Speaking In Tongues
Лавка Языков

Харуки Мураками

Дэнс, дэнс, дэнс

25

Юки вернулась в семь. Сказала, что гуляла у моря. Может, хоть поужинаете на дорогу, предложил Хираку Макимура, но Юки только головой покачала. Есть не хочу, заявила она, поеду домой.

-- Ну, появится настроение -- заезжайте. До конца месяца я, скорее всего, буду в Японии, -- сказал отец. И поблагодарил меня за то, что я приехал. Извини, сказал он, что не смог принять получше. Ну что вы, ответил я.

Помощник-Пятница проводил нас до машины. Проходя мимо стоянки за домом, я заметил припаркованные там джип «чероки», мотоцикл -- здоровенную «хонду» на 750 кубов -- и тяжелый мотороллер для езды по бездорожью.

-- Работа у вас нелегкая, как я погляжу, -- сказал я Пятнице.

-- Да уж… Забот хватает, -- ответил он, чуть подумав. -- Сэнсэй ведь не ищет покоя, как обычные писатели. Вся его жизнь -- это нескончаемое движение…

-- Псих ненормальный, -- буркнула Юки себе под нос.

Мы с Пятницей сделали вид, что не услышали.

*

Не успели мы сесть в «субару», как Юки тут же объявила, что хочет есть. Я подрулил к ресторанчику «Хангри Тайгер» тут же, на взморье, и мы съели по стэйку. Я выпил безалкогольного пива.

-- Ну, и о чем вы разговаривали? -- спросила Юки, переходя к десерту.

Скрывать что-либо смысла не было, и я вкратце рассказал ей, что мне предлагал ее отец.

-- Я так и думала, -- сказала она мрачно. -- Очень на него похоже. Ну, а ты что ответил?

-- Отказался, само собой. Такие игры не для меня. Детский сад какой-то, ей-богу… Но тем не менее, я думаю, нам с тобой стоило бы встречаться время от времени. Не ради твоего отца. Просто так, друг для друга. Конечно, между нами дикая пропасть -- и в возрасте, и в образе жизни, и думаем мы по-разному, и чувствуем непохоже, -- но все-таки, по-моему, мы могли бы неплохо общаться. Как ты считаешь?

Она пожала плечами.

-- В общем, захочешь меня увидеть -- звони. Никаких встреч по обязанности. Захотим -- встречаемся. Все-таки мы с тобой рассказали друг другу то, что никогда никому не рассказывали, и нас теперь связывает общая тайна. Ведь так? Или нет?

Она чуть помялась, потом пробурчала:

-- Угу…

-- Ведь такие штуки, если долго держать их в себе, разбухают внутри. Так, что и сдержать порой невозможно. И если иногда не выпускать их наружу -- взорвешься к чертям. Бабах! Понимаешь? И если такое, не дай бог, случится, жизнь превратится в кошмар… В одиночку сдерживать свои тайны очень нелегко. И тебе нелегко, и мне трудно бывает. Никому не рассказываешь -- и никто не понимает, что у тебя внутри… Но мы-то друг друга понимаем. И можем спокойно рассказывать все как есть.

Она молча кивнула.

-- Я от тебя ничего не требую. Захочешь рассказать что-нибудь -- звонишь мне по телефону. Неважно, чего там хотел от меня твой отец. Играть с тобой роль добренького всепонимающего старшего братца я не собираюсь. Мы с тобой равны. В каком-то смысле. И можем помогать друг другу. Вот почему нам стоило бы иногда встречаться.

Она ничего не ответила -- просто прикончила свой десерт. Шумно глотая, запила водой из стакана. И, чуть скосив глаза, принялась изучать семейку толстяков, жизнерадостно набивавших рты за соседним столиком. Папа, мама, дочка, сын. Все так замечательно толсты, что просто глаз радуется. Я положил локти на стол и, потягивая кофе, разглядывал ее лицо. Обалденно красивый ребенок, думал я. Если долго смотреть на такое лицо, приходит странное чувство, будто кто-то без особой цели бросил маленький камушек и угодил тебе прямо в душу. Такая вот красота. Хотя лабиринт твоей души настолько запутан, что обычно все застревает где-нибудь на полпути, этот кто-то умудряется попадать своими камушками в самую сердцевину. Будь мне пятнадцать -- точно влюбился бы, подумал я раз в двадцатый. Впрочем, в пятнадцать лет я бы вряд ли понял, что она чувствует. Теперь -- понимаю, в какой-то степени. И сумел бы по-своему о ней позаботиться. Но теперь мне тридцать четыре, и я не занимаюсь любовью с тринадцатилетними девочками. Ничего хорошего из этого не получится никогда.

Я догадывался, почему одноклассники изводят ее. Видимо, она слишком красива для их повседневной обыденности. Слишком умна. И со своей стороны никак не пытается с ними сблизиться. В итоге они боятся ее, как боятся всего непонятного, -- и в истерике принимаются ее дразнить. Чувствуя, что она своим взглядом свысока словно издевается над всей их дружной компанией. Вот в чем Юки принципиально отличается от Готанды. Готанда всегда хорошо понимал, как сильно его внешность действует на людей, и контролировал свои проявления. И чувства страха у окружающих не вызывал. А если неожиданно его становилось слишком много -- всегда умел вовремя улыбнуться и пошутить. Здесь ведь даже особого юмора не требуется. Просто улыбнись как можно дружелюбнее -- и скажи обычную шутку. И все вокруг тоже заулыбаются, почувствуют себя весело и хорошо. И обязательно подумают: «Отличный парень!» Вот как он получается -- а скорее всего, такой и есть: отличный парень Готанда. Юки -- другое дело. Она все силы тратит на то, чтобы просто себя сдерживать. А на то, чтобы предугадывать поступки людей и принимать какие-то меры, ее уже не хватает. В результате она обижает людей, а уже через них -- себя. Вот в чем ее радикальное отличие от Готанды. Трудный способ жизни. Для тринадцатилетней девчонки -- слишком трудный. Даже для взрослого -- ужас как нелегко.

Что с ней будет дальше, я не представлял. Если все будет хорошо -- найдет, как ее мать, верный способ самовыражения, и будет нормально жить, занимаясь каким-нибудь искусством. Даже не важно, каким -- просто эта работа совпадет с направленностью ее энергии, и люди будут ценить ее по достоинству… Наверное. Оснований для уверенности у меня не было, но все-таки мне так казалось. Как и говорил Хираку Макимура, в ней действительно ощущались внутренняя сила, аура и одаренность. То, что удерживало ее в стороне от любой толпы. И от разгребания сугробов…

А может, ей исполнится восемнадцать -- и она станет самой обычной девушкой. Такое я тоже встречал не раз. У девчонки, которая была пронзительно красива и умна в тринадцать-четырнадцать, заканчивается период полового созревания -- и все ее неземное сияние пропадает неизвестно куда. Та пронзительность, которую и тронуть страшно -- порежешься, чем дальше, тем больше притупляется. И она становится одной из тех, о ком говорят: «красива, но не цепляет». Хотя сама по себе она вовсе не сделалась от этого как-то несчастнее.

По какому из этих путей пойдет Юки -- я и представить не мог. Как ни крути, у каждого человека есть в жизни своя вершина. И после того, как он на нее взобрался, остается только спускаться вниз. Ужасно, но с этим ничего не поделаешь. Никто ведь не знает заранее, где будет его вершина. «Еще покарабкаемся, -- думает человек, -- пока есть куда». А гора вдруг кончается, и не за что больше цепляться. Когда такое случится -- неизвестно. Кто-то достигает своей вершины в двенадцать лет. И всю дорогу потом живет непримечательной, серой жизнью. Кто-то карабкается все выше и выше до самой смерти. Кто-то умирает на вершине. Многие поэты и композиторы жили свои жизни яростно, как ураган, подбирались к вершине слишком стремительно -- и умирали, не достигнув и тридцати. А Пабло Пикассо даже после восьмидесяти продолжал писать шедевры -- и умер в своей постели.

Как насчет меня самого?..

Вершина, задумался я. Ничего подобного в моей жизни до сих пор не случалось, это уж точно. Оглядываясь назад, я даже не стал бы называть это так громко -- «жизнь». Какие-то подъемы, какие-то спуски. Взбирался, спускался, опять и опять. И всё! Почти ничего не сделал. Ничего нового не произвел. Кого-то любил, кем-то был любим. Только не осталось ничего. Горизонтальное движение. Плоский пейзаж. Компьютерная игра... Несусь куда-то, точно Пэкмэн в своей виртуальной Галактике: сжираю черточку за черточкой проклятого пунктира -- и потому выживаю. Зачем-то. И однажды непременно умру.

-- Может быть, ты уже никогда не станешь счастливым, -- сказал Человек-Овца. -- И поэтому тебе остается лишь танцевать. Но танцевать так здорово, чтобы все на тебя смотрели...

Я отогнал мысли прочь и ненадолго закрыл глаза.

Когда я открыл глаза, Юки сидела напротив и разглядывала меня в упор.

-- Ты в порядке? -- спросила она. -- Прямо лица на тебе нет. Может, я сказала что-то ужасное?

Я улыбнулся и покачал головой.

-- Да нет. Ты ничего плохого не говорила.

-- Значит, ты подумал что-то ужасное, да?

-- Может быть.

-- И часто ты думаешь такие штуки?

-- Иногда думаю.

Юки вздохнула, взяла бумажную салфетку и несколько раз перегнула ее пополам.

-- Знаешь… Тебе иногда бывает до ужаса одиноко? Ну вот, ночью, например, когда такое в голову лезет?

-- Бывает, конечно, -- кивнул я.

-- Ну, а сейчас -- почему ты об этом подумал?

-- Наверное, потому, что ты слишком красивая, -- ответил я.

Она посмотрела на меня тем же пустым, невидящим взглядом, каким меня разглядывал ее отец. Потом покачала головой. И ничего не сказала.

*

За ужин Юки расплатилась сама. Все нормально, сказала она, папа дал много денег. Взяла счет, прошла к кассе, выгребла из кармана сразу несколько сложенных вместе десяток⁽¹⁾, отслюнила одну, рассчиталась и, не глядя, затолкала сдачу в карман жакетика.

-- Он думает, что денег дал -- и от меня избавился, -- сказала она. -- Как маленький. Так что сегодня я тебя угощаю. Мы же с тобой равны, в каком-то смысле, правильно? Ты меня всегда угощаешь, могу же и я иногда…

-- Большое спасибо, -- сказал я. -- Но на будущее имей в виду, что ты нарушаешь Правила Классического Свидания.

-- Как это?

-- Если девушка поела, а потом встала и пошла расплачиваться сама -- это никуда не годится. Сначала нужно дать мужчине заплатить, а потом вернуть ему деньги. Таков мировой этикет. Иначе гордость мужчины будет задета. Моя-то не будет. Меня, с какой стороны ни разглядывай, нельзя назвать «мачо». Со мной так поступать можно. Но на свете есть огромная куча мужчин, которых бы это задело. Весь белый свет пока еще вертится по принципу «мачо».

-- Ужасно дурацкая чушь! -- сказала она. -- Я с такими мужчинами на свидания не хожу.

-- Ну, что ж… Логичная позиция, -- сказал я, поворачивая руль и выводя «субару» со стоянки. -- Но, видишь ли, иногда люди влюбляются друг в дружку просто так, безо всякой логики. Просто нравятся друг другу -- и хоть ты тресни. Любовь называется. Когда ты подрастешь еще немного, и тебе купят лифчик -- сама это поймешь.

-- Я тебе сказала -- у меня уже есть!! -- крикнула она и замолотила кулачками мне по плечу. Так, что я чуть не въехал в огромный красный мусорный ящик у дороги.

-- Шучу! -- сказал я, остановив машину. -- Понимаешь, мы, взрослые, так общаемся: то и дело подшучиваем друг над другом, а потом вместе смеемся. Возможно, я не лучший в мире шутник. Но тебе все равно придется к этому привыкнуть.

-- Хм-м… -- протянула она.

-- Хм-м… -- протянул я за ней.

-- Псих ненормальный, -- сказала она.

-- Псих ненормальный, -- повторил я за ней.

-- Прекрати передразнивать!! -- закричала она.

Я прекратил -- и снова тронул машину с места.

-- Вот только бить человека за рулем категорически запрещается. Тут я уже не шучу, -- сказал я. -- Иначе все умрут -- и ты, и он. Вот тебе Второе Правило Классического Свидания. Не умирай. Живи дальше во что бы то ни стало.

-- Хм-м… -- протянула Юки.

*

На обратном пути Юки не сказала почти ни слова. Откинувшись на спинку сиденья, она расслабилась и дрейфовала в собственных мыслях. Иногда казалось, что она спит, иногда нет -- но выглядело это примерно одинаково. Кассет никаких больше не ставила. Я на пробу велючил «Балладу» Джона Колтрейна; она не стала возражать. Что бы ни играло, похоже, в эти минуты ей было все равно. И потому я гнал машину по шоссе, тихонько подпевая колтрейновскому саксофону.

Ночная дорога Сёнан-Токио, которой мы возвращались, была до предела скучна. Я только пялился на стоп-сигналы машин перед носом. Ни о чем особо не говорилось. Когда мы въехали на столичный хайвэй, она проснулась и до самого дома жевала жвачку. Да еще выкурила одну сигарету. Пыхнула разика три-четыре и выкинула в окно. «Закурит еще одну -- начну ругаться», -- подумал я. Но она больше не закурила. Чутье. Она отлично чувствовала, что у меня на уме. И понимала, как с этим следует обращаться.

Я остановил машину перед ее подъездом. И сказал:

-- Вот мы и дома, Принцесса.

Она завернула жвачку в фантик, скатала в шарик и положила на приборную доску. Потом вялым движением распахнула дверь, выбралась из машины -- да так и ушла. Не попрощавшись, не захлопнув дверь и не обернувшись. Трудный возраст. А может, просто месячные. Как бы то ни было, все это странно напоминало очередное кино с Готандой. Ранимая девочка трудного возраста... Да, черт возьми, уж Готанда бы нашел с ней общий язык. В такого собеседника, как он, Юки бы просто втрескалась по уши. Непременно. Иначе кино не получится. И тогда… Проклятье. Опять сплошной Готанда в голове. Я помотал головой, перегнулся через сиденье, захлопнул дверцу. Бам-м. И, напевая «Red Clay» вслед за Фредди Хаббардом, поехал домой.

*

Утром, проснувшись, я вышел к метро за газетами. Еще не было девяти, и перед станцией Сибуя образовалась гигантская воронка из пассажиров. Несмотря на весну, улыбок на улице я встретил совсем немного. Да и те, скорее, не были улыбками как таковыми -- просто лица, напряженные чуть сильнее обычного. Я купил в киоске пару газет, зашел в «Данкин Донатс» и пролистал их за кофе с пончиком. Никаких упоминаний о Мэй я нигде не нашел. Диснейленд запускал еще один аттракцион, Вьетнам воевал с Камбоджей, токийцы выбирали нового мэра, ученики средних классов опять нарушали закон -- а о молодой красивой женщине, задушенной чулком в отеле, газеты не сообщали ни строчки. Прав Хираку Макимура: обычное происшествие, каких пруд пруди. По сравнению с запуском аттракциона в Диснейленде -- вообще ерунда. Очень скоро все забудут об этом. Хотя, конечно, есть люди, которые не забудут. Один из них -- я. Еще один -- убийца. Два полицейских инспектора, судя по всему, тоже забывать не собираются…

Я подумал, не посмотреть ли какое-нибудь кино, и развернул страницу с кинорекламой. «Безответную любовь» уже нигде не показывали. Я вспомнил о Готанде. Нужно хотя бы сообщить ему о том, что случилось с Мэй. Ведь если в какой-то момент его тоже потянут на дознание, и там неожиданно для него всплывет мое имя -- я окажусь в дерьме по самые уши. От одной мысли о том, что меня снова будет допрашивать полиция, заныло в висках.

Я подошел к игрушечно-розовому телефону «Данкин Донатса», опустил в щель монетку и набрал номер Готанды. Дома его, конечно, не оказалось. Автоответчик. Я сказал в трубку, что у меня к нему важный разговор, и попросил выйти на связь как можно скорее. Затем выкинул газеты в урну, вышел на улицу и побрел домой. Всю дорогу домой я думал: зачем же все-таки Вьетнам воюет с Камбоджей? Не понимаю. Как все ужасно запутанно в этом мире.

Сегодня был День Наведения Порядка.

Огромное количество дел требовало немедленного завершения. Бывают в жизни такие дни. Когда нужно стать реалистом -- и срочно привести свою настоящую реальность в соответствие с тем, как она выглядела до сих пор.

Первым делом я отнес в прачечную несколько сорочек, забрал там примерно столько же и принес домой. Потом отправился в банк, снял денег, заплатил за телефон и газ. Перевел хозяевам квартплату за месяц. Сменил в ближайшем обувном набойки на туфлях. Купил батарейки к будильнику и шесть чистых аудиокассет. Затем вернулся домой и под «Радио-FEN» на полную катушку занялся уборкой квартиры. Вымыл до блеска ванну. Вытащил все содержимое из холодильника, протер его насухо изнутри, рассортировал продукты и повыбрасывал все, что пришло в негодность. Отдраил газовую плиту, почистил фильтры кондиционера, вымыл полы, окна, собрал весь мусор в пакеты и сложил у выхода. Постелил свежие простыни, сменил наволочки. Пропылесосил. На все это ушло часа два, не меньше. Протирая жалюзи, я орал вслед за «Стиксом» припев из «Mr. Roboto», когда зазвонил телефон. Это был Готанда.

-- Давай где-нибудь встретимся с глазу на глаз. Нетелефонный разговор, -- предложил я.

-- Ну, давай… Слушай, а это срочно? У меня тут, понимаешь, работы накопилось, разгрести бы немного. Кино, телевидение, видео -- везде сняться нужно позарез. Денька через два или три я бы точно с тобой поболтал по-человечески, никуда не торопясь, но сейчас…

-- Уж извини, что от важных дел отрываю. Но, видишь ли, погиб человек, -- сказал я. -- Наш общий знакомый. Полиция задает вопросы.

Из трубки выплеснулось молчание. Скорбно-почтительное, очень красноречивое. До этой самой минуты я думал, что молчание -- это когда кто-нибудь просто молчит. Но молчание Готанды было чем-то особенным. Как и все прочее в имидже, который он надевал на себя, это было высококачественное молчание -- красивое, стильное, интеллигентное. Странное дело: мне вдруг показалось, напряги я слух чуть получше -- и расслышу, как в его голове гудит некий механизм, работающий на пределе своей мощности.

-- Понял. Пожалуй, я смогу к тебе вырваться сегодня вечером. Но не исключаю, что сильно задержусь. Ничего?

-- Ничего, -- ответил я.

-- Тогда, наверно, позвоню тебе в час или в два… Ты уж извини, но раньше мне от них не вырваться.

-- Нет проблем. Я не буду ложиться, подожду.

Повесив трубку, я еще раз, фразу за фразой, прокрутил весь разговор в голове.

Погиб человек. Наш общий знакомый. Полиция задает вопросы...

Прямо криминальный триллер какой-то, подумал я. В чем бы ни участвовал дружище Готанда -- все почему-то сразу принимает форму кино. Почему? Как будто реальность понемногу отступает куда-то. И начинает казаться, что просто играешь заданную роль. Есть у него такая аура. Я представил, как он выходит из своего «мазерати» -- в черных очках, подняв воротник плаща. Элегантный, как реклама автомобильных покрышек. Полный шарман… Я покачал головой и вернулся к протирке жалюзи. Хватит. Сегодня -- День Возвращения в Реальность.

*

В пять часов я отправился на Харадзюку и в торговых развалах Такэсита попробовал отыскать значок с Элвисом. Задачка оказалась не из простых. Были «Кисс» и Янни, были «Айрон Мэйден» и «AC/DC», были «Моторхэд», Майкл Джексон и Принс, а Элвиса нигде не было. Только в третьем магазинчике я увидал наконец значок с надписью «ELVIS THE KING»⁽²⁾ и тут же купил его. Уже шутки ради поинтересовался у продавщицы, нет ли у них случайно значка группы «Слай энд зэ Фэмили Стоун»⁽³⁾. Продавщица, девчонка лет восемнадцати с широченной лентой в подобранных волосах, посмотрела на меня в замешательстве.

-- Кто такие? В первый раз слышу. Нью-вэйв или панк?

-- Ну… Где-то вокруг этого.

-- В последнее время столько новых имен появляется. Вы не поверите! -- сказала она и сокрушенно прищелкнула языком. -- Просто не успеваешь за всем уследить…

-- И не говорите, -- согласился я.

Затем я зашел в ресторанчик «Цуруока», выпил там пива и съел порцию тэмпуры⁽⁴⁾. Время текло бесцельно, и постепенно солнце зашло. Sunrise, sunset⁽⁵⁾… Точно двухмерный Пэкмэн на экране монитора, я в одиночку двигался куда-то, сжирая пространство-время и не оставляя позади себя ни черта. Ситуация застопорилась. Я ни к чему не пришел. Сценарий, по которому все двигалось до сих пор, вдруг расслоился на множество побочных линий. А основная, которая могла бы связать меня с Кики, боюсь, затерялась бесследно. Я слишком увлекся эпизодами. Увяз во вспомогательных сценах мудреной пьесы -- и теперь трачу время и силы, пытаясь вычислить, какая важней. В которой из сцен, черт побери, происходит главное действие? И происходит ли оно вообще?

До самой полуночи мне было совершенно нечем заняться, и потому в семь часов я зашел в кинотеатр на Сибуя и посмотрел «Вердикт» с Полом Ньюмэном⁽⁶⁾. Фильм, судя по всему, неплохой -- но я постоянно уходил в свои мысли, из-за чего сюжет разваливался у меня в голове на куски. Стоило сосредоточить взгляд на экране, как тут же начинало казаться, будто сейчас появятся голые плечи Кики, и я невольно переключался на мысли о ней. Кики! Зачем ты звала меня? Чего ты от меня хочешь?

Загорелись буквы «THE END» -- и я, так и не уловив, о чем кино, поднялся и вышел из кинотеатра. Прогулялся немного по улице, заглянул в бар, выпил два «гимлета»⁽⁷⁾, зажевал арахисом. В одиннадцатом часу вернулся домой и стал читать книгу, дожидаясь звонка от Готанды. И поглядывая то и дело на телефонный аппарат. Потому что мне все время чудилось, будто он глядит на меня.

Паранойя.

Я отшвырнул книгу, вытянулся на кровати лицом к стене и стал думать о Селедке. Как она там? Наверное, под землей очень спокойно и тихо. Наверное, от нее уже только кости остались. И этим костям тоже очень спокойно. Белоснежные кости, как сказал полицейский инспектор. Девственной чистоты. Они уже никогда никому ничего не скажут. Потому что я закопал их под деревьями в роще. В бумажном пакете универмага «Сэйю».

Ничего не скажут…

Чувство беспомощности, бесшумное, как талая вода, затопило квартиру. И я решил его разогнать. Сначала отправился в ванную, принял душ, насвистывая мотивчик «Red Clay», и опорожнил на кухне банку пива. Потом закрыл глаза, сосчитал по-испански до десяти, крикнул: «Всё!» -- и похлопал себя по животу. И всякую беспомощность точно ветром сдуло. Вот такое у меня секретное колдовство. Когда долго живешь один, поневоле учишься подобным фокусам. Иначе не выжить.

26

Готанда позвонил в половине первого.

-- Извини, старина. Ты не мог бы сейчас подъехать ко мне на своей машине? -- спросил он. -- Помнишь, где я живу?

-- Помню, -- ответил я.

-- Весь день работы невпроворот, сбежать пораньше не вышло. Но мы могли бы нормально поговорить в машине. Лучше, чтобы мой водитель нас не слышал, я правильно понимаю?

-- В общем, да, -- согласился я. -- Ладно, выезжаю. Думаю, минут за двадцать доберусь.

-- Ну, увидимся, -- сказал он и положил трубку.

Я вывел «субару» со стоянки у дома и поехал к нему на Адзабу. Добрался минут за пятнадцать. Нажал на кнопку звонка у таблички с иероглифами «Готанда» -- его настоящей фамилией -- и он сразу спустился.

-- Извини, что так поздно. Не день, а просто кошмар. Зашивался как пруклятый, -- сказал он. -- Сейчас еще в Иокогаму ехать. Съемки с утра пораньше. А перед этим поспать бы хоть немного. Там мне уже и отель заказали...

-- Ну, давай, отвезу тебя в Иокогаму, -- предложил я. -- По дороге и поговорим. Заодно время сэкономим.

-- Ты меня просто спасаешь! -- обрадовался Готанда.

Забравшись ко мне в «субару», он с удивлением огляделся.

-- А у тебя уютно! -- заметил он.

-- Мы с машиной душами совпадаем, -- пояснил я.

-- С ума сойти, -- только и сказал он.

Как ни удивительно, он действительно был в плаще. И этот плащ действительно смотрелся на нем очень круто. Темных очков, правда, не было. Вместо темных он нацепил обычные, с прозрачными стеклами. Но они тоже выглядели до ужаса элегантно. Элегантно и интеллигентно...

Я погнал машину по ночной дороге к трассе Токио-Иокогама.

Он взял у меня с приборной панели кассету «Бич Бойз» и долго вертел в руках, разглядывая обложку.

-- Какая ностальгия! -- сказал он. -- Когда-то я их часто слушал. В школе еще, в старших классах. У этих «Бич Бойз» был, как бы сказать... очень особенный звук. Такой мягкий, уютный. Будто солнце яркое, морем пахнет, девчонки красивые бок о бок с тобой загорают... Слушал их -- и казалось, что такой мир есть где-то на самом деле. Мифический мир, где все вечно молоды, и всё вокруг как бы светится изнутри... Такое бесконечное adolescence⁽⁸⁾. Как в сказке.

-- Да, -- сказал я и кивнул. -- Именно так, ты прав.

Он все держал кассету на ладони, словно пытаясь определить ее вес.

-- Но, конечно, все это не могло продолжаться до бесконечности. Ничто не вечно...

-- Ну, разумеется, -- согласился я.

-- И где-то после «Good Vibrations» я их уже почти не слушал. Просто расхотелось -- и все. Потянуло к чему-то потяжелее. «Крим», «Зэ Ху», «Лед Зеппелин», Джимми Хендрикс... Пришло время «харда». Какие уж там «Бич Бойз»! Но помню их до сих пор. Какую-нибудь «Surfer Girl», например... Конечно, то была сказка. Но сказка, согласись, совсем неплохая!

-- Неплохая, -- согласился я. -- Только после «Good Vibrations» у «Бич Бойз» тоже было много хорошего. Такого, что стоит послушать. «20/20», к примеру. Или «Wild Honey», или «Holland», или «Surf's Up» -- очень неплохие альбомы⁽⁹⁾. Мне нравятся. Понятно, что не такие... блистательные, как сначала. Отличные вещи с ерундой вперемешку. Но сила воли у ребят еще оставалась, это точно. Хотя у Брайана Уилсона, конечно, крыша съезжала понемногу, и для группы он уже почти ни черта не делал. Но у всех остальных было дикое желание объединиться и выжить, несмотря ни на что, -- это чувствовалось хорошо. Вот только времена сменились, они опоздали. Тут ты прав... Но все равно неплохо.

-- Ну, теперь послушаю, -- сказал Готанда.

-- Да тебе не понравится! -- улыбнулся я.

Он вставил кассету в магнитофон, нажал кнопку. Заиграла «Fun, Fun, Fun». С полминуты Готанда тихонько насвистывал мелодию.

-- С ума сойти, -- сказал он наконец. -- Ты только представь. С тех пор, как эта музыка была популярной, прошло двадцать лет!

-- А слушается, как вчера... -- кивнул я.

Несколько секунд он озадаченно смотрел на меня. Потом широко улыбнулся:

-- Мудреные у тебя шутки -- не сразу и поймешь, -- сказал он.

-- А никто и не понимает, -- кивнул я. -- Большинство народу мои шутки зачем-то принимает всерьез. Ужасный мир! И не пошутить в свое удовольствие...

-- Ну, твои-то шутки всяко лучше, чем шутки этого мира. В этом мире самая качественная шутка -- подложить соседу в тарелку собачье дерьмо из пластмассы. Вот тогда все животы надорвут...

-- А еще качественнее -- настоящее класть. Чтобы все сразу со смеху передохли.

-- И не говори...

Какое-то время мы молча слушали «Бич Бойз». Старые невинные песенки -- «California Girls», «409», «Catch a Wave» и прочее в том же духе. Пошел мелкий дождик. Я то и дело включал дворники, потом выключал, а чуть погодя включал снова. Такой вот был дождик -- легкая весенняя морось.

-- Что ты помнишь из школьных лет? -- спросил Готанда.

-- Непреходящее чувство бессилия и собственной убогости, -- ответил я.

-- А еще?

Я задумался на пару секунд.

-- Как ты зажигаешь газовую горелку на уроке естествознания.

-- Чего это ты опять? -- удивился он.

-- Да понимаешь... Уж очень элегантно это у тебя выходило. Ты даже горелку зажигал так, словно совершал некий подвиг, который войдет в анналы Истории.

-- Ну, это ты загнул! -- рассмеялся он. -- Хотя я понимаю, на что ты намекаешь. Дескать, я... показушный был чересчур, да? Знаю, мне об этом не раз говорили. Когда-то я даже обижался на такие слова. Сам-то я ничего напоказ не делал! Просто так получалось. Само по себе. Помню, с детства все только на меня и глазели. Я притягивал к себе внимание, точно магнитом каким-то. И все, конечно, откладывалось у меня в голове. Что бы ни делал -- все выглядело чуть-чуть театрально. Эта чертова театральность прилипла ко мне на всю жизнь. Все время как на сцене. И когда актером стал, как гора с плеч свалилась. Теперь я мог честно играть, ничего не стесняясь! -- Он сцепил на колене пальцы, уставился на них и просидел так несколько секунд. -- Но ты не думай, я не такой уж негодяй. В душе я вовсе не лицемер. Тоже искренний, тоже ранимый. И в маске с утра до вечера не хожу...

-- Да конечно, упаси бог! -- сказал я. -- Я не к тому сказал. Я всего лишь имел в виду, что ты шикарно зажигал газовую горелку, вот и все. С удовольствием посмотрел бы еще раз.

Он рассмеялся, снял очки и элегантно протер стекла носовым платком. Полный шарман...

-- Ну хорошо, устроим это как-нибудь, -- сказал он. -- Я найду горелку и спички.

-- А я подушку притащу. На случай обморока от восторга, -- добавил я.

-- Отличная мысль! -- хохотнул он, надевая очки. А затем протянул руку и убавил громкость. -- Если ты не против, давай поговорим об этом человеке, который умер...

-- Мэй, -- сказал я, глядя вперед сквозь мелькающий дворник. -- Ее больше нет. Убили. Задушили чулком в отеле на Акасака. Убийца не найден.

Готанда воззрился на меня пустыми, невидящими глазами. Лишь через несколько секунд до него дошло. И тогда в его лице что-то дрогнуло и надломилось. Так ломается оконная рама от толчка при сильном землетрясении. Боковым зрением я наблюдал за переменами в его лице. Похоже, он был действительно в шоке.

-- Когда? -- спросил он.

Я назвал ему дату. Он помолчал, собираясь с мыслями.

-- Кошмар, -- произнес он наконец. И покачал головой. -- Слишком бессмысленно и жестоко. Она же ничего плохого не делала. Отличная девчонка была. Да и вообще... -- Он запнулся и снова покачал головой.

-- Да. Девчонка была что надо, -- подтвердил я. -- Прямо как из сказки...

Он вдруг как-то странно обмяк и глубоко-глубоко вздохнул. По лицу его, словно желчь, разлилась нечеловеческая усталость -- так, словно он не мог больше ее сдерживать. Словно всю жизнь копил эту усталость внутри и лишь теперь позволил ей выплеснуться наружу. Поразительный человек, подумал я. Вот это выдержка... Смертельно усталый Готанда, казалось, слегка постарел. Но даже нечеловеческая усталость смотрелась на нем элегантно. Как изящный аксессуар жизни. Хотя думать так всерьез -- конечно, несправедливо. Он тоже уставал по-настоящему. Ему тоже бывало больно. Кому это знать, как не мне. Просто что бы он ни делал, выглядело изящно. Как у того мифического царя, который обращал в золото все, к чему бы ни прикоснулся.

-- Помню, мы часто болтали втроем до утра, -- продолжал Готанда. -- Я, Мэй, Кики... Так было здорово. Такая искренность. То, что ты называешь «как в сказке». Только сказку руками не потрогать. Поэтому они и были мне дороги вот так, отдельно от всего мира. Но они все равно исчезали. Одна за другой...

Мы помолчали. Я глядел на дорогу впереди, он -- на приборную доску. Я то включал, то выключал дворники. «Бич Бойз» негромко тянули свои старые добрые песенки. О солнце, серфинге и автогонках.

-- Откуда ты узнал, что она умерла? -- спросил Готанда.

-- А меня в полицию вызывали, -- ответил я. -- У нее в кошельке нашли мою визитку. Я же дал ей тогда. Просил позвонить, если что-то о Кики узнает. Она визитку взяла и сунула в кошелек, на самое дно. И таскала с собой. Черт ее знает, зачем. И, как назло, эта визитка -- единственная улика, по которой сыщики надеялись ее личность установить. Вот меня и вызвали. Стали фотографии трупа показывать, спрашивать, знаю ли я эту женщину. Их там двое, инспекторов этих, оба крутые и упертые. Ну, я и сказал -- не знаю. Соврал, в общем.

-- Зачем?

-- Зачем? А по-твоему, надо было честно ответить: «Да мы тут с другом, Готанда его зовут, шлюшек на дом вызывали»? Только представь, что было бы, скажи я им правду! Ты в своем уме? Или у тебя воображения уже не осталось?

-- Извини, -- сказал он искренне. -- Голова не работает, глупость спросил. Конечно, ты прав. Полная ерунда получилась бы... Ну, и что они?

-- Ну, что -- не поверили мне, конечно. Ни единому слову. Оба -- матерые профи, нюхом чуют, когда им врешь. Трое суток меня мурыжили. Так, чтобы и закона не нарушить, и душу вывернуть, пальцем не прикасаясь -- в общем, тщательно поработали. Я чуть с ума не сошел. Все-таки возраст уже не тот. То ли дело раньше... Ночевать у них было негде, пришлось в камере спать. Дверь они не запирали. Но тут уже запирай, не запирай -- тюрьма есть тюрьма. Как в болото какое-то погружаешься. Очень легко превратиться в тряпку...

-- Я знаю. Сам когда-то две недели просидел. Молча. Сказано было: молчи, что бы с тобой ни делали. И я молчал. Ох, жутко было... Две недели без солнца. Казалось, никогда уже оттуда не выйду. То есть, там действительно так думать начинаешь. Они же из людей котлету делают. Точно пивной бутылкой говядину отбивают. И прекрасно знают, каким способом любого человека в угол загнать, чтобы он раскололся... -- Он пристально разглядывал ногти на правой руке. -- А ты, получается, трое суток просидел -- но ничего не выболтал?

-- Нет, конечно! Что же мне, отнекиваться сперва, а потом вдруг сказать: «Ну, если честно, все немного не так»? Тогда б я по гроб жизни оттуда не выбрался! Нет уж, с этими типами выжить можно единственным способом -- тянуть одну и туже волынку. И если уж притворился, что ни черта не знаешь -- так и держи себя до конца.

По лицу его опять пробежала странная дрожь.

-- Извини, что втравил тебя во все это. Познакомил с девчонкой -- и нб тебе...

-- Тебе-то за что извиняться? -- пожал я плечами. -- Что было тогда -- то было тогда. Тогда и я оттянулся будь здоров. А что сейчас -- то сейчас. Ты же не виноват в ее смерти!

-- Это понятно... Но тебе пришлось полиции врать. И всякую дрянь терпеть одному -- только ради того, чтобы я тоже не вляпался. То есть, все-таки -- из-за меня. Получилось, что я у тебя словно камень на шее...

Я притормозил машину у очередного светофора, посмотрел на него -- и сказал, наверное, самое важное:

-- Послушай. Давай не будем об этом. Не морочь себе голову. Не извиняйся. Не благодари. У тебя -- своя ситуация и свои принципы, и я это все понимаю. Моя же проблема -- в том, что я не помог им установить личность Мэй. Ведь она не просто запала мне в душу, ты понимаешь, она была как родная -- и я очень хочу, чтобы тот ублюдок, который ее убил, получил по заслугам. И я очень хотел рассказать им все, что знаю. Но -- не рассказал. Вот что меня мучает по-настоящему. Ты только представь: Мэй лежит сейчас где-то мертвая, и никто даже имени ее не знает. Тебе от этого не паршиво?

Долго-долго он сидел, закрыв глаза, и о чем-то думал. Мне даже показалось, что он заснул. Кассета «Бич Бойз» закончилась, я нажал кнопку и вытащил ее из магнитофона. В салоне сделалось тихо. Лишь внизу монотонно шелестели шины, разбрызгивая воду на дороге. Какая глухая ночь, подумал я.

-- Я позвоню в полицию, -- тихо сказал Готанда, открыв глаза. -- Анонимно. Скажу им название клуба, где она работала. Они установят ее личность, и это поможет следствию.

-- Отличная идея, -- сказал я. -- Башка у тебя варит что надо. И как я сам не додумался? Полиция накрывает этот клуб с потрохами. Узнаёт, что за несколько дней до убийства ты заказывал ее к себе на дом. Вызывает тебя на допрос. И задается пикантным вопросом: а с чего это я, собственно, трое суток подряд так усердно тебя покрывал?

Он удрученно кивнул.

-- Да, ты прав... Что-то у меня с головой. Совсем крыша едет.

-- Точно, едет, -- подтвердил я. -- В таких ситуациях лучше залечь на дно и не рыпаться. Тогда тебя не заметят и пробегут мимо. Нужно переждать. Подумаешь, задушили какую-то тетку чулком в отеле! Такое случается сплошь и рядом. Уже завтра все об этом забудут. Вины твоей здесь нет, укорять себя глупо. Втяни голову в плечи и сиди тихо. Не нужно ничего делать. Начнешь дергаться -- только запутаешь всех еще больше.

Возможно, я сказал это слишком холодно. Возможно, это прозвучало слишком резко, не знаю. Но, в конце концов, я тоже имею право на эмоции. В конце концов, я тоже...

-- Прости, -- сказал я. -- Я не хотел тебя упрекать. Просто... Мне было очень паршиво. Я ничем не смог ей помочь. Вот и все. Ты ни в чем не виноват.

-- Да нет, -- покачал он головой. -- Виноват...

Тишина стала слишком тяжелой, и я зарядил очередную кассету. Бен Э. Кинг запел «Spanish Harlem». До самой Иокогамы мы оба молчали. Но именно это молчание вдруг сблизило меня с Готандой как никогда прежде. Захотелось похлопать его по плечу и сказать: «расслабься, все уже кончилось». Но я ничего не сказал. Умер человек. Умер и лежит холодный в земле. Это -- куда огромней и тяжелее того, в чем я мог бы утешить.

-- Но все-таки -- кто убийца? -- спросил он, уже много позже.

-- Хороший вопрос... -- вздохнул я. -- На такой работе, как у нее, кого только не встретишь. Что угодно случается. Не только сказки...

-- Но этот клуб подбирает клиентов только из надежных, проверенных людей! Все заказы идут через администрацию. И установить, кто с кем встречался, можно практически сразу.

-- Видимо, на этот раз она работала без посредников. Очень похоже на то. Какой-нибудь частный заказ, или левая работа. Так или иначе, клиент оказался гнилой.

-- Да уж... -- покачал он головой.

-- Эта девочка слишком верила в сказки, -- сказал я. -- И пыталась жить в мире придуманных образов. Но это не могло продолжаться до бесконечности. Чтобы долго так жить, нужны правила. А правила уважает и соблюдает далеко не каждый. Ошибся в партнере -- и все полетело к черту...

-- Как все-таки странно, -- сказал Готанда. -- Почему такая красивая, умная девчонка работала шлюхой? Непонятно. С такими данными она запросто могла обеспечить себе жизнь поприличнее. Работу найти нормальную, богача какого-нибудь подцепить. Или податься в фотомодели. Зачем становиться шлюхой? Ну, деньги неплохие -- это понятно. Но ведь деньги ее так сильно не интересовали! Может, ты и прав. Видимо, ей просто хотелось сказки...

-- Видимо, -- кивнул я. -- Как и тебе. Как и всем нам. Все хотят сказки, только ищет ее каждый по-своему. Поэтому люди так часто не понимают друг друга. И совершают ошибки. А иногда умирают.

Я заехал на стоянку отеля «Нью-Гранд», остановил машину и выключил двигатель.

-- Слушай, а может, заночуешь сегодня здесь? -- предложил он. -- Наверняка у них свободный номер найдется. Заказали бы виски в номер, поговорили. Все равно с этими мертвецами в голове уже не заснуть...

Я покачал головой.

-- Мы еще непременно напьемся с тобой, но не сейчас. Все-таки я устал. Сейчас бы я с удовольствием поехал домой и завалился спать, не думая вообще ни о чем.

-- Понятно... -- вздохнул он. -- Ну, спасибо, что довез. Похоже, я сегодня всю дорогу нес какую-то околесицу, да?

-- Ты тоже устал, -- сказал я. -- Успеешь подумать о своих мертвецах. Они мертвы и никуда от тебя не денутся. Отдохни, приди немного в себя -- тогда и думай. Понимаешь, о чем я? Она мертва. Абсолютно, безнадежно мертва. Ее труп уже вскрыли и заморозили. И никакие угрызения совести, никакие сантименты ее не вернут.

Готанда кивнул.

-- Да, я понимаю, о чем ты...

-- Спокойной ночи, -- попрощался я.

-- Считай, что я твой должник! -- сказал он.

-- Ну, зажги для меня газовую горелку -- и мы в расчете.

Он рассмеялся и уже собрался вылезти из машины, как вдруг что-то вспомнил и посмотрел на меня.

-- Странное дело... Я ни с кем в жизни не говорил так искренне, как с тобой. А ведь мы не виделись двадцать лет, и с тех пор встречаемся всего второй раз. Чудеса...

Сказав так, он вышел из машины. Поднял воротник плаща -- и под мелким весенним дождиком скрылся в дверях отеля «Нью-Гранд». Прямо кино «Касабланка», подумал я. «Начало прекрасной дружбы», черт меня побери…⁽¹⁰⁾

Но вся штука в том, что я испытывал к нему похожее чувство. И понимал, что он имеет в виду. Кроме него, я бы тоже сейчас никого не назвал своим другом. И тоже думал, что это странно. А в том, что это напоминает мне «Касабланку», он, конечно, не виноват.

*

Я поставил кассету «Слай энд зэ Фэмили Стоун» и, похлопывая по баранке в такт музыке, поехал обратно в Токио. Старая добрая «Everyday People»...

Я никакой, и ты никакой,

В этом мы так похожи с тобой

Каждый сверчок знает свой шесток,

Каждый гвоздь знает свой молоток

У-у-у, ша-ша! --

Повседневный народ...

Дождь все накрапывал, тихо и монотонно. Мягкий, ласковый дождик, после которого на деревьях распускаются почки, а из семян пробиваются ростки. «Абсолютно, безнадежно мертва», -- сказал я вслух. Надо было остаться в отеле да напиться с Готандой как следует. Все-таки нас связывают целых четыре вещи. Опыты по естествознанию. Оба разведены. Оба спали с Кики. И оба -- с Мэй. А теперь Мэй мертва. Абсолютно, безнадежно... Стоило бы выпить за упокой ее души. Я вполне мог остаться с Готандой, и мы бы неплохо посидели. Свободного времени -- хоть отбавляй, на завтра я ничего не планировал. Так почему же я не остался? Наверно, потому, что это напомнило сцену из фильма, вдруг понял я. Даже как-то жаль мужика. Слишком уж обаятельный. Хотя сам, наверное, в этом не виноват... Наверное.

Дома я налил себе виски, встал у окна и сквозь жалюзи долго разглядывал огоньки машин на хайвэе. Часам к четырем почувствовал, что клюю носом, залез в постель и уснул.

27

Пролетела неделя. Неделя, за которую весна утвердилась в своих правах и не отступала уже ни на шаг. Совсем не то, что в марте. Сакура отцвела, и апрельские ливни разметали ее нежно-розовые лепестки по всему городу. Столица наконец-то выбрала себе мэра, а в школах начался учебный год⁽¹¹⁾. Открылся Токийский Диснейленд. Зачехлил ракетку Бьёрн Борг. В хит-парадах лидировал Майкл Джексон. Мертвые оставались мертвы.

