» (16), вытаскивая зубочистку изо рта), то рвану в Нью-Йорк и встречусь с Бобом, тобой, остальными, Люсьеном и т.д., может даже отыщу тебя в Сэйбруке и западу на пару ночей... а потом планирую поехать на запад и поискать хижину в соснах возле кувыркающегося ручейка, и куплю ее потом как свою новую полупостоянную пустынь, чтобы позже она стала местом последнего отдохновения, надеюсь, поскольку, как ты знаешь, темп, так называемый «темп», этот ебаный УЖАС того, чтобы быть писателем в Америке с ограниченным количеством сове-фэр (17) может привести к преждевременному истощению хуже-смерти всех до единого пристойных искренних инстинктиков, с которыми родился...
Поэтому пиши мне сюда, я уезжаю около 20-го, наверное, реактивным из Майами, вернусь, может, пароходом, и чтоб тебе сейчас по-нстоящему выдать здоровенную книгу, которой все от тебя ожидают... Ты медленно раскручиваешься, как «Вёрлэвэй»... Я имею в виду, в области повествовательного рассказа... Не редактируй так много, просто рассказывай, что было дальше... Делай, как я, рассказывай подлинные истории, только имена меняй... Если тебя не было в том месте, где разговаривают персонажи, признавайся, что ты лишь воображаешь, что было сказано... Не бойся впрыскивать себя как автора-Глаза и рви с места с длинными телегами о том, что произошло и как ты к этому отнесся --
Чувство вот суть интеллекта, поскольку без чувства ничего не возможно ПОЗНАТЬ, черт побери!..
Поэтому пиши как ЧУВСТВУЕШЬ
Сердце у тебя большое, как дом: раскрой его своей пишущей машинке: попробуй зажигать свечку, когда начинаешь колотить по клавишам, и задувай ее, когда заканчиваешь! (в этом есть чуточку магии)
Не бойся пробовать бензедрин: начинай писать примерно через 30 минут после того, как принял бензедрин, пей мучо (18) горячего кофе, чашку за чашкой, чтобы рядом стоял (Самовар!) И чтоб сигареты под рукой... и пиши почти что с закрытыми глазами, не думая о пунктуации или заглавных буквах или чем-то другом, что приходит позже, когда перепечатываешь через два интервала для чистовой рукописи.
В Лондоне надеюсь снять квартиру, дорогой мой, и ходить пешком в Британский Музей каждый день, и прочесть «Исповедь» Толстого, найти Керуаков из Корнуолла, и записывать (то есть, писать наброски) о том, что видел на улицах... Затем, быть может, поездом в Пензанс, а затем на пустоши... Ты знаешь, что на бретонском кельтском означает Керуак? Кер значит дом, уак значит пустошь... Дом на Пустоши
А Иаков на арамейском значит Иоанн
Твой
Джеки Мурхаус
Джек
Поцелуй Ням Ширли
и Зефирчиков
и Монашеское Рагу
и Экстазный Пирожок


Призрак из блокнота, начало 1960-х гг.



[Февраль, 1963]
Дорогой Боб (19)
Начинаю сейчас «Тщеславие Дулуоза» с того, чтобы сначала изучить все письма, фотографии, писания и записки того времени (1939-по-1946) и сделать заметки.
Роман уже написан, называется «Проездом», я обещал его тебе перепечатать, пока оставил ненапечатанным в ящике ненадолго (он охватывает 1956-по-1957), поскольку он не в том настроении, в каком я сейчас, и только помешает тому, что я хочу сейчас сделать.
«Проездом» -- это продолжение «Ангелов Опустошения». Ты мне так и не сказал, захочешь ли ты когда-нибудь публиковать «Ангелов»; я полагаю, что да. Может, будет хорошо пустить его после «Видений Жерара» (1963), «Тщеславия Дулуоза» (1964, если закончу), «Ангелов Опустошения» (1965) и «Проездом» (1966), хотя, конечно, я к тому времени и что-нибудь еще напишу, относительно дальнейших событий в «Легенде о Дулуозе».
Как бы то ни было, в моей писательской жизни сейчас все хорошо. Прошлой ночью у меня были какие-то поразительные мысли, результат изучения Толстого, Шпенглера, Нового Завета, а также результат молитв Св. Марии, чтобы заступилась за меня, и я перестал быть маниакальным пьянчугой. С тех пор, как я учредил эту маленькую молитву, я не заливал. До сих пор на каждую молитву, вознесенную Богородице, ответили, а ведь я «открыл» ее лишь в последний День Всех Святых. Не следует мне тебе этого говорить. Но мне очень хочется отметить, что вступается она за нас так хорошо, наверное, потому, что она тоже -- человек, которого избрали нянчить и заботиться об инкарнации Барнаши, в конце концов. Какую пользу мог бы нам принести Иисус, если б его лишили материнской заботы?
Как там рисунки Брамхеллера?
Слушаю «Вечерню» Моцарта [рисунок скрипичного ключа и нотного стана]
Как всегда Джек