Вздорная, бессвязная неделя, за которую лично у меня ничего значительного не произошло. Вереница дней, которая в итоге не привела ни к чему. За эту неделю я дважды искупался в бассейне. Сходил в парикмахерскую. Иногда покупал газеты. Ничего хоть как-то связанного с Мэй в газетах не попадалось. Похоже, полиция так и не установила ее личность. Каждый раз, купив газету на станции Сибуя, я заходил в «Данкин Донатс», просматривал весь номер от корки до корки и выкидывал газету в урну. Глаз ни на чем не останавливался.

Дважды -- во вторник и в четверг -- я встречался с Юки, мы болтали и вместе обедали. Да еще в понедельник выехали за город, всю дорогу слушали рок-н-ролл. Мне нравилось с ней встречаться. Мы и правда совпадали характерами. К тому же, у обоих была куча свободного времени. Ее мать еще не вернулась в Японию. Не считая встреч со мной, все эти дни Юки безвылазно сидела дома. «Когда я гуляю одна, вечно появляются какие-то воспитатели и указывают, что мне делать», -- пожаловалась она.

-- А может, тебя в Диснейленд свозить? -- предложил я.

-- Нетушки! -- скривилась Юки. -- Ненавижу…

-- Что ненавидишь? Всех этих сладеньких добреньких микки-маусов, которые развлекают детишек за папины денежки?

-- Ну да, -- просто ответила Юки.

-- Но сидеть дома -- вредно для здоровья, -- заметил я.

-- Эй... Хочешь, поедем на Гавайи? -- предложила она.

-- На Гавайи?

Я подумал, что ослышался.

-- Мама звонила. Говорит, пускай я немножко погощу у нее на Гавайях. Она сейчас там. Делает гавайские фотографии. Бросила меня и не вспоминала тыщу лет, а теперь вдруг забеспокоилась. И давай звонить. Мама в ближайшее время в Японию не вернется, а я все равно в школу не хожу… А что, Гавайи -- не так уж плохо, а? И если ты тоже захочешь приехать -- она сказала, что дорогу тебе оплатит. Я ведь не могу поехать туда одна, верно? Вот и давай съездим на недельку. Интересно же!

Я рассмеялся.

-- Но чем это отличается от Диснейленда?

-- На Гавайях хотя бы нет воспитателей.

-- Ну, что ж… Идея неплохая, -- сдался я наконец.

-- Так что -- поехали?

И тут я задумался. И чем больше я думал, тем сильнее казалось, что съездить на Гавайи -- вовсе не плохая идея. То есть, сейчас я бы и правда с удовольствием умотал из города куда подальше, окунулся в какую-нибудь совсем иную среду. Здесь, в Токио, я застрял слишком плотно. Ни одной здравой мысли о том, как действовать дальше, в голове не всплывало. Все путеводные нити, по которым я двигался до сих пор, оборвались, а новых не появлялось. Я лишь чувствовал, что нахожусь не там, где нужно, и делаю что-то не то. Чем бы ни занялся --физический дискомфорт. Депрессия, при которой постоянно мерещится, будто ешь странную пищу и покупаешь странные вещи. И при всем этом -- мертвые оставались мертвы. Абсолютно, безнадежно мертвы… Одним словом, я действительно устал. Дикий стресс, накопившийся за трое суток в полиции, до конца не прошел и понемногу сказывался во всем.

На Гавайях до сих пор я бывал только раз, и провел там всего сутки. Я летел в Лос-Анжелес по работе, у самолета прямо в воздухе забарахлил двигатель, и он совершил вынужденную посадку на Гавайях. И всем пришлось заночевать в Гонолулу. В отеле, куда нас поселила авиакомпания, был киоск, я купил там темные очки, плавки и до самого вечера провалялся на пляже. Отличный получился день… Гавайи. Прекрасная мысль!

Провести там с недельку, не думая ни о чем. Накупаться, от пуза напиться «пинья-колады»⁽¹²⁾ -- и назад. Снять усталость. Облегчить душу, успокоиться. Загореть до черноты. А уже потом посмотреть на свою ситуацию свежим взглядом, заново все обдумать. И в итоге хлопнуть себя по лбу: «Ну, конечно! Вот в чем дело! Как я сразу не догадался!»

Очень даже неплохо.

-- Неплохая идея, -- ответил я наконец.

-- Ну, тогда решено! Поехали билеты покупать.

Перед тем, как ехать за билетами, я узнал у Юки номер и позвонил Хираку Макимуре. Трубку взял Пятница. Я представился, он радушно меня поприветствовал и соединил с хозяином.

Я объяснил Хираку Макимуре ситуацию. И спросил, не против ли он, если я свожу Юки на Гавайи. «Об этом я и мечтать не мог», -- обрадовался он.

-- Да тебе и самому неплохо бы развеяться где-нибудь за границей, -- добавил Макимура. -- Разгребальщикам сугробов тоже нужно отдыхать. Опять же, полиция донимать не будет попусту. То дело ведь еще не закрыли? Они к тебе еще придут, помяни мое слово...

-- Очень может быть, -- сказал я.

-- О деньгах не беспокойся. Отдыхайте сколько влезет, -- продолжал он. О чем бы он ни говорил -- все кончалось деньгами. Практичный человек.

-- Сколько влезет -- это слишком долго. Хватит и недели, -- ответил я. -- У меня своих дел тоже хватает.

-- Ладно. Поступай как знаешь, -- сказал Хираку Макимура. -- И когда вы летите?.. Вот это правильно -- чем раньше, тем лучше. Путешествие -- штука такая. Решил ехать -- сразу и поезжай. В этом весь смак. Багажа много не берите. Не в Сибирь собираетесь. Что понадобится -- на месте купите. Там все продается. Думаю, билеты на послезавтра я вам возьму. Подходит?

-- Подходит. Но свой билет я оплачу сам. Так что…

-- Перестань ерунду говорить. Я занимаюсь такой работой, что любые билеты мне достаются с огромными скидками. И на самые лучшие места. Поэтому позволь уж, я сам все сделаю. У каждого из нас свои таланты и свои возможности. Так что давай без лишних разговоров. Без этих твоих «индивидуальных систем». Жилье я вам тоже подберу. Две комнаты. Для тебя и для Юки. Вам как лучше -- с кухней или без?

-- Ну… Если я готовить смогу -- конечно, будет удобнее.

-- Знаю я одно хорошее место. До моря два шага, тихо вокруг, пейзаж замечательный. Когда-то я там останавливался. Закажу вам его на две недели. Для начала. А там уж вы сами смотрите.

-- Да, но…

-- Не забивай себе голову. Я все сделаю, не волнуйся. Матери позвоню. Все, что от тебя требуется -- поехать с Юки в Гонолулу, завалиться вдвоем на пляж и, когда надо, кормить ее по-человечески. Мать ее все равно в работе по самые уши. Когда она работает -- никого вокруг не замечает, даже родную дочь. Так что и ты на нее внимания не обращай. Отдыхай в свое удовольствие. Следи только, чтобы Юки ела нормально. И больше не думай ни о чем. Просто расслабься -- и все. Да! Я надеюсь, виза у тебя есть?

-- Виза есть. Но…

-- Тогда послезавтра. Идёт? Берите с собой плавки с купальниками, очки от солнца да паспорта. Остальное там купите. Все очень просто. Я же говорю, не в Сибирь едете. Вот в Сибири -- там тяжело было. И в Афганистане… А Гавайи -- все равно что Диснейленд. Раз -- и ты уже в сказке. Лежи себе на песочке, разинув рот, и наслаждайся жизнью. Ты же по-английски нормально болтаешь?

-- Ну, в обычных ситуациях...

-- Вот и отлично, -- сказал он. -- Большего и не требуется. Просто идеально. Завтра Накамура привезет тебе билеты. И вернет деньги за билет Юки из Саппоро. Перед отъездом он позвонит.

-- Накамура?

-- Мой ассистент. Ты видел его. Молодой парень, со мной живет.

Помощник-Пятница, понял я.

-- Есть какие-то вопросы? -- спросил Хираку Макимура. Я чувствовал, что вопросов целая куча, но не смог припомнить ни одного.

-- Вопросов нет, -- ответил я ему.

-- Замечательно, -- сказал он. -- А ты быстро соображаешь. Я таких люблю… Да, вот еще что. Тебе принесут от меня подарок. Ты его тоже прими. Что это такое -- поймешь, когда на месте окажешься. Ленточку развяжешь -- и наслаждайся. Гавайи -- отличное место. Сплошной аттракцион. Полная релаксация. Никаких сугробов. А пахнет как -- просто сказка… В общем, позабавься как следует. Приедешь -- расскажешь.

И он положил трубку.

Тяжек писательский труд, подумал я. Вся жизнь -- сплошное движение…

Я вернулся за столик и сообщил Юки, что, скорее всего, мы летим послезавтра.

-- Замечательно, -- сказала она.

-- Ты сможешь собраться сама? Вещи приготовить, купальник положить, сумку упаковать…

-- Так это ж Гавайи! -- удивилась она. -- Все равно что пляж в Оисо. Не в Катманду же едем, в самом деле…

-- И то верно, -- согласился я.

И все-таки до отъезда у меня оставалось еще несколько важных дел. На следующий день я отправился в банк -- снять со счета денег и набрать дорожных чеков. На счету оставалась вполне приличная сумма. Денег даже прибавилось: прислали гонорары за материалы, которые я написал еще в прошлом месяце. После банка я зашел в книжный, купил сразу несколько книг. Забрал сорочки из прачечной. Потом вернулся домой и навел порядок в холодильнике. В три часа позвонил Пятница. Сказал, что сейчас он на линии метро «Мару-но-ути» и готов доставить билеты прямо ко мне домой. Я назначил ему встречу в кофейне «Парко» на Сибуя, где он передал мне толстенный пакет. В пакете были деньги за билет Юки из Саппоро, два билета на Гавайи с открытой датой (первый класс, «Джэпэн Эрлайнз»), две пачки дорожных чеков «АмЭкс». А также рекламный проспект гостиницы в Гонолулу с описанием, как до нее добираться.

-- Приедете туда, назовете свое имя -- и больше ничего не нужно, -- сказал Пятница. -- Комнаты забронированы на две недели, срок можно продлить или сократить. На чеках просто расписывайтесь -- и оплачивайте что хотите. Можете ни в чем себе не отказывать. Не стесняйтесь -- эти траты все равно спишут на представительские расходы.

-- Неужели все на свете можно списать на представительские расходы? -- не удержался я.

-- Все на свете, к сожалению, нельзя… Но вы, где сможете, постарайтесь брать чеки или квитанции. Всё это я потом спишу, так что сделайте одолжение, -- ответил он и рассмеялся. Приятным смехом, без малейшей издевки.

Я пообещал, что сделаю все как нужно.

-- Приятного вам путешествия. Берегите себя, -- сказал он.

-- Спасибо, -- ответил я.

-- Впрочем, это же Гавайи! -- добавил Пятница и широко улыбнулся. -- Не Зимбабве какое-нибудь…

Опять двадцать пять, подумал я. Сговорились они все, что ли?

*

Когда стемнело, я выгреб из холодильника остатки провизии и приготовил ужин. Продуктов аккурат хватило на овощной салат, омлет и суп мисо⁽¹³⁾. При мысли, что завтра я окажусь на Гавайях, меня охватывало очень странное ощущение. Такое же странное, как если бы завтра я ехал в Зимбабве. Наверное, оттого, что я никогда в жизни не был в Зимбабве.

Я достал из кладовки дешевую, не самую большую сумку. Сложил в нее туалетный набор, смену белья, чистые носки. Сунул плавки, темные очки и крем для загара. Запихал пару маек, спортивную рубашку, шорты и складной швейцарский нож. Сверху аккуратно уложил летний пиджак в пижонскую клеточку. Наконец, застегнул молнию -- и лишний раз проверил, на месте ли паспорт, дорожные чеки, кредитки, водительские права, билеты… Что еще может понадобиться?

Ничего больше на ум не приходило.

Вот, оказывается, как это просто -- собираться на Гавайи. И правда -- все равно что на пляж в Оисо. Даже для поездки на Хоккайдо потребовалось бы куда больше тряпок и чемоданов.

Я вынес сумку в прихожую и стал думать, в чем поехать. Приготовил джинсы, майку, тоненькую ветровку, кепку с длинным козырьком. Покончил с одеждой -- и больше не представлял, чем заняться. От нечего делать принял ванну, посмотрел новости по телевизору. Ничего нового не сообщили. Завтра погода начнет ухудшаться, пригрозили синоптики. Ну и ладно, подумал я. Завтра мы уже в Гонолулу. Я выключил телевизор и завалился на кровать с банкой пива. И снова представил Мэй. Абсолютно, безнадежно мертвую Мэй. Как она лежит сейчас в диком холоде. Никто понятия не имеет, кто она. Никто не приходит ее оттуда забрать. Ни «Дайр Стрэйтс», ни Боба Дилана она уже никогда не услышит. А я собираюсь завтра на Гавайи. Да не просто так, а на чьи-то представительские расходы. Кто сказал, что на этом свете есть справедливость?

Я помотал головой и отогнал мысли о Мэй прочь. Потом подумаю, не сейчас. Сейчас -- слишком тяжело. Слишком свежо и остро.

Я начал думать о девчонке из отеля в Саппоро. Той самой, в очках, за стойкой регистрации. Имени которой я не знаю. Уже несколько суток подряд мне страшно хотелось поговорить с ней. Пару раз она мне даже приснилась. Но как лучше поступить -- я не знал. Взять и позвонить в отель? И сказать в трубку: «Соедините меня с девушкой в очках за стойкой регистрации»? Бред какой-то. Так я точно ничего хорошего не добьюсь. Черта с два меня вообще с кем-то соединят. Все-таки отель -- серьезное место, где работают очень серьезные люди.

Довольно долго я лежал и думал об этом. Должен же быть какой-нибудь выход, вертелось в голове. Если очень хочется -- способ всегда найдется. Наконец минут через десять я придумал. Получится или нет -- не знал, но попробовать стоило.

Я позвонил Юки, договорился о завтрашней встрече. Сказал, что утром в половине десятого заеду за ней на такси. И как бы в продолжение темы спросил, не знает ли она случаем, как звали ту женщину из отеля в Саппоро. Ну, ту самую, которая нас познакомила и просила проводить тебя до Токио… Да-да, в очках.

-- Да… Кажется, знаю. У нее еще имя такое странное было, я удивилась -- даже в дневнике записала. Только сразу не вспомню, надо дневник проверить, -- сказала она.

-- Сейчас можешь проверить?

-- Сейчас я телевизор смотрю. Давай потом?

-- Извини -- но я тороплюсь, и очень сильно.

Она что-то недовольно пробурчала себе под нос, но все-таки встала и сделала, что я просил.

-- Юмиёси-сан, -- сказала она.

-- Юмиёси? -- переспросил я. -- А что там за иероглифы⁽¹⁴⁾?

-- Не знаю. Говорю же, сама удивилась, когда услышала. Как это пишется -- понятия не имею. Наверно, она откуда-нибудь с Окинавы. Это ведь там все имена ненормальные, да?..⁽¹⁵⁾

-- Да нет… Такого, пожалуй, даже на Окинаве не встретишь.

-- Ну, в общем, её так зовут. Юмиёси, -- сказала Юки. -- Эй, у тебя всё? А то я телевизор смотрю.

-- А что смотришь-то?

Не ответив, она шваркнула трубкой.

На всякий случай я полистал телефонный справочник в поисках фамилии «Юмиёси». И, к своему удивлению, обнаружил, что во всем Токио проживало аж два господина Юмиёси. Один писал себя иероглифами «лук» и «удача». Другой значился под именем своей фирмы -- «Фотолавка Юмиёси», где для пущей рекламы вместо иероглифов использовалась кана⁽¹⁶⁾. М-да... Каких только имен не встретишь на белом свете.

Я позвонил в отель «Дельфин» и спросил, на месте ли сегодня Юмиёси-сан. Ни на что особенно я не надеялся -- но меня тут же соединили. «Эй…» -- позвал я. Она меня помнила. На свалку мне еще рановато.

-- Сейчас я работаю, -- ответила она вполголоса, коротко и невозмутимо. -- Позже перезвоню.

-- Нет проблем! Позже так позже, -- согласился я.

Дожидаясь звонка от Юмиёси-сан, я позвонил Готанде домой и сообщил его автоответчику, что завтра срочно улетаю отдыхать на Гавайи.

Готанда оказался дома и тут же перезвонил.

-- Вот здорово! Просто завидую, -- сказал он. -- Отвлечешься, развеешься хоть немного. Сам бы поехал, если б мог…

-- Ну, поехали. Тебе-то что мешает?

-- Да нет, тут все не так просто… Я своей конторе деньги должен. Со всеми этими свадьбами да разводами всё занимал у них, занимал, а тут… Я же тебе рассказывал, как без гроша остался? Ну вот. И теперь, чтобы только долги вернуть, вкалываю на них как пруклятый. Снимаюсь даже в такой рекламе, от которой с души воротит. Идиотская ситуация, представляешь? Купить могу что хочу, всё спишется. А долги вернуть -- не могу… Ей-богу, этот мир с каждым днем становится все запутаннее. Перестаешь понимать, бедный ты или богатый. Барахла вокруг завались, а чего хочешь -- никак не найдешь. Деньги можно спускать как угодно -- только не на то, что действительно нужно. Красоток покупай себе хоть каждую ночь -- а к любимой женщине и прикоснуться не смей... Странная жизнь!

-- И много ты должен?

-- Бешеную сумму, -- признался он. -- То есть, это я знаю, что бешеную. Но сколько уже отдано, сколько еще осталось -- мне, должнику, непонятно. Ты знаешь, я не хвастаюсь -- я могу все, что может обычный человек, а то и больше. Вот только в денежных вопросах слабак. От одного вида цифири в гроссбухах меня просто трясти начинает. Глаза будто сами со страницы соскальзывают. Родители мои -- старомодная была семья -- это видели, да так и воспитывали: коли в деньгах ничего не смыслишь -- так и не лезь во всю эту бухгалтерию. Плюй на цифры, вкалывай на полную катушку и не шикуй. Живи скромно, по средствам -- и все будет в порядке. На мелочи не разменивайся, думай о главном, лишь бы по большому счету жизнь удалась... Ну, ты знаешь, есть такая философия у людей. По крайней мере, была когда-то... Но сегодня сама идея -- «жить по средствам» -- теряет смысл! И вся эта их философия летит под откос. Всё перепуталось до невозможности. Где она, эта «жизнь по большому счету»? Была, да вся вышла. Остался только мой финансовый кретинизм… Просто кошмар. Сколько денег приходит, сколько уходит -- понятия не имею. Бухгалтер в конторе мне что-то объясняет, себя не помня. Так мудрёно, что сам черт ногу сломит. Ясно одно: бабки бешеные крутятся. Здесь у нас дебет, здесь кредит, тут мы расходы списали, тут налоги уплатили -- голова кругом идет! Сколько раз я их умолял -- давайте как-то проще все сделаем. Куда там! Даже не слушает никто. Тогда, говорю, хоть объясняйте, сколько долга еще осталось. Вот они и объясняют. Это как раз проще всего. До фига еще осталось -- вот и все объяснение. Тут вы почти рассчитались, но здесь и там -- еще до фига. Так что отрабатывайте. А пока можете тратить сколько угодно на представительские расходы… Вот такая ерунда получается. Паршиво себя чувствую -- сил нет. Словно какая-то личинка мерзопакостная… Ведь ты пойми -- я готов отработать. И работу свою, в общем, люблю. Только хуже некуда, если тобой вертят как хотят, а ты даже не понимаешь, что происходит. Иногда такой ужас охватывает… А, ладно. Что-то я болтаю много, извини. Вечно у меня с тобой язык развязывается…

-- Ладно тебе. Я ж не против, -- сказал я.

-- Да ну, гружу тебя своими проблемами. Потом встретимся -- нормально поговорим… В общем, приятной поездки. Без тебя будет тоскливо. А я всё думал, выкрою время -- напьемся с тобой как-нибудь...

-- Да я на Гавайи еду! -- рассмеялся я. -- Это ж не Берег Слоновой Кости какой-нибудь. Через неделю вернусь!

-- Ну, в общем, да… Вернешься -- позвони, ладно?

-- Позвоню, -- обещал я.

-- Будешь валяться на пляже Вайкики -- вспомни, как я сражаюсь с долгами, притворяясь зубным врачом…

-- Есть много способов жить на свете, -- сказал я. -- Сколько людей -- столько и способов. Different strokes for different folks…⁽¹⁷⁾

-- «Слай и Фэмили Стоун»! -- мгновенно среагировал Готанда, и я услышал, как он радостно щелкнул пальцами. Вот уж действительно: разговаривая с людьми своего поколения, многое понимаешь без лишних слов.

Юмиёси позвонила ближе к десяти. С работы пришла, из дома звоню, сказала она. Я сразу вспомнил ее дом за пеленой снегопада. Очень простой дом. Очень простую лестницу. Очень простую дверь. Ее слегка нервную улыбку. Я понял, что страшно соскучился по всему этому. Закрыл глаза и представил, как тихо танцуют снежинки в непроглядной ночи… Никак, влюбился, подумал я.

-- Откуда ты узнал, как меня зовут? -- первым делом спросила она.

-- Юки сказала, -- ответил я. -- Не бойся, я ничего ужасного не натворил. Взяток не давал. Телефоны не прослушивал. Морду никому не бил. Просто вежливо спросил у девочки, как тётю звали, и она мне вежливо ответила.

Она помолчала, явно сомневаясь в услышанном.

-- И как там она? Ты довез ее куда нужно?

-- Все в порядке, -- ответил я. -- И довез куда нужно, и до сих пор с ней встречаюсь иногда. Жива-здорова. Немного странный ребенок, конечно…

-- Твоя точная копия, -- сказала она бесстрастно. Словно констатировала некий факт, известный любому гуманоиду на Земле. Что-то вроде «обезьяны любят бананы» или «в пустыне Сахара редко идут дожди». По крайней мере, мне так показалось.

-- А почему ты скрывала свою фамилию? -- спросил я.

-- Неправда! Я говорила: приедешь опять -- скажу. Ничего я не скрывала, -- ответила она. -- Просто рассказывать долго, вот и все. Ну, не люблю я свою фамилию объяснять. Сразу все спрашивают: как пишется, часто ли встречается, откуда родом... Ты просто не представляешь, как надоело всю жизнь на одни и те же вопросы отвечать!

-- Ну, не знаю, по-моему, очень хорошее имя. Я тут проверил -- в Токио живет целых два господина Юмиёси, ты в курсе?

-- Конечно. Я же тебе говорила, что раньше в Токио жила. Давно все проверила. Если уж бог наградил странным именем, первое, что делаешь в новом городе -- проверяешь телефонные справочники. Смотришь, нет ли других Юмиёси. Например, в Киото всего один такой есть… А ты что, по делу звонишь?

-- Да не по делу. Просто так, -- честно сказал я. -- Я завтра в путешествие уезжаю. Захотел перед отъездом твой голос услышать. Вот и всё дело. Представь себе, иногда мне очень хочется слышать твой голос.

Она опять замолчала. В трубке слышались легкие помехи. Далеко-далеко говорила женщина. Словно из-за угла какого-то длинного коридора. Скрипучий, едва различимый голос звучал очень странно. Слов не разобрать, но чувствовалось, что ей физически тяжело. Мучительно, то и дело срываясь на полуслове, она все жаловалась кому-то на жизнь.

-- Помнишь, я тебе рассказывала, как из лифта в темноту провалилась? -- спросила Юмиёси.

-- Помню, -- ответил я.

-- Так вот… Это еще раз случилось.

Я молчал. Она тоже. Далекая женщина в трубке все говорила, мучаясь и скрипя. Ее собеседник поддакивал, но уже совсем неразборчиво. Совсем слабый голос лишь повторял короткие междометия, что-то вроде «ага» и «угу». Женщина говорила так медленно, словно взбиралась куда-то по хлипкой стремянке и боялась упасть. «Так говорят мертвецы! -- вдруг пронеслось у меня в голове. -- За углом длинного-длинного коридора собрались покойники и говорят со мной. О том, как это тяжело и мучительно -- умереть…»

-- Эй… Ты слушаешь? -- спросила Юмиёси.

-- Слушаю, -- ответил я. -- Расскажи.

-- Только скажи сперва -- ты действительно мне тогда верил? Или просто слушал и поддакивал из вежливости?

-- Действительно верил, -- сказал я. -- Я тебе не рассказывал, но… Потом, после нашего с тобой разговора, я ведь тоже там побывал. Поехал в лифте, вышел -- и ступил в темноту. И со мной произошло то же самое. Так что я тебе верю, не беспокойся.

-- Ты тоже там был?!

-- Я еще расскажу тебе об этом подробнее, но не сейчас. Сейчас я еще не все могу объяснить как следует. Очень многое я сам для себя пока не решил. Но когда мы встретимся, обязательно расскажу -- все по порядку, от начала и до конца. И хотя бы поэтому должен увидеть тебя еще раз. Но это случится потом. А сейчас -- ты можешь рассказать, что случилось с тобой? Поверь, это очень важно.

Она выдержала долгую паузу. Помехи и голоса в трубке смолкли. Обычная тишина телефонной трубки -- и ничего больше.

-- Когда это было... -- сказала она наконец. -- Дней десять назад, наверное. Поехала я на лифте вниз, в подземный гараж. Часов в восемь вечера. Доехала, выхожу -- и вдруг снова там оказываюсь! Как и в прошлый раз. Сперва вышла и только потом сообразила, где я. Только не ночью, и не на шестнадцатом этаже. Но всё точно так же. Темно, хоть глаз выколи, сыро и плесенью пахнет. И темнота, и сырость, и запах -- всё такое же. На этот раз я никуда не пошла. Застыла на месте и жду, пока лифт обратно приедет. Прождала, наверно, целую вечность… А потом лифт пришел, я села и поскорее уехала. Вот и всё.

-- А об этом ты кому-нибудь говорила? -- спросил я.

-- Ты что! -- сказала она. -- Второй раз? Нет уж, хватит. Решила больше никому не рассказывать.

-- И правильно. Больше никому говорить не стоит.

-- Послушай, но что же мне делать? Так и бояться, что опять в темноту провалюсь, всякий раз, как на лифте еду? Когда в таком огромном отеле работаешь, хочешь не хочешь -- а приходится ездить в лифте по нескольку раз на дню… Как же быть? Мне и посоветоваться-то не с кем, кроме тебя…

-- Послушай… Юмиёси-сан, -- сказал я. -- Что же ты мне раньше не позвонила? Я бы тебе сразу объяснил, как быть!

-- Я звонила. Несколько раз, -- сказала она тихонько, почти шепотом. -- А тебя все дома не было.

-- Ну, наговорила бы на автоответчик!

-- Да… не люблю я его. И так душа не на месте…

-- Ясно. Тогда слушай, объясняю всё очень просто. Эта темнота -- никакое не Зло, и ничего опасного для тебя в ней нет. Бояться ее не нужно. Там, в темноте, кое-кто живёт -- ты шаги его слышала, помнишь? -- но он никогда тебя не обидит. Он даже мухи обидеть не может, поверь мне. Поэтому, если опять в темноту попадешь -- просто зажмурься покрепче и жди, пока лифт не приедет. Поняла?

Она помолчала, переваривая то, что я ей сказал.

-- Можно, я признаюсь тебе кое в чем?

-- Да, конечно.

-- Я не понимаю тебя, -- сказала она очень тихо. -- Иногда о тебе вспоминаю. Но кто ты такой на самом деле, что за человек -- никак не пойму.

-- Я знаю, о чём ты, -- сказал я. -- Мне уже тридцать четыре -- но, к сожалению, во мне еще слишком много того, что я сам себе объяснить не могу. Слишком много вопросов я очень долго откладывал на потом. И только теперь наконец пытаюсь собрать себя в одно целое. Изо всех сил стараюсь. И, надеюсь, довольно скоро смогу объяснить тебе все очень точно. И тогда мы гораздо лучше поймем друг друга.

-- Что ж, будем надеяться, -- произнесла она тоном абсолютно постороннего человека. Как диктор в телевизоре: «Будем надеяться, все кончится хорошо. Переходим к следующей новости…»

-- А вообще-то я завтра на Гавайи лечу, -- сообщил я.

-- А-а, -- ответила она равнодушно.

На этом разговор иссяк. Мы попрощались и положили трубки. Я выдул залпом стакан виски, выключил свет и уснул.

28

-- Переходим к следующей новости...

Я валялся на пляже Форта Де-Расси, разглядывая высоченное небо, пальмы и птиц, когда произнес это вслух. Юки лежала рядом. Растянувшись на циновке, я глядел на нее. Она загорала ничком, с закрытыми глазами. Здоровенная магнитола «Санъё» у нее в изголовье выдавала новый хит Эрика Клэптона. На Юки было миниатюрное бикини оливкового цвета, и все тело от шеи до пальцев ног натерто кокосовым маслом -- гладкая кожа блестела, как у дельфиненка. Вокруг нас маячили молодые самоанки и самоанцы в обнимку с досками для серфинга, а на шеях у дочерна загорелых парней из спасательной службы ярко поблескивали золотые цепочки. Город благоухал цветами, фруктами и маслом для загара. Гавайи...

-- Переходим к следующей новости.

Жизнь вокруг нас бурлила, появлялись все новые лица, экзотические сцены мелькали перед глазами одна за другой. Просто не верилось, что еще практически вчера я шатался по заснеженным улицам Саппоро. А теперь валяюсь на песочке и разглядываю небо в Гонолулу. Вот как все сложилось. Наметил точку, прочертил воображаемую линию -- и вышло именно так, а не иначе. Подладился под музыку -- и вот докуда дотанцевал. Хорошо ли я танцую? Я прокрутил в голове все, что со мной случилось, и шаг за шагом проверил, верно ли действовал до сих пор. Не так-то и плохо. Не высший класс, конечно. Но -- неплохо. Окажись я еще раз в такой ситуации, наверняка поступил бы так же. Это и есть Система. Главное -- чтобы двигались ноги. Не останавливаясь ни на миг.

Итак, я -- в Гонолулу. Небольшой перерыв...

-- Небольшой перерыв, -- сказал я вслух. Совсем тихонько -- но Юки, похоже, услышала. Лениво перевернувшись на бок, она сняла темные очки, прищурилась и подозрительно посмотрела на меня.

-- О чем ты там думаешь? -- спросила она осипшим спросонья голосом.

-- Да так... О том, о сем. Ничего серьезного, -- ответил я.

-- Делай, что хочешь -- только перестань у меня под боком разговаривать сам с собой. Захотелось под нос побубнить -- сиди один в номере и там бубни!

-- Извини. Больше не буду.

Юки снова посмотрела на меня. Как ни в чем не бывало -- мирным, спокойным взглядом.

-- А то прямо как псих ненормальный...

-- Ну, -- согласился я.

-- Прямо как одинокий старик, -- добавила она. И перекатилась обратно на живот.

В аэропорту мы взяли такси, поехали в гостиницу, оставили в номере вещи, переоделись в шорты и майки, первым делом отправились в торговый пассаж тут же рядом и купили слоновьих размеров магнитофон. Так захотела Юки.

-- Как можно здоровее, и чтобы орал погромче, -- распорядилась она.

На дорожные чеки Хираку Макимуры мы купили самое огромное, что нашли в магазине -- кассетную магнитолу «Санъё». И к ней -- запас батареек и несколько кассет.

-- Нужно еще что-нибудь? -- спросил я Юки. -- Одежда, купальник и все такое?

Она покачала головой.

-- Ничего не нужно, -- сказала она.

Каждый наш выход на пляж сопровождался обязательным выносом магнитолы. Нести которую, разумеется, должен был я. Как туземец из фильма «Тарзан», я тащил эту громадину на плече, словно тушу убитой антилопы («Не ходи туда, Бвана. Там живут злые духи»), а впереди вышагивала Юки. Диск-жокей все ставил по радио песню за песней. Вот так получилось, что суперхиты этой весны я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Завывалки Майкла Джексона расползались по миру, как эпидемия. Парочка посредственностей, Холл и Оутс, пробивались в звезды с поистине героическим упорством. «Дюран Дюрану» явно не хватало воображения, а Джо Джексону -- умения раздуть божью искру, которая у него еле теплилась. У «Претендерз», как ни крути, просто не было будущего. «Супертрэмп» и «Карз» вызывали всегда одну и ту же нейтрально-вежливую улыбку... И так далее, и тому подобное -- поп-певцы и поп-песни в совершенно невозможном количестве.

Как и обещал Хираку Макимура, жилье нам досталось что надо. Конечно, мебель, общий дизайн и картины на стенах оказались весьма далеки от того, что принято называть роскошью, однако в комнатах было на удивление приятно (кому придет в голову требовать роскоши на Гавайях?), а до пляжа буквально рукой подать. Номера на десятом этаже -- тихие, со сказочным видом из окна. Загорай себе прямо на балконе и разглядывай море. Просторная, удобная, чистая кухня, в которой собрано всё -- от микроволновки до посудомоечного агрегата. Номер Юки был рядом -- поменьше моего, но тоже с отдельной кухонькой. Постояльцы, что попадались нам в лифтах и вестибюле, все как один одевались богато и со вкусом.

Купленную магнитолу мы притащили в гостиницу, после чего я уже сам сходил в супермаркет. Набрал там пива, калифорнийского вина, фруктов, побольше разных соков. А также всего, что нужно для приготовления элементарного сэндвича. И уже после этого мы отправились с Юки на пляж, улеглись рядом на циновках -- и до самого вечера разглядывали море и небо. Мы почти не разговаривали. Лишь иногда переворачивались с боку на бок -- и, отдавшись потоку Времени, не делали вообще ничего. Безжалостное солнце заливало лучами землю и поджаривало песок. Ветер с моря -- мягкий, нежный, чуть влажный -- изредка поигрывал листьями пальм, как бы невзначай вспоминая о них. То и дело я погружался в забытье, потом вдруг просыпался от топота чьих-то слишком резвых ног или громкого голоса и всякий раз думал: где я? На Гавайях, отвечал я себе -- но верилось в это не сразу. Пот вперемешку с маслом от загара стекал по щекам и капал с ушей на песок. Самые разные звуки то приливали, то откатывались, точно волны. Иногда я различал среди них биение своего сердца. Будто мое сердце -- одно из самых судьбоносных явлений природы на планете Земля.

Я ослабил болты, что скрепляли мозг, и расслабился. Технический перерыв...

Лицо Юки изменилось. Метаморфоза случилась, как только она вышла из самолета в аэропорту Гонолулу, и теплый свеже-сладкий гавайский воздух обласкал ее кожу. Сойдя с трапа, она остановилась, крепко зажмурилась, словно боясь ослепнуть, глубоко вздохнула -- и, распахнув глаза, посмотрела на меня. Всё ее напряжение -- тонкая, невидимая пленка, покрывавшая лицо до сих пор, -- растворилось бесследно. В ней не осталось ни страха, ни раздражения. Все ее жесты -- убирала ли она волосы со лба, выбрасывала ли закатанную в фантик жвачку, пожимала ли плечиками без смысла и повода -- все эти ее намеренно-нечаянные движения вдруг утратили прежнюю угловатость и выглядели совершенно естественно. Я даже посочувствовал ей: бедняжка, какой, должно быть, тяжелой жизнью жила она до сих пор! Да не просто тяжелой -- заведомо неправильной.

Теперь же, когда она загорала, раскинув руки и ноги, на пляже -- волосы кокетливо подобраны, темные очки, бикини, -- определить возраст Юки на глаз я бы не смог. Ее тело было совсем детским, но в нем уже проступало нечто новое -- особая грация существа, постоянно стремящегося к совершенству, -- отчего она выглядела гораздо взрослей своих лет. Эти тонкие руки и стройные ноги нельзя было назвать обалденными -- но они уже наливались особой метафизической силой. Той, что способна растянуть окружающее пространство в четыре разные стороны, стоит этой девчонке лишь невзначай потянуться всем телом. Ибо прямо сейчас это тело переживало самую динамичную фазу своего роста -- бурное, стремительное взросление.

Мы натерли друг другу спины маслом для загара. Сначала она мне. Я впервые в жизни услышал, что у меня, оказывается, большая спина. Сама Юки ужасно боялась щекотки и, когда я натирал ее, вся извертелась. Волосы она подобрала, обнажив бледные уши и худенькую шею. Я невольно улыбнулся. Издалека ее тело на песке казалось настолько взрослым, что даже у меня дух захватывало; и лишь позвонки на шее -- такие детские, будто появились здесь по ошибке, -- выказывали ее настоящий возраст. «Совсем ребенок», -- подумал я лишний раз. Как это ни странно звучит, шея женщины отмечает прожитые ею годы, как годовые кольца фиксируют возраст дерева. Хотя спроси меня, что и как тут меняется -- я, наверное, толком объяснить не смогу. Тем не менее, это так: у девчонок-тинейджеров -- шеи девчонок-тинейджеров, а у зрелых женщин -- шеи зрелых женщин.

-- Первое время нужно загорать понемногу, -- объясняла мне Юки назидательным тоном. -- Сначала в тени, потом немного на солнце, и после опять в тени. Иначе обгоришь обязательно. Весь пойдешь волдырями, а от них следы останутся. И будешь ходить, как облезлая кошка.

-- В тени... На солнце... Опять в тени... -- прилежно заучивал я, втирая ей масло в спину.

Вот почему весь наш первый день на Гавайях мы провалялись в тени развесистой пальмы под болтовню ди-джея на средних частотах. Я то лез в воду купаться, то потягивал в баре под тентами круто охлажденную «пинья-коладу». Юки купаться не торопилась. «Сначала -- полный релакс!» -- объявила она. И весь остаток дня лишь посасывала ананасовый сок, да раз в полчаса лениво кусала один и тот же хот-дог с горчицей и маринованными огурчиками. Вот уже огромный солнечный шар сполз в море, залив горизонт цветом кетчупа; вот уже прогулочные суда, возвращаясь из предзакатных круизов, зажгли на мачтах огни -- а она все лежала ничком на своей циновке, даже не думая уходить. Будто хотела впитать в себя всё сегодняшнее солнце до последнего лучика.

-- Ну что, пойдем? -- позвал я ее наконец. -- Солнышко село -- брюхо опустело. Давай прогуляемся и съедим где-нибудь по хор-рошей говяжьей котлете. Чтобы мясо сочнейшее, да с кетчупом от души, да с луком слегка обжаренным... В общем, всё самое настоящее.

Она кивнула, но не поднялась, а только присела на корточки, не отводя глаз от моря. Словно жалея об остатках дня, которым не успела насладиться сегодня. Я скатал циновки и взвалил на плечо магнитолу.

-- Не волнуйся, -- сказал я ей. -- У нас еще есть завтра. Не думай ни о чем. А кончится завтра -- наступит послезавтра.

Она посмотрела на меня и весело улыбнулась. Я протянул ей руку, она ухватилась покрепче и встала на ноги.

29

На следующее утро Юки объявила, что мы едем встречаться с мамой. Ничего, кроме домашнего телефона матери, она не знала, поэтому я набрал номер, наскоро представился и спросил, куда ехать. Ее мать снимала коттедж недалеко от Макахи. Полчаса на машине от Гонолулу, пояснила она. Думаю, часам к двум мы до вас доберемся, сказал я. Затем отправился в ближайший прокат и взял «мицубиси-лансер». Ничего не скажешь, ехали мы роскошно. Врубили радио на полную, открыли все окна -- и неслись по хайвэйю, выжимая сто двадцать в час. Солнце заливало все вокруг, теплый ветер окатывал нас запахами цветов и моря.

«Неужели мать живет там одна?» -- вдруг подумал я. И спросил у Юки.

-- Вот еще! -- ответила Юки, чуть скривив губы. -- Такие, как она, долго за границей в одиночку не могут. Спорю на что угодно -- у нее там бойфренд. Причем наверняка -- молодой и красивый. Как у папы. Помнишь, какой у папы педик-бойфренд? Гладкий, чистенький -- весь аж лоснится. За день, небось, три раза моется и два переодевается...

-- Педик?!

-- А ты не знал?

-- Нет…

-- Ну ты даешь. Да у него все на лбу написано! -- сказала Юки. -- Папа такой же или нет -- я не знаю, но этот -- точно педик. Железно. На двести процентов.

По радио заиграли «Рокси Мьюзик», и она прибавила громкости.

-- А мама у нас всю жизнь поэтов любила. Чтоб стихи писал, или хотя бы пытался писать, но чтобы обязательно молодой. Чтоб она снимала свои фотографии, а он бы у нее за спиной стихи декламировал. Сдвиг у нее на этом. Такой вот прибабах. Какие угодно стихи -- лишь бы читал кто-нибудь. И тогда она привязывается к нему насмерть… Так что лучше бы папа стихи писал. Но такие, как папа, стихи не пишут…

Ну и семейка, снова подумал я. Точно, Космические Робинзоны. Писатель быстрого реагирования, гениальная фотохудожница, девчонка-медиум, ученик-педераст и любовник-поэт… Черт бы меня побрал. А мне какая роль уготована в этом психеделическом гиперсемействе? Стареющий комик-паж при дочери-шизофреничке? Я вспомнил, как приветливо улыбался мне Пятница, словно приглашал -- дескать, добро пожаловать в нашу теплую компанию… Эй, ребята, мы так не договаривались. Да я здесь вообще случайно! У меня отпуск, понятно? Кончится отпуск -- я вернусь разгребать сугробы дальше, и мне станет некогда играть в ваши игры. Все это -- временно. Коротенький миф, волей случая вплетенный в сюжет реальной истории. Этот миф очень скоро закончится: вы займетесь своими делами, а я -- своими. Все-таки я люблю мир попроще. Мир, в котором легко понять, кто есть кто.

Помня инструкции Амэ, перед Макахой я свернул с хайвэя вправо, и мы проехали еще немного в сторону гор. По обочинам замелькали хижины угрожающе хлипкого вида: так и чувствовалось -- первый же сильный тайфун посрывает эти крыши ко всем чертям. Вскоре, впрочем, они изчезли, и перед нами появились ворота в зону частных коттеджей. Привратник-индиец, дежуривший в будке, осведомился, куда мы едем. Я сказал ему номер коттеджа Амэ. Он отвернулся к телефону, позвонил куда-то -- и, обернувшись, кивнул, пропуская нас с Юки:

-- Все в порядке, проезжайте.

Мы въехали на участок -- и вокруг, докуда хватало глаз, потянулись ухоженные лужайки. Сразу несколько садовников, разъезжая на каких-то тележках для гольфа, молча подстригали газоны и кроны деревьев. Мелкие птицы с желтыми клювами прыгали в траве, напоминая колонию экзотических насекомых. Я притормозил рядом с одним садовником, показал ему адрес матери Юки и спросил, где это находится. «Там!» -- бросил он и ткнул пальцем в сторону. Я проследил за направлением его пальца и увидел вдалеке очередную лужайку с бассейном и небольшой аллеей. Асфальтовая дорожка огибала бассейн и скрывалась в гуще деревьев. Я поблагодарил садовника, мы спустились с одного холма, поднялись на другой -- и прибыли к модерновому коттеджу тропической постройки, в котором жила мать Юки. У входа раскинулась небольшая веранда, а перед окнами позвякивали на ветру металлические колокольчики. Дом утопал в листве деревьев, с которых свисали диковинные плоды.

Мы с Юки вышли из машины, поднялись по ступенькам, и я позвонил в дверь. Полусонный звон колокольчиков на еле живом ветерке удивительно гармонично вплетался в концерт Вивальди, доносившийся из распахнутых окон. Прошло секунд пятнадцать, прежде чем дверь беззвучно открылась -- и перед нами появился мужчина. Загорелый невысокий американец, у которого не доставало левой руки от самого плеча. Крепко сложенный, с бородкой и усами, которые придавали ему весьма задумчивый вид. Одет в выцветшую "гавайку" с короткими рукавами и спортивные шорты, на ногах -- соломенные шлепанцы. Приблизительно мой ровесник. Лицом не красавец, но симпатичный. Для поэта -- пожалуй, слишком похож на мачо. Впрочем, на свете наверняка хватает и поэтов-мачо. Ничего в этом странного нет. Мир -- штука большая. Кого только в нем не встретишь.

Мужчина поглядел на меня, потом на Юки, потом опять на меня, затем чуть склонил голову вбок -- и широко улыбнулся:

-- Hello, -- произнес он негромко. И, перейдя на японский, добавил: -- Коннитива.

И пожал нам руки -- сперва Юки, потом мне. Не очень сильно.

-- Проходите, пожалуйста, -- сказал он на отличном японском.

Он провел нас в просторную гостиную, усадил на огромный диван, достал из холодильника две банки гавайского пива "Примо" и банку колы, водрузил на поднос со стаканами и принес нам. Мы принялись за пиво, а Юки к своей коле даже не притронулась. Он подошел к проигрывателю, убавил громкость Вивальди и снова сел. Не знаю, почему, но комната вдруг напомнила мне обстановку в рассказах Сомерсета Моэма. Огромные окна, вентилятор под потолком, на стенах -- побрякушки со всей Полинезии…

-- Она сейчас пленку проявляет, закончит минут через десять, -- сказал мужчина. -- Вы уж подождите немного. Меня зовут Дик. Дик Норт. Мы тут вместе живем, она и я.

-- Очень рад, -- ответил я. Юки молчала, уставившись на далекий пейзаж за окном. Туда, где меж деревьев ярко синело море. У самого горизонта в небе зависло одинокое облако, похожее на череп гигантского питекантропа. Оно никуда не двигалось -- и, похоже, двигаться не собиралось. Видно, слишком уж твердолобый оказался питекантроп. Время вылизало его череп добела и до угрюмой отчетливости отшлифовало надбровные дуги. И теперь на фоне этого черепа порхали туда-сюда стайки желтоклювых. Концерт Вивальди закончился, Дик Норт вернул на место иглу, одной рукой снял пластинку, сунул в конверт и поставил на полку.

-- Отличный у вас японский, -- сказал я, поскольку разговаривать все равно было не о чем.

Дик Норт кивнул, слегка поднял одну бровь, закрыл на секунду глаза и опять улыбнулся.

-- Я очень долго жил в Японии, -- сказал он наконец. На вопросы он отвечал не сразу. -- Десять лет. Впервые приехал во время войны… Вьетнамской войны. Мне там очень понравилось, и когда война закончилась, я поступил в японский университет. Очень хороший университет. И теперь пишу стихи...

Бинго, подумал я. Не очень молодой, не ахти какой красавец -- но пишет стихи; тут Юки попала в точку.

-- ...А также перевожу на английский хайку и танка, -- добавил он. -- Очень непростая работа, уверяю вас.

-- Представляю, -- кивнул я.

Он опять широко улыбнулся и спросил, не хочу ли я еще пива. Можно, ответил я. Он принес еще две банки. С поразительной легкостью откупорив единственной рукой свою, он наполнил стакан и сделал большой глоток. Затем поставил стакан на стол и, покачав головой, уперся строгим взглядом в плакат Уорхола на стене перед нами.

-- Странная штука, -- произнес он задумчиво. -- На свете не бывает одноруких поэтов. Почему?.. Однорукие художники есть. Однорукие пианисты -- и те иногда встречаются. Когда-то, помню, даже бейсболист однорукий был. Почему же история не знает одноруких поэтов? Ведь чтобы стихи писать, совсем не важно -- одна у тебя рука или три…

В общем, конечно, так, согласился я мысленно. Где-где, а в стихосложении количество рук -- вопрос совершенно не принципиальный.

-- Вот вы можете вспомнить хоть одного однорукого поэта? -- спросил у меня Дик Норт.

Я покачал головой. Хотя, если честно, в стихах я не смыслю почти ничего, и даже двуруких поэтов вспомнил бы не больше десятка.

-- Одноруких сёрферов я знаю несколько, -- продолжал он. -- С парусом ногой управляются. Я и сам немного умею...

Юки вдруг встала и принялась рассеянно шататься по комнате. Остановившись у полки с пластинками, она почитала названия, но, видно, не нашла ничего интересного -- и тут же скорчила рожицу из серии «ужасно дурацкая чушь». После того, как музыка смолкла, комнату затопила сонная тишина. За окном то и дело взревывала газонокосилка. Кто-то громко кого-то звал. Позвякивали на ветру колокольчики. Пели птицы. Но тишина поглощала всё. Какие бы звуки ни рождались -- она сглатывала их подчистую. Словно тысячи невидимых молчунов, вооружившись бесшумными пылесосами, собирали по всей округе звуки, как грязь или пыль. Где б ни возник хоть малейший шум -- они тут же набрасывались на него и всасывали всё до последнего отголоска.

-- Тихо тут у вас... -- заметил я.

Дик Норт кивнул, потом многозначительно посмотрел на свою единственную ладонь -- и снова кивнул.

-- Да. Очень тихо. И это -- самое важное. Для таких людей, как мы с Амэ, тишина для работы просто необходима. Мы оба не переносим, когда вокруг… hustle-bustle? Ну, всякий шум-гам. Когда слишком оживленно, все само из рук валится. Как вам здесь? Согласитесь, Гонолулу -- очень шумный город...

Я вовсе не находил, что Гонолулу очень уж шумный город, но затягивать разговор не хотелось, и я сделал вид, что согласен. Юки, судя по физиономии, разглядывала очередную «дурацкую чушь» за окном.

-- Кауаи -- вот там действительно хорошо. Тихо, людей почти нет. На самом деле, я бы хотел жить на Кауаи. Но только не здесь, на Оаху. Туристический центр, что с него взять: слишком много машин, преступность высокая... Здесь я -- только из-за работы Амэ. По два-три раза в неделю приходится в Гонолулу выбираться. За материалами. Ей для съемки постоянно материалы нужны. Ну и, конечно, отсюда, с Оаху, связь легче поддерживать, встречаться с людьми. Она сейчас много разного народу снимает -- тех, кто обычной жизнью живет. Рыбаков, садоводов, крестьян, поваров, дорожных рабочих, торговцев рыбой, кого угодно... Она замечательный фотохудожник. Ее работы -- талант в чистом виде.

Хотя мне никогда не доводилось пристально разглядывать работы Амэ, на всякий случай я опять согласился. Юки подозрительно засопела.

Он спросил, какой работой я занимаюсь.

Заказной писатель, ответил я.

Моя работа, похоже, его заинтересовала. Видно, решил, что мы -- братья по духу, связанные общей профессией. И поинтересовался, что именно я пишу.

Что угодно, сказал я. Что закажут -- то и пишу. Примерно как разгребать сугробы в пургу.

-- Разгребать сугробы... -- повторил он и, состроив серьезную мину, надолго задумался. Будто не очень хорошо понял то, что услышал. Я уже колебался, не рассказать ли ему подробнее о том, как разгребают сугробы, но тут в комнату вошла Амэ, и наш разговор закончился.

Одета Амэ была очень просто: полотняная рубаха с короткими рукавами, потертые белые шорты. На лице никакой косметики, волосы -- в таком беспорядке, будто она только что проснулась. И тем не менее, она смотрелась дьявольски привлекательно. Аристократическая надменность, которую я подметил еще в ресторане отеля на Хоккайдо, по-прежнему проступала в каждом ее движении. Едва она вошла в комнату, все мгновенно почувствовали, насколько ее жизнь отличается от прозябания остальных. Ей не нужно было ничего объяснять или показывать: разница была понятна с первого взгляда.

Ни слова не говоря, она подошла к Юки, запустила пальцы ей в волосы, долго трепала их, пока совсем не разлохматила, а потом прижалась носом к ее виску. Юки не выказала большого интереса, хотя особо и не сопротивлялась. Лишь когда все закончилось, тряхнула головой пару раз, восстанавливая прическу. И уперлась бесстрастным взглядом в цветочную вазу на стеллаже. И все же бесстрастность ее была совсем иной, нежели унылое безразличие, с которым она озиралась в доме отца. Сейчас, несмотря ни на что, в ней сквозило нечто искреннее и живое. Определенно, мать и дочь вели между собой некий бессловесный диалог, не понятный никому, кроме них самих.

Амэ и Юки. Дождь и снег. И в самом деле, странно, подумал я снова. Ну, в самом деле, что это за имена? Прав Хираку Макимура, прогноз погоды какой-то. Родись у них еще один ребенок -- интересно, как бы его назвали?

Амэ и Юки не сказали друг другу ни слова. Ни «здравствуй», ни «как поживаешь». Просто -- мать взъерошила волосы дочери, ткнулась ей носом в висок и всё. Затем подошла ко мне, уселась рядом на диван, достала из кармана пачку «сэлема», вытянула сигарету и прикурила от картонной спички. Поэт принес откуда-то пепельницу и элегантно, почти неслышно поставил на стол. Будто вставил красивую метафору в нужную строчку стихотворения. Амэ бросила туда спичку, выдула струйку дыма и шмыгнула носом.

-- Простите. Никак от работы оторваться не могла, -- сказала она. -- Характер у меня такой: не могу останавливаться на середине. Потом захочешь продолжить -- ничего не получается...

Поэт принес Амэ стакан, одной рукой ловко откупорил банку и налил ей пива. Несколько секунд она наблюдала, как оседает пена, после чего залпом выпила полстакана.

-- Ну, и сколько вы собираетесь пробыть на Гавайях? -- спросила она меня.

-- Трудно сказать, -- ответил я. -- Я пока ничего не планировал. Но, наверное, с неделю. Я ведь сейчас в отпуске. Скоро в Японию возвращаться -- и опять за работу...

-- Побыли бы подольше. Здесь ведь так хорошо!

-- Да, конечно... Здесь хорошо, -- пробормотал я в ответ. Черт знает что. Похоже, она меня совершенно не слушала.

-- Вы уже ели? -- спросила она.

-- В дороге сэндвич перехватил, -- ответил я.

-- А у нас что сегодня с обедом? -- спросила она поэта.

-- Насколько я помню, ровно час назад мы ели спагетти, -- медленно и очень мягко ответил тот. -- Час назад было двенадцать пятнадцать. Нормальные люди называют это обедом... Как правило.

-- В самом деле? -- рассеянно спросила Амэ.

-- В самом деле, -- кивнул поэт. И, повернувшись ко мне, улыбнулся. -- Она за работой совсем от реальности отключается. Когда ела в последний раз, где что делала -- всё забывает начисто. Память в чистый лист бумаги превращается. Нечеловеческая самоотдача...

Про себя я подумал, что это, пожалуй, уже не самоотдача, а пример прогрессирующей шизофрении -- но, разумеется, вслух ничего не сказал. Просто сидел на диване, молчал и вежливо улыбался.

Довольно долго Амэ отсутствующим взглядом буравила стакан с пивом, потом словно о чем-то вспомнила, взяла стакан и отхлебнула глоток.

-- Знаешь, может, мы и обедали, только опять есть хочется. Я ведь сегодня даже не завтракала! -- сказала она.

-- Послушай. Я понимаю, что все время ворчу, но... Если вспомнить реальные факты, сегодня в семь тридцать утра ты съела огромный тост, грейпфрут и йогурт, -- терпеливо объяснил ей Дик Норт. -- А потом сказала: «Объедение!» И еще сказала: «Вкусный завтрак -- отдельный праздник в жизни».

-- Ах, да... Что-то было такое, -- сказала Амэ, почесывая кончик носа. И задумалась, все так же рассеянно глядя в пространство перед собой. Прямо как в фильме Хичкока, подумал я. Чем дальше, тем меньше понимаешь, что правда, что нет. И все сложнее отличить нормального человека от сумасшедшего.

-- Ну, в общем, у меня все равно в желудке пусто, -- сказала Амэ. -- Ты же не будешь возражать, если я еще раз поем?

-- Конечно, не буду, -- рассмеялся поэт. -- Это ведь твой желудок, не мой. Хочешь есть -- ешь себе сколько влезет. Даже очень хорошо, когда есть аппетит. У тебя же всегда так. Когда работа получается, сразу есть хочешь. Давай, я сделаю тебе сэндвич.

-- Спасибо. Ну, тогда и пива еще принеси, хорошо?

-- Certainly⁽¹⁸⁾, -- ответил он и скрылся в кухне.

-- Вы уже ели? -- опять спросила она меня.

-- В дороге сэндвич перехватил, -- повторил я.

-- А Юки?

-- Не хочу, -- просто сказала Юки.

-- Мы с Диком в Токио познакомились, -- произнесла Амэ, закидывая ногу на ногу и глядя на меня в упор. Хотя мне все равно показалось, будто она рассказывает это для Юки. -- Он-то и предложил мне поехать с ним в Катманду. Сказал, что там ко мне обязательно придет вдохновение. В Катманду и правда было замечательно. А руку Дик на войне потерял, во Вьетнаме. Подорвался на мине. Такая мина специальная, «Баунсинг Бетти»⁽¹⁹⁾. Наступишь на нее, а она прыг -- и прямо в воздухе взрывается. Бабам-м! Кто-то рядом наступил, а он руку потерял. Он -- поэт. Слышали, какой у него отличный японский? Мы сперва в Катманду пожили, а потом на Гавайи перебрались. После Катманду так хотелось куда-нибудь, где жарко! Вот Дик и нашел здесь дом. Это коттедж его друга. А в ванной для гостей у нас фотолаборатория. Замечательное место!

Будто высказав все, что считала нужным, Амэ глубоко вздохнула, потянулась всем телом и погрузилась в молчание. Послеобеденная тишина сгустилась; яркий солнечный свет за окном, точно плотная пыль, расплывался повсюду как ему заблагорассудится. Череп питекантропа все белел над горизонтом, не сдвинувшись ни на дюйм. И выглядел все так же твердолобо. Сигарета, к которой Амэ больше не прикоснулась, истлела до самого фильтра.

Интересно, как Дик Норт делает сэндвичи одной рукой, попытался представить я. Как, например, режет хлеб? В правой руке -- нож. Это ясно, без вариантов. Но чем он тогда придерживает хлеб? Ногой? Непонятно. Может, если двигать ножом в правильном ритме, хлеб разрежется и без упора? Но почему он все-таки не пользуется протезом?

Чуть погодя поэт принес блюдо с сэндвичами, сервированное, как в первоклассном ресторане. Сэндвичи с огурцами и ветчиной были нарезаны «по-британски» -- небольшими дольками, в каждый воткнута оливка. Всё выглядело очень аппетитно. «Как же он это резал?» -- ломал голову я. Дик Норт откупорил еще пива и разлил по стаканам.

-- Спасибо, Дик, -- сказала Амэ и повернулась ко мне: -- Он прекрасно готовит.

-- Если бы устроили конкурс на лучшего однорукого повара, я бы там всех победил! -- подмигнул мне поэт.

-- Да вы попробуйте, -- предложила Амэ. И я попробовал. Действительно, отличные сэндвичи. Словно очень качественные стихи. Свежайший материал, безупречная подача, отточенная фонетика.

-- Просто объеденье, -- похвалил я искренне, все же не сообразив, как он режет хлеб. Подмывало спросить -- но спрашивать такое, конечно же, не годилось.

Дик Норт определенно был человеком действия. Покуда Амэ уничтожала сэндвичи, он снова сходил на кухню и успел приготовить всем кофе. Отменный кофе, что и говорить.

-- Слушайте, а вы... -- спросила Амэ, -- Вы, когда с Юки вдвоем... вам нормально?

Я не понял вопроса:

-- Что значит -- «нормально»?

-- Ну, я о музыке, разумеется. Весь это рок, вы же понимаете. Неужели вас это не сводит с ума?

-- Да нет... Не сводит, -- ответил я.

-- У меня, когда это слушаю, голова просто на части раскалывается! И полминуты не выдерживаю, хоть уши затыкай. То есть, когда сама Юки рядом -- никаких проблем. Но ее музыка -- это просто какой-то кошмар! -- сказала она и с силой потерла виски. -- Я ведь слушаю только очень определенную музыку. Барокко. Какой-нибудь мягкий джаз. Или этническое что-нибудь. Чтобы душа успокаивалась. Вот это я люблю. И стихи люблю такие же. Гармония и покой...

Она снова взяла пачку «сэлема», закурила и положила сигарету на край пепельницы. Эта тоже сгорит дотла, подумал я. Так оно и вышло. Просто странно, как она до сих пор не спалила весь дом... Похоже, я начинал понимать слова Хираку Макимуры о том, что существование с Амэ «сожрало» его жизнь и способности. Эта женщина -- не из тех, кто дарит себя. Вовсе наоборот. Она строит свою жизнь, забирая понемногу у других. Окружающие просто не могут не отдавать ей хоть что-нибудь. Ибо у нее талант от Бога, а это -- мощнейший насос для поглощения всего чужого. И поступать так с людьми она считает своим естественным правом. Гармония и покой... Чтобы дарить ей это, люди отрывают от себя только что не собственные руки-ноги.

«Но я-то здесь при чем?!» -- хотелось закричать мне. Я здесь -- лишь потому, что у меня неожиданный отпуск. И всё! Закончится отпуск, я вернусь разгребать сугробы дальше, и эта нелепая ситуация разрешится сама собой. Но главное -- мне совершенно нечего вам отдать. Даже будь у меня чем поделиться -- сейчас это здорово пригодилось бы мне самому. А сюда, в вашу теплую компанию, меня забросил каприз судьбы... Очень хотелось встать и заявить это во всеуслышание. Но не было смысла. Никто и слушать бы меня не стал. Для этой гиперсемейки я -- очередной «дальний родственник», и права голоса мне пока не дали.

Облако над горизонтом, не изменив очертаний, сдвинулось немного вверх. Казалось, проплыви под ним небольшое судно -- так и зацепило бы мачтой. Гигантский череп огромного питекантропа. Вывалившийся из щели между эпохами в это небо над Гонолулу. «Похоже, мы с тобой братья!» -- мысленно сказал я ему.

Разделавшись с сэндвичами, Амэ встала, подошла к дочери и, вновь запустив ладонь ей в волосы, потрепала их еще немного. Юки бесстрастно разглядывала кофейную чашку на столе.

-- Роскошные волосы, -- сказала Амэ. -- Всю жизнь хотела себе такие. Густые, блестящие, длинные... А у меня чуть что -- сразу дыбом торчат. Хоть не прикасайся к ним вообще! Правда, Принцесса? -- И она снова ткнулась носом дочери в висок.

Дик Норт убрал со стола пустые пивные банки и тарелку. И поставил музыку -- что-то камерное из Моцарта.

-- Еще пива? -- предложил он мне.

-- Хватит, пожалуй, -- ответил я.

-- Ну, что... Сейчас я хотела бы поговорить с Юки, -- произнесла Амэ ледяным тоном. -- Семейные разговоры. Мать с дочерью, с глазу на глаз. Поэтому -- Дик, ты не мог бы показать ему наши пляжи? Часа хватит, я думаю...

-- Конечно, почему нет! -- ответил поэт, вставая с дивана. Поднялся и я. Поэт легонько поцеловал Амэ в щеку, надел белую парусиновую шляпу и зеленые очки от солнца. -- Мы погуляем, вернемся через часок. А вы тут разговаривайте в свое удовольствие. -- И он тронул меня за локоть: -- Ну что, пойдемте? Здесь отличные пляжи.

Юки чуть пожала плечами и посмотрела на меня с каменной физиономией. Амэ вытянула из пачки «сэлема» третью сигарету. Оставив их наедине, мы с одноруким поэтом вышли в душный солнечный полдень.

*

Я сел за баранку «лансера», и мы прокатились до побережья. Поэт рассказал, что с протезом водит машину запросто, но без особой необходимости старается протез не надевать.

-- Ощущаешь себя неестественно, -- пояснил он. -- Наденешь -- и успокоиться не можешь. Удобно, конечно. Но чувствуется дисгармония. Природе вопреки. Так что по мере возможности я приучаю себя обходиться в жизни одной рукой. Использовать свое тело, пусть даже и не полностью...

-- А как вы режете хлеб? -- все-таки не удержался я.

-- Хлеб? -- переспросил он и задумался, словно не понял, о чем его спрашивают. И лишь потом наконец сообразил. -- А! Что я делаю, когда его режу? Ну да, закономерный вопрос. Нормальным людям, наверное, и правда трудно понять... Но это очень просто. Так и режу -- одной рукой. Конечно, если держать нож, как обычно, ничего не получится. Весь фокус в том, как захватывать. Хлеб придерживаешь пальцами, а по нему туда-сюда лезвие двигаешь... Вот так!

Он продемонстрировал мне на пальцах, как это делается -- но я, хоть убей, не смог представить, как такое возможно на самом деле. Однако именно этим способом он резал хлеб куда качественнее, чем обычные люди двумя руками.

-- Очень неплохо получается! -- улыбнулся он, увидев мое лицо. -- Большинство обычных дел можно делать одной рукой. В ладоши, конечно, не похлопаешь... Но от пола отжаться можно и на турнике подтянуться. Вопрос тренировки. А вы что думали? Как я, по-вашему, должен был резать хлеб?

-- Ну, я думал, ногой как-нибудь помогаете…

Он громко, от всей души рассмеялся.

-- Вот это забавно! -- воскликнул он. -- Хоть поэму сочиняй. Про однорукого поэта, который резал хлеб ногой... Занятные получатся стихи.

И с этим я не смог ни поспорить, ни согласиться.

Проехав довольно далеко вдоль берега по шоссе, мы остановились, вышли из машины, купили шесть банок холодного пива (поэт, широкая душа, заплатил за все), после чего отыскали на пляже местечко поукромнее и стали пить пиво, развалясь на песке. В такую жару сколько пива ни пей, захмелеть не удается, хоть тресни. Пляж оказался не очень гавайский. Повсюду зеленели какие-то низкие пышные деревца, а линия берега петляла и извивалась, местами переходя в невысокие скалы. Но, по крайней мере, не похоже на рекламную окрытку -- и слава богу. Неподалеку стояли сразу несколько миниатюрных грузовичков, -- семьи местных жителей вывезли детей искупаться. В открытом море десяток ветеранов местного сёрфинга состязались с волной. Череповидное облако дрейфовало там же, где раньше, и стаи чаек плясали в небе вокруг него, как хлопья пены в стиральной машине. Мы пили пиво, лениво разглядывая этот пейзаж, и время от времени болтали о том о сем. Дик Норт поведал мне, как безгранично он уважает Амэ. «Вот кто настоящий художник!» -- сказал он убежденно. Говоря об Амэ, он то и дело срывался с японского на английский. На японском выразить свои чувства как следует не удавалось.

-- После встречи с ней мое отношение к стихам полностью изменилось. Ее фото, как бы сказать... просто раздевает поэзию догола. То, для чего в стихах мы так долго подбираем слова, прядем из них какую-то запутанную пряжу, в ее работах проступает в одно мгновенье! Моментальный embodiment. Воплощение... Она извлекает это играючи -- из воздуха, из солнечного света, из каких-то трещин во времени -- и выражает самые сокровенные чувства и природу человека... Вы понимаете, о чем я?

-- В общем, да, -- сказал я.

-- Смотрю на ее работы -- иногда аж страшно становится. Будто вся моя жизнь под угрозой. Настолько это распирает меня... Вы знаете такое слово -- dissilient⁽²⁰⁾?

-- Не знаю, -- сказал я.

-- Как бы это сказать по-японски... Ну, когда что-нибудь -- раз! -- и лопается изнутри... Вот такое чувство. Будто весь мир взрывается неожиданно. Время, солнечный свет -- все у нее вдруг становится dissilient. В одно мгновение. Ее руку сам Бог направляет. Это совсем не так, как у меня или у вас... Извините меня, конечно. О вас я пока ничего не знаю...

Я покачал головой.

-- Все в порядке... Я хорошо понимаю, о чем вы.

-- Гениальность -- страшно редкая вещь. Настоящую гениальность где попало не встретишь. Когда шанс пересечься с нею в жизни, просто видеть ее перед собой, сам плывет в руки -- нужно ценить это как подарок Судьбы. Хотя, конечно... -- Он умолк на несколько секунд, потом отвел в сторону единственную ладонь -- так, словно хотел пошире развести руками. -- В каком-то смысле, это очень болезненное испытание. Будто колют в меня иглой, куда-то в самое эго...

Слушая его вполуха, я разглядывал горизонт и облако над горизонтом. Перед нами шумело море, волны с силой бились о волнорез. Я погружал пальцы в горячий песок, набирал его в ладонь и выпускал тонкой струйкой. Раз за разом, опять и опять. Сёрферы в море дожидались очередной волны, вскакивали на нее, долетали до волнореза -- и отгребали обратно в море.

-- Но все же какая-то сила -- гораздо сильнее, чем мое эго! -- тянет меня к ее гениальности... К тому же, я просто люблю ее, -- тихо добавил он. И прищелкнул пальцами. -- Вот и засасывает, как в воронку какую-то! У меня ведь, представьте, и жена есть. Японка. И дети. Жену я тоже люблю. То есть, действительно люблю. Даже сейчас... Но когда с Амэ встретился, затянуло -- просто некуда деться. Как в огромный водоворот. Как ни дергайся, как ни сопротивляйся -- бесполезно. Но я сразу все понял. Такое лишь однажды случается. Эта встреча -- одна на всю жизнь. Уж такие вещи, поверьте, я чувствую хорошо. И я задумался. Свяжу свою жизнь с таким человеком -- возможно, потом пожалею. А не свяжу -- всё мое существование утратит смысл... Вам никогда похожие мысли в голову не приходили?

-- Нет, -- сказал я.

-- Вот ведь странная штука! -- продолжал Дик Норт. -- Я столько пережил, чтобы построить тихую, стабильную жизнь. И построил, и держал эту жизнь в руках. Все у меня было -- жена, дети, свой домик. Работа -- пусть не очень прибыльная, но достойная. Стихи писал. Переводил. И думал: вот, добился от жизни чего хотел... Я потерял на войне руку. И все равно продолжал считать, что в жизни больше плюсов, чем минусов. Только чтобы собрать все эти плюсы воедино, потребовалось очень много времени. И очень много усилий -- чтобы просто взять себя в руки. Взять своими руками от жизни всё. И я взял-таки, сколько смог. Вот только... -- Он вдруг поднял единственную ладонь и махнул ею куда-то в сторону горизонта. -- Вот только потерять всё это можно в считанные секунды. Раз! -- и руки пусты. И больше некуда возвращаться. Ни в Японии, ни в Америке у меня теперь дома нет. Слишком долго без своей страны -- и слишком далеко от нее...

Мне захотелось как-то утешить его, но ни одного подходящего слова в голове не всплывало. Я просто зачерпывал ладонью песок -- и высыпал его тонкой струйкой. Дик Норт поднялся, отошел на несколько метров в укромные кустики, помочился там и неторопливо вернулся назад.

-- Разоткровенничался я с вами! -- сказал он, смеясь. -- А впрочем -- давно уже хотелось кому-нибудь рассказать... Ну, и что же вы об этом думаете?

Что бы я ни думал, говорить о том смысла не было. Мы оба -- взрослые люди, обоим за тридцать. С кем постель делить -- каждый решает для себя сам. И будь там хоть воронки, хоть водовороты, хоть ураганы со смерчами -- ты сам это выбрал, и живи теперь с этим как получается... Мне он нравился, этот Дик Норт. Столько в жизни преодолел со своей единственной рукой. Стоило уважать его хотя бы за это. Вот только что мне ему ответить?

-- Ну, во-первых, я -- не человек искусства... -- сказал я. -- И интимные отношения, вдохновленные искусством, понимаю плохо. Слишком уж это... за пределами моего воображения.

Он слегка погрустнел и посмотрел на море. Похоже, собирался что-то сказать, но передумал.

Я закрыл глаза. Сперва мне показалось, что я закрыл глаза совсем ненадолго -- но неожиданно провалился в глубокий сон. Видимо, из-за пива. Когда я открыл глаза, по лицу плясала тень от ветки. От жары слегка кружилась голова. Часы показывали полтретьего. Я помотал головой и поднялся. Дик Норт играл на волнорезе с приблудившейся невесть откуда собакой. Только бы он на меня не обиделся, подумал я. Надо же -- говорил-говорил с человеком и заснул посреди разговора! Уж ему-то эта беседа поважнее, чем мне...

Но что же, черт побери, тут можно было ответить?

Я еще немного покопался ладонью в песке, наблюдая, как он играет с собакой. Поэт хватал собаку за голову и прижимал к себе, точно собираясь задушить, а животное радостно вырывалось. Волны, яростно грохоча, разбивались о волнорез и с силой откатывались обратно в море. Мелкие брызги белели на солнце, слепя глаза. Какой-то я, наверное, толстокожий, подумал я вдруг… Хотя и нельзя сказать, что не понимаю его чувств. Просто -- однорукие или двурукие, поэты или не-поэты, все мы живем в этом жестоком и страшном мире. И каждый сражается со своей кучей невзгод и напастей. Мы оба -- взрослые люди. Каждый со своим багажом худо-бедно дотянул до этого дня. Но вываливать на собеседника свои болячки при первой же встрече -- совсем не дело. Вопрос элементарной воспитанности... Толстокожий? Я покачал головой. Хотя тут, конечно, качай не качай -- не решишь ни черта.

*

Мы вернулись на «лансере» обратно. Дик Норт позвонил в дверь, и Юки отворила нам с таким видом, будто факт нашего возвращения ей совершенно безынтересен. Амэ сидела по-турецки на диване с сигаретой в губах и, уставившись взглядом в пространство, предавалась какой-то дзэн-медитации. Дик Норт подошел к ней и снова поцеловал в щеку.

-- Поговорили? -- спросил он.

-- М-м-м, -- не вынимая изо рта сигареты, промычала она. Ответ был скорее утвердительный.

-- А мы валялись на пляже, созерцали край света и принимали солнечную ванну! -- бодро отрапортовал Дик Норт.

-- Мы уже скоро поедем, -- сказала Юки абсолютно бесцветным голосом.

Я думал то же самое. Очень уж хотелось поскорее вернуться отсюда в шумный, реальный, туристический Гонолулу.

Амэ поднялась с дивана.

-- Приезжайте еще. Я хотела бы с вами видеться, -- сказала она. Затем подошла к дочери и легонько погладила ее по щеке.

Я поблагодарил Дик Норта за пиво и все остальное.

-- Не за что, -- ответил он, широко улыбаясь.

Когда я подсаживал Юки в кабину «лансера», Амэ тронула меня за локоть.

-- Можно вас на пару слов?

Мы прошли с нею рука об руку вперед, к небольшому саду. В центре садика был установлен простенький турник. Опершись на него, она сунула в рот очередную сигарету и, всем своим видом демонстрируя, как ей это трудно, чиркнула спичкой о коробок и прикурила.

-- Вы -- хороший человек. Я это вижу, -- сказала она. -- И потому хочу вас кое о чем попросить. Привозите сюда Юки почаще. Я ее люблю. И хочу, чтобы мы встречались. Понимаете? Встречались и разговаривали. И подружились в итоге. Я думаю, из нас получились бы хорошие друзья. Помимо всех этих отношений -- дочка, мать... Поэтому, пока она здесь, я хочу общаться с ней как можно больше.

Высказав все это, Амэ умолкла и посмотрела на меня долго и пристально.

Я совершенно не представлял, что на это сказать. Но совсем ничего не ответить было нельзя.

-- То есть, это -- проблема между вами и Юки, -- уточнил я.

-- Безусловно, -- кивнула она.

-- Вот поэтому как только она скажет, что хочет вас видеть -- я сразу же ее привезу, -- сказал я. -- Или если вы как мать велите ее привезти -- выполню ваше распоряжение, не задумываясь. Так или эдак. Но лично за себя я ничего сказать не могу. Насколько я помню, дружба -- штука добровольная, и ни в каких посредниках не нуждается. Если, конечно, мне не изменяет память.

Амэ задумалась.

-- Вы говорите, что хотели бы с ней подружиться, -- продолжал я. -- Прекрасно, что тут скажешь. Вот только -- позвольте уж! -- вы ей прежде всего мать, а потом все остальное. Так получилось -- нравится это вам или нет. Ей всего тринадцать. И больше всего на свете ей нужна самая обычная мама. Та, кто в любую ночь, когда темно и страшно, обнимет, не требуя ничего взамен. Вы, конечно, меня извините -- я совершенно чужой вам человек и, возможно, чего-то не понимаю. Но этой девочке сейчас нужны не взаимные попытки с кем-нибудь сблизиться. Ей нужен мир, который бы принял ее всю целиком и без всяких условий. Вот с чем вы должны разобраться в первую очередь.

-- Вам этого не понять, -- сказала Амэ.

-- Да, совершенно верно. Мне этого не понять, -- согласился я. -- Только имейте в виду: это -- ребенок, и этого ребенка сильно обидели. Его нужно защитить и утешить. Это требует времени и усилий -- но кто-нибудь должен сделать это непременно. Это называется «ответственность». Вы меня понимаете?

Но она, конечно, не понимала.

-- Но я же не прошу вас привозить ее сюда каждый день! -- сказала она. -- Когда она сама не будет возражать -- тогда и привозите. А я, со своей стороны, буду ей позванивать время от времени... Поймите, я очень не хочу ее потерять. Если у нас с ней и дальше будет так, как было до сих пор, она вырастет и совсем от меня отдалится. А я хочу, чтобы между нами сохранялась психологическая связь. Духовные узы... Возможно, я не лучшая мать. Но если б вы знали, сколько мне пришлось тащить на себе -- помимо материнства! Я ничего не могла изменить. И как раз это моя дочь понимает очень хорошо. Вот почему я хочу построить с ней отношения выше, чем просто «мать и дочь». «Кровные друзья» -- вот как я бы это назвала...

Я глубоко вздохнул. И покачал головой. Хотя тут качай, не качай -- уже ни черта не изменишь.

*

На обратном пути мы молча слушали музыку. Лишь я иногда насвистывал очередную мелодию, но, если не считать моих посвистов, мы оба долго не издавали ни звука. Юки, отвернувшись, глядела в окно, да и мне говорить было особенно нечего. Минут пятнадцать я просто гнал машину по шоссе. До тех пор, пока меня не настигло предчувствие. Мгновенное и резкое, как пуля, беззвучно впившаяся в затылок. Словно кто-то написал у меня в мозгу маленькими буквами: «Лучше останови машину».

Повинуясь, я свернул на ближайшую стоянку возле какого-то пляжа, остановил машину и спросил Юки, как она себя чувствует. На все мои вопросы -- «Как ты? В порядке? Пить не хочешь?» -- она отвечала молчанием, но в этом молчании явно скрывался какой-то намек. И потому я решил больше не спрашивать, а догадаться, на что же она намекает. С возрастом вообще лучше понимаешь скрытые механизмы намеков. И терпеливо ждешь, пока намеки не превратятся в реальность. Примерно как дожидаешься, когда просохнет выкрашенная стена.

В тени кокосовых пальм мимо прошли две девчонки, рука об руку, в одинаковых черных бикини. Ступая, как кошки, разгуливающие по забору. Шагали они босиком, а их бикини напоминали какие-то хитрые конструкции из крошечных носовых платков. Казалось, подуй посильнее ветер -- и всё разлетится в разные стороны. Распространяя вокруг себя странную, почти осязаемую ирреальность -- словно в заторможенном сне -- они медленно прошли перед нами справа налево и исчезли.

Брюс Спрингстин запел «Hungry Heart»⁽²¹⁾. Отличная песня. Этот мир еще не совсем сошел на дерьмо. Вот и ди-джей сказал -- «классная вещь»... Покусывая ногти, я глядел в пространство перед собой. Там по-прежнему висело в небе судьбоносное облако в форме черепа. «Гавайи», -- подумал я. Все равно что край света. Мамаша хочет подружиться с собственной дочкой. А дочка не хочет никакой дружбы, ей нужна просто мать. Нестыковка. Некуда деться. У мамаши бойфренд. Бездомный однорукий поэт. И у папаши тоже бойфренд. Голубой секретарь по кличке Пятница. Совершенно некуда деться.

Прошло минут десять -- и Юки расплакалась у меня на плече. Сначала совсем тихонько, а потом в голос. Она плакала, сложив на коленях руки, уткнувшись носом в мое плечо. Ну еще бы, подумал я. Я бы тоже плакал на твоем месте. Еще бы. Отлично тебя понимаю.

Я обнял ее за плечи и дал наплакаться вволю. Постепенно рукав моей рубашки вымок насквозь. Она плакала очень долго. Ее рыдания сотрясали мое плечо. Я молчал и лишь обнимал ее покрепче.

Два полисмена в черных очках пересекли стоянку, поблескивая кольтами на боках. Немецкая овчарка с высунутым от жары языком повертелась перед глазами, изучая окрестности, и куда-то исчезла. Пальмы все качали на ветру широкими листьями. Рядом остановился небольшой пикап, из него вылезли широкоплечие самоанцы со смуглыми красавицами и побрели на пляж. «Джей Гайл'з Бэнд» затянули по радио старую добрую «Dance Paradise».

Наконец она выплакала все слезы и, похоже, чуть-чуть успокоилась.

-- Эй. Не зови меня больше принцессой. Ладно? -- проговорила Юки, не отнрывая носа от моего плеча.

-- А разве я звал?

-- Звал.

-- Не помню такого.

-- Когда мы из Цудзидо вернулись. Тогда, вечером, -- сказала она. -- В общем, больше не называй меня так, о'кей?

-- Не буду, -- сказал я. -- Клянусь. Именем Боя Джорджа и честью «Дюран Дюрана». Больше никогда.

-- Меня так мама всегда называла. Принцессой.

-- Больше не буду, -- повторил я.

-- Она всегда, всегда меня обижает. Только не понимает этого. Совсем. И все равно меня любит. Правда же?

-- Сто процентов.

-- Что же мне делать?

-- Остается только вырасти.

-- Но я не хочу!

-- Придется, -- сказал я. -- Все когда-нибудь вырастают -- даже те, кто не хочет. И потом -- со всеми своими обидами и проблемами -- когда-нибудь умирают. Так было с давних времен, и так будет всегда. Не ты одна страдаешь от непонимания.

Она подняла заплаканное лицо и посмотрела на меня в упор.

-- Эй. Ты совсем не умеешь пожалеть человека?

-- Я пытаюсь, -- ответил я.

-- Но у тебя отвратительно получается...

Она скинула мою руку с плеча, достала из сумки бумажную салфетку и высморкалась.

-- Ну, что!.. -- сказал я громким, реалистичным голосом. И тронул машину с места. -- Давай-ка поедем домой, искупаемся. А потом я приготовлю что-нибудь вкусненькое -- и мы с тобой поужинаем. Уютно и вкусно. Как старые добрые друзья...

Мы проторчали в воде целый час. Плавала Юки отлично. Заплывала подальше в море, ныряла вниз головой и болтала ногами в воздухе. Накупавшись, мы приняли душ, сходили в супермаркет, купили мяса для стейков и овощей. Я пожарил нежнейшее мясо с луком и соевым соуом, приготовил овощной салат. Соорудил суп мисо, зарядил его зеленым луком и соевым творогом. Ужин вышел очень душевным. Я открыл калифонийское вино, и Юки тоже выпила полбокала.

-- А ты классно готовишь! -- с интересом заметила Юки.

-- Да нет, не классно. Просто выполняю то, что нужно, старательно и с любовью. Уже этого достаточно, чтобы получалось что-нибудь необычное. Смотря какую позицию сразу занять. Если делаешь что-нибудь старательно и с любовью -- до какой-то степени заставляешь и других это полюбить. Если стараешься жить легко и уютно -- до какой-то степени так и живешь. Легко и уютно.

-- А с какой-то степени уже бесполезно?

-- А с какой-то степени -- уже как повезет, -- сказал я.

-- Здорово ты умеешь вгонять людей в депрессию, -- покачала она головой. -- А еще взрослый!

Мы убрали со стола в четыре руки, вышли из отеля и отправились шататься по авеню Калакауа. Вся улица галдела и только начинала зажигать ночные огни. Мы заглядывали в лавчонки и магазинчики, сменявшие друг друга в хаотическом беспорядке, что-то примеряли, к чему-то приценивались, слонялись по улице и разглядывали прохожих. И наконец устроили привал в особо людном месте -- пляжном баре отеля «Ройял Гавайан». Я заказал себе «пинья-коладу», попросил для Юки фруктовый сок. И подумал: вот, наверно, именно такую «ночную жизнь больших городов» и не переносит наш приятель Дик Норт. Я же -- переношу, и довольно неплохо.

-- Ну, и как тебе мама? -- спросила Юки.

-- Если честно -- я плохо понимаю людей при первой встрече, -- ответил я, хорошенько подумав. -- Обычно мне нужно время, чтобы все обдумать и сделать о человеке какие-то выводы. Такой уж я тугодум...

-- Но ведь ты разозлился, так?

-- Да ну?

-- Ну да. У тебя же на лице все написано.

-- Ну, может быть... -- сдался я. И, посмотрев на море, отхлебнул «пинья-колады». -- Раз на лице написано -- может, и правда разозлился немного.

-- На что?

-- На то, что ни один из людей, которые должны за тебя отвечать, делать этого, похоже, не собирается... Хотя злился я, конечно, зря. Никаких полномочий на злость мне никто не давал, да и тут уже злись не злись -- все равно никакого толку.

Юки взяла с тарелки соленый крендель, откусила от него и захрумкала.

-- Ну вот. Никто не знает, что делать. Все говорят: «нужно что-то делать», но что именно -- не понимает никто. Так, что ли?

-- Выходит, что так... Никто не понимает.

-- А ты понимаешь?

-- Я думаю, нужно подождать, пока намеки не примут реальную форму, а потом уже что-то предпринимать. Ну, то есть...

Несколько секунд Юки задумчиво теребила рукава футболки, пытаясь понять, что же я сказал. Но, похоже, не получилось.

-- Это что значит?

-- Это значит: надо ждать, вот и все, -- пояснил я. -- Терпеливо ждать, пока не наступит нужный момент. Не пытаться менять ничего силой, а смотреть, куда все течет само. Глядя на все беспристрастно. И тогда можно будет естественно понять, что делать... Но для этого все слишком заняты. Все слишком талантливы, слишком заняты своими делами. И слишком мало интересуются кем-то, кроме себя, чтобы думать о беспристрастности.

Юки подперла щеку ладонью и свободной рукой стала смахивать крошки от кренделя с розовой скатерти. За соседним столиком пожилая американская пара -- он в пестрой гавайке «алоха», она в платье «муму» ему в тон⁽²²⁾ -- потягивала из огромных бокалов разноцветные тропические коктейли. Оба выглядели совершенно счастливыми. В глубине садика девица в точно таком же «муму» исполняла на электрооргане «Song for You». Пела неважно -- но хотя бы в том, что это «Song for You», сомневаться не приходилось. По всему садику меж деревьев мерцали газовые светильники в форме факелов. Песня закончилась, два-три человека из сидевших за столиками вокруг лениво похлопали. Юки схватила мой бокал и отхлебнула «пинья-колады».

-- Вкусно, -- сказала она.

-- Предложение принято! -- объявил я. -- Два голоса за «вкусно».

Она уставилась на меня и какое-то время разглядывала с очень серьезным видом.

-- Что ты за человек? Никак не пойму, -- сказала она наконец. -- С одной стороны -- абсолютно нормальный. С другой стороны -- явно какие-то отклонения в психике.

-- Абсолютная нормальность -- уже само по себе отклонение в психике. Так что живи спокойно и не забивай себе этим голову, -- парировал я. И, подозвав устрашающе приветливую на вид официантку, заказал еще «пинья-колады». Покачивая бедрами при ходьбе, та принесла заказ практически сразу, вписала в счет и растворилась, оставив после себя улыбку прямо-таки чеширских масштабов.

-- Ну, и все-таки -- что же мне делать? -- спросила Юки.

-- Твоя мать хочет видеться с тобой чаще, -- ответил я. -- Зачем, почему -- это мне не известно. Это уже дело вашей семьи, да и сама она -- человек особенный. Но если в двух словах -- наверно, ей хотелось бы выйти за рамки отношений «мать и дочь», из-за которых у вас сплошные раздоры, и просто с тобой подружиться.

-- По-моему, одному человеку подружиться с другим человеком ужасно непросто.

-- Принято, -- согласился я. -- Два голоса за «непросто».

Юки положила локти на стол и поглядела куда-то сквозь меня.

-- И что ты об этом думаешь? Ну, об этом ее желании.

-- Дело не в том, что об этом думаю я. Дело в том, что об этом думаешь ты. И говорить тут не о чем. Например, ты можешь думать: «Еще чего захотела!» А можешь, наоборот, считать это «конструктивной точкой зрения, над которой стоит поразмыслить». Что выбрать -- решай сама. Торопиться некуда. Подумай как следует, а потом реши что-нибудь.

Подпирая щеки ладонями, она кивнула. У стойки бара заливисто хохотали. Девица-органистка вернулась к своему микрофону и томно зашептала вступление к «Blue Hawaii»⁽²³⁾. «Ночь молода -- как ты, как я. Пойдем же со мной, пока на море луна...»

-- У нас с ней все так ужасно было, -- сказала Юки. -- До самой поездки в Саппоро, просто кошмар. А тут еще эта проблема, как кость в горле -- ходить мне в школу или не ходить... В общем, мы почти не разговаривали. Друг на друга почти не глядели, очень долго... Потому что такие, как мама, не способны мыслить по-человечески! Болтает, что в голову взбредет, и тут же забывает, что сказала. Говорит все всерьез, только уже через минуту ничего не помнит! А иногда ее вдруг прошибает -- и она вспоминает о своих материнских обязанностях. Это меня в ней бесит больше всего!..

-- Но все же? -- вставил я. Вставлять в ее речь союзы -- единственное, что мне оставалось.