[Август, 1965]
Дорогой Стерлинг
Все равно перепечатываю «Сатори в Париже», но сомнение мое произрастает из того факта, что она действительно коротковата (хоть мы и без хлопот напечатали «Тристессу» несколько лет назад), что мне приходится использовать в повести свое настоящее имя, поскольку сама история -- о поисках моей настоящей семейной истории (а не «Дулуоза») (хоть, опять же, я уже и пользовался своим подлинным именем, как ты помнишь, в «Одиноком Страннике»), но в конечном итоге и, что хуже всего, моя «обескураженность» проистекает из того факта, что сейчас, кажется, в культуре воцарилась новая безвкусица, начиная с 1960 года, относительно работ реалистической сентиментальности (добавь к моему новое положение немилости для Теннесси Уильямса), направление моды в сторону иэн-флеминговской садистической игривости и ужасности «скверных шуток» во всем, что касается дел человеческих, гротесковой ненависти к смиренному и страдающему сердцу, восхищению механистически лощеным убийцей искренности, новой инфернальной насмешки, хихикающей по земным переулкам (не говоря уже о лотошных рядах воздушной кукурузы возле кинотеатров на открытом воздухе.) Я просто почувствовал, что никому больше не будет никакого дела до моего обета писать истину только так, как я ее вижу, и с сочувственным намерением, «сквозь замочную скважину моего глаза», (т.е. автобиографично, в подробной записи, исходящей непосредственно из моего разума, приходя ко всеобщему из субъективного взгляда, в точности как Пруст, Джойс и Селин, а не из объективного взгляда, в буквальном смысле «публицистика», поскольку ты знаешь, что я думаю о художественной литературе и о ее определении в словаре, и о ее завиральном ЕСЛИ), я просто почувствовал, что всем уже наплевать, жив ли я или кто-либо другой или уже умер, не говоря уже о том, пишет ли. Но я помню полные слез голубые отцовские глаза и честное бретонское лицо, и я не забываю того, что только что сказала моя мама: что мой путь и моя философия вернутся, какая-то великая катастрофа заставит людей опомниться и проснуться, мои труды и ветчинные собратья-человеки, работающие в том же духе, переживут насмешников, недружелюбных и невоспитанных разделителей, проклятых безбожников навсегда.
Поэтому я скоро отошлю «Сатори в Париже», но, пожалуйста, не забывай то, что сказал о новом галсе на потом: в смысле, технически, т.е. писать медленно и вдумчиво, как я писал это письмо и приложенное, которое меня попросили написать «МакГро-Хилл», чтобы не так много словесных выкрутасов и не так много ментального неистовства.
Как всегда
Джек




* * *






1. Блаженство. Странно, что в русскоговорящем мире никак не исчезает укоренившееся ложное представление о битниках как о «разбитом поколении», хотя очевидно, что даже подлинная этимология была в свое время подменена в угоду идеологии социалистического реализма, не говоря уже об истинном наполнении литературы битников. Мало того, что они не собирались ниспровергать «буржуазный строй» и не испытывали ни «духовного кризиса», ни неудобства, ни разочарования от того, что вынуждены жить «в бетонных джунглях», они были «на всю голову» ушиблены «буржуазной системой ценностей», как это наглядно показывает в своей ревизионистской статье Тед Френд. «Антибуржуазный» (а на деле просто подростково-социопатический) пафос основных работ битников был довольно хитрой игрой «по правилам», что не исключало известной доли искренности самовыражения и, конечно же, его дикой спонтанности (осознанной социопатия стала, видимо, только в работах Уильяма Берроуза). Поэтому, видимо, не будет слишком большой натяжкой предложить этой литературе иной ярлык -- «блажь-поколение», а самих авторов называть не битниками, а «блажниками». Это представляется тем паче верным, что часть своей мифоромантики они заимствовали из преступного мира, а стиль автоматического письма как нельзя точно можно охарактеризовать русским уголовно-жаргонным словом «блажить». Блаженными, как известно, были объявлены «нищие духом», так что тут тоже большого противоречия нет. -- Мх.
2. «Городок и город» -- первый роман Керуака.
3. Из бездны взываю к Тебе, Господи! (лат., начальные слова католической молитвы)
4. Типичное чем меньше тем лучше!!! (прим. Керуака)
5. Список действующих лиц (лат.)
6. Литературный агент Керуака.
7. Джазовый альт-саксофонист.
8. «Saturday Evening Post» -- популярная коммерческая газета. Все сокращения в записях принадлежат Керуаку.
9. Серия очерков Джека Лондона (1907).
10. Джон Клеллон Холмс.
11. Бит-поколении. Статья Джона Клеллона Холмса в журнале «Эсквайр» называлась «Философия бит-поколения».
12. Персонажами.
13. Уильям Фрэнк Бакли-мл. (р. 1925) -- американский редактор, писатель и консервативный политический мыслитель. В 1955 году основал и начал редактировать еженедельный журнал мнений «Нэшнл Ревью».
14. Уильям Фредерик Коди по прозвищу «Буффало Билл» (1846-1917) -- американский разведчик, охотник и первопроходец фронтира, после 1883 года гастролировал по США и Европе со своим «Шоу Дикого Запада».
15. Pictorial Review (англ.) -- иллюстрированное издание.
16. Роман Эдгара Уоллеса (1911).
17. Искаж. фр. savoir-faire -- сноровка, сметка.
18. Искаж. исп. mucho -- много.
19. Жиру