-- Но все же... Конечно... Все-таки она особенная и интересная. Как мать -- совершенно безалаберная, и этим она всегда меня обижала, но… В то же время чем-то -- не знаю, чем -- постоянно притягивала. Совсем не так, как папа. Я не знаю, почему. Только все равно... Даже если она сама скажет «давай подружимся», -- у нас ведь силы совсем-совсем разные! Я -- ребенок, а она такая взрослая, сильная... Это же любому ясно, правда? Но как раз этого мама не понимает. И потому -- даже если она правда хочет, чтобы мы подружились, даже если старается изо всех сил -- все равно меня обижает... Вот, даже когда мы в Саппоро были. Сделает что-нибудь, чтобы со мною сблизиться. Я, понятно, тоже делаю шаг навстречу. Я ведь тоже стараюсь как могу, честное слово... А она тут же -- раз! -- и в сторону отворачивается. Голова уже чем-то другим занята, обо мне и не помнит. Вся жизнь у нее -- то так, то эдак, с какой ноги встанет. -- Юки сердитым щелчком отправила крошку кренделя со скатерти на песок. -- Взяла меня с собой в Саппоро. Ну и что? Как будто это что-нибудь изменило! Сразу же забыла, что меня с собой привезла, и уехала в своё Катманду. О том, что меня в чужом городе бросила, не вспоминала три дня. И ведь даже не понимает, как больно мне делает. Я ведь, на самом деле, ее люблю... Да, наверное, люблю. И, наверное, подружиться с ней было бы здорово. Только я не хочу, чтобы она вертела мной, как ей вздумается... Хватит! Больше я этого терпеть не собираюсь.

-- Все ты правильно говоришь, -- сказал я. -- И аргументы приводишь разумные. Очень хорошо тебя понимаю.

-- А вот мама не понимает... Сколько ни объясняй -- даже не соображает, о чем вообще разговор.

-- Похоже на то...

-- Вот это меня и бесит.

-- Это я тоже понимаю, -- сказал я. -- Мы, взрослые, в таких ситуациях обычно напиваемся.

Юки схватила мой стакан с «пинья-коладой» и жадно, большими глотками выдула половину. Стакан был огромный, как аквариум, так что употребила она будь здоров. Закончив, легла подбородком на край стола и сонно уставилась на меня.

-- Так странно... -- сказала она. -- Во всем теле тепло, и спать хочется.

-- Все правильно, -- кивнул я. -- Как настроение? Не тошнит?

-- Нет, не тошнит. Хорошее настроение.

-- Ну и славно. Сегодня был длинный день. Тринадцатилетние и тридцатичетырехлетние заслужили свое право на хорошее настроение.

Я расплатился, и мы вернулись в отель. Всю дорогу я поддерживал Юки за локоть. Мы дошли до ее номера, я отпер дверь.

-- Эй, -- позвала она.

-- А? -- отозвался я.

-- Спокойной ночи, -- сказала она.

Назавтра выдался великолепный гавайский день. Сразу после завтрака мы переоделись и вышли на пляж. Юки заявила, что хочет попробовать, как катаются на волнах. Мы взяли напрокат две доски и с центрального пляжа перед гостиницей «Шератон» заплыли подальше в море. Я вспомнил элементарную технику сёрфинга, что мне когда-то втолковывали друзья, и точно так же объяснил всё ей. Как седлать волну, как ставить ноги на доску и все в таком духе. Юки схватывала буквально на лету. Держалась расслабленно, отлично чувствовала, когда что делать. Уже через полчаса она обращалась с волнами гораздо лучше меня. «Забавная штука!» -- сказала она в итоге.

После обеда мы заглянули в магазинчик «Всё для сёрфинга» на Ала-Моана⁽²⁴⁾ и купили пару подержанных досок. Продавец спросил у нас, сколько мы весим, и подобрал для каждого доску нужной тяжести и длины. «Это ваша сестра?» -- полюбопытствовал он у меня. Объяснять ему что-либо было выше моих сил, и я просто ответил: «Ага». Как бы там ни было, на папашу с дочкой мы не походили -- и слава богу.

В два часа мы вернулись на пляж и провалялись под солнцем до вечера. Иногда купались, иногда дремали. Но бульшую часть времени просто бездельничали в свое удовольствие. Слушали радио, листали книжки, под шелест пальмовых листьев разглядывали прохожих. Солнце сползало все ниже по заданной траектории. Когда закончился день, мы вернулись в отель, приняли душ, съели салат со спагетти и сходили на фильм Спилберга. Выйдя из кино, погуляли немного по городу и забрели в бар с открытым бассейном при отеле «Халекулани». Я снова заказал «пинья-коладу» для себя и фруктовый коктейль для Юки.

-- А можно, я у тебя опять отопью? -- спросила Юки, показывая на мой бокал.

-- Валяй! -- согласился я и поменял бокалы местами. Юки ухватила губами соломинку и отпила моей «пинья-колады» сантиметра на два.

-- Вкусно! -- сказала она. -- Хотя вчера вкус был какой-то немного другой.

Я подозвал официантку и заказал еще одну «пинья-коладу». А первую отдал Юки.

-- Допивай уже, -- разрешил я. -- Смотри, будешь со мной каждый вечер по барам шляться -- через неделю станешь супер-экспертом по «пинья-коладе» среди юниоров!

Оркестр на танцплощадке у края бассейна исполнял «Frenesi». Седенький кларнетист вытягивал долгое соло. Очень качественное соло в духе Арти Шоу⁽²⁵⁾. Десяток пожилых пар, разодетые под стать музыке, плавно танцевали. Голубоватый искусственный свет со дна бассейна отражался на их лицах, придавая всей картине вид мистической галлюцинации. Эти старички и старушки выглядели совершенно счастливыми. Каждый под конец жизни приехал сюда, на Гавайи. Они выдавали мастерские па, их шаги были тверды и легки. Мужчины держали осанку и тянули подбородок; женщины выписывали правильные круги, и подолы их длинных юбок мягко приподымались и опадали. Мы смотрели на них, не в силах оторваться. Уж не знаю, чем, но эти танцоры успокаивали мне душу. Наверное, тем, что на их лицах я видел самое неподдельное удовольствие. Мелодия сменилась на «Moon Glow», и пары дружно сдвинулись щека к щеке и подняли головы.

-- Снова спать охота, -- сказала Юки.

Впрочем, теперь она уже добрела до дому без моей помощи. Прогресс налицо.

*

Я вернулся к себе в номер, принес из кухни бутылку вина и стакан, уселся перед телевизором и начал смотреть «Вздёрни их повыше» c Клинтом Иствудом. Опять Клинт Иствуд. И опять -- без тени улыбки... После третьего стакана я стал засыпать, поэтому выключил телевизор, не досмотрев, и поплелся в ванную чистить зубы. Вот и закончился день, подумал я. Чем он был знаменателен? Да ничем особенным. Так себе день, ни рыба ни мясо. Утром научил Юки сёрфингу, после обеда купил ей доску. Поужинали, сходили на «Инопланетянина». Посмотрели в баре отеля «Халекулани» на танцующих стариков. Юки захмелела, и я отвел ее спать. Вот и все. Не хороший, не плохой -- обычный гавайский день. И как бы там ни было, он закончился, подумал я.

Но все оказалось не так просто.

Раздевшись до трусов и майки, я забрался в постель, погасил свет -- но не прошло и пяти минут, как в дверь позвонили. Черт знает что, подумал я. Первый час ночи! Я включил торшер у изголовья, натянул штаны и подошел к двери. Пока я шел, позвонили еще дважды. Юки, наверное, подумал я. Кому еще я мог понадобиться в такое время? И потому распахнул дверь, даже не поинтересовавшись, кто там. Но это была не Юки. А совсем другая девчонка.

-- Привет! -- сказала она.

-- Привет, -- машинально ответил я.

Родом она была, судя по всему, из Юго-Восточной Азии. То ли таиландка, то ли филиппинка, то ли вьетнамка. Никогда не умел точно определять по лицам расовую принадлежность. В общем, оттуда. Очень красивая. Миниатюрное тело, смуглая кожа, большие глаза. Розовое платье из какой-то гладкой ткани с люрексом. И сумка, и босоножки -- все на ней было розовым. А на левом запястье вместо браслета красовалась розовая лента с бантиком. Прямо как на подарке ко дню рождения. Зачем это ей понадобилось цеплять на руку ленту с бантиком? -- задумался я. Но так ничего и не придумал. Опершись о дверной косяк, она глядела на меня и приветливо улыбалась.

-- Меня зовут Джун⁽²⁶⁾, -- произнесла она по-английски с заметным акцентом.

-- Привет, Джун, -- сказал я.

-- Можно войти? -- спросила она, показывая пальцем за мою спину.

-- Минуточку! -- ответил я, несколько обалдев. -- По-моему, вы ошиблись дверью. Вы к кому?

-- Э-э... Сейчас, погодите, -- сказала она, покопалась в сумочке, достала какую-то записку и пробежала по ней глазами. -- К мистеру ... .

И назвала мое имя.

-- Это я, -- сказал я.

-- Ну, вот видите... Значит, не ошиблась.

-- Погодите-погодите, -- не сдавался я. -- Фамилия совпадает, не спорю. Но что вам от меня нужно -- ума не приложу. Вы, вообще, кто?

-- Может, все-таки войдем для начала? Если долго снаружи разговаривать -- что о вас соседи подумают? Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо. Не ограблю же я вас, в самом деле...

И правда, подумал я. Пока мы будем так стоять и препираться, Юки, того и гляди, проснется и тоже вылезет из своего номера -- объясняйся с ней потом. И я впустил незваную гостью. Будь что будет. Хорошо, если все будет хорошо...

В номере Джун сразу скользнула к дивану, без приглашения забралась на него и подобрала ноги.

-- Чего-нибудь выпьете? -- спросил я.

-- Что вы, то и я, -- ответила она. Я смешал на кухне два джин-тоника, принес в комнату и присел на диван рядом с ней. Она с удовольствием отхлебнула и, усаживаясь по-турецки, смело раздвинула ноги. Очень красивые ноги, подумал я.

-- Слушайте, Джун. Зачем вы ко мне пришли? -- спросил я.

-- Сказали прийти -- я и пришла, -- сказала она как ни в чем не бывало.

-- Кто сказал?

Она пожала плечами.

-- Джентльмен, который хочет вас отблагодарить, не называя своего имени. Он заплатил. Аж из Японии. Чтобы я к вам пришла. Вы ведь понимаете, зачем?

Хираку Макимура, догадался я. Вот он, его пресловутый «подарок». И вот что означает лента с бантиком у нее на запястье... Стало быть, он надеялся, что, купив мне женщину, сможет не волноваться за дочь. Практичный человек. То есть -- реально практичный. Злости я не чувствовал -- напротив, мне даже стало по-настоящему интересно. Странный мир окружал меня: все только и делали, что покупали мне женщин.

-- Все оплачено до утра. Можно отлично развлечься! У меня очень хорошее тело.

Джун вытянула ноги, сбросила розовые босоножки и в соблазнительной позе разлеглась на полу.

-- Знаешь... Извини, но я не могу, -- сказал я.

-- Почему? Ты что -- гомик?

-- Нет... И дело не в этом. Просто мы с этим джентльменом, который все оплатил, по-разному мыслим. Поэтому я не могу с тобой спать. Понимаешь, здесь не тот сюжет...

-- Но ведь все уже оплачено. Деньги вернуть не получится. А переспали мы с тобой или нет -- тот, кто платил, об этом все равно не узнает. Не буду же я ему по международному телефону докладывать: «Йес, сэр! Ваш заказ выполнен, мы трахнулись ровно три раза»... Так что делай, не делай -- все равно уже ничего не изменится. И «сюжет» тут вовсе ни при чем.

Я вздохнул. И глотнул джин-тоника.

-- Давай, чего ты! -- просто сказала Джун. -- Тебе понравится, вот увидишь.

Я не знал, как быть. Что-либо взвешивать, что-либо доказывать самому себе становилось все сложнее. Вот так -- день заканчивается, ложишься в постель, гасишь свет, собираешься уснуть. А тут к тебе в комнату вваливается незнакомка и говорит «Давай!» Весь мир сошел с ума.

-- Может, еще джина выпьем? -- предложила она. Я кивнул, она скользнула на кухню и через минуту принесла оттуда еще два джин-тоника. Включила радио. Держась при этом естественно, словно у себя дома. Зазвучал хард-рок.

-- Сайко!⁽²⁷⁾ -- произнесла она по-японски. Затем села рядом, прислонилась ко мне и отхлебнула джин-тоника. -- Я свое дело знаю. И знаю про все это больше тебя. Нету здесь никакого сюжета. Ты, главное, положись на меня, а я сама все сделаю. И тот японский джентльмен здесь уже совсем-совсем ни при чем. Такими вещами он распоряжаться не может. Тут уже решаем только мы вдвоем, ты и я...

И она нежно провела пальчиками по моей груди. Я понял, что запутываюсь окончательно. Мне даже стало казаться, что если уж Хираку Макимуре будет приятно, что я трахнулся с проституткой на его деньги, -- то почему бы, собственно, и нет. Вместо того, чтоб терзаться вопросами без ответов, куда проще покончить со всем одним махом. Ведь это просто секс и ничего более. Эрекция -- акт -- эякуляция. И на этом -- всё...

-- Ладно, давай, -- сказал я.

-- Вот и умница, -- кивнула Джун. И, допив свой джин-тоник, поставила стакан на край стола.

-- Только учти, я сегодня зверски устал, -- предупредил я. -- Ничего сверх программы обещать не могу.

-- Я же сказала, положись на меня. Я сама всё сделаю, от начала и до конца. А тебе лучше лежать и не двигаться. Только сначала я попрошу у тебя две вещи.

-- Что же?

-- Выключить свет и развязать эту ленточку.

Я погасил свет, развязал ее ленточку. И поплелся в спальню. В наступившем мраке в окне стало видно антенну радиовышки. На самом ее верху мерцали красные огоньки. Я лег в постель, повернулся на бок и начал разглядывать эти огоньки, не думая ни о чем. По радио все играл хард-рок. «Это нереально», -- пронеслось у меня в голове. Однако все было реальнее некуда. Все было очень реальным -- хотя и странных оттенков. Джун ловко скинула платье, раздела меня. Пусть и не так сногсшибательно, как Мэй, но она выполняла свою работу с большим искусством -- и этим искусством по-своему гордилась. Пальцами, языком и черт ее знает чем еще она здорово возбудила меня -- и под тяжкие ритмы «Форинера» довела до оргазма. Впереди была целая ночь. Над морем сияла луна.

-- Ну, как? Хорошо?

-- Хорошо, -- сказал я. Мне и вправду было хорошо.

И мы выпили еще по джин-тонику.

-- Послушай, Джун... -- сказал я, кое-что вспомнив. -- А в прошлом месяце ты, случайно, не называлась Мэй?

Она весело хохотнула.

-- А ты веселый! Люблю, когда шутят. Значит, по-твоему, в следующем месяце я буду Джули, а в августе -- Оги?⁽²⁸⁾

Я хотел сказать ей, что не шучу. Что в прошлом месяце я действительно спал с девчонкой по имени Мэй. Но рассказывать ей о том смысла не было. И я промолчал. Пока я молчал, она снова возбудила меня своими приемчиками. Второй раз подряд. Я ничего не делал -- просто лежал как бревно. Она выполнила все сама -- как на бензоколонке с продвинутым автосервисом. Только остановись да отдай ключи -- удовлетворят на полную катушку: и бензин зальют, и машину помоют, и давление в колесах проверят, и масло заменят, и окна протрут, и пепельницы вычистят. И все это -- секс?

Как бы то ни было, закончили мы около двух часов ночи и задремали. Когда я проснулся, на часах было около шести. Радио все играло, не выключенное с вечера. За окном светало, и сёрферы, ранние пташки, уже выстраивали свои грузовички вдоль пляжа. Рядом со мной, свернувшись калачиком, мирно сопела голая Джун. На полу валялись розовое платье, розовые босоножки и розовая ленточка. Я выключил радио и потормошил ее за плечо.

-- Эй… Просыпайся, -- сказал я. -- У меня скоро гости. Совсем молоденькая девочка, ребенок, придет сюда завтракать. Ты уж извини, но мне неохота, чтобы вы встречались.

-- Окей, окей... -- ответила она и села в постели. Затем поднялась, подобрала с пола сумочку, как была, нагишом, прошла в ванную, почистила зубы, расчесала волосы. И только потом оделась и обулась.

-- Хорошо было со мной? -- спросила она, подкрашивая губы помадой.

-- Хорошо, -- кивнул я.

Джун улыбнулась и, спрятав помаду, захлопнула сумочку звонким щелчком.

-- Ну, и когда еще раз?

-- Еще раз? -- не понял я.

-- Заплачено за три визита. Осталось еще два. Когда тебе лучше? Или, может, у тебя настроение изменится -- и ты захочешь с другой? Тоже можно. Я напрягаться не буду. Ведь мальчики любят спать с разными девочками, правда?

-- Да нет... Тебя вполне достаточно, -- сказал я. Других мне еще не хватало. Три визита! Ей-богу, этот Хираку Макимура решил выжать из меня всё до последней капли.

-- Спасибо. Я тебя не разочарую. В следующий раз еще лучше сделаю. Ты не пожалеешь! You can rely on me⁽²⁹⁾. Как насчет послезавтра? Послезавтра вечером я свободна, развлеку тебя как следует.

-- Хорошо, послезавтра, -- сказал я. И протянул ей десятидолларовую бумажку -- мол, это тебе на такси.

-- Спасибо... Ну, еще увидимся. Бай-бай, -- попрощалась она, отперла дверь и ушла.

*

Пока Юки не пришла завтракать, я вымыл стаканы, прибрал в комнате, прополоскал пепельницы, сменил простыни на кровати и выкинул в мусор розовую ленточку. Замел все следы, какие только мог. Однако не успела Юки войти, как тут же нахмурилась. Что-то в комнате явно ей не понравилось. Она чувствовала это что-то. И заподозрила неладное. Я сделал вид, что ничего не замечаю, и, насвистывая под нос какую-то мелодию, принялся собирать на стол. Сварил кофе, поджарил тосты, почистил фрукты. Накрыл на стол. Юки все это время подозрительным взглядом ощупывала все вокруг, прихлебывая холодное молоко и жуя неподжаренный хлеб. Я пробовал заговорить с ней, но не добился в ответ ни звука. Плохи дела, подумал я. Угрюмая серьезность заполнила комнату.

Завтрак прошел напряженно. Наконец Юки положила локти на стол и посмотрела мне прямо в глаза. До крайности пристально.

-- Слушай. Сегодня ночью сюда приходила женщина, верно? -- спросила она.

-- А ты догадлива, -- ответил я как ни в чем не бывало.

-- Ты где ее взял? Еще там, на пляже подцепил и пригласил, да?

-- Ну вот еще! За кого ты меня принимаешь? Сама пришла.

-- Ладно врать-то! Так не бывает.

-- Это не ложь. Я тебе вообще никогда не вру. Серьезно, сама взяла и пришла, -- сказал я. И затем рассказал ей, как все было на самом деле. Что Хираку Макимура купил для меня женщину. Что она заявилась неожиданно -- свалилась, как снег на голову. Видимо, Хираку Макимура надеялся, что если утолит таким образом мой сексуальный инстинкт, его дочь останется в неприкосновенности.

-- Всё. Не могу больше. -- Юки глубоко вздохнула и закрыла глаза. -- Почему, почему он вечно всех подозревает в каких-то гадостях? Почему не может подумать о человеке хорошо? Ничего большого и важного никогда не поймет -- зато всяким мусором постоянно голова забита! Мама у меня, конечно, не подарочек -- но у папы тоже по-своему с головой не в порядке. Где-то в другом месте. Вечно сделает что-нибудь, не разобравшись, и все испортит...

-- Да уж. Не разобравшись -- это еще мягко сказано, -- сказал я.

-- Ну, а ты -- зачем впускал? Ты же сам пригласил ее в комнату, разве нет?

-- Пригласил. Надо же было у нее выяснить, что, вообще говоря, происходит.

-- И ты хочешь сказать, что вы никакими... глупостями с ней не занимались?

-- Все оказалось не так просто.

-- Можно подумать! -- воскликнула она и замолчала, не найдя подходящего выражения. Щеки ее слегка порозовели.

-- И тем не менее. Долго объяснять -- но, в общем, я не смог отказаться как следует, -- сказал я.

Юки снова закрыла глаза и подперла щеки ладонями.

-- Невероятно, -- почти прошептала она. -- Просто не верится: ты -- и вдруг занимаешься такими вещами!..

-- Ну, я, конечно, сперва отказаться хотел, -- сказал я откровенно. -- Да пока отказывался -- стало вдруг все равно. Расхотелось взвешивать все эти «за» и «против». Я вовсе не собираюсь перед тобой оправдываться, но... Твои родители действительно очень сильные люди. Мать по-своему, отец -- по-своему, но оба сильно воздействуют на тех, кто их окружает. Это можно признавать или оспаривать -- но, тем не менее, у них есть некий стиль. Уважать я его не уважаю, но игнорировать тоже не могу. То есть, я подумал, что если от этого твоему отцу станет легче, то и ладно. Тем более, что и девушка была очень даже ничего себе...

-- Какая гадость! -- сказала Юки ледяным тоном. -- Папа купил тебе женщину. Ты что, не понимаешь? Так же нельзя! Это неправильно, стыдно! Или я не права?

Она, черт возьми, была права.

-- Да, ты права, -- сказал я.

-- Ужасно, ужасно стыдно... -- повторила Юки.

-- И не говори, -- признал я.

После завтрака мы взяли доски и вышли на пляж. Снова перед отелем «Шератон» заплыли подальше в море и до самого обеда седлали волну. Только на этот раз Юки не произносила ни слова. Не заговаривала сама и не отвечала на вопросы. Только кивала или качала головой, когда нужно, и все.

Поплыли назад, пообедаем, сказал я ей наконец. Она кивнула. Может, дома чего-нибудь приготовим, спросил я. Она покачала головой. Ну, давай купим что-нибудь и съедим прямо на улице, предложил я. Она снова кивнула. Мы купили с ней по хот-догу и уселись на лужайке Форта Дерасси. Я пил пиво, она -- кока-колу. Она по-прежнему не говорила ни слова. Промолчав уже, в общем, часа три подряд.

-- В следующий раз откажусь, -- пообещал я ей.

Она сняла темные очки и посмотрела на меня так, как разглядывают хмурое небо, выискивая просветы меж облаками. Добрые полминуты смотрела на меня и не двигалась. Наконец подняла загорелую ладонь и очень элегантным жестом убрала волосы со лба.

-- В следующий раз? -- переспросила она изумленно. -- Что еще за следующий раз?

Я объяснил ей, что Хираку Макимура заплатил этой женщине за три визита. И что второй визит назначен на послезавтра. Она заколошматила кулачком по земле.

-- Просто невероятно! Какая дурацкая чушь...

-- Я, конечно, никого не выгораживаю, но... Твой отец по-своему волнуется за тебя, -- сказал я. -- Ну, то есть, ты женщина, я мужчина. Понимаешь, о чем я?

-- Ужасно дурацкая чушь!.. -- повторила Юки со слезами в голосе. Потом она встала, ушла к себе и не показывалась до самого вечера.

После обеда я немного вздремнул и еще немного позагорал на веранде, листая «Плэйбой», что купил в супермаркете по соседству. В пятом часу небо начало хмуриться, покрылось плотными тучами -- и после пяти разродилось фундаментальным тропическим шквалом. Сверху лило так, что, казалось, продлись это безумие еще пару часов -- весь остров смоет и унесет куда-нибудь к Южному полюсу. Впервые в жизни я наблюдал настолько безумный ливень. Уже в каких-то пяти метрах я не мог различить ни предметов, ни их очертаний. Пальмы на пляже раскачивались, как полоумные, и шлепали широченными листьями, точно мокрая курица крыльями. Асфальтовая дорога вдруг превратилась в реку. Несколько сёрферов пробежали у меня под окном, прикрывая головы досками вместо зонтов. И тут началась гроза. Где-то за «Алоха-Тауэр» над самым морем мелькнул сполох молнии -- и воздух сотрясся от грохота, будто реактивный самолет перешел звуковой барьер. Я закрыл окно, пошел на кухню и начал варить себе кофе, прикидывая, что бы приготовить на ужин.

После второго раската в кухне возникла Юки. Прокравшись тихонько, она прислонилась к стене в углу и уставилась на меня. Я пытался ей улыбнуться, но она только буравила меня взглядом. На ее лице не отражалось ничего. Я налил себе кофе, с чашкой в руке перешел в гостиную и сел на диван. Юки присела рядом. Выглядела она неважно. Наверное, боится грозы. Почему, интересно, все девчонки боятся грозы и пауков? Если подумать, гроза -- это всего лишь разряды электричества в атмосфере. А пауки, за исключением каких-то особых пород -- совершенно безвредные насекомые... Снова полыхнула голубоватая молния -- и Юки крепко, обеими ладонями вцепилась мне в правое запястье.

Минут десять мы сидели с ней так, глядя на шквал и слушая раскаты грома. Юки сжимала мое запястье, а я пил кофе. Постепенно гроза ушла, дождь прекратился. Тучи рассеялись, и предзакатное солнце повисло над морем. От того, что произошло, остались только лужи -- крохотные пруды и озера, разлившиеся повсюду. В каплях воды на кончиках пальмовых листьев играло солнце. По морю -- будто и не было ничего -- побежали мирные барашки волн, и отдыхающие, что прятались от дождя где придется, потянулись обратно на пляж.

-- Ты права, мне действительно не следовало этого делать, -- сказал я. -- Куда бы разговор ни зашел -- нужно было сразу отправить ее восвояси. А я в тот вечер дико устал, голова совсем не работала... Я, видишь ли, очень несовершенное человеческое существо. Очень далек от идеала, и ошибаюсь частенько. Но я учусь. И сильно стараюсь не повторять своих ошибок. Хотя все равно иногда повторяю. Почему? Да очень просто. Потому что я глуп и несовершенен. В такие моменты я очень себя не люблю. И делаю все, чтобы в третий раз этого не случилось ни в коем случае. Так и развиваюсь понемногу. Пусть небольшой, но прогресс... Все лучше, чем ничего.

Очень долго Юки не отвечала. Отпустив наконец мое запястье, она сидела, не издавая ни звука, и смотрела в окно. Я даже не был уверен, слушала ли она то, что я говорил. Солнце зашло, на набережной загорались бледные фонари. В прозрачном, сразу после дождя, воздухе свет фонарей был особенно свеж. На фоне синего вечернего неба передо мной вздымалась радиобашня, и красные огни на ее антенне мигали так же размеренно, как пульсирует сердце. Я прошел на кухню, достал из холодильника банку пива. Хрустя солеными сухариками и запивая их пивом, я спросил себя -- а действительно ли, пускай понемногу, но я развиваюсь? Я был уже не настолько уверен в себе. А если подумать -- даже совсем не уверен. По-моему, некоторые ошибки я повторял и по шестнадцать раз, только все равно никуда не двигался... Впрочем, то, что я сказал Юки, в основном было правдой. Да и объяснить это как-нибудь по-другому я бы все равно не смог.

Когда я вернулся в комнату, Юки по-прежнему сидела на диване и смотрела остановившимся взглядом в окно. Подобрав под себя ноги, стиснув руками колени и упрямо выпятив подбородок. Я вдруг вспомнил свою семейную жизнь. Сколько раз, пока я был женат, все это повторялось снова и снова, подумал я. Сколько раз я обижал жену, сколько раз потом извинялся. И жена сидела вот так же -- и долгими, долгими часами не произносила ни слова. И я спрашивал себя: зачем я обижаю ее? Ведь если подумать -- не так уж она и виновата. Тогда я очень искренне каялся, объяснялся с ней и старался, чтобы рана в ее душе поскорей затянулась. И надеялся, что раз за разом совершая все это, мы с нею развиваем наши отношения. Но, как видно по результату, никакого развития там не было и в помине.

По-настоящему она обидела меня только раз. Единственный раз. Когда ушла от меня к другому. И больше никогда. Странная все-таки вещь эта супружеская жизнь, подумал я. И впрямь как водоворот... Прав старина Дик Норт.

Я присел рядом с Юки, и чуть погодя она протянула мне ладонь. Я взял ее руку в свою и тихонько пожал.

-- Только не думай, что я тебя простила, -- сказала Юки. -- Для начала нужно хотя бы помириться, потом посмотрим. Ты сделал ужасную гадость и очень меня обидел. Это ты понимаешь?

-- Понимаю, -- сказал я.

Потом мы ужинали. Я сварил плов с креветками и фасолью, приготовил салат из оливок и помидоров с яйцом. Я пил вино, Юки тоже отхлебнула немного.

-- Иногда смотрю на тебя -- и вспоминаю жену... -- признался я.

-- Жену, которая тебя бросила и удрала с другим парнем, -- уточнила Юки.

-- Ага, -- кивнул я.

30

Гавайи...

Пролетело несколько мирных дней. Не то чтобы райских, но мирных. Следующий визит Джун я вежливо отменил. Сказал, что, кажется, простудился и кашляю (кхе-кхе!), и в ближайшее время, боюсь, мне будет не до развлечений. И протянул ей десять долларов -- мол, на такси. «Некрасиво получается! -- покачала она головой. -- Выздоровеешь -- звони, когда захочешь». И, достав из сумочки простой карандаш, написала номер телефона у меня на двери. Потом сказала «Бай!» -- и ушла, покачивая бедрами.

Несколько раз я свозил Юки к матери. И каждый раз мы с одноруким поэтом Диком Нортом то ходили на пляж, то купались в бассейне у дома. Плавал он тоже отлично. А Юки с матерью тем временем общались наедине. Уж не знаю, о чем именно. Юки не рассказывала, я не спрашивал. Я просто довозил ее до Макахи, после чего вел с Диком Нортом светские беседы, купался, разглядывал сёрферов, пил пиво, ходил в кусты мочиться -- и увозил ее обратно в Гонолулу.

Однажды я услышал, как Дик Норт декламирует стихи Роберта Фроста. Смысла я, конечно, не разобрал, но читал он здорово. Красивый ритм, богатая гамма эмоций. Увидел и снимки Амэ -- влажные, только из проявки. Лица простых гавайцев. Обычные портреты, казалось бы, ничего особенного -- однако, снятые ее рукой, эти лица несли в себе столько жизни, словно она фотографировала саму душу. Искренность и доброта аборигенов тропических стровов, их природная грубоватость, доходящая порой до жестокости, их способность радоваться жизни как она есть -- все это отражалось на ее фото. Сильные, и в то же время очень спокойные работы. Действительно, талант. «Совсем не то, что у меня или у вас», -- сказал мне Дик Норт. Что же, он прав. Ясно с первого взгляда.

Примерно так же, как я присматривал за Юки, Дик Норт присматривал за Амэ. Хотя он, конечно, выкладывался куда основательнее. Делал уборку, стирал, готовил, ездил за покупками, читал стихи, шутил, гасил тлеющие окурки, напоминал, что нужно почистить зубы, пополнял запасы «тампаксов» (однажды я сходил с ним в поход по магазинам), раскладывал в папки фотографии, составлял на пишущей машинке каталоги ее работ... И все это -- одной-единственной рукой. Как он выкраивал время еще и на собственные исследования -- уму непостижимо. «Бедняга», -- думал я всякий раз, глядя на него. Хотя, конечно, кто я такой, чтобы сочувствовать? Я в обмен на заботу о Юки заработал билет на Гавайи, оплаченный номер в гостинице и красотку в постель. Просто никакого сравнения...

*

В те дни, когда к матери ездить было не нужно, мы учились седлать волну, купались, валялись на пляже, шатались по магазинам или катались туда-сюда по острову на арендованном автомобиле. Вечерами гуляли по городу, смотрели кино и потягивали «пинья-коладу» в барах отелей «Халекулани» или «Ройал Гавайан». От нечего делать я готовил огромное количество разных блюд. Мы предельно расслабились и загорели до корней волос. В бутике отеля «Хилтон» Юки купила новое бикини и, надев его, стала совсем неотличима от девчонок, которые родились и всю жизнь прожили на Гавайях. В сёрфинге она также продвинулась очень солидно: выучилась седлать даже маленькую волну, что никак не давалось мне. Мы закупили сразу десяток кассет «Роллингов» и слушали их с утра до вечера не переставая. Всякий раз, когда я отходил купить чего-нибудь прохладительного и оставлял Юки на пляже одну, с ней непременно пытались заигрывать какие-нибудь мужчины. Но английского она не знала, поэтому напрочь их игнорировала. Как только я возвращался, они сразу же говорили «sorry» (а то и бросали что-нибудь покрепче) и исчезали. Юки почернела, похорошела, поздоровела. А кроме того, успокоилась и научилась радоваться жизни каждый день.

-- А что, мужчины действительно так сильно хотят женщин? -- спросила она однажды, когда мы валялись на пляже.

-- Ну, в общем, да... Кто сильнее, кто слабее -- но по своей природе, физически, мужчины хотят женщин, это факт. Что такое секс, ты, в целом, представляешь?

-- В целом -- представляю, -- ледяным тоном ответила она.

-- Существует такая штука, как половое влечение, -- пояснил я. -- Желание спать с женщиной. Природный инстинкт. Для продолжения рода.

-- Я тебя не спрашиваю о продолжении рода. Ты бы мне еще о страховании жизни рассказал. Я спрашиваю об этом самом половом влечении. На что это похоже?

-- Представь, что ты птица, -- сказал я. -- И любишь летать высоко в небе. Тебе от этого очень хорошо. Вот только летать, когда хочешь, не получается: мешают всякие обстоятельства. Ну, скажем, погода плохая, или ветер сильный, или время года неподходящее -- и поэтому когда-то можешь летать, а когда-то -- нет. Когда долго не можешь летать, внутри накапливается слишком много нерастраченных сил -- и тебя охватывает беспокойство. Начинаешь подозревать, что тебя как-то несправедливо принизили, ущемили. И даже возмущаешься -- чего это тебе летать не дают. Такое чувство тебе понятно?

-- Понятно, -- кивнула она. -- Всю жизнь только это и чувствую...

-- Ну, тогда и объяснять больше нечего. Это и есть половое влечение.

-- И когда ты в последний раз... по небу летал? Ну, до того, как папа купил тебе женщину?

-- В конце прошлого месяца, -- подсчитал я.

-- Тебе было хорошо?

Я кивнул.

-- И что -- это всегда хорошо?

-- Не обязательно, -- сказал я. -- Когда два несовершенных существа пробуют что-нибудь вместе, у них не всегда получается хорошо. Разочарования тоже случаются. А бывает, взлетишь, от радости забудешь про все на свете, и -- бабах клювом об дерево...

-- Хм-м, -- протянула Юки и задумалась. Наверное, пыталась представить птицу, которая засмотрелась на что-нибудь в полете и врезалась клювом в дерево. Я даже заволновался. Нормально ли я объяснил? Не забиваю ли девчонке в таком нежном возрасте голову ерундой? Впрочем, ладно. Приходит время, и каждый разбирается сам.

-- Но с годами шансы на то, что все будет хорошо, возрастают, -- продолжил я лекцию. -- Постепенно понимаешь, что делать. Как предсказывать погоду, угадывать ветер... Хотя само влечение, как правило, с возрастом ослабевает. Вот примерно так это все и устроено.

-- Какое убожество, -- покачала Юки головой.

-- И не говори, -- согласился я.

*

Гавайи...

Сколько я уже болтаюсь на этом острове? Само понятие времени исчезло. Вчера было вчера, завтра будет завтра -- вот и все, что я понимал. Солнце вставало и садилось, луна появлялась и исчезала, за приливом наступал отлив. Я попробовал подсчитать ушедшее время по календарю. Получилось, что с нашего приезда сюда прошло десять дней. Апрель подходил к концу. Месяц, на который я думал когда-то взять отпуск, давно истек. Что происходит? -- спросил я себя. Болты, скреплявшие мозг, слишком ослабли и держатся еле-еле. Дни напролет -- сплошной сёрфинг и «пинья-колада». Что, конечно, само по себе неплохо, но на самом-то деле я хотел найти Кики! Именно с этого все началось! Я отслеживал этот сюжет и смотрел, куда все течет. И совершенно неожиданно оказался там, где я сейчас. Меня окружили странные люди, все перевернулось вверх дном. И вот я уже валяюсь под пальмой с тропическим напитком в руке и слушаю «Калапану»⁽³⁰⁾. События потекли не в то русло. Срочно нужно что-то восстановить... Мэй умерла. Ее убили. Ко мне заявилась полиция. Да, кстати -- чем закончилось дело с Мэй? Удалось ли Рыбаку с Гимназистом поймать убийцу? А как там Готанда? Слишком помятым и жалким выглядел он в последний раз. О чем же мы с ним говорили? Так или иначе -- дела недоделаны. Нельзя бросать все на полдороге. Я должен вернуться в Японию.

Только сдвинуться с места было выше моих сил. Как и Юки, я просто упивался давно забытым чувством отсутствия всякого напряжения. Ибо, как оказалось, нуждался в этом ничуть не меньше. Я почти ни о чем не думал. Поджаривался на солнце, купался, пил пиво и разъезжал по острову на машине под Брюса Спрингстина и «Роллинг Стоунз». Гулял на пляжах под луной и напивался в барах роскошных отелей.

Разумеется, я понимал, что бесконечно такая жизнь продолжаться не может. И все же -- не мог заставить себя уехать. Мы с Юки находились в нирване. Я смотрел на нее, и язык не поворачивался сказать: «Ну что, пора домой?» И постепенно это стало оправданием для меня самого.

Прошло две недели.

*

Мы с Юки катались на машине. Вечерело, мы заехали в пригороды. Дорога была забита, но мы никуда не торопились и продвигались от пробки к пробке, разглядывая все, что что проплывало мимо. Кинотеатры порнофильмов, лавки старьевщиков, магазинчики вьетнамской одежды и китайской кулинарии, прилавки подержанных книг и пластинок тянулись вдоль дороги бесконечными рядами. Два старичка, вытащив из лавки на улицу стол и стулья, играли в го. Вечный, неизменный Гонолулу. Чуть не на каждом перекрестке маячили мужчины с сонными глазами -- просто стояли на углах улиц без особого смысла. Забавные кварталы. Здесь можно дешево и вкусно поесть. Но молоденьким девушкам тут лучше не гулять в одиночку.

Проехав пригороды, мы двинулись к порту, и вдоль обочин потянулись офисы и склады торговых компаний. Вокруг становилось все пустынней и неприветливее. Прохожие торопливо шагали с работы домой или толпились на остановках в ожидании автобуса. Тут и там зажигали неоновые вывески кофейни, и в каждой надписи не горело как минимум по одной букве.

-- Хочу опять посмотреть «Инопланетянина», -- сказала Юки.

-- Это можно, -- согласился я. -- Пойдем после ужина.

И она завела разговор про «Инопланетянина». Жалко, что ты не похож на Инопланетянина, сказала она. И указательным пальцем легонько потыкала мое лицо.

-- Бесполезно, -- сказал я. -- Даже это меня не излечит...

Юки весело хохотнула.

Тут-то все и случилось.

Меня словно ударили. В голове резко щелкнуло, будто соединились какие-то неведомые контакты. Что-то произошло. Но что именно -- я сообразил не сразу.

Почти механически я нажал на тормоз. Мчавшийся сзади «камаро» отчаянно просигналил нам несколько раз, пошел на обгон, -- и я услышал в окно непонятную хриплую ругань. Определенно, я что-то увидел. Пару секунд назад. Что-то очень важное.

-- Эй! Ты чего? Угробить нас решил? -- сказала Юки. То есть -- наверное, она так сказала.

Я не слушал ее. Кики! -- завертелось в голове. Ошибки быть не могло: я только что видел Кики. Здесь, на окраине Гонолулу. Как и зачем она здесь оказалась -- не знаю. Но это была она. Я разминулся с нею. Она прошла мимо -- так близко, что я мог бы коснуться ее, высунув руку из окна. Прошла -- и скрылась из виду.

-- Все окна закрой, все двери запри. Наружу не высовывайся. Кто бы ни попросил -- не открывай никому, поняла? Я скоро вернусь, -- приказал я Юки и выскочил из машины.

-- Стой! Ты куда? Я не хочу здесь одна!.. -- донеслось в ответ.

Но я уже несся по тротуару. Возможно, я сбил с ног несколько человек, но не оглядываться же: я должен был догнать Кики. Зачем -- не знаю. Но я должен был ее догнать -- и поговорить с ней. Я пробежал так то ли два, то ли три квартала. На бегу вспоминая, как она одета. Голубое платье, белая сумка через плечо. Далеко-далеко впереди я увидел их -- голубое и белое. Голубое и белое чуть подрагивали в сумерках в такт ее шагам. Она направлялась к самым оживленным кварталам. Я выскочил на какой-то проспект, толпа стала плотнее, и двигаться быстро уже не получалось. Какая-то огромная бабища, габаритами раза в три больше Юки, постоянно закрывала мне обзор. Но я умудрялся не терять Кики из виду, а она все шла и не останавливалась. Не быстро, не медленно. Не оборачиваясь, не глядя по сторонам, не желая садиться в автобус -- просто шагала вперед, и все. Казалось, еще немного -- и я догоню ее, но странное дело: расстояние между нами будто не сокращалось. Она не остановилась ни на одном перекрестке. Каждый светофор на ее пути загорался зеленым -- словно она заранее просчитывала свой маршрут по секундам. На одной из улиц, чтобы совсем не упустить ее, мне пришлось уворачиваться от машин, перебегая дорогу на красный свет.

Между нами оставалось не более двадцати метров -- и вдруг она резко свернула влево. Быстро, как только мог, я свернул за ней. И очутился в узеньком пустынном переулке. Справа и слева тянулись обшарпанные стены каких-то контор. Прямо под ними на тесных стоянках ютились замызганные грузовики и микроавтобусы. Ее нигде не было. У меня перехватило дыхание. Я не верил своим глазам. «Эй! Что происходит? Ты снова пропала?»

Нет. Ее фигурка лишь на секунду скрылась за гигантским автофургоном -- и вновь замаячила впереди. Хотя темнело уже с каждой секундой, я отчетливо различал, как белая сумочка мерно, точно маятник, покачивается у нее на бедре.

-- Кики! -- во весь голос крикнул я.

Она, похоже, услышала. Очень быстро, на какое-то мгновение обернулась. Кики. Конечно, нас разделяло несколько метров; конечно, было уже совсем темно, а фонари освещали этот мрачный переулок крайне скудно. Но в том, что это Кики, я больше не сомневался. Ошибки не было. Я знал, что это она -- и она знала, что это я. Она обернулась, и я даже успел заметить ее улыбку.

Но Кики не остановилась. Лишь обернулась на миг -- и все. Даже не сбавила ходу. Она прошагала чуть дальше -- и вдруг скрылась в одном из зданий. Через какие-то двадцать секунд я нырнул в те же двери. Но опоздал: створки лифта уже закрылись. Стрелка на циферблате старого табло начала медленно отсчитывать этажи. Переводя дыхание, я следил за стрелкой. Та, еле двигаясь, кое-как доползла до цифры «8». Дрогнула, остановилась. И уже больше не двигалась. Нажав на кнопку, я вызвал лифт, но передумал -- и кинулся вверх по лестнице. По дороге столкнулся с вахтером -- седым самоанцем. Он спускался вниз с какими-то ведрами, и я чуть не сбил его с ног.

-- Эй! Вы куда? -- крикнул он мне.

-- Потом! -- бросил я на бегу.

В здании было пыльно и пусто. Мои шаги отдавались в мертвой тишине неприятным дрожащим эхом. На этажах, похоже, не было ни одной живой души. Я забежал на восьмой и огляделся. Никого, ничего. Только семь или восемь деловых, безликих дверей вдоль стены. Да на каждой двери -- табличка с номером и названием офиса.

Я прочел все таблички одну за другой. Ни одна из надписей ничего мне не говорила. Торговая фирма, адвокатская контора, кабинет стоматолога... Все таблички старые и грязные. Даже имена людей на них, казалось, устарели и вышли из обихода. Крайне трудно представить, что в какую-то из этих дверей и сегодня еще заглядывают посетители. Абсолютно безликие двери на случайном этаже неказистого здания в ничем не примечательном переулке. Я снова перечитал все таблички, но никакой связи с Кики не обнаружил. В полной растерянности я застыл посреди коридора. Прислушался. Ни звука. Во всем здании было тихо, как в гробнице Тутанхамона.

И тут я услышал его -- цоканье каблучков по кафелю пола. В высоких потолках безлюдного коридора оно отдавалось странным, неестественным эхом. Тяжелым и гулким, точно отгремел большой барабан, а эхо еще долго носится в воздухе. И своими раскатами сотрясает нынешнего меня. Мне вдруг почудилось, будто я заблудился в окаменевших внутренностях огромного ископаемого -- зверя, погибшего миллионы лет назад. Будто я провалился в какую-то щель меж эпохами -- и застрял там навеки.

Звук был таким громким, что я даже не сразу понял, откуда он слышится. И лишь чуть позже сообразил: справа, из конца коридора. Ступая кроссовками как можно мягче, я быстро пошел туда. Цоканье каблучков доносилось из-за последней двери. Звук казался очень далеким -- но в том, что именно из-за последней двери, я больше не сомневался. На двери -- никакой вывески. Странно, подумал я. Когда пять минут назад я проверял все двери, здесь тоже висела табличка. Что на ней было написано -- не помню. Но она была, это факт. Попадись мне дверь без таблички, уж я бы запомнил.

Или, может, я вижу сон? Но это не сон. Такое не может быть сном. События слишком логично сменяют друг друга. Все слишком упорядоченно. Я заехал в пригороды Гонолулу, погнался за Кики, пришел сюда. Это не сон. Это реальность. Что-то не так, это верно. Но реальность остается реальностью.

Как бы там ни было, я решил постучать.

Я постучал -- и цоканье каблучков прекратилось. Звук последнего шага замер в воздухе, и все опять погрузилось в мертвую тишину.

С полминуты я ждал у двери, не шевелясь. Но ничего не происходило. И каблучки больше не цокали.

Я взялся за ручку, собрался с духом -- и повернул ее. Не заперто. Ручка легко подалась, дверь с еле слышным скрипом открылась внутрь. Темно, слабо пахнет натертым паркетом. Я очутился в комнате -- огромной и совершенно пустой. Без мебели и даже без лампочек на потолке. Дневной свет еще не выветрился до конца и подкрашивал пространство тусклым синеватым сиянием. На полу валялось несколько старых газет. В комнате -- ни души.

И тут я снова услышал их. Каблучки. Четыре шага, ни больше ни меньше. И -- опять тишина.

Похоже, звук доносился откуда-то справа и немного сверху. Я пересек всю комнату. В правой стене у окна -- еще одна дверь. Тоже не заперта. За ней -- небольшая лестница. Стискивая холодные металлические перила, я начал медленно, осторожно подниматься вверх. Лестница оказалась очень крутой. Видимо, какой-то пожарный ход, которым обычно никто не пользуется. Шаги, однако, слышались явно отсюда. Вскоре лестница кончилась, и передо мною возникла еще одна дверь. Я пошарил по стенам вокруг, но не нашел ничего похожего на выключатель. Делать нечего: я нащупал дверную ручку, повернул ее -- и дверь открылась.

Меня встретила темнота. Не то чтобы кромешная мгла, но разглядеть что-либо не удавалось. Я понял одно: помещение было огромным. Наверно, какая-то кладовая на задворках пентхауза⁽³¹⁾, попытался представить я. Окон нет -- а если есть, то закрыты ставнями. Высоко в потолке я различил несколько маленьких вентиляционных окошек. Однако луна еще не взошла, и свет через них не просачивался. Лишь тусклое сияние уличных фонарей очерчивало контуры самих окошек, но ничего не освещало.

Я окунул лицо в эту странную темноту и крикнул:

-- Кики!..

Прождал с полминуты. Никто не ответил.

Что же делать? Идти туда, в эту мглу, смысла нет. Все равно ни черта не увижу. И я решил подождать. Может, глаза постепенно привыкнут к темноте. А может, произойдет еще что-нибудь.

Не знаю, сколько я простоял так, не двигаясь. Вглядываясь во мрак и вслушиваясь в тишину. Потом откуда-то вдруг пробился слабенький, едва различимый луч света. Поднялась повыше луна? Или фонари загорелись поярче? Я отнял пальцы от дверной ручки и медленно, осторожно ступая, двинулся в темноту. Резиновые подошвы кроссовок сухо шуршали при каждом шаге. И это шуршание раскатывалось в пространстве тем же странным, ирреальным эхом, которым отдавался стук ее каблучков.

-- Кики! -- позвал я еще раз. Никакого ответа.

Как и подсказывала интуиция, помещение оказалось огромным. Громадное пустое пространство с мертвым, застоявшимся воздухом. Я встал точно посередине и огляделся. В нескольких местах у стен чернело нечто похожее на мебель -- яснее разобрать не удалось. Но, судя по угрюмо-пепельным силуэтам, -- диван, стулья, стол и комод. Больше всего поражало ощущение нереальности всей картины. Слишком огромная комната. И удручающе мало мебели. Жилое пространство, раскрученное на центрифуге.

Я огляделся еще раз, ища глазами белую сумочку Кики. Ее голубое платье, будь она здесь, наверняка растворилось бы в темноте. Но белую сумочку, думаю, я бы различил. Может, она сидит в каком-нибудь кресле?

Белой сумочки нигде не было. Только странные бесформенные пятна белели на диване и креслах. Сперва я подумал, что это мебельные чехлы с орнаментом. И подошел поближе. Но то были не чехлы. Скелеты. На диване сидели рука об руку два скелета. Полноценные человеческие скелеты -- каждая косточка на своем месте. Один большой, другой поменьше. В позах живых людей. Рука у большого скелета покоилась на спинке дивана. Тот, что поменьше, чинно сложил руки на коленях. Похоже, эти двое умерли неожиданно, даже не заметив, -- и, не меняя позы, так и превратились в скелеты. Мне показалось, что они улыбаются. И я поразился их белизне.

Страха я не почувствовал. Почему -- сам не знаю, но страха не было. Всё здесь остановилось, понял я. Остановилось и больше не движется. Как сказал полицейский инспектор -- «окаменевшие кости девственной чистоты». Они мертвы абсолютно. Необратимо мертвы. И бояться тут нечего.

Я обошел всю комнату. В каждом кресле сидело по скелету. Итого -- шесть. Все, кроме одного, были целыми и, похоже, пребывали скелетами уже очень долго. Эти люди умерли мгновенно и неожиданно -- скелеты сохраняли непринужденные позы живых. Один застыл, уставившись в телевизор. Тот, разумеется, ничего не показывал. А скелет (судя по росту -- наверняка мужчина) все сидел и буравил пустыми глазницами экран. Несуществующий взгляд, прикованный к несуществующему изображению. Еще двое замерли за столом -- смерть настигла их в миг, когда они сели ужинать. Перед ними я различил тарелки и вилки с ножами. Не знаю, что они когда-то собирались есть. Еда в тарелках давно обратилась в белесый прах. Еще один умер в постели. Его скелет был неполным. От самого плеча у него не хватало левой руки.

Я закрыл глаза.

Что это значит, Кики? Что ты хочешь мне показать?

И вновь послышались каблучки. Откуда-то из другой комнаты. С какой именно стороны, я не понял. Мне даже почудилось -- ниоткуда, ни с какой из сторон. Из пространства, которого нет. Но эта комната была тупиковой. Отсюда невозможно было выйти куда-то еще... Каблучки, удаляясь, поцокали еще немного и стихли. Затопившая всё тишина показалась мне такой вязкой, что я долго не мог пошевелиться. Наконец с трудом поднял руку и вытер пот со лба.

Кики снова исчезла.

Я вышел из комнаты. Через ту же дверь, в которую зашел. И напоследок обернулся. Шесть скелетов, как призраки, тускло белели в чернильной мгле. Казалось, они вот-вот очнутся, задвигаются. А сейчас просто ждут, когда я исчезну. Стоит мне уйти отсюда, как вспыхнет экран телевизора, а над тарелками со вкусным горячим ужином поднимется пар. Тихонько, старясь не потревожить их жизнь, я прикрыл за собой дверь и спустился по лестнице в пустую контору. Там ничего не изменилось -- по-прежнему ни души. Старые газеты валялись на полу в точности там же, где и раньше.

Я подошел к окну и посмотрел на улицу. Фонари, как и прежде, заливали переулок белесым сиянием, к тротуарам прижимались все те же пикапы и грузовики. Совершенно пустой переулок. Солнце совсем зашло.

И тут я заметил кое-что новенькое. Поверх толстого слоя пыли на подоконнике лежал клочок бумаги. Небольшой, размером с визитку. На нем -- семь цифр. Свежая бумага, яркая паста шариковой ручки. Незнакомый номер. На обороте -- ничего. Просто белая бумага.

Я сунул бумажку в карман и вышел из конторы.

В коридоре я остановился -- и с минуту стоял, напряженно вслушиваясь в тишину.

Но не услышал больше ни звука.

Это была тишина после смерти. Абсолютная тишина -- как в трубке телефона с перерезанным проводом. Тишина тупика, из которого некуда выйти. Делать нечего -- я вздохнул и спустился по лестнице. В холле первого этажа поискал вахтера -- хотел спросить у него, что это за контора. Но его нигде не было. Я подождал немного, потом вдруг вспомнил о Юки и забеспокоился. Черт меня побери, сколько уже она сидит там, в машине? Чувство времени отказывало напрочь. Как долго я пробыл здесь? Двадцать минут? Или час? Сумерки давно превратились в ночь. А я бросил ее одну, мягко скажем, на не самой безопасной улице города... В общем, пора двигать обратно. Ничего нового я уже здесь не узнаю.

Я запомнил название переулка и вернулся к машине.

Юки с насупленным видом клевала носом на переднем сиденье и слушала радио. Я постучал, она подняла голову и отперла дверцу.

-- Прости, -- сказал я.

-- Тут приходили всякие. Орали чего-то. В окна стучали, машину раскачивали, -- сказала Юки бесцветным голосом и выключила радио. -- Было очень страшно.

-- Прости…

И тут она увидела мое лицо. На мгновение взгляд ее заиндевел: будто глаза потеряли цвет, и по ним пробежала легкая, еле заметная рябь -- как по тихой воде от листа, упавшего с дерева. Губы задергались, будто пытаясь произнести нечто невыразимое.

-- Эй... Где ты был и что ты там делал?

-- Не знаю, -- ответил я. Мой голос прозвучал непонятно откуда. Как и цоканье тех каблучков -- совершенно не ясно, на каком расстоянии и с какой стороны. Я достал из кармана платок и медленно вытер лицо. Капли холодного пота казались плотными и упругими, как масло. -- Сам не знаю. Где же я был?..

Юки прищурилась и, протянув руку, коснулась моей щеки. Мягкими, гладкими пальцами. Не отнимая их, она втянула носом воздух, словно к чему-то принюхиваясь. Ее носик чуть дернулся, ноздри раздулись и замерли. Не отрываясь, она смотрела мне прямо в глаза -- будто разглядывала меня с расстояния не менее километра.

-- Но ты что-то увидел, правда?

Я кивнул.

-- Я знаю. Это словами не рассказать. Вообще никак не выразить. Когда пытаешься объяснить, никто не понимает. Но я -- понимаю... -- Она наклонилась и легонько прижалась щекою к моей щеке. Секунд, наверно, пятнадцать, мы просидели так, не шелохнувшись.

-- Бедный, -- вздохнула она наконец.

-- Почему все так? -- рассмеялся я. Мне совсем не хотелось смеяться, но по-другому было нельзя. -- С какой стороны ни посмотри, я -- обычный, абсолютно нормальный человек. И очень реалистичный. Почему меня постоянно затягивает в какую-то дикую, нелепую мистику?

-- И действительно, почему? -- сказала Юки. -- Ты только у меня не спрашивай. Я -- ребенок, а ты взрослый.

-- И то правда, -- признал я.

-- Но твое настроение я понимаю.

-- А я нет.

-- Бессилие, -- сказала она. -- Когда тобой вертит какая-то огромная силища, и ты не можешь ничего изменить.

-- Может, и так...

-- В таких ситуациях вы, взрослые, обычно напиваетесь.

-- Это уж точно, -- кивнул я.

Мы отправились в бар «Халекулани». Не в открытый с бассейном, как в прошлый раз, а в самом отеле. Я заказал мартини, Юки -- содовую с лимоном. Кроме нас, в баре не было ни одного посетителя. Лысеющий пианист средних лет с сосредоточенным, как у Рахманинова, лицом исполнял на рояле джазовые стандарты. Сначала «Stardust», потом «But Not For Me», и следом -- «Moonlight in Vermont». Техника игры -- безукоризненная, но слушать его было не очень интересно. Под конец он старательно отбарабанил прелюдию Шопена -- и это, надо признать, получилось великолепно. Юки захлопала, пианист выдавил улыбку шириной ровно в два миллиметра и куда-то исчез.

Я уже допивал третий мартини, когда, закрыв глаза, вдруг снова увидел ту проклятую комнату. Точно сон наяву. Страшный сон, от которого сначала бросает в пот, и только потом с облегчением вздыхаешь: привидится же такое... Только это не сон. Я знаю, что это не сон, и Юки тоже знает. Она знает: я видел это. Шесть скелетов, добела отшлифованных временем. Какой во всем этом смысл? Неужели однорукий скелет -- Дик Норт? Тогда кто остальные пятеро?

Что, черт возьми, хочет сказать мне Кики?

Вдруг вспомнив, я порылся в кармане, извлек найденный на подоконнике клочок бумаги, прошел к телефону и набрал загадочный номер. Трубку никто не брал. Каждый гудок проваливался в немую бездну, точно грузило спиннинга в морскую пучину. Я вернулся к бару, плюхнулся на свое место за стойкой и глубоко вздохнул.

-- Завтра, если будут билеты, я возвращаюсь в Японию, -- объявил я. -- Что-то я здесь подзадержался. Отпуск вышел отличный, но теперь, я чувствую, мне пора. К тому же, я дожен поскорей разобраться кое с чем в Токио.

Юки кивнула. Так, словно знала заранее, что я скажу.

-- Давай. За меня не беспокойся. Если хочешь вернуться -- лучше вернуться.

-- А ты что будешь делать? Здесь останешься? Или со мной поедешь?

Она чуть пожала плечами.

-- Поживу какое-то время у мамы. Я пока не хочу в Японию. Она ведь не откажется, если я попрошу?

Я кивнул и допил мартини.

-- Ну, хорошо. Завтра отвезем тебя в Макаху. Да и мне напоследок не помешало бы еще раз поговорить с твоей матерью.

Мы вышли из бара, забрели в рыбный ресторанчик неподалеку от «Алоха-Тауэр» и в последний раз поужинали. Пока Юки расправлялась с омаром, я выпил виски, потом принялся за жареных устриц. Мы почти не разговаривали. В голове у меня началась какая-то дикая каша. Казалось, я вот-вот навеки засну, так и не дожевав устриц, и сам превращусь в скелет...

Юки то и дело поглядывала на меня. Не успели мы все доесть, как она заявила:

-- По-моему, тебе пора спать. Ужасно выглядишь!

Вернувшись в номер, я включил телевизор и долго пил вино в одиночестве. Передавали бейсбол. «Нью-Йорк Янкиз» против «Балтимор Ориолз». Мне вовсе не хотелось смотреть бейсбол -- мне просто хотелось, чтобы телевизор оставался включенным. Хоть какая-то связь с реальностью.

Я пил вино, пока не начал совсем клевать носом. И лишь тогда, спохватившись, снова достал из кармана листок, дотянулся до телефона и набрал непонятный номер. Как я и ожидал, безрезультатно. После пятнадцатого гудка я положил телефонную трубку, снова плюхнулся на диван и уставился в катодную трубку Брауна⁽³²⁾. Я рассеянно наблюдал, как старина Уинфилд выбегает на подачу, когда вдруг осознал: в моей памяти что-то зудит, требуя внимания.

Что же?

Не сводя глаз с экрана, я попытался сосредоточиться.

Что-то одно похоже на что-то другое. Что-то одно переплетается с чем-то другим...

«Не может быть!» -- осенило меня. Это казалось невероятным -- и все же проверить стоило. Сжимая в пальцах листок с номером, я встал, вышел в прихожую и сверил номер на бумаге с номером, который Джун нацарапала карандашом на моей двери.

Полное совпадение.

Всё связано, подумал я. Всё замыкается друг на друга. И только я один не вижу ни малейшей логики в этой странной цепи.

*

Наутро я сходил в авиакассу и заказал билет на послеобеденный рейс. Затем выселился из гостиницы и отвез Юки к матери в Макаху. Еще до обеда я позвонил Амэ и сообщил, что на меня свалились срочные дела, и я вынужден сегодня же вернуться в Японию. Она особенно не удивилась. Сказала, что у нее для дочери место всегда найдется, и что я могу привезти Юки хоть завтра -- никаких проблем.

День с самого утра выдался на редкость пасмурным. Очередной шквал дождя мог обрушиться в любую минуту -- ничего странного. На все том же «мицубиси-лансере» я мчал по привычному хайвэю вдоль берега, выжимая сто двадцать в час под никогда не меняющийся рок-н-ролл.

-- Ты прямо как Пэкмэн, -- сказала вдруг Юки.

-- Как кто? -- переспросил я.

-- Будто в тебе сидит Пэкмэн, -- пояснила она. -- И пожирает тебя изнутри. Твою душу, черточку за черточкой -- пиип, пиип, пиип…

-- Я плохо понимаю метафоры.

-- Ну, что-то тебя грызет.

С минуту я молча вел машину, думая над ее словами.

-- Иногда рядом с собой я ощущаю тень смерти, -- сказал я. -- Очень явственную, плотную тень. Так и кажется: смерть подобралась совсем близко. Еще немного -- протянет костлявую руку и вцепится в горло. Но это не очень страшно. Потому что это всегда чья-то смерть, не моя. И рука ее вечно тянется к чужому горлу. Только с каждой чужой смертью душа внутри все больше стирается, во мне остается все меньше меня... Почему?

Юки молча пожала плечами.

-- Я сам не знаю, почему, -- продолжал я. -- Но смерть постоянно меня преследует. И при любой возможности показывается из какой-нибудь щели.

-- Может, это и есть твой ключ? Может, как раз через смерть ты и связан с миром?

С минуту я размышлял над ее словами.

-- М-да, -- вздохнул я наконец. -- Умеешь ты нагнать депрессию...

Дик Норт, похоже, всерьез огорчился, узнав, что я уезжаю. Пусть нас ничего и не связывало -- между нами установились достаточно добрые отношения, чтобы он испытывал такие чувства. Да и я вполне искренне уважал его «лирический прагматизм». Прощаясь, мы пожали друг другу руки -- и тут я снова вспомнил о комнате со скелетами. Неужели там действительно был Дик Норт?

-- Слушай, а ты никогда не думал, какой смертью умрешь? -- спросил я.

Он усмехнулся и задумался.

-- На войне часто думал. Там ведь много способов умереть. Но в последнее время -- почти не думаю. Некогда мне размышлять о таких премудростях. Все-таки на войне человек не так сильно занят, как в мирное время! -- засмеялся он. -- А почему ты спрашиваешь?

-- Нипочему, -- ответил я. -- Так, интересно стало.

-- Я подумаю, -- пообещал он. -- Снова увидимся -- расскажу.

После этого Амэ выманила меня на прогулку. Неторопливо, плечом к плечу мы побрели с ней маршрутом, каким обычно бегают по утрам.

-- Спасибо за все, -- сказала она. -- Я действительно вам благодарна. Просто я не умею это выразить как полагается. Но на самом деле... М-м… Я говорю серьезно. Мне кажется, с вашим появлением многое начало выправляться. От того, что вы с нами, почему-то все происходит как нужно. Мы с Юки отлично поговорили, стали лучше понимать друг друга. А теперь она даже приехала сюда пожить...

-- Замечательно, -- сказал я. Слово «замечательно» я употребляю лишь в особо тяжелых случаях, когда слов одобрения в голову не приходит, а промолчать неудобно. Но Амэ, конечно, этого не заметила.

-- С тех пор, как вы с ней, девочка действительно успокоилась. Большинство ее психозов будто рукой сняло. Определенно, вы с ней совпадаете характерами. Уж не знаю, в чем именно... По-моему, в вас есть что-то общее. Как вы думаете?

-- Не знаю, -- пожал я плечами.

-- А со школой как быть? -- спросила она.

-- Не хочет ходить -- зачем заставлять? Ребенок ранимый, с очень сложным характером, из-под палки все равно ничего делать не станет. Лучше нанять ей репетитора, чтобы усвоила хотя бы самые необходимые вещи. Как ни верти, а стрессы экзаменов, бестолковые состязания, идиотские клубы по интересам, подчинение себя коллективу, лицемерные правила поведения -- все это не для нее. Школа -- не то место, куда человек обязан ходить против собственной воли. Некоторые могут прекрасно учиться и в одиночку. Куда важнее было бы раскрыть ее индивидуальные способности. И как можно гармоничнее развивать то, что есть только у нее. А там, глядишь, она и сама захочет опять ходить в школу. В любом случае, нужно дать человеку самому за себя решить, вы согласны?

-- Да, пожалуй, -- кивнула Амэ, выдержав долгую паузу. -- Наверно, вы правы. Я и сама никогда не любила всю эту «коллективную жизнь», школу то и дело прогуливала... Так что я хорошо понимаю, о чем вы.

-- Ну, а если хорошо понимаете -- что вас тогда терзает? В чем проблема?

Она помотала головой -- так энергично, что хрустнули позвонки.

-- Да нет никакой проблемы! Просто... с Юки я никогда не была уверена в себе как мать. И никак не могла от этого отключиться. Думала: как же так, что она такое говорит -- «в школу можно не ходить»? Когда в себе не уверен, становишься таким слабым, правда? Ведь обычно считается, что бросать школу -- антиобщественно...

Я подумал, что ослышался. Антиобщественно?

-- Я, конечно, не утверждаю, что прав на все сто... Кто знает, как все сложится. Может быть, ничего хорошего и не выйдет. Но мне кажется, если вы -- как мать или как друг, все равно -- постараетесь в реальной жизни показать своей дочери то, что вы хоть как-то связаны с ней; если сможете на практике убедить ее, что хоть как-то ее уважаете, -- то она, ребенок с отличным чутьем, обопрется на вас -- и запросто сделает все, что нужно, сама.

С минуту она молча брела, не вынимая рук из карманов. Потом повернулась ко мне:

-- Я вижу, вы очень здорово понимаете, что она чувствует. Как это вам удается?

«Если стараешься что-то понять -- что-нибудь поймешь обязательно», -- хотел я ответить, но, понятное дело, смолчал.

Она сказала, что хочет отблагодарить меня за заботу и время, которое я уделил ее дочери.

-- За это меня уже с лихвой отблагодарил господин Макимура. До сих пор ломаю голову, куда мне столько...

-- Но я сама хочу! Он -- это он, а я -- это я. Я-то хочу отблагодарить вас со своей стороны! Если этого не сделать прямо сейчас -- я забуду.

-- Вот и забудьте, велика беда, -- рассмеялся я.

Она свернула к скамейке, присела, достала из кармана рубашки сигареты и закурила. Зеленая пачка «сэлема» размякла от пота и потеряла форму. Неизменные птицы все насвистывали неизменные гаммы.

Довольно долго Амэ сидела и курила, не говоря ни слова. Точнее, затянулась она всего пару раз -- а потом сигарета в застывших пальцах просто превратилась в пепел, который упал на траву к ее ногам. Вот так, наверное, выглядит умершее Время, вдруг подумал я. Время скончалось в ее руке, сгорело и белым пеплом опало на землю. Я слушал птиц и смотрел, как по дорожкам внизу разъезжают тележки садовников. С тех пор, как мы прибыли в Макаху, погода стремительно улучшалась. Только раз откуда-то с горизонта донеслись слабые раскаты грома, но тут же стихли. Словно какой-то неведомой силой растащило на клочья свинцовые тучи -- и привычное солнце вновь залило лучами землю. На Амэ была грубая хлопчатая рубашка с короткими рукавами (для работы она надевала именно эту рубашку, всегда одну и ту же, рассовывала по нагрудным карманам ручки, фломастеры, зажигалку и сигареты), темных очков она в этот раз не надела -- и при этом сидела на самом солнцепеке. Однако ни слепящее солнце, ни жара ее, похоже, совершенно не волновали. Хотя в том, что ей жарко, я не сомневался: на шее поблескивали капельки пота, а на синей рубашке кое-где проступили пятнышки влаги. Но она как будто ничего не чувствовала. То ли из-за духовной сосредоточенности, то ли от душевной разбросанности -- не мне судить. В общем, так прошло минут десять. Десять минут ухода из времени и пространства в абсолютную ирреальность. Но сколько бы времени ни прошло -- ей было все равно. Очевидно, категория времени не входила в список факторов, что обусловливают ее жизнь. А если и входила, то занимала там самое последнее место. Что выгодно отличало ее ситуацию от моей. Я опаздывал на самолет -- и хоть ты тресни.

-- Мне пора, -- сказал я, взглянув на часы. -- Перед вылетом еще за машину расплачиваться, поэтому лучше приехать пораньше.

Она поглядела куда-то сквозь меня, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на чем-нибудь. Именно это выражение я не раз замечал на мордашке Юки. Из серии «Как бы ужиться с этой реальностью?» Что ни говори, а общих привычек и склонностей у мамы с дочкой хватало.

-- Ах, да. Вы же торопитесь. Я забыла, -- сказала она. И медленно покачала головой: раз влево, раз вправо. -- Простите, задумалась о своем...

Я встал со скамейки и тем же маршрутом пошел обратно к коттеджу.

Они вышли проводить меня -- все трое. Я наказал Юки поменьше объедаться мусором из всяких «макдональдсов». Та в ответ только губы поджала. Ладно, подумал я. Если рядом Дик Норт -- надеюсь, хоть за это можно не беспокоиться.

Я развернул машину, глянул в зеркало заднего вида. Странная троица. Дик Норт, задрав руку повыше, энергично размахивал ею из стороны в сторону. Амэ вяло покачивала ладошкой, уставившись в пространство перед собой. Юки, отвернувшись вбок, ковыряла носком сандалии какой-то булыжник. И в самом деле -- команда случайно встретившихся бродяг, затерянная на задворках нелепого Космоса. Просто не верилось, что я сам до последней минуты числился в составе их экипажа. Но дорога вскоре вильнула влево, и их отражения исчезли. Впервые за долгое время я был совершенно один.

*

Я наслаждался одиночеством. Это вовсе не значит, что меня, к примеру, напрягало общество Юки. Просто -- очень неплохо бывает иногда остаться одному. Ни с кем не советуешься, прежде чем что-нибудь сделать. Ни перед кем не оправдываешься, если что-то не получилось. Глупость сморозил -- сам пошутишь над собой, сам же и посмеешься. Никто не упрекнет -- мол, ну и дурацкие у тебя шуточки. А скучно станет -- упрешься взглядом в пепельницу, и дело с концом. И никто не скажет: «Эй, ты чего на пепельницу уставился?» В общем, не знаю, хорошо это или плохо -- к одинокой жизни я уже слишком привык.

Как только я остался один, цвета и запахи вокруг совсем немного, но изменились. Я вздохнул поглубже -- и почувствовал, что в груди стало просторнее. Наконец, нашарив по радио джазовую волну, я ощутил себя совсем свободно -- и под Ли Моргана с Коулменом Хоукинсом погнал машину к аэропорту. Тучи, еще недавно застившие все небо, теперь расползались, как крысы по углам, прижимаясь рваными клочьями к горизонту. Неутомимый пассат, поигрывая листьями пальм у дороги, уносил эти тучи все дальше и дальше на запад. «747-й» набирал высоту под крутым углом -- точно огромный серебряный гвоздь, зачем-то заброшенный в небо.

Я остался один -- и все мысли повылетали из головы. Я чувствовал, что в голове вдруг резко полегчало. И мое бедное сознание не в состоянии справиться с такой разительной переменой. Но все-таки -- не думать ни о чем было очень приятно. Вот и не думай, сказал я себе. Ты на Гавайях, черт тебя побери -- зачем здесь вообще о чем-то думать? Я выкинул из головы все, что в ней еще оставалось, и сосредоточенно погнал машину вперед, насвистывая «Stuffy» -- а потом и «Side-Winder» -- свистом, напоминающим средней силы сквозняк. Ветер на спуске при ста шестидесяти в час завывал, как безумный. После съезда с холма дорогу вывернуло под резким углом -- и передо мною во весь горизонт разлилась свежая синева Тихого океана.

Итак, подумал я. Вот и закончился отпуск. Плохое ли, хорошее -- все когда-нибудь да заканчивается.

Добравшись до аэропорта, я вернул машину, зарегистрировался у стойки «Всеяпонских Авиалиний» и напоследок, отыскав телефон-автомат, еще раз набрал загадочный номер. Как я и предполагал -- никакого ответа. Лишь тоскливые гудки, готовые впиваться мне в ухо до бесконечности. Я повесил трубку и какое-то время простоял, уставившись на автомат. Насмотрелся, плюнул и, перейдя в зал первого класса, принялся за джин-тоник.

Токио, подумал я. Но ничего привычно-токийского в памяти не всплывало.

31

Вернувшись в квартирку на Сибуя, я наскоро просмотрел почту последнего месяца и прослушал сообщения на автоответчике. Что в почте, что по телефону -- абсолютно ничего нового. Мелкая рабочая рутина, как всегда. Приглашение на собеседование для выпуска очередного буклета, жалобы на то, что я исчез в самый нужный момент, новые заказы и прочее в том же духе. Отвечать на это было выше моих сил, и я решил послать всех подальше. С одной стороны -- чем тянуть резину, оправдываясь перед каждым в отдельности, лучше уж одним махом выполнить все, что от тебя требуют, и дело с концом. И время сберегаешь, и кошки на душе не скребут. С другой стороны -- я слишком хорошо уяснил для себя: однажды начав разгребать этот снег, завязнешь так, что руки уже больше ни до чего не дотянутся. Поэтому в один прекрасный день просто придется послать всех к чертям. Конечно, это невежливо, и репутация может пострадать. Но в моем-то случае, слава богу, хотя бы о деньгах в ближайшее время можно не беспокоиться. А дальше -- будь что будет. До сих пор я выполнял все, что мне говорили, и не пожаловался ни разу. И теперь могу хоть немного пожить как хочу. В конце концов, тоже право имею.

Затем я позвонил Хираку Макимуре. Трубку снял Пятница и сразу же соединил меня с хозяином. Я вкратце отчитался. Дескать, Юки на Гавайях расслабилась и отдохнула как следует, никаких проблем не возникло.

-- Отлично, -- сказал Хираку Макимура. -- Я тебе крайне благодарен. Завтра позвоню Амэ. Денег, кстати, хватило?

-- Более чем. Даже осталось.

-- Остаток потрать как хочешь. Не забивай себе голову.

-- У меня к вам один вопрос, -- сказал я. -- Насчет женщины.

-- А! -- среагировал он как ни в чем не бывало. -- Ты об этом...

-- Откуда она?

-- Из клуба интимных услуг. Сам подумай, откуда ж еще. Ты ведь с ней, я надеюсь, не в карты всю ночь играл?

-- Да нет, я не об этом. Как получается, что из Токио можно заказать женщину в Гонолулу? Мне просто интересно. Чистое любопытство, если угодно.

Хираку Макимура задумался. Видимо, над природой моего любопытства.

-- Ну, что-то вроде международной почты с доставкой на дом. Звонишь в токийский клуб и говоришь: в Гонолулу там-то и там-то, такого-то числа, во столько-то требуется женщина. Они связываются с клубом в Гонолулу, с которым у них контракт, и требуемая женщина доставляется когда нужно. Я плачу клубу в Токио. Они берут комиссионные и пересылают остаток в Гонолулу. Там тоже берут свои комиссионные -- и остальное отходит женщине. Удобно, согласись. На свете, как видишь, существует много разных систем...

-- Похоже на то, -- согласился я. Стало быть, международная почта...

-- Конечно, денег стоит -- но ведь и правда удобно! Получаешь отличную женщину прямо в постель хоть на Северном полюсе. Заказал из Токио -- и езжай куда нужно, там уже искать не придется. И безопасность гарантирована. Никаких «хвостов» за ней не появится. Плюс -- все можно списать на представительские расходы.

-- Ну, а телефона этого клуба вы мне, случаем, не подскажете?

-- А вот этого не могу. Строгая конфиденциальность. Такие вещи открывают только членам клуба. А чтобы стать членом, нужно соответствовать очень жестким требованиям. Тут и деньги приличные нужны, и общественное положение... В общем, тебе не светит. И не пытайся. Достаточно и того, что, рассказывая тебе об этом, я уже нарушил кое-какие членские обязательства. Учти -- я пошел на это исключительно из личной симпатии к тебе...

Я поблагодарил его за исключительную симпатию.

-- И как -- хорошая попалась женщина? -- полюбопытствовал он.

-- О да. Пожаловаться не на что.

-- Ну, слава богу. Я ведь так и заказывал: мол, уж подберите что получше, -- сказал Хираку Макимура. -- Как ее звали-то?

-- Джун, -- сказал я. -- Как «июнь» по-английски.

-- Июньская Джун... -- повторил он. -- Белая?

-- В смысле?

-- Ну, белокожая?

-- Да нет... Южная Азия какая-то.

-- Хм. Занесет еще раз в Гонолулу -- надо будет попробовать...

Больше говорить было не о чем. Я распрощался и повесил трубку.

Затем я позвонил Готанде. Как обычно, наткнулся на автоответчик. Оставил сообщение -- дескать, я вернулся, звони мне домой. И, поскольку уже вечерело, завел старушку «субару» и поехал на Аояма за продуктами. Добрался до «Кинокуния», опять закупил дрессированных овощей. Наверное, где-нибудь в горных долинах Нагано разбиты фирменные поля «Кинокуния» для тренировки овощей на выживаемость. Просторные поля за колючей проволокой -- густой и высокой, как в концлагере из фильма «Большой побег»⁽³³⁾. Со сторожевыми вышками и вооруженной охраной. Там муштруют сельдерей и петрушку. Очень антисельдерейскими и петрушконенавистническими методами. Думая обо всем этом, я купил овощей, мяса, рыбы, соевого творога, набрал каких-то солений. И вернулся домой.

Готанда не позвонил.

На следующее утро я зашел в «Данкин Донатс», позавтракал, а потом отправился в библиотеку и просмотрел газеты за минувшие полмесяца. Я искал любую информацию о расследовании по делу Мэй. От корки до корки прочесал «Асахи», «Майнити» и «Ёмиури», -- но не нашел об этом ни строчки. Широко обсуждались результаты выборов, официальное заявление Левченко, неповиновение учеников в средних школах. В одной статье даже говорилось, что песни «Бич Бойз» признаны «музыкально некорректными», из-за чего отменен их концерт в Белом Доме. Тоже мне умники. Если уж «Бич Бойз» преследовать за «музыкальную некорректность», то Мика Джеггера следовало бы трижды сжечь на костре. Так или иначе, о женщине, задушенной чулками в отеле Акасака, газеты не сообщали ни слова.

Тогда я принялся за «Бэк-Намбер» -- еженедельный журнальчик скандальной хроники. И только перелопатив целую стопку, нашел единственную статью на целую страницу. «Красотка из отеля, задушенная голой». Заголовочек, черт бы их всех побрал... Вместо фотографии трупа -- черно-белый набросок, сделанный художником-криминалистом. Видимо, из-за того, что в журналах нехорошо публиковать фотографии трупов. Женщина на рисунке, если вглядеться, и правда была похожа на Мэй. Хотя, возможно, мне так только казалось, поскольку я понимал: это -- Мэй. Не знай я, что случилось -- может, и не догадался бы. Все детали лица переданы очень точно -- но для настоящего сходства не хватало самого главного: выражения. Это была мертвая Мэй. В живой, настоящей Мэй было тепло и движение. Живая Мэй в любую секунду чего-то хотела, о чем-то мечтала, над чем-то думала. Нежная, опытная Королева-Гордячка -- Разгребательница Физиологических Сугробов. Потому я и смог принять ее как иллюзию. А она -- так невинно прокуковать поутру... Теперь, на рисунке, ее лицо казалось каким-то убогим и грязным. Я покачал головой. Потом закрыл глаза и медленно, глубоко вздохнул. Эта картинка заставила меня до конца осознать: Мэй действительно мертва. Именно теперь я воспринял факт ее смерти -- а точнее, отсутствия жизни -- куда явственнее, чем когда разглядывал фотографию трупа. Абсолютно мертва. На все сто процентов. И уже никогда не вернется обратно. Черное Ничто поглотило ее. Безысходность затопила мне душу, как битум, высыхая и каменея внутри.

Язык статьи оказался таким же убогим и грязным. В первоклассном отеле Х. на Акасака обнаружен труп молодой женщины, предположительно лет двадцати, задушенной чулками в номере. Женщина голая, при ней -- никаких документов. В номер заселилась под вымышленной фамилией и т.п.; в целом -- все, что мне уже рассказали в полиции. Нового для меня было совсем немного. А именно: полиция вышла на подпольную организацию -- ту, что предоставляет женщин по вызову в первоклассные отели -- и продолжает расследование. Я вернул стопку «Бэк-Намбера» на журнальную полку, вышел в фойе, сел на стул и задумался.

Что заставило их копать среди шлюх? Неужели нашлись какие-то улики или доказательства? Но -- не буду же я, в самом деле, звонить в полицию и спрашивать у Рыбака или у Гимназиста: как там, кстати, двигается наше дело?.. Я вышел из библиотеки, наскоро перекусил в забегаловке по соседству и побрел по городу куда глаза глядят. Может, на ходу придумаю что-то разумное, надеялся я. Бесполезно. Весенний воздух -- невнятный, тяжелый -- вызывал мурашки по всему телу. В голове все разваливалось, я никак не мог сообразить, как и о чем лучше думать. Добрел до парка при храме Мэйдзи, лег на траву и уставился в небо. И начал думать о шлюхах. Значит, международная почта. Заказываешь в Токио -- трахаешь в Гонолулу. Все по системе. Профессионально, стильно. Никакой грязи. Очень по-деловому. Доведи любую непристойность до ее крайней степени -- и к ней уже не применимы критерии добра и зла. Ибо дальше речь идет уже о чьих-то персональных иллюзиях. А с рождением Персональной Иллюзии все моментально начинает циркулировать как самый обычный товар. Развитой Капитализм выискивает эти товары, расковыривая любые щели. Иллюзия. Вот оно, ключевое слово. Если даже проституцию -- с ее половой и классовой дискриминацией, сексуальными извращениями и черт знает чем еще -- завернуть в красивую обертку и прицепить к ней имя поблагозвучнее, получится превосходный товар. Эдак скоро можно будет выбирать себе шлюху из каталога на прилавках «Сэйбу»⁽³⁴⁾. Все очень пристойно. You can rely on me.

Рассеянно глядя в весеннее небо, я думал том, что мне хочется женщину. Причем, по возможности, не какую угодно -- а ту, из Саппоро. «Юмиёси-сан». А что? С ней-то как раз нет ничего невозможного. Я представил, как просовываю ногу между ее дверью и косяком -- прямо как тот полицейский инспектор -- и говорю: «Ты должна переспать со мной. Так надо». И потом мы занимаемся с ней любовью. Бережно, словно развязывая ленточку на подарке ко дню рождения, я раздеваю ее. Снимаю пальто, потом очки, свитер. И она превращается в Мэй. «Ку-ку! -- улыбается Мэй. -- Как тебе мое тело?»

Я собрался было ответить, но наступила ночь. Рядом со мною -- Кики. На спине ее -- пальцы Готанды. Открывается дверь, входит Юки. Видит, как я занимаюсь любовью с Кики. Я, не Готанда. Только пальцы -- Готанды. Но трахаюсь я. «Невероятно, -- говорит Юки. -- Просто невероятно!»

-- Да нет же, все не так, -- говорю я.

-- Что происходит? -- спрашивает Кики.

Сон наяву.

Дикий, заполошный, бессмысленный сон среди бела дня.

Всё не так, -- говорю я себе. -- На самом деле, я хочу переспать с Юмиёси-сан! Бесполезно. Всё слишком перемешалось. Все контакты перепутались. Первым делом я должен распутать контакты. Иначе не получится ни черта.

Я вышел из парка Мэйдзи, заглянул на Харадзюку в одну отличную кофейню и выпил горячего крепкого кофе. А затем не спеша вернулся домой.

Ближе к вечеру позвонил Готанда.

-- Слушай, старик, сейчас совершенно нет времени, -- сказал он. -- Может, попозже встретимся? Скажем, часиков в девять?

-- Давай в девять, -- согласился я. -- Мне-то все равно делать нечего.

-- Ну и славно. Съедим чего-нибудь, выпьем. В общем, я за тобой заеду!

Я распаковал дорожную сумку, собрал все чеки, накопившиеся за путешествие, и рассортировал их на те, которые отправлю Хираку Макимуре, и те, что готов оплатить сам. Половину расходов на питание, как и оплату джипа, пускай берет на себя он. А также все, что Юки покупала себе сама (доска для сёрфинга, магнитола, купальник, et cetera⁽³⁵⁾). Я составил список расходов, вложил в конверт вместе с деньгами (обналиченные в банке остатки дорожных чеков) и подписал конверт, чтобы отправить как можно скорее. Подобные канцелярские формальности я всегда выполняю быстро и скрупулезно. Не потому, что очень нравится, -- на свете не бывает людей, которым бы нравилось канцелярское дело. Просто не люблю проволучек с деньгами.

Покончив с бухгалтерией, я отварил шпинат, перемешал его с мелкой сушеной рыбешкой, добавил немного сакэ -- и начал пить темный «Кирин»⁽³⁶⁾, закусывая всем этим. Впервые за долгое время решил не спеша перечитать рассказы Харуо Сато⁽³⁷⁾. Стоял ранний вечер, и на душе было легко без особой на то причины. Синий закат невидимой кистью закрашивал небо -- слой за слоем, пока не стало совсем темно. Устав от чтения, я поставил Сотый опус Шуберта в исполнении трио Стерна-Роуза-Истомина. Вот уже много лет, когда приходит весна, я слушаю эту пластинку. И всегда поражаюсь, как точно подходит мелодия к тонкой, едва уловимой тоске весенних ночей. Синей бархатной мглою заливающая меня изнутри, Весенняя Ночь... Я закрыл глаза -- и в этой синей мгле увидел тусклые силуэты скелетов. Жизнь растворилась в бездне, и только воспоминания оставались тверды, как кость.

32

В восемь сорок приехал Готанда на своем «мазерати». При одном виде этой махины у моего подъезда возникало ощущение, будто кто-то ошибся адресом. Но винить в этом некого. Просто бывает, что какие-то вещи фатальным образом не подходят друг другу. Когда-то моему подъезду не подходил его «мерседес» -- а теперь и «мазерати» не лез ни в какие ворота. Ничего не попишешь. Разные люди -- разные жизни...

На Готанде были обычный серый пуловер, обычная мужская сорочка и очень простые брюки. Но даже в такой одежде он бросался в глаза. Будто какой-нибудь Элтон Джон в лиловом пиджаке и оранжевой сорочке, выкидывающий на сцене свои коленца. Готанда постучал, я открыл дверь, он увидел меня и радостно хохотнул.

-- Если хочешь, можно и у меня посидеть, -- предложил я, уловив в его взгляде странный интерес к моему жилищу.

-- Буду только рад, -- ответил он, застенчиво улыбнувшись. От такой улыбки хозяева тут же предлагают гостям -- да оставайтесь хоть на неделю.

Несмотря на тесноту, моя квартирка, похоже, произвела на него впечатление.

-- Ностальгия! -- произнес он мечтательно. -- Было время, сам такую снимал. Пока меня не раскрутили, то есть...

В устах любого другого человека эти слова прозвучали бы чистым снобизмом. Но не в устах Готанды. У него это звучало как искренний комплимент -- и не более.

Квартирка моя состояла из четырех помещений: кухня, ванная, гостиная, спальня. Все очень тесные. Причем кухня скорее напоминала расширенный коридор. Я втиснул туда узенький буфет с кухонным столиком -- и больше уже ничего не влезало. Точно так же в спальне: кровать, платяной шкаф и письменный стол сожрали все свободное место. Лишь гостиная худо-бедно сохраняла немного пространства для жизни -- просто туда я почти ничего не ставил. Всей мебели -- этажерка с книгами, полка с пластинками да стереосистема. Ни стола, ни стульев. Только две огромные подушки «маримекко»⁽³⁸⁾: одну на пол, другую к стене, и получается довольно комфортно. А понадобился письменный столик -- достаешь раскладной из шкафа, и все дела.

Я показал Готанде, как обращаться с подушками, разложил столик, принес из кухни темного пива с соленым шпинатом. И поставил еще раз Шуберта.

-- Высший класс! -- одобрил Готанда. И не то чтобы комплимента ради -- похоже, действительно оценил.

-- Давай, еще что-нибудь приготовлю? -- предложил я.

-- А тебе не лень?

-- Да нет... Чего там, раз -- и готово. Я, конечно, не лучший повар на свете -- но уж закуску-то к пиву всегда приготовить смогу.

-- А можно посмотреть?

-- Конечно, -- разрешил я.

Я смешал зеленый лук и телятину, жаренную с солеными сливами, добавил сушеного тунца, смеси из морской капусты с креветками в уксусе, приправил хреном васаби с тертой редькой вперемешку, все это нашинковал, залил подсолнечным маслом и потушил с картошкой, добавив чеснока и мелко резанного салями. Соорудил салат из подсоленных огурцов. Со вчерашнего ужина оставались тушеные водоросли и соленые бобы. Их я тоже отправил в салат, и для пущей пряности не пожалел имбиря.

-- Здорово... -- вздохнул Готанда. -- Да у тебя талант!

-- Ерунда. Проще простого. Я же ничего тут сам не готовил. Руку набил -- и стряпаешь такое за пять минут. Вся премудрость -- сколько чего смешивать.

-- Гениально! У меня никогда не получится, -- не унимался Готанда.

-- Ну, а у меня никогда не получится изображать дантиста. У каждого свой способ жизни. Different strokes for different folks...

-- И то правда, -- согласился он. -- Слушай, а ничего, если я сегодня уже не пойду на улицу, а заночую прямо у тебя? Ты как, не против?

-- Да ради бога, -- сказал я.

И мы стали пить темное пиво, закусывая моей стряпней. Закончилось пиво -- перешли на «Катти Сарк». И поставили «Слай энд зэ Фэмили Стоун». Потом -- «Дорз», «Роллинг Стоунз» и «Пинк Флойд». Потом -- «Surf's Up» из «Бич Бойз». Это была ночь шестидесятых. Мы слушали «Лавин Спунфул» и «Три Дог Найт». Загляни к нам на огонек инопланетяне -- наверняка подумали бы: «Так вот где искривляется Время!»

Но инопланетяне не заглянули. Зато после десяти за окном зашелестел мелкий дождик -- очень легкий, мирный, от которого наконец-то осознаешь, что вообще живешь на свете, под звуки бегущей с крыши воды. Дождь, безобидный и тихий, как покойник.

Ближе к ночи я выключил музыку. Все-таки стены у меня -- не то что у Готанды. На рок-н-ролл после одиннадцати соседи жаловаться начнут. Музыка смолкла -- и под шелест дождя мы заговорили о мертвых.

-- Расследование убийства Мэй, похоже, с тех пор никуда не продвинулось, -- сообщил я.

-- Знаю, -- кивнул он. Видно, тоже проверял газеты с журналами в поисках любых упоминаний о ее гибели.

Я откупорил вторую «Катти Сарк», налил обоим и поднял стакан за Мэй.

-- Полиция вышла на организацию, которая поставляет девчонок по вызову, -- сказал я. -- Наверное, что-то пронюхали. Не исключено, что до тебя попробуют дотянуться с той стороны.

-- Возможно. -- Готанда чуть нахмурился. -- Но, думаю, все обойдется. Я ведь тоже между делом порасспрашивал людей у себя в конторе. Дескать, а что, эта Организация и правда сохраняет полную конфиденциальность? И представь себе -- похоже, они с политиками связаны. Сразу несколько крупных чиновников получают куски от их пирога. То есть, если даже полиция их накроет, -- до клиентов ей добраться не дадут. Руки коротки. Да и у моей конторы в политике тоже влияние есть. Многие звезды дружат с дядями в высоких кабинетах. Даже на якудзу выход имеется, если понадобится. Так что от таких нападок защита всегда найдется. Я ведь для своей фирмы -- золотая рыбка. Разразись вокруг меня скандал -- упадет в цене мой экранный имидж, и пострадает, в первую очередь, сама контора. Они же на мне столько денег делают -- закачаешься! Конечно, если б ты выдал мое имя полиции -- меня бы взяли за жабры всерьез. Ведь ты -- единственное звено, которое связывает меня с убийством напрямую. Тогда никакая защита сработать бы не успела. Но теперь беспокоиться не о чем -- проблема лишь в том, какая политическая система сильнее.

-- Ну и дерьмо этот мир, -- сказал я.

-- Ты прав... -- согласился он. -- Дерьмовее не придумаешь.

-- Два голоса за «дерьмо».

-- Что? -- не понял Готанда.

-- Два голоса за «дерьмо». Предложение принято.

Он кивнул. И затем улыбнулся:

-- Вот-вот! Два голоса за «дерьмо». До какой-то девчонки задушенной никому и дела нет. Все спасают лишь собственные задницы. Включая меня самого...

Я сходил на кухню и вернулся с ведерком льда, галетами и сыром.

-- У меня к тебе просьба, -- сказал я. -- Не мог бы ты позвонить в эту самую Организацию и задать им пару вопросов?

Он подергал себя за мочку уха.

-- А что ты хочешь узнать? Если насчет убийства -- бесполезно. Никто ничего не скажет.

-- Да нет, с убийством -- никакой связи. Хочу кое-что узнать об одной шлюшке из Гонолулу. Просто я слышал, что через некую организацию можно заказать себе девочку даже за границей.

-- От кого слышал?

-- Да так… От одного человека без имени. Подозреваю, что организация, о которой рассказывал он, и твой ночной клуб -- одна контора. Потому что без высокого положения, денег и сверхдоверия туда тоже никому не попасть. Таким, как я, например, лучше вообще не соваться.

Готанда улыбнулся.

-- Да, я от наших тоже слышал, что можно купить девочку за границей. Сам, правда, никогда не пробовал. Наверное, та же организация... И что ты хочешь спросить про шлюшку из Гонолулу?

-- Работает ли у них в Гонолулу южноазиатская девочка по имени Джун.

Готанда немного подумал, но больше ничего не спросил. Только достал из кармана блокнот и записал имя.

-- Джун... Фамилия?

-- Перестань. Обычная девчонка по вызову, -- сказал я. -- Просто Джун -- и всё. Как «июнь» по-английски.

-- Ну, ясно. Завтра позвоню, -- пообещал он.

-- Очень меня обяжешь, -- сказал я.

-- Брось. По сравнению с тем, что для меня сделал ты, -- такой пустяк, что и говорить не стоит, -- сказал он задумчиво и, оттянув пальцами кожу на висках, сузил глаза. -- Кстати, как твои Гавайи? Один ездил?

-- Кто же на Гавайи один ездит? С девочкой, понятное дело. С просто пугающе красивой девочкой. Которой всего тринадцать.

-- Ты что, спал с тринадцатилетней?

-- Иди к черту! Ребенку и лифчик-то не на что пока надевать...

-- Тогда чем же ты на Гавайях с ней занимался?

-- Обучал светским манерам. Рассказывал, что такое секс. Ругал Боя Джорджа. Ходил на «Инопланетянина». В общем, скучать не пришлось...

С полминуты Готанда изучал меня взглядом. И только потом засмеялся, разомкнув губы на какую-то пару миллиметров.

-- А ты странный, -- сказал он. -- Все, что ты делаешь, -- какое-то странное, ей-богу. Почему так?

-- И действительно -- почему? -- переспросил я. -- Я ведь не специально так делаю. Сама ситуация направляет меня в какое-то странное русло. Как и тогда, с Мэй. Вроде никто ни в чем не виноват. А вон как все повернулось...

-- Хм-м! -- протянул он. -- Ну, хоть понравилось, на Гавайях-то?

-- Еще бы!

-- Загорел ты отлично.

-- А то...

Готанда отхлебнул виски и захрустел галетами.

-- А я тут, пока тебя не было, с женой встречался несколько раз, -- сказал он. -- Так здорово. Наверное, странно звучит, но... спать с бывшей женой -- отдельное удовольствие.

-- Понимаю, -- кивнул я.

-- А ты бы не хотел со своей бывшей повидаться?

-- Бесполезно. Она скоро замуж выходит. Я разве не говорил?

Он покачал головой.

-- Нет. Ну, что ж... Жаль, конечно.

-- Да нет! Лучше уж так. Мне -- не жаль, -- сказал я. И сам с собой согласился: а ведь правда, так будет лучше всего. -- Ну, и что у вас двоих будет дальше?

Он опять покачал головой.

-- Безнадега... Полная безнадега. Другого слова не подберу. С какой стороны ни смотри -- просто нет будущего. Так, как сейчас, -- вроде все отлично. Украдкой встречаемся, едем в какой-нибудь мотель, где даже на лица никто никогда не смотрит... Мы так здорово успокаиваемся, когда вместе. И в постели она -- просто чудо, я тебе, кажется, уже говорил. Ничего объяснять не приходится, чувствуем друг друга без слов. Настоящее понимание. Гораздо глубже, чем когда женаты были. Ну, то есть -- я люблю ее, если уж говорить прямо. Но до бесконечности все это, конечно, продолжаться не может. Тайные свидания в мотелях изматывают. Репортеры, того и гляди, разнюхают -- не сегодня, так завтра. Камерой щелк -- и готово: скандал на весь свет. Случись такое -- нам все кости перемоют. А может, и костей не оставят. Мы с ней на очень шаткий мостик ступили -- вот в чем вся ерунда. Идти по нему тяжело, устаешь страшно. Чем так мучиться, вылезли бы из подполья на свет -- да и жили бы вдвоем, как нормальные люди. Просто мечта! Еду готовить вместе, гулять где-нибудь каждый вечер. Даже ребенка родить... Только с ней это даже обсуждать бесполезно. Мне с ее семейством не помириться никогда. Слишком они мне в жизни нагадили, и слишком прямо я высказал им все, что о них думаю. Обратно дороги нет. Если б я мог решать это с ней один на один, отдельно от семейства -- как бы все было просто! Но как раз на это она не способна. Эта чертова шайка использует ее холодно и расчетливо, как инструмент. Она и сама это понимает. А порвать с ними -- не в состоянии. Они с предками -- все равно что сиамские близнецы. Слишком сильная зависимость. Не разойтись никак. И выхода нет.

Готанда поболтал стаканом, перекатывая льдинки на донышке.

-- Чертовщина какая-то, а? -- усмехнулся он. -- Могу позволить себе, в принципе, что угодно. Только не то, чего на самом деле хочу!

-- Похоже на то, -- согласился я. -- Даже не знаю, что посоветовать. В моей жизни было слишком мало того, что я мог бы себе позволить.

-- Да брось ты, ей-богу! -- не согласился он. -- Хочешь сказать, что тебе не очень-то и хотелось? Ну, вот, «мазерати» или апартаменты на Адзабу -- неужели не хочешь?

-- Не настолько сильно, -- поправил я. -- Сейчас у меня в этом нет никакой потребности. Сегодня подержанная «субару» и эта каморка удовлетворяют меня на все сто. Ну, может, «удовлетворяют» -- слишком сильное слово... Но у меня с ними душевная совместимость. Я в них расслабляюсь. Никакого напряжения. Хотя, конечно, если со временем другое потребуется -- может, чего-нибудь и захочу.

-- Да нет же! «Потребность» -- это не то. Наши потребности не рождаются сами по себе. Их нам изготавливают и подносят на блюдечке. Вот, например, мне всегда было до лампочки, где и в какой квартире жить. Небоскребы на Итабаси, спальные районы в Камэдо или элитные кварталы в Тюо-ку -- все равно. Крыша над головой да покой в доме -- больше ничего не нужно. Вот только моя контора так не считает. Говорят, если ты звезда -- изволь жить в Минато-ку. И, даже не спрашивая, подбирают мне жилье на Адзабу. Кретины. Ну, что там есть, на этом Адзабу? Дорогие паршивые рестораны, которыми заправляют салоны мод, уродина-телебашня, да толпы всяких дур шарахаются с визгом по улицам до утра. И все!.. И с «мазерати» -- та же история. Я бы сам на «субару» ездил. Отличная машина, как раз по мне. И бегает здорово. И вообще, скажи ты мне -- что делать такому гробу, как «мазерати», на улицах Токио? Это же дерьмо в чистом виде!.. Но контора и тут за меня решила. Не пристало, мол, звезде разъезжать на «субару», «блюбёрде», или «короне». И вот -- пожалуйста, «мазерати». Хоть и не новая, денег стоила будь здоров. До меня на ней разъезжала крутая певица энка⁽³⁹⁾...

Он плеснул виски в стакан с растаявшим льдом, сделал глоток. И просидел с минуту, нахмурившись.

-- Вот в каком мире жить приходится. Обеспечил себе жильё в центре, западную иномарку да «ролекс» -- и ты уже «высший класс». Дерьмо. Никакого же смысла! Вот я о чем говорю. Наши «потребности» -- это то, что нам подсовывают, а вовсе не то, чего мы сами хотим. Подсовывают на блюдечке, понимаешь? То, чего люди в жизни никогда не хотели, им впаривают как иллюзию жизненной необходимости. Делать это -- проще простого. Зомбируй их своей «массовой информацией», и все дела. Если жилье -- то в центре, если машина -- то «БМВ», если часы -- то «ролекс», и так далее. Повторяй почаще -- одно и то же, разными способами, по триста раз на дню. Очень скоро они и сами в это поверят -- и зачастят за тобой, как мантру: жильё -- в центре, тачка -- «БМВ», часы -- «ролекс»... И каждый будет стремится все это приобрести -- только чтобы почувствовать свою исключительность. Чтобы наконец стать не таким, как все. И не сможет понять одного: само стремление как раз и делает его таким, как все! Но на подобные премудрости у него уже воображения не хватает. Для него эта мантра -- всего лишь информация. Милая сердцу иллюзия. Для всеобщего пользования -- и, конечно же, для всеобщего блага. Как мне все это осточертело! Веришь, нет? Осточертела собственная жизнь. Хотелось бы жить по-другому -- лучше, честнее. Но не получается. Слишком крепко контора за горло взяла. И рядит меня, точно куклу, в те наряды, какие ей хочется. Я задолжал им столько, что и пикнуть не смею. Попробуй заговорить с ними о том, чего сам хочу, -- и слушать никто не станет! Только скажут -- очнись, парень. Живешь в шикарной квартире, ездишь на «мазерати», носишь часы «патек-филипп», спишь с самыми дорогими шлюхами города. Да куча народу обзавидовалась бы такой жизни, чего тебе еще надо?.. Но, понимаешь, ведь это -- совсем не то, чего я в жизни хочу! А то, чего я действительно хочу, мне недоступно, пока я живу такой жизнью...

-- Что, например? Любовь? -- спросил я.

-- Да -- например, любовь. Душевный покой. Крепкая семья. Жизнь простая и искренняя... -- тихо сказал Готанда. И показал мне ладони. -- Вот, смотри. В эти руки, если захочу, я теперь могу получить сколько угодно чужого дерьма. Вот чего я добился. И кичиться мне этим, поверь, совсем неохота.

-- Я знаю. Ты и не выглядишь кичливым, не бойся. Ты абсолютно прав.

-- То есть, я могу позволить себе все, что в голову взбредет. Бездна возможностей. У меня был свой шанс, и способности были. А кем я в итоге стал? Куклой! Захочу -- почти любая из этих девчонок на улице будет в моей постели. Я не преувеличиваю, это действительно так. Но с тем, кого на самом деле хочу, вместе быть не могу...

Готанда, похоже, крепко набрался. Выражение лица совершенно не изменилось, но болтал он явно больше обычного. Впрочем, не скажу, что я не понимал его желания набраться. Перевалило за полночь, и я спросил, готов ли он сидеть дальше.

-- Давай! Завтра мне до обеда на работу не надо. Или, может, тебе вставать рано?

-- За меня не волнуйся. Я по-прежнему не знаю, чем бы заняться, -- сказал я.

-- Уж прости, что навязался на твою голову... Но, кроме тебя, мне совершенно не с кем поговорить. Это правда. Ни с кем не могу об этом. Скажи я кому-нибудь -- мол, на «субару» мне в сто раз лучше, чем на «мазерати», так меня просто за сумасшедшего примут! И заведут мне психоаналитика. Сейчас это модно. Дерьмо высшей пробы. Личный психиатр кинозвезды. Все равно что профессиональный ассенизатор... -- Он прикрыл глаза. -- Что-то опять я сегодня... всё жалуюсь да чушь болтаю, да?

-- Ну, слово «дерьмо» ты уже произнес раз двадцать.

-- Серьезно?

-- Но если хочешь еще -- валяй, выговаривайся.

-- Да нет... хватит, пожалуй. Спасибо тебе. Извини -- плачусь тебе в жилетку все время. Но все, все, все, кто меня окружает -- не люди, а какое-то засохшее дерьмо. Меня от них физически тошнит. Просто блевота к горлу подкатывает, я не шучу...

-- Ну, и блевал бы.

-- Настоящее дерьмо, так и кишит вокруг! -- добавил он, и правда борясь с позывом. -- Сборище вампиров -- отсасывают страстишки большого города и тем живут. Не все, конечно. Порядочные люди редко, но встречаются. Только дерьма все равно в тысячу раз больше. Вурдалаки, у которых все по-человечески только на словах. Упыри, которые пользуются властью, чтобы загрести побольше денег и баб. Высасывают человеческие иллюзии и жиреют, раздуваясь от гордости. И во всем этом я живу каждый день. Ты просто не представляешь, сколько таких ублюдков вокруг! А мне с ними то и дело, хочешь не хочешь, выпивать приходится. И каждую минуту повторять себе: «Только не придуши никого! Не трать энергию на эту дрянь!..»

-- А может, лучше сразу бейсбольной битой по черепу? Душить -- это долго.

-- Верно, -- кивнул он. -- Но, по-возможности, я бы все-таки душил. Мгновенная смерть для них -- слишком большая роскошь.

-- Согласен, -- кивнул я. -- Наши мнения полностью совпадают.

-- На самом деле... -- начал было Готанда, но умолк. Затем глубоко вздохнул и снова поднес ладони к лицу. -- Ну, все. Вроде легче стало...

-- Вот и хорошо, -- сказал я. -- Прямо как в сказке про царя и ослиные уши. Вырыл ямку, покричал в нее -- и сразу полегчало⁽⁴⁰⁾.

-- И не говори, -- согласился он.

-- Как насчет отядзукэ⁽⁴¹⁾? -- предложил я.

-- С удовольствием.

Я вскипятил воды и заварил простенькое отядзукэ с морской капустой, солеными сливами и хреном васаби. Каждый съел свою порцию, не говоря ни слова.

-- На мой взгляд, ты похож на человека, который радуется жизни, -- сказал наконец Готанда. -- Это так?

Я оперся о стену и какое-то время молчал, слушая шум дождя.

-- Чему-то в своей жизни -- наверное, радуюсь. Просто радуюсь, не рассуждая. Хотя это вовсе не значит, что я счастлив. Для этого во мне тоже кое-чего не хватает -- как и в тебе. Оттого нормальной жизнью и не живу. Просто передвигаю ноги шаг за шагом, как в танце, и все. Тело помнит, как ноги ставить, поэтому вперед еще двигаюсь. Даже зрители есть, которым интересно, что получается. Но с житейской точки зрения я -- полный ноль. В тридцать четыре года -- ни семьи, ни работы достойной. Так и живу день за днем. В жилищный кооператив не вступил, долгосрочных займов банкам не выплачиваю. В последнее время даже не сплю ни с кем... Как ты думаешь, что со мной будет еще через тридцать лет?

-- Ну, что-нибудь обязательно будет...

-- Точнее сказать, «или -- или», -- поправил я. -- Или что-то будет -- или не будет ничего. Никто не знает. В этом мы все едины.

-- А вот в моей жизни нет ничего, что бы меня радовало.

-- Может, и так. Но у тебя все равно хорошо получается.

Готанда покачал головой.

-- Разве те, у кого хорошо получается, плачутся в жилетку при каждой встрече? Разве они вываливают на тебя свои проблемы?

-- Всякое бывает, -- пожал я плечами. -- Все-таки мы про людей говорим. А не про общие знаменатели.

В половине второго Готанда засобирался домой.

-- Чего ты? Оставался бы уже, -- сказал я. -- Запасной футон⁽⁴²⁾ найдется, а утром я тебе еще и завтрак гарантирую.

-- Да нет. -- Он покачал головой. -- Спасибо, конечно, за приглашение. Да у меня уж и хмель прошел... Пойду домой.

Он и правда больше не выглядел пьяным.

-- Кстати, хотел тебя попросить. Немного странная просьба, конечно...

-- Давай, какие проблемы?

-- Извини за наглость, но... Ты не одолжишь мне «субару» на несколько дней? А я тебе «мазерати» взамен оставлю. Просто, понимаешь, слишком уж «мазерати» приметный, чтобы с женой втихомолку встречаться. Куда ни приедешь -- всем сразу понятно, что это я...

-- Забирай и катайся сколько влезет, -- сказал я. -- Считай, «субару» в твоем распоряжении. Я ведь сейчас не работаю, машина так сильно не нужна. Бери, конечно, мне все равно. Хотя, если честно, получать взамен такой шикарный автомобиль не хотелось бы. Сам подумай -- стоянка у меня общая, без охраны, ночью шпана что угодно вытворить может. Да и за рулем всякое случается. Помну, поцарапаю такую красоту -- век с тобой не расплачусь... Слишком большая ответственность.

-- Да мне-то что? Все эти расходы -- дело моей конторы. Страхование на что, по-твоему? Против любой царапины сразу страховка сработает. Не бери в голову. Захочется -- можешь на ней хоть с пирса в море сигать. Серьезно! А я тогда взамен другую куплю. Как раз недавно один знакомый писатель-порнушник свой «феррари» предлагал…

-- «Феррари»? -- тупо повторил я.

-- Я понимаю, -- рассмеялся он. -- Но лучше смирись. Тебе, конечно, трудно такое представить -- но в том мире, где вращаюсь я, с хорошим вкусом не выживают. «Человек с хорошим вкусом» -- все равно что «извращенец с дырой в кармане». Возможно, его будут жалеть. Но уважать -- никогда.

В конце концов, он сел-таки в мою «субару» и уехал. Я переставил его «мазерати» к себе на стоянку. Очень чуткий и до ужаса агрессивный автомобиль. Мгновенная реакция, сверхмощный двигатель. Нажал на газ -- и словно улетел на Луну.

-- Ну, милый. Не стоит так напрягаться, -- ласково приговаривал я, похлопывая по приборной доске. -- Полегче, не торопись...

Но он будто не слышал. Как ни крути -- автомобиль тоже видит, кто им управляет. Ну и подарочек, подумал я. «Мазерати»...

33

Утром я сходил на стоянку -- проверить, как поживает «мазерати». С вечера в голове так и вертелось: не угнали бы среди ночи, не изувечили бы какие-нибудь вандалы. Но машина была в порядке.

Странное чувство -- видеть «мазерати» там, где всегда парковалась «субару». Я сел за руль и попробовал успокоиться -- не получалось. Все равно что, открыв глаза поутру, рядом в постели обнаруживаешь абсолютно незнакомую женщину. Очень красивую. Только это не успокаивает. Это напрягает. Кому как -- но мне нужно время, чтобы к чему-то привыкнуть. Характер такой.

В итоге за весь день я так никуда и не съездил. В обед прогулялся пешком по городу, посмотрел кино, купил несколько книг. Вечером позвонил Готанда. Спасибо за вчера, сказал он. Было бы за что, ответил я.

-- Слушай, насчет Гонолулу, -- продолжал он. -- Позвонил я в Организацию. Действительно, прямо отсюда можно заказать женщину на Гавайях. Ну просто весь мир для клиента! Точно билет в купе-люкс заказываешь: «вам курящую или некурящую?»…

-- И не говори...

-- Ну так вот. Спросил я про твою Джун. Дескать, один мой знакомый через вас заказывал, остался доволен и советует мне тоже попробовать. Южно-азиатская девочка, зовут Джун. Они попросили подождать -- дескать, проверят. Сказали, что вообще-то этого не практикуют, но для меня постараются... Только не подумай, что я хвастаюсь, но обычно об этом даже спрашивать бесполезно. А для меня -- проверили. Точно, была такая. Филиппинка. Но уже три месяца как нет. Больше у них не работает.

-- То есть, как -- «не работает»? -- не понял я. -- Уволилась? Или что-то еще?

-- Эй, перестань. Станут они тебе до таких мелочей проверять! Это же шлюха: сегодня работает, завтра -- поминай как звали. Что им, с собаками искать ее прикажешь? «Не работает» -- и весь разговор. К сожалению.

-- Три месяца?

-- Именно так.

Как я ни пытался осмыслить, что все это значит, -- разумного объяснения в голову не приходило. Сказав спасибо, я повесил трубку. И пошел гулять по городу.

Стало быть, три месяца назад Джун пропала. А две недели назад совершенно реально спала со мной. И даже оставила номер телефона. По которому никто не отзывается. Чудеса, да и только... Итак, шлюх теперь три. Кики, Мэй и Джун. Все трое исчезли. Одна убита, две -- неизвестно где. Словно их в стену замуровали. Исчезновение каждой замыкается на меня. Между ними и мной -- Хираку Макимура с Готандой...

Я зашел в кафе, сел за столик, достал ручку с блокнотом -- и попытался вывести схему взаимосвязей между всеми, кто меня окружает. Схема вышла ужасно запутанной. Прямо как диспозиция боевых сил Европы накануне Первой мировой войны.

Наполовину с интересом, наполовину с усталостью я долго разглядывал эту схему -- но ни одной мысли в голову, хоть убей, не пришло. Три сгинувших шлюхи, актер, служители разных муз, красотка-подросток и гостиничная служащая с душой не на месте... Как ни смотри -- нормальной дружбы в такой компании ожидать трудновато. Точно в детективе Агаты Кристи. «Я понял. Убийца -- сам инспектор», -- произносишь вслух, но никто не смеется. Слишком плоская шутка.

В итоге пришлось признать: больше никаких связей я проследить не могу. Сколько за ниточки ни тяни -- все лишь запутывается еще безнадежнее. Цельной картины не выстраивается, хоть убей. Сперва была только цепочка Кики -- Мэй -- Готанда. Потом добавилась линия Хираку Макимура -- Джун. А теперь, выходит, еще и Кики с Джун как-то связаны. Обе оставили мне один и тот же номер телефона. И все опять перевернулось с ног на голову.

-- Да, дорогой Ватсон! Задачка не из легких, -- сказал я пепельнице на столике. И, понятное дело, в ответ ничего не услышал. Умная пепельница предпочитала не влезать во всю эту кашу. Пепельница, кофейная чашка, сахарница, чек -- все слишком умны и делают вид, что не слышат. Дурак здесь один только я. Вечно вляпаюсь в какую-нибудь передрягу. Вечно побитый жизнью и усталый. В чудный весенний вечер даже на свидание некого пригласить...

Я вернулся домой и попробовал дозвониться до Юмиёси-сан -- но ее уже не было на работе. Сегодня решила уйти пораньше, сказали мне. Пошла, небось, в свой бассейн учиться плаванию. Как всегда, я тут же приревновал ее к бассейну. К обаятельному (точь-в-точь Готанда) инструктору, который берет ее за руку и нежным голосом объясняет, как грести в кроле. И я проклял все бассейны на свете, от Саппоро до Каира, -- из-за нее одной… Боже, как всё дерьмово-то, подумал я.

-- Всё -- дерьмо. Дерьмо высшей пробы. Засохшее дерьмо. Просто блевать тянет... -- произнес я, подражая Готанде. Как ни удивительно, и правда полегчало, -- хоть я на это и не надеялся. Пожалуй, Готанде стоило бы стать проповедником. Так и начинать свои проповеди по утрам и вечерам: «Весь мир -- дерьмо. Засохшее дерьмо высшей пробы. Взблюём же, дети мои!..» Наверняка собрал бы немалую паству.

И все-таки, несмотря ни на что -- я безумно скучал по Юмиёси-сан. По ее чуть сбивчивой речи, беспокойным движениям. Мне нравилось вспоминать, как деловито она поправляла пальчиком очки на носу, с каким серьезным видом проскальзывала ко мне в номер, снимала жакетик и садилась рядом. От одних воспоминаний об этом на душе теплело. Я чувствовал в ней какую-то внутреннюю прямоту, и это очень притягивало меня. Интересно, могло бы у нас с нею, в принципе, что-нибудь получиться?

Она: работает за любимой конторкой в отеле, два-три раза в неделю ходит в бассейн -- и, похоже, жизнью вполне довольна. Он: разгребает текстовые сугробы, любит «субару» и старые пластинки, хорошо готовит -- и, похоже, крайне мало чему в жизни действительно рад. Такая вот парочка. Может, и получилось бы, а может, и нет. Данных недостаточно. Ответ невозможен.

А если мы будем вместе -- неужели я действительно когда-нибудь сделаю ей больно? Как пророчила при разводе жена -- я обязательно сделаю больно любой женщине, которая со мной свяжется. Потому что у меня такой характер. Потому что я всегда думаю только о себе, а других любить не способен. Неужели она права?

И все-таки -- при мысли о Юмиёси-сан мне захотелось немедленно сесть в самолет и улететь к ней в Саппоро. Обнять ее покрепче и признаться: черт с ней, с нехваткой данных, я все равно тебя люблю. Но как раз этого делать нельзя. Сначала я должен распутать все, что уже перепутано. Невозможно начать новое, разобравшись со старым лишь наполовину. Иначе старая недоделанность перекинется и на новое. И куда б я потом ни двигался, сколько бы ни старался -- все, что я буду делать дальше, затопят сумерки незавершенности. А это совсем не та жизнь, которой мне в итоге хотелось бы жить.

Проблема -- в Кики. Да, всё замыкается на ней. Самыми разными способами она пытается выйти со мной на связь. Где бы я ни был -- от кинотеатров Саппоро до пригородов Гонолулу -- она, словно тень, все время мелькает у меня на пути. И пытается передать мне какое-то послание. Это ясно как день. Вот только послание слишком сложное, и я не могу его разобрать. Кики! О чем ты просишь меня?

Что я должен делать?..

Впрочем, как раз это я понимал.

В любом случае я должен ждать. Так было всегда. Когда запутаешься, как рыба в сетях, главное -- не делать резких движений. Замри на какое-то время -- и что-нибудь произойдет. Обязательно начнет происходить. Вглядись в мутный полумрак пристальней -- и жди, пока там что-нибудь не зашевелится. Знаю по собственному опыту. Что-нибудь обязательно начнет шевелиться. Если тебе это нужно -- оно обязательно зашевелится.

Ладно, сказал я себе. Подождем.

*

Несколько дней подряд мы с Готандой встречались -- то выпивали дома, то где-нибудь ужинали. Постепенно эти встречи вошли у меня в привычку. И всякий раз он извинялся, что никак не вернет мою «субару». Не волнуйся, какие проблемы, отмахивался я.

-- Как тебе «мазерати»? Еще не сплавил в море? -- спросил он однажды.

-- Да все до моря никак не доеду, -- ответил я.

Мы сидели за стойкой бара и пили джин-тоник. Причем он набирался немного быстрее меня.

-- На самом деле, было бы здорово его в море выкинуть! -- сказал он, не отнимая стакана от губ.

-- На душе, конечно, полегчало бы, -- согласился я. -- Только все равно после «мазерати» будет «феррари».

-- А мы бы и «феррари» туда отправили.

-- А после «феррари» что?

-- Хороший вопрос... Но если каждую в море сбрасывать, страховая компания когда-нибудь тревогу забьет. Это уж обязательно.

-- Да черт с ней, со страховой компанией! Давай мыслить масштабнее. Все-таки это наша с тобой пьяная фантазия, а не какое-нибудь малобюджетное кино, в котором ты снимаешься. У фантазий бюджета не бывает. Забудь свои комплексы среднего класса. Чего на мелочь размениваться? Шиковать -- так на всю катушку. «Ламборгини», «порш», «ягуар» -- да все что угодно! Появилась -- выкинул в море, и так без конца. Стесняться нечего. Море большое. Выкидывай в него машины хоть тысячами -- все проглотит и через край не перельется. Включи воображение, мужик!

Он рассмеялся:

-- Поговоришь с тобой -- просто гора с плеч…

-- Так и у меня тоже. Машина-то не моя, да и фантазия чужая, -- пожал я плечами. -- Как у вас, кстати, с женой -- все хорошо?

Он отпил джина с тоником и кивнул. За окном шелестел дождь, в баре было пустынно. Кроме нас двоих -- никого. Бармен от нечего делать протирал бутылки с сакэ.

-- У нас все отлично, -- тихо сказал Готанда. И скривил губы в улыбке. -- У нас любовь. Любовь, испытанная разводом, и ставшая от этого только сильнее. Романтично, а?

-- До ужаса романтично. Сейчас в обморок упаду.

Он легонько хихикнул.

-- И тем не менее, это правда, -- очень искренне сказал он.

-- Не сомневаюсь, -- ответил я.

*

Примерно так мы и разговаривали при каждой встрече. С шутками-прибаутками -- об очень серьезных вещах. Настолько серьезных, что не шутить то и дело было бы невыносимо. Пускай большинство этих шуток особым юмором не блистало -- нам было все равно. Были бы шутки, а какие -- неважно. Шутки ради шуток. Словно мы заранее договорились нести околесицу. Зная, насколько всё на самом деле серьезно. Нам обоим по тридцать четыре -- очень тяжелый возраст, в каком-то смысле еще тяжелее, чем тридцать три. Когда начинаешь на собственной шкуре испытывать, что значит «годы возьмут своё». Когда в твоей жизни начинается осень, за которую так важно подготовиться к зиме. И прежде всего -- понять, что для этого нужно. Формулировка Готанды была предельно проста:

-- Любовь, -- сказал он. -- Все, что мне нужно -- это любовь.

-- Очень трогательно! -- ответил я. Хотя, что говорить, сам нуждался в этом не меньше.

Готанда ненадолго умолк. Он сидел и молча размышлял о любви. Я задумался о том же. Вспомнил Юмиёси-сан. Столик в баре, за которым она выпила то ли пять, то ли шесть «Блади Мэри». Вот как. Стало быть, она любит «Блади Мэри»...

-- Я в жизни столько баб перетрахал -- видеть их уже не могу, -- продолжал Готанда чуть погодя. -- И постельными радостями сыт по горло. Трахни хоть десять баб, хоть пятьдесят -- разницы-то никакой! Те же действия, те же реакции... А мне нужна любовь. Вот -- хочешь, открою страшную тайну? Я не хочу трахаться ни с кем, кроме своей жены!

Я щелкнул пальцами от восторга.

-- Высший класс! Святые слова. Гром среди ясного неба. Срочно созывай пресс-конференцию. И официально заявляй на весь белый свет: «Не желаю трахаться ни с кем, кроме жены!» Всех до слез прошибет, могу спорить. А премьер-министр, наверное, даст тебе медаль.

-- Бери круче. Тут уже Нобелевской премией мира попахивает. Сам подумай -- перед лицом всего человечества заявить: «Хочу трахать только свою жену!» Разве обычным людям такое под силу?

-- Вот только «нобелевку» во фраке получают... У тебя есть фрак?

-- Куплю, какие проблемы! Все равно на расходы спишется.

-- Колоссально. Как Божье Откровение, честное слово...

-- На церемонии вручения так и начну свою речь перед шведским королем, -- продолжал Готанда. -- «Уважаемые господа! Отныне я не желаю трахать никого, кроме своей жены!» Буря оваций. Тучи в небе расходятся. Солнце заливает лучами Швецию.

-- Льдины во фьордах тают. Викинги падают ниц. Слышится пение русалок, -- закончил я.

-- Катарсис...

Мы опять помолчали, задумавшись каждый о своей любви. Обоим явно было о чем подумать. Я думал о том, что прежде чем звать Юмиёси-сан в гости, нужно обязательно закупить водки, томатного сока, лимонов и соуса «Ли-энд-Перринз»...

-- Хотя не исключаю, что никакой премии ты не получишь, -- добавил я. -- Возможно, все просто примут тебя за извращенца.

Он задумался над моими словами секунд на десять. И несколько раз кивнул.

-- А что -- очень может быть! Ведь моё заявление -- булыжник в огород сексуальной революции. Меня растерзает толпа возбужденных маньяков. И я стану мучеником за веру в моногамию.

-- Ты будешь первой телезвездой, погибшей за веру!

-- С другой стороны, если я погибну -- то уже никогда не трахну свою жену...

-- Логично, -- согласился я.

И мы снова замолчали над своими стаканами.

Так мы вели наши серьезные разговоры. Хотя окажись рядом другие посетители -- наверняка решили бы, что мы валяем дурака. Нам же, напротив, было не до шуток.

В свободное от съемок время он звонил мне домой. Мы договаривались, в каком ресторане ужинаем, или сразу ехали к нему. И так день за днем. Я решительно поставил крест на работе. Просто стало до лампочки. Мир продолжал спокойно вертеться и без меня. А я замер -- и ждал, пока что-нибудь произойдет.

Я отослал Хираку Макимуре деньги, оставшиеся от поездки, и чеки за все, что потратил. Помощник-Пятница тут же перезвонил и предложил мне оставить побольше.

-- Макимура-сэнсэй просил передать, что иначе ему будет неловко, -- сказал он. -- Да и у меня, если честно, только хлопот прибавится. Доверьтесь мне, я все оформлю как нужно. Вас это никак не обременит.

Препираться с ним было так неохота, что я просто ответил: «Ладно. Делайте как вам удобнее -- только, прошу вас, поскорее». На следующий же день мне прислали банковский чек на триста тысяч иен⁽⁴³⁾ от Хираку Макимуры. В конверте я нашел расписку о получении денег «в качестве оплаты за сбор и обработку информации». Я расписался, поставил печать⁽⁴⁴⁾ и отослал бумагу обратно. Ладно. Все равно ведь спишут на представительские расходы. Как трогательно, черт бы их всех побрал...

Чек на триста тысяч иен я поместил в рамку и поставил на рабочем столе.

*

Началась и вскоре закончилась «золотая неделя»⁽⁴⁵⁾.

Несколько раз я поговорил с Юмиёси-сан по телефону.

Сколько нам разговаривать -- всегда решала она. Иногда мы беседовали долго, а иногда она обрывала диалог, ссылаясь на занятость. Бывало и так, что она вообще ничего не отвечала -- и через полминуты просто бросала трубку. Но худо ли бедно, какое-то общение получалось. Обмен недостающими данными происходил. И однажды она сообщила мне номер своего домашнего телефона. Прогресс просто налицо.

По-прежнему дважды в неделю она ходила в бассейн. Каждый раз, когда она заводила разговор о бассейне, мое сердце вздрагивало и трепетало, как у невинного старшеклассника. Меня так и подмывало спросить про ее инструктора по плаванию. Что за тип, сколько лет, симпатичный ли, не слишком ли с нею ласков и так далее. Но спросить как следует не получалось. Я слишком боялся показать ей, что ревную. Слишком боялся услышать в ответ: «Эй! Ты что, ревнуешь меня к бассейну? Терпеть не могу таких типов! Тот, кто способен ревновать меня к таким глупостям -- не мужчина, а тряпка. Ты все понял? Тряпка! Больше видеть тебя не желаю!»

Поэтому я держал рот на замке и о бассейне не спрашивал. И чем дольше не спрашивал, тем громадней и безобразнее становилась Химера Бассейна в моей душе. Вот заканчиваются занятия, инструктор по плаванию отпускает всех, кроме Юмиёси-сан, и проводит с ней индивидуальные занятия. Инструктор, разумеется, вылитый Готанда. Поддерживает ее ладонями за живот и за грудь и объясняет, как правильно загребать в кроле. Его пальцы уже поглаживают ее соски, проскальзывают к ней в пах. «Не обращайте внимания...» -- шепчет он ей.

-- Не обращайте внимания, -- повторяет он. -- Все равно я не хочу спать ни с кем, кроме своей жены.

Он ласкает ее ладонью свой твердеющий член, и тот разбухает под ее пальцами прямо в воде. Юмиёси-сан в трансе закрывает глаза.

-- Все в порядке, -- говорит ей Готанда. -- Все хорошо. Я не хочу трахать никого, кроме жены...

Химера Бассейна.

Казалось бы, чистый бред. Но химера не уходила, хоть тресни, и с каждым звонком Юмиёси-сан все больнее вгрызалась мне в душу. Становясь все сложней, пополняясь новыми деталями и персонажами. Вот уже рядом с ними плавают Мэй и Юки... Пальцы Готанды ползут по спине Юмиёси-сан -- и она превращается в Кики.

-- Знаешь... А я ведь очень скучная и обыкновенная, -- сказала мне однажды Юмиёси-сан. В тот день ее голос в трубке звучал особенно устало и грустно. -- От всех остальных разве что редкой фамилией отличаюсь. И больше ничем. День за днем только и растрачиваю жизнь за стойкой в отеле... Ты не звони мне больше. Я, честное слово, не стою твоих счетов за все эти междугородние разговоры.

-- Но ведь ты любишь свою работу?

-- Ну да, люблю. И работа мне вовсе не в тягость. Но понимаешь, иногда начинает казаться, будто этот отель проглотит меня всю, замурует в себе... Иногда. В такие минуты я прислушиваюсь к себе и думаю: что со мной, кто я? Будто совсем не я, а нечто совсем другое. Там, внутри, остался только отель. А меня -- нет. Не слышно меня. Пропала куда-то...

-- По-моему, ты принимаешь отель слишком близко к сердцу, -- сказал я. -- И слишком серьезно обо всем этом думаешь. Отель -- это отель, а ты -- это ты. О тебе я думаю часто, об отеле -- реже. Но я никогда не думаю о вас как о чем-то целом. Ты -- это ты. Отель -- это отель.

-- Да это я знаю, не такая уж дурочка... Но иногда они внутри перемешиваются. Граница между ними пропадает. И всё моё существо -- мои чувства, моя личная жизнь -- растворяется, теряется в этом отеле, как песчинка в космосе.

-- Но ведь это у всех так. Все мы растворяемся в чем-нибудь, перестаем различать границу, теряем себя. Это не только с тобой происходит. Я и сам, например, такой же, -- сказал я.

-- Неправда! Ты совсем не такой, -- возразила она.

-- Ну ладно, не такой, -- сдался я. -- Но я понимаю, каково тебе. И ты мне очень нравишься. И что-то в тебе меня сильно притягивает.

Она долго молчала. Но я хорошо чувствовал ее там, в тишине телефонной трубки.

-- Знаешь… Я так боюсь опять оказаться там, в темноте! -- сказала она. -- Такое ощущение, будто скоро это случится снова...

И она расплакалась. Я даже не сразу понял, что это за звуки. Лишь чуть погодя сообразил: так могут звучать только сдавленные рыдания.

-- Эй... Юмиёси-сан, -- позвал я ее. -- Что с тобой? Ты в порядке?

-- Ну конечно, в порядке, чего ты спрашиваешь? Просто плачу себе. Что, уже и поплакать нельзя?

-- Да нет, почему же нельзя... Просто я волнуюсь за тебя.

-- Ох… Помолчи немного, ладно?

Я послушно умолк. Она поплакала еще немного в моем молчании -- и повесила трубку.

Седьмого мая раздался звонок от Юки.

-- Я вернулась! -- отрапортовала она. -- Поехали куда-нибудь покатаемся?

Я сел в «мазерати» и поехал за ней на Акасака. Увидав такую махину, Юки тут же насупилась.

-- Где ты это взял?

-- Не угнал, не бойся. Ехал как-то лесом, свалился в пруд -- сам выплыл, машина утонула. Выходит из воды Фея Пруда -- вылитая Изабель Аджани. Что, говорит, ты сейчас в пруд обронил -- золотой «мазерати» или серебряный «БМВ»? Да нет, говорю, медную подержанную «субару». И тут она...

-- Оставь свои дурацкие шуточки! -- оборвала меня Юки, даже не улыбнувшись. -- Я тебя серьезно спрашиваю. Где ты это взял и зачем?

-- С другом поменялся на время, -- сказал я. -- Пришел ко мне друг. Дай, говорит, на твоей «субару» покататься. Ну, я и дал. Зачем -- это уже его дело.

-- Друг?

-- Ага. Ты не поверишь -- но даже у меня есть один завалящий друг.

Юки уселась на переднее сиденье, огляделась. И насупилась пуще прежнего.

-- Странная машина, -- произнесла она так, словно ее тошнило. -- Ужасно дурацкая.

-- Вот и ее хозяин, в принципе, то же самое говорит, -- сказал я. -- Только другими словами.

Она ничего не ответила.

Я сел за руль и погнал машину к побережью Сёнан. Юки всю дорогу молчала. Я негромко включил кассету со «Стили Дэн» и сосредоточился на дороге. Погода выдалась лучше некуда. На мне была цветастая гавайка и темные очки. На Юки -- легкие голубенькие джинсы и розовая трикотажная рубашка. С загаром смотрелось отлично. Будто мы с ней опять на Гавайях. Довольно долго перед нами ехал сельскохозяйственный грузовик со свиньями. Десятки пар красных свинячьих глаз пялились через прутья клетки на наш «мазерати». Свиньи не понимали разницы разницы между «субару» и «мазерати». Свинье неведомо само понятие дифференциации. И жирафу неведомо. И морскому угрю.

-- Ну и как тебе Гавайи? -- спросил я Юки.

Она пожала плечами.

-- С матерью помирились?

Она пожала плечами.

-- А ты отлично выглядишь. И загар тебе очень идет. Очаровательна, как кофе со сливками. Только крылышек за спиной не хватает, да чайной ложечки в кулаке. Фея Кафэ-О-Лэ... Будь ты еще и на вкус как «кафэ-о-лэ» -- с тобой не смогли бы тягаться ни «мокка», ни бразильский, ни колумбийский, ни «килиманджаро». Мир перешел бы на сплошной «кафэ-о-лэ». «Кафэ-о-лэ» околдовал бы все человечество. Вот какой у тебя обалденный загар.

Я просто из кожи вон лез, расточая ей комплименты. Никаких результатов -- она только пожимала плечами. А может, результаты были, но отрицательные? Может, моя искренность уже принимала какие-то извращенные формы?

-- У тебя месячные, или что?

Она пожала плечами.

Я тоже пожал плечами.

-- Хочу домой, -- заявила Юки. -- Разворачивайся, поехали обратно.

-- Мы с тобой на скоростном шоссе. Даже у Ники Лауды⁽⁴⁶⁾ не получилось бы здесь развернуться.

-- А ты съедь где-нибудь.

Я посмотрел на нее. Она и правда выглядела очень вялой. Глаза безжизненные, взгляд рассеянный. Лицо, не будь загорелым, наверняка побледнело бы.

-- Может, остановимся где-нибудь, и ты отдохнешь? -- предложил я.

-- Не надо. Я не устала. Просто хочу обратно в Токио. И как можно скорее, -- сказала Юки.

Я съехал с шоссе на повороте к Иокогаме, и мы вернулись в Токио. Юки захотела побыть немного на улице. Я поставил машину на стоянку недалеко от ее дома, и мы присели рядом на скамейке в саду храма Нуги.

-- Извини меня, -- сказала Юки на удивление искренне. -- Мне было очень плохо. Просто ужасно. Но я не хотела об этом говорить, поэтому терпела до последнего.

-- Зачем же специально терпеть? Ерунда, не напрягайся. У молодых девушек такое часто бывает. Я привык.

-- Да я тебе не об этом говорю! -- рассвирепела она. -- Это вообще ни при чем! Причина совсем другая. Мне стало дурно из-за этой машины. От того, что я в ней ехала.

-- Но что конкретно тебе не нравится в «мазерати»? -- спросил я. -- В принципе, совсем не плохая машина. Отличные характеристики, уютный салон. Конечно, сам бы я такую себе не купил -- не по карману...

-- «Мазерати»... -- повторила Юки сама для себя. -- Да нет, марка тут ни при чем. Совсем ни при чем. Дело именно в этой машине. Внутри у нее -- какая-то очень неприятная атмосфера. Как бы сказать... Вот -- давит она на меня. Так, что плохо становится. Воздуха в груди не хватает, в животе что-то странное, чужое. Как будто я ватой изнутри набитая. Тебе в этой машине никогда так не казалось?

-- Да нет, пожалуй... -- пожал я плечами. -- Я в ней все никак не освоюсь -- есть такое дело. Но это, видимо, потому, что я к «субару» слишком привык. Когда резко пересаживаешься на другую машину, всегда поначалу трудновато. Так сказать, на сенсорном уровне. Но чтобы давило -- такого нет... Но ты ведь не об этом, верно?

Она замотала головой.

-- Совсем-совсем не об этом. Очень особенное чувство.

-- То самое? Которое тебя иногда посещает? Это твоё... -- Я хотел сказать «наитие», но осекся. Нет, здесь явно что-то другое. Как бы назвать? Психоиндукцией? Как ни думай -- словами не выразить. Только пошлость какая-то получается.

-- Оно самое. Которое меня посещает, -- тихо ответила Юки.

-- И что же ты чувствуешь от этой машины? -- спросил я.

Юки снова пожала плечами.

-- Если бы я могла это описать... Но не могу. Четкой картинки в голове не всплывает. Какой-то непрозрачный сгусток воздуха. Тяжелый и отвратительный. Обволакивает меня и давит. Что-то страшное... То, чего нельзя. -- Положив ладошки на колени, Юки старательно подыскивала слова. -- Я не знаю, как точнее сказать. То, чего нельзя никогда. Что-то совсем неправильное. Перекошенное. Там, внутри, очень трудно дышать. Воздух слишком тяжелый. Как будто запаяли в свинцовый ящик и бросили в море, и ты тонешь, тонешь... Я сперва решила, что мне почудилось -- ну, просто навертела страхов у себя в голове, -- и потому терпела какое-то время. А оно все хуже и хуже... Я больше в эту машину не сяду. Забери обратно свою «субару».

-- Мазерати, проклятый Небом... -- сказал я загробным голосом.

-- Эй, я не шучу. Тебе тоже на этой машине лучше не ездить, -- сказала Юки серьезно.

-- Мазерати, беду приносящий... -- добавил я. И рассмеялся. -- Ладно. Я понял, что ты не шутишь. По возможности, постараюсь ездить на ней пореже. Или что -- лучше сразу в море выбросить?

-- Если можешь, -- ответила она без тени шутки в глазах.

Мы провели на скамейке у храма час, пока Юки не оправилась от шока. Весь этот час она сидела, закрыв глаза и подперев щеки ладонями. Я рассеянно разглядывал людей, проходивших мимо -- кто в храм, кто из храма. После обеда синтоистский храм посещают разве что старики, мамаши с карапузами да иностранцы с фотокамерами. Но и тех -- по пальцам пересчитать. Иногда заявлялись клерки из ближайших контор -- садились на скамейки и отдыхали. В черных костюмах, с пластиковыми «дипломатами» и стеклянным взглядом. Каждый клерк сидел на скамейке десять-пятнадцать минут, а потом исчезал непонятно куда. Что говорить, в это время дня все нормальные люди на работе. А все нормальные дети -- в школе...

-- Что мать? -- спросил я Юки. -- С тобой приехала?

-- Угу, -- кивнула она. -- Она сейчас в Хаконэ. Со своим одноруким. Разбирает фотографии Гавайев и Катманду.

-- А ты не поедешь в Хаконэ?

-- Поеду как-нибудь. Когда настроение будет. Но пока здесь поживу. Все равно в Хаконэ делать нечего.

-- Вопрос из чистого любопытства, -- сказал я. -- Ты говоришь, в Хаконэ делать нечего, поэтому ты в Токио. Ну, а что ты делаешь в Токио?

Юки пожала плечами.

-- С тобой встречаюсь.

Между нами повисла тишина. Тишина, подобная мертвой петле: чем дальше, тем рискованнее.

-- Замечательно, -- сказал я. -- Просто священная заповедь какая-то. Святая и праведная. «Живите и встречайтесь до гроба!..» Прямо не жизнь, а рай на земле. Мы с тобой каждый день собираем розы всех цветов радуги, катаемся на лодочке и плаваем в золотом пруду, а заодно купаем там нашу пушистую каштановую собачку. Хотим есть -- сверху папайя падает. Хотим музыку слушать -- только для нас прямо с неба поет Бой Джордж. Отлично. Не придерешься. Вот только -- какая жалость! -- я-то скоро опять за работу засяду. И развлекаться с тобой всю жизнь, увы, не смогу. Тем более, за папины денежки.

С полминуты Юки глядела на меня, закусив губу. И затем ее прорвало:

-- То, что ты не хочешь маминых и папиных денег -- это я понимаю, не беспокойся! Только не надо из-за этого так гадко со мной разговаривать. Мне ведь тоже не по себе от того, что я таскаю тебя за собой туда-сюда. Получается, ты живешь своей жизнью, а я тебя от нее отвлекаю и надоедаю все время. Так что, по-моему, было бы нормально, если б ты... Ну...

-- Что? Если бы я за это деньги получал?

-- По крайней мере, мне так было бы спокойнее.

-- Ты не понимаешь главного, -- сказал я. -- Что бы ни случилось -- я не хочу встречаться с тобой по обязанности. Я хочу встречаться с тобой как друг. И не желаю, чтобы на твоей свадьбе я значился как «личный гувернант невесты, когда ей было тринадцать». А все вокруг зубоскалили: «интере-е-сно, из чего состояли его обязанности». Нет уж, увольте. То ли дело -- «друг невесты, когда ей было тринадцать». Совсем другой разговор.

-- Какая дикая чушь! -- воскликнула Юки, покраснев до ушей. -- Никогда в жизни свадьбу не закажу!

-- Ну, и слава богу. Я сам терпеть не могу свадьбы. Все эти нудные речи, которые надо выслушивать с умным видом. Все эти тортики, сырые и тяжелые, как кирпичи, которые тебе всучивают в подарок на прощанье. Ненавижу. Перевод времени на дерьмо. И сам женился без всякой свадьбы -- еще чего не хватало... А про гувернанта -- это просто пример, который не стоит понимать буквально. Все, что я хочу сказать, звучит очень просто. За деньги друзей не купишь. И уж тем более -- за чьи-то представительские расходы...

-- Ты еще сказочку об этом напиши. Для самых маленьких.

-- Замечательно! -- рассмеялся я. -- Нет, я в самом деле очень рад. Похоже, ты начинаешь понимать, зачем нужны диалоги, и что в них самое важное. Еще немного -- и мы с тобой сможем стряпать отличные детские комиксы!

Юки пожала плечами.

-- Послушай, -- продолжал я, откашлявшись. -- Давай серьезно. Хочешь общаться со мной каждый день -- общайся, какие проблемы. Черт с ней, с моей работой. Толку от того, что я разгребаю сугробы, все равно никакого. Я согласен на что угодно. Но при одном условии. Я не общаюсь с тобой за деньги. Поездка на Гавайи -- исключение, первое и последнее. Можно сказать, показательный эксперимент -- как делать нельзя. Транспортные расходы мне оплатили. Женщину мне купили. И что в результате? Ты перестала мне доверять. И я стал противен сам себе... Нет уж, хватит. Больше я в чужие игры играть не намерен. Теперь я сам устанавливаю правила. И не надо меня жизни учить, затыкая мне рот своими деньгами. Я вам не Дик Норт, и уж тем более -- не секретарь твоего папаши. Я -- это я, и пятки лизать никому не нанимался. Я сам хочу с тобой дружить -- потому и дружу. Ты сама хочешь со мной встречаться -- потому я с тобой и встречаюсь. И забудь ты про все эти дурацкие деньги.

-- И ты что -- правда будешь со мной дружить? -- спросила Юки, пристально разглядывая накрашенные ногти на ногах.

-- Почему бы и нет? Так или иначе, мы с тобой -- люди, которые выпали из нормальной жизни. Ну и ладно, подумаешь. Все равно можно расслабиться и неплохо повеселиться.

-- С чего это ты такой добренький?

-- Вовсе нет, -- сказал я. -- Просто я не могу бросать на полдороге однажды начатое. Характер такой. Хочешь общаться -- общайся, пока само не иссякнет. Мы с тобой встретились в отеле в Саппоро, между нами завязалась какая-то нить. И я не буду рвать эту нить, пока она сама не оборвется.

Уже довольно долго Юки выводила носком сандалии рисунок на земле. Похоже на водоворот, только квадратный. Я молча разглядывал ее творение.

-- А разве тебе не трудно со мной? -- спросила Юки.

Я немного подумал.

-- Может, и трудно, не знаю. Я как-то не думал об этом всерьез. В конце концов, я бы тоже не общался с тобой, если бы не хотел. Невозможно заставить людей быть вместе по обязанности... Почему, например, мне с тобой нравится? Казалось бы, и разница в возрасте -- будь здоров, и общих тем для разговора почти никаких... Может быть, потому, что ты мне о чем-то напоминаешь? О каком-то чувстве, которое я хоронил в себе где-то глубоко. О том, что я переживал в свои тринадцать-пятнадцать. Будь мне пятнадцать -- я бы, конечно, непременно в тебя влюбился... Я тебе это говорил?

-- Говорил, -- кивнула она.

-- Ну вот. Где-то примерно так, -- продолжал я. -- И когда я с тобой, эти чувства из прошлого иногда ко мне возвращаются. Вместе с тогдашним шумом дождя, тогдашним запахом ветра... И я чувствую: вот он я, пятнадцатилетний, -- только руку протяни. Классное ощущение, должен тебе сказать! Когда-нибудь ты это поймешь...

-- Да я и сейчас неплохо понимаю.

-- Что, серьезно?

-- Я в жизни уже много чего потеряла, -- сказала Юки.

-- Ну, тогда тебе и объяснять ничего не нужно, -- улыбнулся я.

После этого она молчала минут десять. А я все разглядывал посетителей храма.

-- Кроме тебя, мне совершенно не с кем нормально поговорить, -- сказала Юки. -- Я не вру. Поэтому обычно, если я не с тобой -- я вообще ни с кем не разговариваю.

-- А Дик Норт?

Она высунула язык и изобразила позыв рвоты.

-- Уж-жасный тупица!

-- В каком-то смысле -- возможно. Но в каком-то не соглашусь. Он мужик неплохой. Да ты и сама, по идее, должна это видеть. Даром что однорукий -- делает и больше, и лучше, чем все двурукие в доме. И никого этим не попрекает. Таких людей на свете очень немного. Возможно, он мыслит не так масштабно, как твоя мать, и не настолько талантлив. Но к ней относится очень серьезно. Возможно, даже любит ее по-настоящему. Надежный человек. Добрый человек. И повар прекрасный.

-- Может, и так... Но все равно тупица!

Я не стал с ней спорить. В конце концов, у Юки -- свои мозги и свои ощущения...

Больше мы о Дике Норте не говорили. Повспоминали еще немного наивную и первозданную гавайскую жизнь -- солнце, волны, ветер и «пинья-коладу». Потом Юки заявила, что немного проголодалась, мы зашли в ближайшую кондитерскую и съели по блинчику с фруктовым муссом.

На следующей неделе Дик Норт погиб.

34

Вечером в понедельник Дик Норт отправился в Хаконэ за покупками. Когда он вышел из супермаркета с пакетами в руке, его сбил грузовик. Банальный несчастный случай. Водитель грузовика и сам не понял, как вышло, что при такой отвратительной видимости на спуске с холма он даже не снизил скорость. «Бес попутал», -- только и повторял он на дознании. Впрочем, и сам Дик Норт допустил роковую промашку. Пытаясь перейти улицу, он по привычке посмотрел налево -- и только потом направо, опоздав на какие-то две-три секунды. Обычная ошибка для тех, кто вернулся в Японию, долго прожив за границей. К тому, что все движется наоборот, привыкаешь не сразу⁽⁴⁷⁾. Повезет -- отделаешься легким испугом. Нет -- все может закончиться большой трагедией. Дику Норту не повезло. От столкновения с грузовиком его тело подбросило, вынесло на встречную полосу и еще раз ударило микроавтобусом. Мгновенная смерть.

Узнав об этом, я сразу вспомнил, как мы с ним ходили в поход по магазинам в Макаха. Как тщательно он выбирал покупки, как придирчиво изучал каждый фрукт, с какой деловитой невозмутимостью бросал в магазинную тележку пачки «тампаксов». Бедняга, подумал я. От начала и до конца мужику не везло. Потерял руку из-за того, что кто-то другой наступил на мину. Посвятил остаток жизни тому, чтобы с утра до вечера гасить за любимой женщиной окурки. И погиб от случайного грузовика, с пакетом из супермаркета в единственной руке.

Прощание с телом состоялось в доме его жены и детей. Стоит ли говорить -- ни Амэ, ни Юки, ни я на похороны не пришли.

Я забрал у Готанды свою «субару» и в субботу после обеда отвез Юки в Хаконэ. «Маме сейчас нельзя оставаться одной», -- сказала она.

-- Она же сама, в одиночку, не может вообще ничего. Бабка-домработница уже совсем старенькая, толку от нее мало. К тому же на ночь домой уходит. А маме одной нельзя.

-- Значит, в ближайшее время тебе лучше пожить с матерью? -- уточнил я.

Юки кивнула. И безучастно полистала дорожный атлас.

-- Слушай... В последнее время я говорила о нем что-нибудь гадкое?

-- О Дике Норте?

-- Да.

-- Ты назвала его безнадежным тупицей, -- сказал я.

Юки сунула атлас в карман на дверце и, выставив локоть в открытое окно, принялась разглядывать горный пейзаж впереди.

-- Ну, если сейчас подумать, он все-таки был совсем не плохой... Добрый, все время показывал что-нибудь. Сёрфингу учил. И с одной рукой был поживее, чем многие двурукие... И о маме очень заботился.

-- Я знаю. Совсем не плохой человек, -- кивнул я.

-- А мне все время хотелось говорить о нем гадости.

-- Знаю, -- повторил я. -- Но ты не виновата. Ты просто не могла удержаться.

Она продолжала смотреть вперед. Так ни разу и не повернулась в мою сторону. Ветер из открытого окна теребил ее челку, словно траву на летнем лугу.

-- Как ни печально -- такая натура. Неплохой человек. За какие-то качества достоен всяческого уважения. Но слишком часто позволяет себя использовать как мусорное ведро. Все кому не лень проходят мимо и бросают всякую дрянь. В него удобно бросать. Почему -- не знаю. Может, свойство такое с рождения. Примерно как у твоей матери свойство даже молча притягивать к себе внимание окружающих... Вообще, посредственность -- нечто вроде пятна на белой сорочке. Раз пристанет -- всю жизнь не отмоешься.

-- Это несправедливо!

-- Жизнь -- в принципе несправедливая штука.

-- Но я-то сама чувствую, что делала ему плохо!..

-- Дику Норту?

-- Ну да.

Глубоко вздохнув, я прижал машину к обочине, остановился, выключил двигатель. Снял руки с руля и посмотрел на Юки в упор.

-- По-моему, так рассуждать очень глупо, -- сказал я. -- Чем теперь каяться -- лучше бы с самого начала обращалась с ним по-человечески. И хотя бы старалась быть справедливой. Но ты этого не делала. Поэтому у тебя нет никакого права ни раскаиваться, ни о чем-либо сожалеть.

Юки слушала, не сводя с меня прищуренных глаз.

-- Может быть, я скажу сейчас слишком жёстко. Уж извини. Пускай другие ведут себя как угодно -- но именно от тебя я не хотел бы выслушивать подобную дрянь. Есть вещи, о которых вслух не говорят. Если их высказать, они не решат никаких проблем, но потеряют всякую силу. И никого не зацепят за душу. Ты раскаиваешься в том, что была несправедлива к Дику Норту. Ты говоришь, что раскаиваешься. И наверняка оно так и есть. Только я бы на месте Дика Норта не нуждался в таком легком раскаянии с твоей стороны. Вряд ли он хотел, чтобы после его смерти люди ходили и причитали: «Ах, как мы были жестоки!» Дело тут не в воспитанности. Дело в честности перед собой. И тебе еще предстоит этому научиться.

Юки не отвечала ни слова. Она сидела, стиснув пальцами виски и закрыв глаза. Можно было подумать, она мирно спит. Лишь иногда чуть приподнимались и вновь опускались ресницы, а по губам пробегала еле заметная дрожь. Да она же плачет, подумал я. Плачет внутри -- без рыданий, без слез. Не слишком ли многого я ожидаю от тринадцатилетней девчонки? И кто я ей, чтобы с таким важным видом устраивать выволочки? Но ничего не поделаешь. В каких-то вопросах я не могу делать скидку на возраст и дистанцию в отношениях. Глупость есть глупость, и терпеть ее я не вижу смысла.

Юки долго просидела в той же позе. Я протянул руку и коснулся ее плеча.

-- Не бойся, ты ни в чем не виновата, -- сказал я. -- Возможно, я мыслю слишком узко. С точки зрения справедливости, ты действуешь верно. Не бери в голову.

Единственная слезинка прокатилась по ее щеке и упала на колено. И на этом все кончилось. Больше -- ни всхлипа, ни стона.

-- И что же мне делать? -- спросила Юки чуть погодя.

-- А ничего, -- ответил я. -- Береги в себе то, чего не сказать словами. Например, уважение к мертвым. Со временем поймешь, о чем я. Что должно остаться -- останется, что уйдет -- то уйдет. Время многое расставит по своим местам. А чего не рассудит время -- то решишь сама. Я не слишком сложно с тобой говорю?

-- Есть немного, -- ответила Юки, чуть улыбнувшись.

-- Действительно, сложновато. Ты права, -- рассмеялся я. -- В принципе, все, что я говорю, очень мало кто понимает. Потому что большинство людей вокруг меня думает как-то совсем иначе. Но я для себя все равно считаю свою точку зрения самой правильной, поэтому вечно приходится всем все разжевывать. Люди умирают то и дело; человеческая жизнь гораздо опаснее, чем ты думаешь. Поэтому нужно обращаться с людьми так, чтобы потом не о чем было жалеть. Справедливо -- и как можно искреннее. Тех, кто не старается, тех, кому нужно, чтобы человек умер, прежде чем начать о нем плакать и раскаиваться, -- таких людей я не люблю. Вопрос личного вкуса, если хочешь.

Оперевшись о дверцу, Юки глядела на меня в упор.

-- Но ведь это, наверное, очень трудно, -- сказала она.

-- Да, очень, -- согласился я. -- Но пытаться стоит. Вон, даже толстый педик Бой Джордж, которому в детстве слон на ухо наступил, -- и тот выбился в суперзвезды. Надо просто очень сильно стараться. И все.

Она улыбнулась едва заметно. И потом кивнула.

-- По-моему, я очень хорошо тебя понимаю, -- сказала она.

-- А ты вообще понятливая, -- сказал я и повернул ключ зажигания.

-- Только чего ты все время тычешь мне Боя Джорджа?

-- И правда. Чего это я?

-- Может, на самом деле он тебе нравится?

-- Я подумаю об этом. Самым серьезным образом, -- пообещал я.

*

Особняк Амэ располагался в особом районе, застроенном по спецпроекту крутой фирмой недвижимости. При въезде в зону стояли огромные ворота, сразу за ними -- бассейн и маленькая кофейня. Рядом с кофейней -- что-то вроде мини-супермаркета, заваленного мусорной жратвой всех мастей и оттенков. Людям вроде Дика Норта лучше вообще в такие места не ходить. Даже я потащился бы туда с большой неохотой. Дорога пошла в гору, и у моей старушки «субару» началась одышка. Дом Амэ стоял прямо на середине склона -- слишком огромный для семьи из двух человек. Я остановил машину и подтащил вещи Юки к парадной двери. Аллея криптомерий наискосок уходила от угла дома, и меж деревьев далеко внизу виднелось море. В легкой весенней дымке вода блестела и переливалась всеми цветами радуги.

Амэ расхаживала по просторной, залитой солнцем гостиной с зажженной сигаретой в руке. Гигантская хрустальная пепельница была до отказа набита недокуренными останками «сэлема» -- все окурки перекручены и изуродованы. Весь стол был усеян пеплом так, словно в пепельницу с силой дунули несколько раз. Похоронив в хрустале очередной окурок, мать подошла к дочери и взъерошила ей волосы. На Амэ были огромная оранжевая майка в белых пятнах от проявителя и старенькие застиранные «ливайсы». Волосы растрепаны, глаза воспалены. Похоже, она не спала всю ночь, куря сигарету за сигаретой.

-- Это было ужасно! -- сказала Амэ. -- Настоящий кошмар. Почему все время происходят какие-то кошмары?

Я выразил ей соболезнования. Она подробно рассказала о случившемся. Все произошло так неожиданно, что теперь у нее полный хаос. Как в душе, так и во всем, за что бы ни взялась.

-- А тут, представьте, еще и домработница с температурой свалилась, прийти не может. Именно сегодня. Угораздило же в такой день заболеть! Кажется, я скоро сойду с ума. Полиция приходит, жена Дика звонит... Не знаю. Просто не знаю, что делать!

-- А что вам сказала жена Дика? -- спросил я.

-- Чего-то хотела. Я ничего не поняла, -- вздохнула Амэ. -- Просто ревела в трубку все время. Да иногда шептала что-то сквозь слезы. Почти совсем неразборчиво. В общем, я не нашла, что сказать... Ну, согласитесь, что тут скажешь?

Я молча кивнул.

-- Так что я просто сообщила, что все вещи Дика отошлю ей как можно скорее. А она все рыдала да всхлипывала. Совершенно невменяемая...

Амэ тяжело вздохнула и опустилась на диван.

-- Что-нибудь выпьете? -- предложил я.

-- Если можно, горячий кофе.

Первым делом я вытряхнул пепельницу, смахнул тряпкой пепел со стола и отнес на кухню чашку с подтеками от какао. Затем навел на кухне порядок, вскипятил чайник и заварил кофе покрепче. На кухне и в самом деле все было устроено так, чтобы Дик Норт без проблем занимался хозяйством. Но не прошло и дня с его смерти, как все оказалось вверх дном. Посуда свалена в раковину как попало, сахарница без крышки. На газовой плите -- огромные лужи какао. По всему столу разбросаны ножи вперемежку с недорезанным сыром и черт знает чем еще.

Бедолага. Сколько жизни вложил сюда, чтобы создать свой порядок! И хватило одного дня, чтобы все пошло прахом. Кто бы мог подумать? Уходя, люди оставляют себя больше всего в тех местах, которые были на них похожи. Для Дика Норта таким местом была его кухня. Но даже из этой кухни его зыбкая, и без того малозаметная тень исчезла, не оставив следа.

Вот же бедолага, повторял я про себя.

Никаких других слов в голове не всплывало.

Когда я принес в гостиную кофе, Амэ и Юки сидели на диване, обнявшись. Мать, положив голову дочери на плечо, потухшим взглядом смотрела в пространство. Точно наглоталась транквилизаторов. Юки казалась бесстрастной, но, похоже, вовсе не чувствовала себя плохо или неуютно из-за того, что мать в прострации опирается на нее. Совершенно фантастическая парочка. Всякий раз, когда они оказывались вместе, вокруг каждой появлялась какая-то загадочная, непостижимая аура. Какой не ощущалось ни у Амэ, ни у Юки по отдельности. Что-то мешало им сблизиться до конца. Но что?

Амэ взяла чашку обеими руками, медленно поднесла к губам, отхлебнула кофе. С таким видом, будто принимала панацею.

-- Вкусно, -- сказала она.

От кофе она, похоже, немного пришла в себя. В глазах затеплилась жизнь.

-- А ты что-нибудь выпьешь? -- спросил я Юки.

Та все так же бесстрастно покачала головой.

-- Все ли сделано, что было нужно? -- спросил я Амэ. -- Я имею в виду -- с нотариусом, с полицией? Какие-то еще формальности?

-- Да, все закончилось. С полицией особых сложностей не возникло. Обычный несчастный случай. Участковый в дверь позвонил и сообщил. Я попросила его позвонить жене Дика. Она, похоже, сразу в полицию и поехала. И все мелкие вопросы с бумагами сама утрясла. Понятное дело -- мы ведь с Диком и по закону, и по документам друг другу никто. Ну а потом и мне позвонила. Не говорила почти ничего, просто плакала в трубку. Ни упреков, ничего...

Я кивнул. «Обычный несчастный случай»...

Не удивлюсь, если через какие-то три недели Амэ напрочь забудет, что в ее жизни существовал Дик Норт. Слишком легко все забывает эта женщина -- да и такого мужчину, в принципе, слишком легко забыть.

-- Могу ли я вам чем-нибудь помочь? -- спросил я ее.

Амэ скользнула взглядом по моему лицу и уставилась в пол. Ее взгляд был пустым, как у рыбы -- без желания проникнуть куда-либо. Она задумалась. И думала довольно долго. Глаза ее оживали все больше -- и наконец в них забрезжила мысль. Так, забывшись, человек уходит куда-нибудь, но на полпути вспоминает о чем-то -- и поворачивает обратно.

-- Вещи Дика, -- сказала она с трудом, словно откашливаясь. -- Которые я обещала вернуть жене. Я вам, кажется, уже говорила?

-- Да, говорили.

-- Я вчера вечером собрала это все. Рукописи, печатную машинку, книги, одежду. Сложила в его чемодан. Там не очень много. Он вообще не из тех, у кого в жизни много вещей. Небольшой чемодан -- и все. Может, вам будет несложно отвезти это к нему домой?

-- Конечно, отвезу. Где это?

-- Готокудзи, -- сказала она. -- Я не знаю, где именно. Вы сами не проверите? Там, в чемодане, были какие-то документы...

Чемодан дожидался меня на втором этаже, в тесной комнатке прямо напротив лестницы. На бирке значилось имя -- «Дик Норт» -- и адрес дома в Готокудзи, написанный необычайно аккуратно, как и все, что делал этот человек. В комнату меня привела Юки. Узкая и длинная каморка под самой крышей -- но, несмотря на тесноту, очень приятная. Когда-то давно здесь ночевала прислуга, а потом поселился Дик Норт, сообщила Юки. Однорукий поэт поддерживал в комнате безупречный порядок. Стаканчик с пятью идеально заточенными карандашами и пара стирательных резинок под лампой на деревянной столешнице напоминали неоклассический натюрморт. Календарь на стене -- весь испещрен пометками. Опершись о дверной косяк, Юки молча разглядывала комнату. Воздух был тих и недвижен -- лишь за окном щебетали птицы. Я вспомнил коттедж Макаха. Там стояла такая же тишина. И точно так же -- ни звука, кроме пения птиц.

С чемоданом в обнимку я спустился вниз. Книги и рукописи, похоже, составляли бульшую часть его содержимого, и на деле он оказался куда тяжелей, чем я думал. Мне пришла в голову странная мысль: может быть, столько и весит смерть Дика Норта?

-- Прямо сейчас и отвезу, -- сказал я Амэ. -- Такие дела лучше заканчивать как можно скорее. Что еще я могу для вас сделать?

Амэ озадаченно посмотрела на Юки. Та пожала плечами.

-- На самом деле, у нас еды совсем не осталось, -- тихо сказала Амэ. -- Как он ушел за продуктами, так и...

-- Нет проблем. Я куплю все, что нужно, -- сказал я.

Я исследовал нутро холодильника и составил список покупок. Затем сел в машину, спустился с холма и в супермаркете, на выходе из которого погиб Дик Норт, купил все, что требовалось. Дней на пять-шесть им хватит. Вернувшись обратно, рассортировал продукты, завернул в целлофан и засунул в холодильник.

-- Я вам очень благодарна, -- сказала Амэ.

-- Не за что, -- сказал я. -- Пустяки.

То есть, мне и правда это было нетрудно -- закончить за Дика Норта то, чему помешала смерть.

Они вышли на крыльцо проводить меня. Как и тогда, в Макахе. Правда, на этот раз никто не махал рукой. Махать рукой было заботой Дика Норта. Мать и дочь стояли на каменных ступеньках и, не двигаясь, смотрели на меня. Прямо немая сцена из мифов Эллады. Я пристроил серый пластиковый чемодан на заднее сиденье «субару» и сел за руль. Всю дорогу, пока я не свернул за поворот, они стояли и смотрели мне вслед. Солнце садилось, море на западе выкрасилось в оранжевый цвет. Я подумал о том, какую, должно быть, нелегкую ночь им предстоит провести вдвоем в этом доме.

Затем я вспомнил об одноруком скелете в темной комнате на окраине Гонолулу. Так, значит, это и был Дик Норт? Выходит, в этой комнате собраны чьи-то смерти? Шесть скелетов -- стало быть, шесть смертей. Но кто остальные пятеро? Один -- вероятно, Крыса. Мой погибший друг. Еще одна -- видимо, Мэй. Осталось трое...

Осталось трое.

Но зачем, черт возьми, Кики привела меня в эту странную комнату? Чего она хотела, показывая мне эти шесть смертей?

Я добрался до Одавары, выехал на скоростное шоссе. Свернул на обычную дорогу у Сангэндзяя. Сверяясь с картой, отыскал дорогу на Сэтагая, и, проехав еще немного по прямой, добрался до дома Дика Норта. Унылое типовое двухэтажное строение без особых изысков. Двери, окна, почтовый ящик, ворота во двор -- все выглядело до обидного маленьким и неказистым. У ворот я увидел собачью конуру. Невнятной породы псина вяло, не веря в себя, патрулировала пространство у входа во двор, насколько ей позволяла длина цепи. В окнах горел свет. Слышались голоса. На пороге были выстроены в аккуратный ряд пять или шесть пар черных туфель. Рядом примостилась пустая пластиковая коробка с надписью «Доставка суси на дом». Во дворике стоял гроб с телом Дика Норта и проводилось всенощное бдение. Ну вот, подумал я. И для него нашлось место, куда вернуться. Хотя бы после смерти.

Я достал из машины чемодан, донес до дверей и позвонил. Дверь открыл мужчина средних лет.

-- Меня попросили привезти это к вам, -- сказал я, сделав вид, что совершенно не в курсе происходящего. Мужчина оглядел чемодан, прочитал надпись на бирке и, похоже, сразу все понял.

-- Огромное вам спасибо, -- искренне сказал он.

В очень смешанных чувствах я вернулся домой на Сибуя. Осталось трое, -- только и думал я.

*

«Зачем нужна была смерть Дика Норта?» -- гадал я, потягивая в одиночку виски. И сколько ни думал -- не находил в его неожиданной гибели ни малейшего смысла. В проклятой головоломке пустовало сразу несколько ячеек, но оставшиеся фрагменты никак не вписывались в картинку. Хоть ты их изнанкой переворачивай, хоть втискивай ребром. Может, сюда затесались фрагменты какой-то другой головоломки?

И все же, несмотря на бессмысленность, эта смерть очень сильно меняет ситуацию в целом. В какую-то очень плохую сторону. Не знаю, почему, но где-то в глубине подсознания я в этом почти уверен. Дик Норт был хорошим человеком. И как мог, по-своему, замыкал на себя некие контакты в общей цепи. А теперь исчез -- и эти контакты разладились.Что-то изменится. Теперь все станет еще запутаннее и тяжелее.

Пример?

Пример. Мне очень не нравятся безжизненные глаза Юки, когда она с Амэ. Еще не нравится пустой, как у рыбы, взгляд Амэ, когда она с Юки. Так и чудится, будто где-то здесь и зарыт корень зла. Мне нравится Юки. Светлая голова. Иногда упрямая, как осленок, -- но в душе очень искренняя. Да и к Амэ, нужно признаться, я отношусь тепло. Когда мы разговаривали наедине, она превращалась в весьма привлекательную женщину. Одаренную -- и в то же время беззащитную. В каких-то вещах она была даже бульшим ребенком, чем Юки. И тем не менее -- мать и дочь, взятые вместе, сильно меня напрягали. Теперь я понимал слова Хираку Макимуры о том, что жизнь под одной крышей с ними отняла у него талант...

Да, конечно. Им постоянно нужна чья-то воля, которая бы их соединяла.

До сих пор между ними находился Дик Норт. Но теперь его нет. И теперь уже я, в каком-то смысле, заставляю их смотреть друг другу в глаза.

Вот такой «пример»...

Несколько раз я встречался с Готандой. И несколько раз звонил Юмиёси-сан. Хотя в целом она держалась с прежней невозмутимостью, -- судя по голосу, ей все-таки было приятно, что я звоню. По крайней мере, это ее не раздражало. Она по-прежнему дважды в неделю исправно ходила в бассейн, а в выходные иногда встречалась с бойфрендом. Однажды она сообщила, что в прошлое воскресенье выезжала с ним на озера.

-- Но ты не думай -- у меня с ним ничего нет. Мы просто приятели. Последний год школы вместе учились. В одном городе работаем. Вот и все.

-- Да ради бога. Ничего я такого не думаю, -- сказал я. То есть, я и правда воспринял это спокойно. По-настоящему меня беспокоил только бассейн. На какие там озера вывозил ее бойфренд, на какие горы затаскивал -- мне было совершенно неважно.

-- Но лучше тебе об этом знать, -- сказала Юмиёси-сан. -- Я не люблю, когда люди друг от друга что-то скрывают.

-- Ради бога, -- повторил я. -- Мне все это безразлично. Я еще приеду в Саппоро, мы встретимся и поговорим. Вот что для меня по-настоящему важно. Встречайся с кем угодно и где угодно. К тому, что происходит между нами, это никакого отношения не имеет. Я все время думаю о тебе. Я тебе уже говорил -- я чувствую, что нас с тобой что-то связывает.

-- Что, например?

-- Например, отель, -- ответил я. -- Это место для тебя. Но там есть место и для меня. Твой отель -- особенное место для нас обоих.

-- Хм-м, -- протянула она. Не одобрительно, но и не отрицательно. Нейтрально хмыкнул себе человек, и все.

-- С тех пор, как мы с тобой расстались, я много с кем повстречался. Очень много чего случилось. Но все равно постоянно думаю о нас с тобой как о самом главном. То и дело хочу с тобой встретиться. Только приехать к тебе пока не могу. Слишком много еще нужно до этого сделать.

Чистосердечное объяснение, начисто лишенное логики. Вполне в моем духе.

Между нами повисло молчание. Скажем так: средней длины. Молчание, за которое, как мне показалось, ее нейтральность слегка сдвинулась в сторону одобрения. Хотя, по большому счету, молчание -- всего лишь молчание. Возможно, я просто принимал желаемое за действительное.

-- Как твое дело? Движется? -- спросила она.

-- Думаю, да… Скорее да, чем нет. По крайней мере, я хотел бы так думать, -- ответил я.

-- Хорошо, если закончишь до следующей весны, -- сказала она.

-- И не говори, -- согласился я.

*

Готанда выглядел немного усталым. Сказывался плотный график работы, в который он умудрялся вставлять еще и встречи с бывшей женой. Так, чтобы никто не заметил.

-- Естественно, до бесконечности это продолжаться не может, -- сказал Готанда, глубоко вздохнув. -- Уж в этом-то я уверен. Не лежит у меня душа к такой придуманной жизни. Все-таки я человек семейного склада. Поэтому так устаю каждый день. Нервы уже натянуты до предела…

Он развел ладони, словно растягивал воображаемую резинку.

-- Взял бы отпуск, -- посоветовал я. -- И махнул с ней вдвоем на Гавайи.

-- Если б я мог, -- сказал он и вымученно улыбнулся. -- Если б я только мог -- как было бы здорово! Несколько дней ни о чем не думать, валяться на песочке под пальмами. Хотя бы дней пять. Нет, пять -- это уже роскошь. Хоть три денечка. Трех дней достаточно, чтобы расслабиться...

Этот вечер я провел у него на Адзабу -- развалясь на шикарном диване, потягивая виски и просматривая на видео подборку телерекламы с его участием. Реклама таблеток от живота... Эту я видел впервые. С лифтами какого-то офиса. Четыре прозрачных лифта носятся то вверх, то вниз с ненормальной скоростью. Готанда в темном костюме и черных ботинках -- настоящий элитный яппи -- перебегает из лифта в лифт. То туда, то сюда, прыг-скок -- только воздух свистит. В одном лифте разговаривает с начальством, в другом -- назначает свидание красотке-секретарше, в третьем -- торопливо дописывает какие-то документы. Из четвертого звонит по мобильному телефону кому-то в первом. Перескакивать из одного лифта в другой с такой бешеной скоростью -- занятие непростое. Но ни один мускул не дрогнет на его благородном лице. Готанда-яппи выкладывается на всю катушку, лифты носятся все быстрей.

Голос за кадром: «День за днем усталость растет. Стресс накапливается в животе. Вечно занятому тебе -- супермягкое средство от живота…»

Я рассмеялся.

-- Слушай, а это забавно!..

-- Ага, мне тоже понравилось. Даром что реклама. Вся реклама, в принципе, сплошное дерьмо. Но эта снята отлично. Можешь смеяться -- один этот ролик качественнее, чем большинство моих фильмов. Денег на него угрохали -- будь здоров! Все эти дубли, спецэффекты, комбинированные съемки... На рекламу денег не жалеют. В каждую деталь миллионы вбухивают, пока до совершенства не доведут. Да и монтаж интересный.

-- Прямо вся твоя жизнь в разрезе.

-- Это уж точно! -- засмеялся он. -- Тут ты прав. Просто вылитый я. Так и стараюсь везде поспеть -- то туда, то сюда… Всю жизнь на это кладу. Стресс накапливается в животе. И даже эти таблетки не помогают ни черта. Мне целую пачку бесплатно выдали. Заглотил целый десяток -- никакого эффекта.

-- Но двигаешься ты хорошо, -- сказал я, перематывая ролик в начало. -- Комичный, как Бастер Китон⁽⁴⁸⁾. Наверное, это у тебя душевная склонность -- в комедиях играть.

Пряча улыбку, Готанда кивнул.

-- Это точно. Комедии люблю. И с удовольствием бы попробовал. Чувствую, у меня получилось бы. Это ж какую комедию можно закатать с таким простодушием, как у меня! В этом сложном и запутанном мире главный герой наивен и прям. Сам такой способ жизни -- сплошная комедия, понимаешь, о чем я?

-- Еще бы, -- ответил я.

-- Даже не нужно выделывать каких-то особых трюков. Просто будь сам собой. Уже от этого все животы надорвут. Да, было бы здорово так играть. Так сейчас никто в Японии не играет. Большинство комедийных актеров переигрывает так, что челюсть сводит. А я хотел бы сыграть наоборот. То есть, вообще не играть. -- Он отхлебнул виски и задумчиво посмотрел в потолок. -- Только мне такую роль все равно никто не даст. У них воображения для этого не хватит. Все мои роли за меня давно решены. С утра до вечера требуют играть только врача, учителя, адвоката. Сил моих больше нет. Давно отказался бы, да не могу -- руки связаны. Только стресс накапливаю в животе…

Ролик с лифтами пользовался успехом, и его отсняли в нескольких вариантах. Но сюжет везде был один. Готанда с благообразной физиономией в деловом костюме носится с бешеной скоростью, перепрыгивая как белка с поезда на автобус, с автобуса на самолет -- и всегда везде успевает вовремя. Или, например: с пакетом документов под мышкой взбирается по веревке на небоскреб и запрыгивает во все открытые окна попеременно. Один вариант лучше другого. Лик Готанды все так же невозмутим.

-- Сначала мне говорили: делай усталое лицо. Режиссер просил. Такое, мол, чтобы все чувствовали: вот-вот подохну на боевом посту. Но я отказался. Сами подумайте, говорю, куда интереснее, если все делается с невозмутимым лицом. Только эти ослы даже слушать меня не хотели. Но я не сдавался. Не то чтобы воспылал любовью к рекламе. Там я снимаюсь исключительно ради денег. Просто чувствовал, что именно в этом ролике что-то есть... В общем, они настаивали -- я возражал. В итоге смонтировали две версии и дали всем посмотреть. Само собой -- то, что я предлагал, понравилось куда больше. Стали расхваливать режиссера и его братию. Даже какую-то премию дали, я слышал. Мне, конечно, на это плевать. Я -- актер. Кто бы и как меня ни оценивал, ко мне настоящему это отношения не имеет. Но их-то распирало от гордости, как будто они и правда сами всё придумали! Готов спорить, они теперь абсолютно уверены, что идея всего ролика -- от начала до конца -- принадлежит им и никому больше. Такие вот кретины. Люди, лишенные воображения, вообще очень быстро подстраивают все вокруг под себя. А меня считают просто обаятельным ослом, который упирается по любому поводу...

-- Не сочти за комплимент -- но мне кажется, ты человек по-своему необычный, -- сказал я. -- Вот только до того, как мы разговорились по-настоящему, я этой необычности не ощущал. Я посмотрел с десяток твоих картин. Если честно -- одна другой паршивее. И даже ты в них смотрелся ужасно.

Готанда выключил видео, подлил нам обоим виски, поставил пластинку Билла Эванса. Присел на диван, взял стакан, отпил глоток. В каждом движении -- неизменное благородство.

-- Это точно. Ты совершенно прав. Я ведь знаю: чем больше снимаюсь в таком дерьме, тем дерьмовее становлюсь. Сам чувствую, что превращаюсь в нечто жалкое и невзрачное. Но я же говорю -- у меня нет выхода. Я ничего не могу выбирать себе сам. Даже галстук на мою личную шею подбирают они. Кретины, которые считают себя умней всех на свете, и обыватели, убежденные, что их вкус безупречен, вертят мной как хотят. Поди туда, встань сюда, делай то, не делай это, езди на том-то, трахайся с такой-то... Сколько еще это будет твориться со мной, до каких пор? Сам не знаю. Мне уже тридцать четыре. Еще месяц -- и тридцать пять...

-- А может, просто бросить всю эту бодягу -- и начать с нуля? У тебя бы получилось, я уверен. Уходи из конторы, живи своей жизнью да понемногу долги возвращай...

-- Именно так, ты прав. Я об этом уже много думал. И, будь я один, давно бы уже так поступил. Бросил все к чертовой матери, устроился в какой-нибудь театрик задрипанный да играл бы то, что нравится. Как вариант -- очень даже неплохо. С деньгами как-нибудь разобрался бы... Но штука в том, что, окажись я на нуле -- она меня моментально бросит, гарантирую. Такая женщина. Ни в каком другом мире, кроме своего, дышать не сможет. И на нуле со мной сразу задыхаться начнет. Тут дело не в том, хорошая она или плохая. Просто -- из такого теста сделана, и все. Живет в системе ценностей суперзвезд, дышит воздухом этой системы -- и от партнера требует того же атмосферного давления. А я ее люблю. И оставить ее не способен. В этом вся и беда.

«Всего одна дверь, -- пронеслось у меня в голове. -- Вход есть, а выхода нет...»

-- В общем, этот пасьянс не сходится, как ни раскладывай, -- подытожил Готанда с улыбкой. -- Давай лучше сменим тему. Об этом хоть до утра рассуждай -- все без толку.

Мы заговорили о Кики. Он спросил, что у меня с ней были за отношения.

-- Странно, -- добавил он. -- Она нас с тобой, считай, заново познакомила -- а ты о ней почти ничего не говоришь. Может, тебе тяжело вспоминать? Тогда, конечно, не стоит...

Я рассказал ему, как встретился с Кики. Как мы пересеклись, совершенно случайно, и стали жить вместе. Естественно и бесшумно, словно воздух заполнил пустующее пространство, она вошла в мою жизнь.

-- Понимаешь, все случилось как-то само по себе, -- сказал я. -- Даже объяснить как следует не получается. Всё вдруг слилось воедино -- и, как река, само вперед потекло. Так что первое время я даже ничему особо не удивлялся. И только позже стал замечать, что слишком многое... не стыкуется с обычной реальностью. Я понимаю, что по-идиотски звучит, но это так. Почему и не разговаривал о ней ни с кем до сих пор.

Я хлебнул виски и погонял по дну стакана кубики льда.

-- Кики в то время подрабатывала моделью для рекламы женских ушей. Я увидел фото с ее ушами и заинтересовался. Это были, как бы тебе сказать... абсолютные уши. Уши на все сто процентов. А мне как раз нужно было сделать макет рекламы на заказ. И я попросил, чтобы мне прислали копии фотографий с ее ушами. Что там за реклама была, уже и не помню... В общем, прислали мне копии. Уши Кики, увеличенные раз в сто. Огромные -- каждый волосок на коже видно. Я повесил эти снимки на стену в конторе и разглядывал каждый день. Сначала для пущего вдохновения. А потом привык к ним так, словно это часть моей жизни. И когда заказ выполнил, оставил их висеть на стене, настолько они были классные. Жаль, тебе сейчас показать не могу. Пока сам не увидишь -- не поймешь, что я имею в виду. Уши, чье совершенство оправдывает сам факт их существования.

-- Да, я помню, ты что-то говорил о ее ушах, -- сказал Готанда.

-- Ну да... В общем, я захотел встретиться с их хозяйкой. Казалось, не увижу ее -- жизнь остановится. С чего я это взял -- не знаю. Но мне действительно так казалось. Я позвонил ей. Она согласилась встретиться. И в первый же день нашей встречи открыла свои уши лично мне. Лично мне, понимаешь? Не по работе! Это было гораздо круче, чем на фотографии. На работе -- ну, то есть, перед камерами -- она сознательно их блокировала. «Уши для работы» -- совсем не то, что «уши для себя», понимаешь? Когда она открывала их для меня, даже воздух вокруг менялся. Все менялось -- весь мир, вселенная... Я понимаю, как по-дурацки это звучит. Но по-другому сказать не получается.

Готанда надолго задумался.

-- Блокировала уши? Это как?

-- Отключала их от сознания. Если совсем просто.

-- Хм-м, -- протянул он.

-- Как штепсель из розетки.

-- Хм-м.

-- Ну... Дурацкое сравнение, конечно. Но именно так, я не вру.

-- Да верить-то я тебе верю. Просто пытаюсь понять. И в мыслях не было тебя как-то поддеть.

Я откинулся на спинку дивана и уперся взглядом в картину на стене.

-- Но главное -- ее уши обладали сверхъестественной способностью, -- продолжал я. -- Она могла слышать то, что не слышат другие, -- и приводить людей туда, куда им нужно.

Готанда снова надолго умолк.

-- Значит, Кики куда-то тебя привела? -- спросил он наконец. -- Туда, куда тебе было нужно?

Я кивнул. Но ничего не сказал. Слишком уж долгой была та история, да и рассказывать ее особо не хотелось.

-- И вот теперь она снова хочет куда-то меня привести, -- сказал я. -- Я это чувствую, и очень сильно. Вот уже несколько месяцев. Все это время как будто иду вслед за нитью, которую она мне бросила. Ужасно тонкая нить; сколько раз уже думал -- ну, все, сейчас оборвется. А она все тянется и не кончается. Так худо-бедно добрался до сегодняшнего дня. Разных людей встретил, пока шел. Тебя, например. Я бы даже сказал, среди этих людей ты -- центральный. А я все иду -- и никак не могу уловить, к чему она клонит. Уже два человека погибло на моем пути. Сначала Мэй, потом однорукий поэт... То есть, двигаться-то я двигаюсь. Но ни к чему в итоге не прихожу...

Лед в стаканах совсем растаял. Готанда принес из кухни очередное ведерко, наполнил стаканы льдом, налил еще виски. Изысканные жесты. Благородная осанка. Приятный стук льда о стенки стаканов. «Как в кино», -- машинально подумал я.

-- Так что у меня своя безнадега, -- подытожил я. -- Ничем не веселее твоей.

-- Э, нет, старина, -- возразил Готанда. -- Я бы наши безнадеги не сравнивал. Я люблю женщину. Это любовь, у которой не может быть выхода. С тобой -- совсем другая история. Тебя, по крайней мере, что-то куда-то ведет -- пусть даже и мотая из стороны в сторону. Никакого сравнения с лабиринтом страстей, в котором блуждаю я. У тебя есть чего желать, на что надеяться. Есть хотя бы шанс на то, что выход найдется. У меня нет вообще ничего. Между нашими ситуациями -- такая пропасть, что и говорить не о чем.

-- Может быть... -- вроде как согласился я. -- Так или иначе, мне остался лишь путь, который предлагает Кики. Других путей нет. Она все время старается мне что-то передать -- то ли знак какой-то, то ли послание. И я напрягаю слух, пытаясь его разобрать...

-- Послушай, -- сказал вдруг Готанда. -- А ты никогда не думал, что Кики могли убить?

-- Так же, как Мэй?

-- Ну да. Сам подумай. Так же внезапно исчезла. Я когда узнал о смерти Мэй -- тут же о Кики вспомнил. А вдруг с ней то же самое произошло? Об этом даже вслух говорить страшно. Вот я и не говорил. Но ведь это возможно, не так ли?

Я ничего не ответил. Как бы то ни было -- я видел ее, вертелось у меня в голове. Там, в пепельных сумерках на окраине Гонолулу. Я видел ее. Даже Юки об этом знает.

-- Просто как вероятность. Без фактов, -- сказал Готанда.

-- Вероятность, конечно, есть. Но послания мне шлет именно она. Я чувствую это совершенно отчетливо. У нее свой стиль, я не мог обознаться.

Готанда долго молчал, скрестив руки на груди. Можно было подумать, что он устал и заснул. Но он, конечно, не спал. Время от времени его пальцы оживали и вновь успокаивались. Кроме пальцев, не двигалось ничего. Ночная мгла просачивалась в комнату и обнимала его ладную фигуру, как родильные воды -- младенца в утробе. По крайней мере, мне так казалось.

Я поболтал льдом в стакане и хлебнул еще виски.

И тут я ощутил присутствие кого-то третьего. Будто кроме нас с Готандой в комнате есть кто-то еще. Я чуял тепло его тела, дыхание, запах. Но по всем признакам это был не человек. Воздух вокруг заметался так, словно разбудили дикого зверя. Зверя? У меня одеревенела спина. Я судорожно огляделся. Но, само собой, никого не увидел. В воздухе посреди комнаты скрывался лишь сгусток признаков чего-то нечеловеческого. Но видно ничего не было.

35

В конце мая случайно -- то есть, надеюсь, случайно -- я встретился с Гимназистом. С одним из той парочки инспекторов, что допрашивали меня после гибели Мэй. Я зашел в универмаг «Токю Хэндз», купил паяльник и уже направлялся к выходу, когда столкнулся с ним лицом к лицу. Невзирая на совсем летнюю погоду, он был в толстом твидовом пиджаке -- но, судя по лицу, это его ничуть не смущало. Возможно, служба в полиции развивает в человеческом организме особую жаростойкость. Кто его знает. В руке он держал фирменный пакет универмага -- такой же, как у меня. Я сделал вид, что не заметил его, и собирался пройти мимо, но Гимназист не дал мне улизнуть.

-- Экий вы неприветливый! -- натянуто пошутил он. -- Мы ведь не совсем чужие люди. Зачем притворяться, что мы незнакомы?

-- Я спешу, -- только и сказал я.

-- Что вы говорите? -- напирал Гимназист, совершенно не веря в то, что я могу куда-то спешить.

-- Нужно к работе готовиться. Плюс целая куча других важных дел, -- не сдавался я.

-- Понимаю, -- закивал он. -- Но, может, хоть минут десять выкроите? Как насчет чая? Уж очень хотелось с вами вне работы поговорить. Десяти минут хватит, уверяю вас.

И я зашел вслед за ним в битком набитый кафетерий. Зачем -- сам не знаю. Запросто ведь мог отказаться и пойти своей дорогой. Нет же -- поплелся, как миленький, в кафетерий и стал пить кофе с полицейской ищейкой. Нас окружали влюбленные парочки и студенты. Кофе был дрянным, воздух спертым. Гимназист достал сигареты и закурил.

-- Давно хочу бросить -- увы! -- сказал он. -- Пока я на этой работе -- даже пробовать бесполезно. Без курева просто не выжить. Слишком нервы стираются.

Я молчал.

-- Нервы стираются, -- повторил он. -- Все вокруг тебя ненавидят. Чем дольше работаешь уголовным инспектором -- тем неприятнее ты окружающим. Глаза мутнеют. Дряхлеет кожа лица. Почему дряхлеет лицо -- не знаю, но это так. Очень скоро начинаешь выглядеть вдвое старше своего возраста. Манера речи -- и та меняется. И ничего светлого в жизни не остается.

Он положил в кофе три ложки сахара, добавил сливок, тщательно размешал и неторопливым движением поднес чашку ко рту.

Я посмотрел на часы.

-- Ах, да! Время, -- вспомнил он. -- Минут пять еще есть, не так ли? Не волнуйтесь, надолго не задержу. Я по поводу той убитой девчонки, Мэй.

-- Мэй? -- переспросил я как можно тупее. Не на того напал, дядя. Так просто ты меня не поймаешь.

Он слегка скривил губы и рассмеялся.

-- Ах, да, конечно!.. Так звали убитую -- Мэй. Выяснилось в ходе расследования. Имя, понятно, не настоящее. Кличка для работы. Проститутка, как мы и предполагали. Я это чувствовал с самого начала. На вид -- приличная девушка, на деле -- все наоборот. В наши дни все сложнее на глаз отличить. Раньше как было? Посмотришь -- и с первого взгляда ясно: шлюха. Одежда соответствующая, косметика, мимика, жесты... А в последнее время так просто уже не понять. Женщины, о которых и не подумаешь никогда, занимаются этим на всю катушку. Кто ради денег, кто просто из любопытства. Все это никуда не годится. Это очень опасно, вам не кажется? То и дело встречаться с незнакомыми мужчинами и полностью доверяться им один на один. А в этом обществе кого только не встретишь. Извращенцы, садисты. Что угодно может произойти. Вы согласны со мной?

Я поневоле кивнул.

-- Но молодые девушки этого не понимают. Им кажется, что в мире удача всегда на их стороне. Ну, здесь ничего не поделаешь. На то она и молодость, чтобы на это рассчитывать. Они искренне верят, что все будет хорошо. И понимают, что это не так, когда уже слишком поздно. Когда им, беднягам, уже на горле чулок затягивают. Финиш...

-- Так вы поняли, кто убийца? -- спросил я.

Он покачал головой и нахмурился.

-- К сожалению, пока нет. Много деталей выплыло. Но газеты ничего не узнают, пока следствие не закончится. В частности, стало ясно, что ее звали Мэй. Что работала проституткой. Настоящее имя... впрочем, это уже несущественно. Родилась в Кумамото. Отец -- государственный служащий. Пускай и в небольшом городе, но в начальники выбился. Дом -- полная чаша, семья обеспеченная. Деньги регулярно ей посылали. Мать по два раза в месяц к ней в Токио приезжала -- приодеть, обеспечить всем, что для жизни нужно. Она родителям говорила, что работает в модельном бизнесе. Старшая сестра замужем за хирургом. Младший брат учится на юриста в университете Кюсю. Не семья -- загляденье! Какого черта дочери из такой семьи выходить на панель? После того, что случилось, дома все в шоке. Поэтому мы пока не сообщаем семье, чем она занималась на самом деле. Из сострадания. От известия, что дочь задушили в отеле чулком, мать и так на грани самоубийства. Слишком страшная новость для такой идеальной семьи.

Я молчал. Пускай уж выговорится до конца.

-- Мы вышли на организацию, которая поставляет проституток по вызову. Не буду говорить, чего это нам стоило. Но и выудить кое-что удалось. А знаете, как? Отловили трёх шлюх в фойе большого отеля. Показали им те же фотографии, что и вам, и допросили с пристрастием. Одна раскололась. Не у всех такие железные нервы, как у вас. Да и в ней слабину нащупали сразу. В итоге мы узнали об Организации. Бордель экстра-класса. С членской системой и расценками для ходячих мешков с деньгами. Нам с вами -- увы! -- в такие места ход заказан. Или вы готовы за один раз с девчонкой выложить семьдесят тысяч⁽⁴⁹⁾? Я не готов. Благодарю покорно. Чем такие деньги тратить, я лучше в постели с женой сэкономлю, да сыну новый велосипед куплю. В общем, что говорить -- не для нас, голодранцев, развлечение! -- Он рассмеялся и посмотрел на меня. -- Но даже захоти я им выложить эти семьдесят тысяч -- никто со мной говорить не станет. Сразу выяснят, что я за птица. Всю мою подноготную вмиг разузнают. Безопасность -- прежде всего. Сомнительных клиентов не обслуживают. А уж уголовных следователей и подавно -- но не потому, что с полицией, в принципе, связываться не хотят. Будь я какой-нибудь шишкой из полицейского управления -- дело другое. Но только оч-чень большой шишкой. Чтобы пригодился в случае чего. А с такого пугала огородного, как я, все равно никакого толку.

Он допил кофе и опять закурил.

-- В итоге мы попросили ордер на обыск всей этой лавочки. Через три дня получили его. И когда ворвались с ордером в контору клуба -- нас встретила пустота. Космическая пустота. Ни бумаг, ни улик, ни свидетелей. Ни-че-го. Иначе говоря, утекла секретная информация. Вопрос -- откуда утекла? Как вы думаете?

-- Не знаю, -- сказал я.

-- Из полиции, откуда ж еще! Кого-то из начальства это зацепило. И нас попросту сдали. Доказать невозможно. Но нам в отделении всё ясно и без доказательств. Кто-то позвонил в клуб и предупредил: скоро, мол, гости нагрянут, смывайтесь, пока время есть... Подло. Низко и недостойно. А клубу, как видно, к срочным переездам не привыкать. Свернулись за какой-нибудь час -- и ищи ветра в поле. Снимут другую контору, другие телефоны поставят -- и опять за старое. Это же так просто. Пока есть список клиентов, и девочки как надо построены -- они могут продолжать этот бизнес где угодно. И нам уже ни до чего не докопаться. Нас вышвырнули из игры. Оборвали все ниточки одним махом. Узнай мы, кто заказывал ее в ночь убийства, все сдвинулось бы с мертвой точки. Но теперь, когда все вот так, наши руки опять пусты. Как дальше действовать -- сам черт не поймет.

-- Непонятно, -- сказал я.

-- Что непонятно?

-- Если, как вы говорите, она работала в клубе с членской системой -- зачем члену клуба ее убивать? Его же сразу вычислить можно будет, разве не так?

-- Именно, -- кивнул Гимназист. -- Имя убийцы не должно было отражаться в бумагах клуба. Значит, это либо ее приятель-любовник -- либо член клуба, который вызвал ее частным образом, напрямую. Ни для первой, ни для второй версии у нас никаких зацепок нет. Мы ничего не нашли. Тупик.

-- Я не убивал, -- сказал я.

-- Разумеется. И мы это знаем, -- сказал он. -- Я вам сразу сказал. У вас не тот тип характера. Вы не способны убить человека, это сразу видно. Люди вашего типа не убивают других людей. Но вам что-то известно. Я это чувствую. Профессиональным чутьем. Может, расскажете? Все останется между нами. Я не полезу вам в душу, и ни в чем вас не упрекну. Обещаю. Серьезно.

-- Даже не знаю, о чем вы, -- сказал я.

-- Ч-черт, -- нахмурился Гимназист. -- Значит, все зря... Вся штука в том, что наше начальство не хочет давать делу ход. Ну, шлепнули в отеле проститутку -- и черт с ней, так ей и надо. У наших начальников логика простая: чем меньше проституток, тем лучше. Большинство из них и трупов-то почти не видали. Они и представить себе не могут, что это такое, когда голой красивой девушке перетягивают горло чулками. Как это страшно, и как ее жалко... Среди членов клуба -- не только полицейские боссы, но и большие политики. А у полиции ушки на макушке. Блеснет в темноте золотая хризантема⁽⁵⁰⁾ -- полицейский тут же голову втягивает, как черепаха. И чем выше сидит -- тем глубже втягивает. Что ж, не повезло бедняжке Мэй. И погибла ни за грош, и убийцу найти уже, видать, не судьба...

Официантка забрала его пустую кофейную чашку. Я свой кофе так и не допил.

-- Если честно, -- продолжал Гимназист, -- я к этой девушке, Мэй, испытываю странное чувство. Что-то вроде родственной близости. С чего бы это? Сам не пойму. Но когда увидел ее в кровати -- голую, мертвую, с чулком на горле -- я вот что подумал. Эту сволочь, ее убийцу, я поймаю, чего бы мне это ни стоило. Конечно, на подобные сцены мы уже насмотрелись по самое не хочу. И при виде очередного трупа не сходим с ума от жалости и сострадания. Видел я и расчлененку, и обгоревших до костей -- какие угодно. Но ее труп был особенный. Невероятно красивый. Стояло утро, лучи солнца падали на нее из окна. И она лежала, словно обледеневшая в этих лучах. Глаза открыты, язык в гортань закатился, горло чулком перетянуто. Концы от чулка на груди уложены. Аккуратно так, в форме галстука. Я смотрел на нее -- и чувствовал странную вещь. Будто эта девочка просит меня -- лично меня! -- чтобы я раскрыл эту тайну. Будто, пока я не найду убийцу, она так и будет лежать замороженная в лучах солнца. Там, в отеле. Да так и кажется до сих пор: пока убийца на свободе, пока дело не раскрыто -- она не разморозится, не освободится от этой судороги... Как считаете, это нормальное ощущение?

-- Не знаю, -- сказал я.

-- Вы, как я понял, уезжали куда-то надолго. Путешествовали? Загар вам очень к лицу, -- сказал инспектор.

-- На Гавайи по работе летал, -- сказал я.

-- Здорово... Завидую вам. Мне бы мне такую шикарную работу. А тут с утра до вечера трупы разглядываешь. Поневоле станешь угрюмым типом. Вы когда-нибудь разглядывали трупы?

-- Нет, -- сказал я.

Он покачал головой и взглянул на часы.

-- Ну, что ж. Ладно. Простите, что зря отнял у вас время. Хотя, может, и не зря. Говорят же люди -- случайных встреч не бывает. А разговор этот в голову не берите. Даже таких, как я, иногда тянет по душам поговорить... Если не секрет, что купили-то?

-- Паяльник, -- сказал я.

-- А я -- струну для прочистки труб. Все трубы в доме позабивались...

Он расплатился за кофе. Я предложил ему половину суммы, но он наотрез отказался.

-- Ну что вы, ей-богу! Это же я вас сюда заманил. Ваше время и нервы стоят дороже. А это все так, пустяки...

На выходе из кафетерия я вдруг кое-что вспомнил.

-- И часто вы расследуете убийства проституток? -- спросил я.

-- Как сказать... В общем, довольно часто. Не то чтобы каждый день. Но и не раз в год, это точно. А что -- вы интересуетесь убийствами проституток?

-- Нет, не интересуюсь, -- ответил я. -- Просто так спросил.

На этом мы расстались.

Он скрылся из глаз -- а у меня еще долго сосало под ложечкой.

36

Неторопливо, точно облако в небе, за окном проплыл и растаял май.

Уже два с половиной месяца я не брал никаких заказов. Звонки по работе почти прекратились. Мир с каждым днем все вернее забывал обо мне. Деньги на мой счет в банке, понятно, больше не поступали -- но еще оставалась какая-то сумма на жизнь. А жизнь моя, в принципе, не требует особых затрат. Сам готовлю, сам стираю. Особой нужды ни в чем не испытываю. Долгов нет, кредиты никому не выплачиваю, по автомобилям и шмоткам с ума не схожу. Так что в ближайшее время о деньгах можно было не беспокоиться. Вооружившись калькулятором, я подсчитал свой месячный прожиточный минимум, разделил на него то, что осталось в банке, и понял: еще пять месяцев протяну. За эти пять месяцев что-нибудь, да случится. А не случится -- тогда и подумаю снова. Кроме того, на моем столе красовался в рамке чек на триста тысяч от Хираку Макимуры. Как ни крути -- голодная смерть мне пока не грозит.

Стараясь не ломать размеренного темпа жизни, я по-прежнему ждал, пока что-нибудь произойдет. По нескольку раз в неделю отправлялся в бассейн и плавал там до полного изнеможения. Ходил за продуктами, готовил еду, а по вечерам слушал музыку и читал книги, взятые в библиотеке.

Там же, в библиотеке, я просмотрел газеты и скрупулезно, одно за другим, отследил все сообщения об убийствах за последние несколько месяцев. Интересуясь, разумеется, лишь теми случаями, когда убивали женщин. Глядя на мир под таким углом, я обнаружил, что женщин в этом мире убивают просто в кошмарном количестве. Их режут ножами, забивают кулаками и душат веревками. О жертвах, хоть как-то похожих на Кики, газеты не сообщали. По крайней мере, труп не нашли. Конечно, есть много способов сделать так, чтобы труп не нашли никогда. Привязать к ногам груз и выбросить в море. Отвезти подальше в горы и закопать в лесу. Как я схоронил свою Селедку. В жизни никто не найдет.

«А может, несчастный случай? -- думал я. -- И ее как Дика Норта, сбил грузовик?» И я проверил все сообщения о происшествиях. О тех случаях, когда погибали женщины. На свете происходит безумное количество несчастных случаев, в которых гибнет до ужаса много женщин. Умирают в дорожных авариях, сгорают в пожарах и травятся газом у себя дома. Но никого, похожего на Кики, я среди них не нашел.

А еще бывают самоубийства, думал я. Или, скажем, внезапная смерть от разрыва сердца. О таких случаях газеты уже не пишут. На свете полным-полно самых разных смертей. О каждой в газете не сообщишь. Наоборот: смерти, о которых пишут в газетах, -- исключение из общего правила. Подавляющее большинство людей умирает тихо и незаметно.

Поэтому -- вероятность остается.

Возможно, Кики убита. Возможно, погибла от несчастного случая. Возможно, покончила с собой. Возможно, умерла от разрыва сердца.

Но доказательств нет. Ни того, что она умерла, -- ни того, что жива.

Иногда, по настроению, я звонил Юки. «Как живешь?» -- спрашивал я. «Да так...» -- отвечала она. Она разговаривала со мной, будто с Марса: ответы крайне плохо совпадали с вопросами. Как я ни сдерживался, это меня всегда немного бесило.

-- Да так, -- сказала она в очередной раз. -- Не хорошо, не плохо. Живу себе помаленьку...

-- Как мать?

-- Ушла в себя. Не работает почти. Весь день на стуле сидит и в стенку смотрит. Ничего делать сил нет.

-- Я могу чем-то помочь? За продуктами съездить, еще что-нибудь?

-- За продуктами, если что, домработница сходит. А так мы просто доставку на дом заказываем. Живем тут вдвоем, ничего не делаем. Знаешь... Здесь, если долго живешь, кажется, будто время остановилось. Как думаешь -- время, вообще, движется?

-- К сожалению, еще как движется. Время проходит, вот в чем беда. Прошлое растет, а будущее сокращается. Все меньше шансов что-нибудь сделать -- и все обиднее за то, чего не успел.

Юки молчала.

-- Что-то голос у тебя совсем слабый, -- сказал я.

-- Правда, что ли?

-- Правда, что ли? -- повторил я.

-- Эй, ты чего?

-- Кончай свои дразнилки!

-- Это не дразнилки. Это эхо твоей души. Бьёрн Борг блестяще возвращает подачу, указывая противнику на отсутствие диалога в игре. Чпок!

-- Ты все такой же ненормальный, -- обреченно вздохнула Юки. -- Ведешь себя, как мальчишка.

-- Ни фига подобного, -- возразил я. -- Я просто подтверждаю примерами из жизни свою глубокую мысль. Это называется «метафора». Игра слов, благодаря которой проще передавать людям что-нибудь сложное. С мальчишескими дразнилками ничего общего не имеет.

-- Тьфу! Чушь какая-то.

-- Тьфу! Чушь какая-то, -- повторил я.

-- Прекрати сейчас же! -- взорвалась Юки.

-- Уже прекратил, -- сказал я. -- Поэтому давай все сначала. Что-то голос у тебя совсем слабый.

Она вздохнула. И затем ответила:

-- Да, наверное. С мамой тут совсем захиреешь... Ее настроение само на меня перескакивает. В этом смысле она очень сильная. И влияет на меня все время. Потому что ей наплевать, что вокруг нее люди чувствуют. Думает только о себе и о том, что она сама чувствует. Такие люди всегда очень сильные. Понимаешь? Под их настроение попадаешь, даже если не хочется. Незаметно как-то. Если ей грустно -- мне тоже грустно. Хотя, конечно, если развеселится, и у меня настроение поднимается...

В трубке раздался щелчок зажигалки.

-- Похоже, иногда мне стоит тебя оттуда забирать и выгуливать. Как считаешь?

-- Похоже на то...

-- Хочешь, завтра заеду?

-- Давай... -- сказала Юки. -- Вроде поболтала с тобой -- и голос уже не слабый.

-- Слава богу, -- сказал я.

-- Слава богу, -- повторила она.

-- Иди к черту!

-- Ну, до завтра, -- сказал я и тут же повесил трубку, не дав ей и рта раскрыть.

Амэ и правда пребывала в глубокой прострации. Сидела на диване, изящно скрестив ноги, и пустым, невидящим взглядом сверлила раскрытый на коленях фотожурнал. Со стороны это выглядело, как картина художника-импрессиониста. Окна в комнате были распахнуты, но день стоял настолько безветренный, что ни занавески, ни страницы журнала не колыхались ни на миллиметр. Когда я вошел, Амэ лишь на секунду подняла голову и смущенно улыбнулась. Очень слабо -- будто и не улыбнулась, а просто воздух в комнате слегка дрогнул. И, приподняв над журналом руку, тонким пальцем указала на стул. Домохозяйка подала кофе.

-- Я передал вещи семье Дика Норта, -- сказал я.

-- С женой встречались? -- спросила Амэ.

-- Нет. Отдал чемодан мужчине, который открыл мне дверь.

Амэ кивнула.

-- Ладно... Спасибо вам огромное.

-- Ну что вы. Мне это ничего не стоило.

Она закрыла глаза и сцепила пальцы перед лицом. Затем открыла глаза и огляделась. Кроме нас, в комнате никого не было. Я взял чашку с кофе и отпил глоток.

Против обыкновения, Амэ уже не носила хлопчатую рубашку с джинсами. На ней были белоснежная блузка с изысканным кружевом и дымчато-зеленая юбка. Волосы аккуратно уложены, губы подведены. Красивая женщина. Ее обычная живость куда-то исчезла, но притягательное изящество, от которого становилось не по себе, облаком окружало ее. Очень зыбкое облако -- казалось, вот-вот задрожит и исчезнет; однако стоило посмотреть на нее -- и оно появлялось снова. Красота Амэ разительно отличалась от красоты Юки. В этом смысле мать и дочь были антиподами. Красоту матери взрастило время и отшлифовал жизненный опыт. Своей красотой она утверждала себя. Ее красота была ею. Она мастерски управлялась с этим даром Небес и отлично знала, как его использовать. Юки же, напротив, чаще всего даже не представляла, как своей красотою распорядиться. Вообще, наблюдать за красотой девчонок-подростков -- отдельная радость жизни.

-- Почему всё так? -- вскрикнула вдруг Амэ. Так резко, будто в воздухе перед нею что-то пролетело.

Я молча ждал продолжения.

-- Почему мне так плохо?

-- Наверное, потому, что умер человек. И это понятно. Смерть человека -- очень большая трагедия, -- ответил я.

-- Да, конечно... -- вяло кивнула она.

-- Или вы не о том? -- спросил я.

Амэ взглянула мне прямо в глаза. И покачала головой.

-- Я прекрасно вижу, что вы не дурак. Вы знаете, о чем я, не правда ли.

-- Вы не думали, что будет настолько плохо? Я правильно понимаю?

-- Ну, в общем... Наверное, да.

«Как мужчина он для вас был никто. Особыми талантами не обладал. Но был вам искренне предан. И выполнял свои обязанности на все сто. Все, что приобрел за долгие годы, бросил ради вас. А потом умер. И вы поняли, какой он замечательный, только после его смерти», -- хотел я сказать ей прямо в лицо. Но не сказал. Есть вещи, о которых говорить вслух все же не следует.

-- Почему? -- повторила она, продолжая следить за полетом непонятно чего. -- Почему все мужчины, которые со мной свяжутся, постепенно сходят на нет? Почему любые отношения с ними кончаются всякой гадостью? Почему я всегда остаюсь с пустыми руками? Что во мне не так, черт меня побери?

На такие вопросы не бывает ответов. Я молча разглядывал замысловатые кружева на рукавах ее блузки. Они напоминали узоры на хорошо выделанных внутренностях какого-то животного. Окурок «сэлема» в пепельнице чадил, как дымовая шашка. Дым поднимался струйкой до самого потолка и уже там растворялся в тишине, как сахар в кофе.

Юки, закончив переодеваться, вошла в комнату.

-- Эй, пойдем, -- позвала она меня.

Я поднялся со стула.

-- Ну, мы поехали, -- сказал я Амэ. Но она не услышала.

-- Алё, мама! Мы уезжаем!! -- заорала Юки. Амэ посмотрела на нас, кивнула. И закурила новую сигарету.

-- Я покатаюсь и приеду. Ужинай без меня, -- добавила Юки.

Оставив Амэ и дальше изваянием сидеть на диване, мы вышли из дома. В этом доме еще оставался дух Дика Норта. Так же, как он оставался во мне, пока я помнил его улыбку. Ту озадаченную улыбку после моего вопроса -- помогает ли он себе ногой, когда режет хлеб...

Ей-богу, странный малый, подумал я в сотый раз. Будто и впрямь стал живее после смерти.

37

Примерно так же я встречался с Юки еще несколько раз. Раза три или четыре, точно не помню. И как-то не чувствовал, что жизнь с матерью в горах Хаконэ доставляет ей особое удовольствие. Радости ей это не приносило, хотя и неприязни не вызывало. Не похоже и на то, что она торчала там из желания заботиться о матери, потерявшей близкого человека. Случайным ветром ее занесло в этот дом. И она жила в нем, бесстрастная и безучастная ко всему, что творилось вокруг.

Лишь встречаясь со мной -- и только на время наших встреч -- она чуть-чуть оживала. Веселела, отвечала на шутки; в голосе снова слышались упрямство и независимость. Но стоило ей вернуться в Хаконэ -- всё сходило на нет. Голос делался вялым, взгляд угасал. Она выключалась, словно орбитальная станция, которая из экономии энергии перестает вращаться вокруг своей оси.

-- Слушай... А может, тебе снова стоит пожить одной в Токио? -- спросил я однажды. -- Сменила бы обстановку. Недолго, денька три. Всё польза была бы. В Хаконэ ты как в воду опущенная -- и чем дальше, тем хуже. Помнишь, какая ты на Гавайях была? Будто другой человек!

-- Ничего не поделаешь, -- ответила Юки. -- Я понимаю, о чем ты. Но сейчас просто время такое. Сейчас, где бы я ни жила, -- везде будет одно и то же.

-- Потому что умер Дик Норт, и мать в таком состоянии?

-- Ну да, и это тоже... Но, думаю, не только это. Ничего не решится, если я просто от мамы уеду. Здесь я бессильна. Как тут лучше сказать... Просто сейчас так складывается. Звезды в небе плохо сошлись, я не знаю... Где бы я ни была, что бы ни делала -- ничего не изменится. Потому что между телом и головой никакого контакта.

Мы валялись на диком пляже и смотрели в море. Небо все больше хмурилось. Легкий бриз теребил траву, что росла островками вдоль берега.

-- Звезды в небе, -- повторил я.

-- Звезды в небе, -- кивнула она со слабой улыбкой. -- Нет, ну правда! Пока только хуже становится. Мы с мамой обе на одну волну настроены. Помнишь, я говорила: когда она веселая, я тоже радуюсь, когда ей плохо -- и у меня все из рук валится. И я не знаю, кто на кого влияет. То ли мама меня за собой тянет, то ли я ее. Но мы с ней будто подключены друг к дружке, это я чувствую. А вместе мы или порознь -- уже не имеет значения.

-- Подключены?

-- Ну да, психологически подключены все время, -- кивнула Юки. -- Иногда я этого не выношу и пытаюсь как-то сопротивляться. А иногда устаю так, что становится все равно. Просто руки опускаются. И, как это говорится... уже не могу сама себя контролировать. Чувствую, что снаружи что-то огромное начинает управлять моими силами. И я уже не понимаю, где еще я -- а где уже оно. И не выдерживаю. И хочу все вокруг расколошматить вдребезги. Потому что не могу так больше. Хочу закричать: «Я еще маленькая!» -- и забиться куда-нибудь в угол...

Ближе к вечеру я отвозил ее в Хаконэ и возвращался в Токио. Амэ всякий раз приглашала отужинать, но я неизменно отказывался. Понимал, что вежливее согласиться, но чувствовал: с этой парочкой за одним столом я долго не выдержу. Я представлял себе эту картину. Мать с сонными глазами, дочь с непроницаемым лицом. Дух покойника. Тяжелый воздух. Кто на кого влияет -- сам черт не поймет. Гробовая тишина. Вечер без единого звука. При одной мысли о таком ужине желудок вставал на дыбы. По сравнению с ним сумасшедшее чаепитие из «Алисы в Стране Чудес» -- просто праздник какой-то. В тамошнем безумстве, по крайней мере, ничего не застывало на месте.

Поэтому я возвращался в Токио под старенький рок-н-ролл, пил пиво, готовил ужин и с большим удовольствием съедал его в одиночестве.

*

Наши встречи с Юки мы никогда не посвящали чему-то конкретно. Гоняли по скоростному шоссе и слушали музыку. Валялись на берегу моря и разглядывали облака. Ели мороженое в отеле «Фудзия». Катались на лодке по озеру Ёсино. Весь день негромко беседовали о чем-нибудь -- и так проводили время жизни. «Прямо пенсионеры какие-то», -- иногда думал я.

Однажды Юки заявила, что хочет в кино. Я съехал с шоссе в Одавара, купил газету и посмотрел, что идет в местных кинотеатрах. Но ничего интересного не обнаружил. Только в зале повторного фильма крутили «Безответную любовь» с Готандой. Я рассказал Юки, что учился с Готандой в одном классе, и что даже сейчас иногда встречаюсь с ним. Юки, похоже, заинтересовалась.

-- А это кино ты смотрел?

-- Смотрел, -- сказал я. Но, разумеется, не стал говорить, сколько раз. Не хватало еще объяснять, за каким чертом я это делал.

-- Интересное? --спросила Юки.

-- Скукотища, -- честно ответил я. -- Дрянное кино. Мягко выражаясь, перевод пленки на дерьмо.

-- А друг твой что говорит?

-- Дрянное кино, говорит. Перевод пленки на дерьмо, говорит, -- засмеялся я. -- Раз уж сами актеры так о фильме отзываются -- дело дрянь.

-- А я хочу посмотреть.

-- Ну, давай сходим. Прямо сейчас.

-- А тебе не скучно будет, во второй-то раз?

-- Да ладно. Все равно больше делать нечего, -- сказал я. -- А вреда не будет. Такое кино даже вреда принести не способно.

Я позвонил в кинотеатр и узнал, когда начинается «Безответная любовь». Полтора часа до сеанса мы скоротали в зоопарке на территории средневекового замка. Могу спорить -- нигде на Земле, кроме Одавары, не додумались бы устраивать зоопарк на территории замка. Странный город, что и говорить. В основном мы разглядывали обезьян. Это занятие не надоедает. Слишком уж явно обезьянья стая напоминает человеческое общество. Есть свои тихони. Свои наглецы. Свои спорщики. Толстый безобразный самец, восседая на горке, озирал окрестности грозно и подозрительно. Совершенно жуткое создание. Интересно, что нужно делать всю жизнь, чтобы в итоге стать таким жирным, угрюмым и омерзительным, удивлялся я. Хотя, конечно, не у обезьян же об этом спрашивать.

В полдень буднего дня кинотеатр, понятное дело, пустовал. Кресла были жесткими до безобразия; в зале пахло, как в старом комоде. Перед началом сеанса я купил Юки плитку шоколада. Сам я тоже не прочь был чего-нибудь съесть, но на мой вкус в киоске ничего не нашлось. Да и девица за прилавком, мягко скажем, не очень стремилась что-либо продать. Поэтому я сжевал кусочек юкиного шоколада и на том успокоился. Шоколада я не ел уже, наверное, с год. О чем и сообщил Юки.

-- Ого, -- удивилась она. -- Ты что, не любишь шоколад?

-- Он мне безынтересен, -- ответил я. -- Люблю, не люблю -- так вопрос не стоит. Просто нет к нему интереса, и все.

-- Ненормальный! -- резюмировала Юки. -- Если у человека нет интереса к шоколаду -- значит, у него проблемы с психикой.

-- Абсолютно нормальный, -- возразил я. -- Так бывает сплошь и рядом. Ты любишь далай-ламу?

-- А что это?

-- Самый главный монах в Тибете.

-- Не знаю такого.

-- Ну, хорошо, ты любишь Панамский канал?

-- На фига он мне сдался?

-- Или, скажем, ты любишь условную линию перемены дат? А как ты относишься к числу «пи»? Обожаешь ли антимонопольное законодательство? Надеюсь, тебя не тошнит от Юрского периода? Ты не очень против гимна Сенегала? Нравится ли тебе восьмое ноября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года? Да или нет?..

-- Эй, ну хватит! -- с досадой оборвала меня Юки. -- Затрещал, как сорока. Может, по порядку я бы и ответила... Все ясно. Ты шоколад ни любишь, ни ненавидишь, ты к нему безразличен, так? Я поняла, не дура.

-- Ну, поняла -- и слава богу...

Начался фильм. Весь сюжет я знал наизусть, и потому сразу задумался о своем, даже не взглянув на экран. Юки, похоже, очень скоро раскусила, какую гадость смотрит. Достаточно было слышать, как она то и дело вздыхала и презрительно шмыгала носом.

-- Ужасно кретинская чушь! -- наконец не выдержала она. -- Какому идиоту понадобилось специально снимать такую дрянь?

-- Справедливая постановка вопроса, -- согласился я. -- «Какому идиоту понадобилось специально снимать такую дрянь?»

На экране элегантный Готанда вел очередной урок. И хотя, конечно, это была игра -- получалось у него здорово. Даже такую штуку, как дыхательную систему двустворчатых моллюсков, он умудрялся объяснять доходчиво, мягко и с юмором. Лично мне было интересно за ним наблюдать. Героиня-ученица, подпирая щеку ладонью, тоже таращилась на него как завороженная. Cколько раз уже я смотрел картину, но на эту сцену обратил внимание впервые.

-- Так это -- твой друг?

-- Ага, -- подтвердил я.

-- Ведет себя как-то по-дурацки, -- сказала Юки.

-- И не говори, -- согласился я. -- Но в жизни он гораздо нормальнее. В реальной жизни, когда не играет, он не такой плохой. Умный мужик, интересный собеседник... Просто само кино дрянное.

-- Ну и не фиг сниматься во всякой лаже.

-- Именно. Точнее не сформулируешь. Но у этого человека очень сложная ситуация. Не буду рассказывать. Очень долгая история.

На экране продолжал разворачиваться жалкий сюжетец -- банальнее некуда. Посредственные диалоги, посредственная музыка. Пленку с этим кино хотелось запаять в герметичную капсулу с табличкой «Серость» и закопать поглубже в землю.

Началась сцена с Кики -- одна из ключевых в картине. Готанда в постели с Кики. Воскресное утро.

Затаив дыхание, я впился глазами в экран. Утреннее солнце пробивается сквозь жалюзи. Всегда, всегда одни и те же солнечные лучи. Той же яркости, того же цвета, под тем же углом. Я знаю эту комнату до мельчайших деталей. Я дышу ее воздухом. В кадре -- Готанда. Его пальцы ласкают спину Кики. Элегантно и изощренно, словно исследуют сокровенные уголки чьей-то памяти. Она всем телом отзывается на его ласку. Едва уловимо вздрагивает от каждого прикосновения. Так в слабом, кожей не ощутимом потоке воздуха вздрагивает пламя свечи. Еле заметная дрожь, от которой перехватывает дыхание. Крупным планом -- пальцы Готанды на спине Кики. Камера разворачивается. Лицо Кики. Героиня-старшеклассница поднимается по лестнице, стучит, открывает дверь. Почему не закрыта дверь? -- в который раз удивляюсь я. Ну да ладно, что с них взять. Кино есть кино, к тому же -- до жути посредственное. В общем, девчонка распахивает дверь, заходит. Видит, как трахаются Готанда и Кики. Зажмуривается, теряет дар речи, роняет коробку с плюшками, убегает. Готанда садится в постели. Смотрит в пространство перед собой. Голос Кики:

-- Что происходит?

Я закрыл глаза и в очередной раз прокрутил в голове всю сцену. Воскресное утро, солнечный свет, пальцы Готанды, спина Кики. Некий мир, существующий сам по себе. Живет по законам иного пространства-времени.

И только тут я заметил, что Юки сидит, наклонившись вперед и упираясь лбом в спинку кресла. И стискивает ладонями плечи, будто ей нестерпимо холодно. Не двигаясь, не издавая ни звука. И как будто совсем не дыша. На мгновенье мне почудилось, будто она замерзла до смерти.

-- Эй! Ты в порядке? -- спросил я.

-- Не очень, -- ответила Юки сдавленным голосом.

-- Давай-ка выйдем. Идти можешь?

Юки чуть заметно кивнула. Я взял ее за одеревеневшую руку, и мы двинулись к выходу. Напоследок я обернулся и бросил взгляд на экран. Готанда стоял за кафедрой и вел очередной урок биологии.

На улице бесшумно накрапывал дождик. Ветер, похоже, дул с моря -- в воздухе разносился слабый запах прилива. Я взял Юки покрепче за локоть, и мы добрели с ней до места, где оставили машину. Юки шла, закусив губу, и за всю дорогу не сказала ни слова. Я тоже молчал. И хотя от кинотеатра до машины было каких-нибудь двести метров, этот путь показался мне до ужаса длинным. Так и чудилось, будто мы можем идти так хоть целую вечность -- и все равно никуда не придем.

38

Я посадил Юки на переднее сиденье и открыл окно. По-прежнему моросило, мелкие капли было не различить на глаз. Только асфальт на дороге все больше чернел, да в воздухе пахло дождем. Прохожие шагали кто под зонтом, кто без. Такой вот дождик. Ветра тоже особо не было. Просто беззвучные капельки отвесно падали с неба. Я высунул из окна ладонь, подождал немного -- но так и не понял, намокла она или нет.

Юки выставила локоть в окно, легла на него подбородком и, чуть наклонив голову, высунулась наружу. Она сидела так очень долго, не двигаясь. Только спина и плечи подрагивали в такт дыханию. Еле-еле заметно. Чуть вдохнула -- чуть выдохнула. Казалось, вдохни она чуть поглубже -- эти локоть, шея и голова разобьются на тысячу мелких осколков. Откуда эта пугливая беззащитность? -- думал я, глядя на нее. Или мне только так кажется -- просто потому, что я уже взрослый? Просто потому, что я, несмотря на собственное несовершенство, уже наловчился как-то выживать в этом мире, а эта девочка -- пока еще нет?

-- Чем тебе помочь? -- спросил я.

-- Ничем, -- тихо ответила Юки и, не меняя позы, сглотнула слюну. Это получилось у нее неестественно громко. -- Отвези куда-нибудь, где тихо и никого нет. Только не очень далеко.

-- К морю?

-- Куда хочешь. Только не гони, хорошо? А то меня укачает и стошнит.

Я взял ее голову в ладони, бережно, словно хрупкое яйцо, переместил на подголовник сиденья и наполовину закрыл окно. Потом завел двигатель и медленно, насколько позволяли правила движения, повел машину в сторону побережья Кунифудзу. Когда мы добрались до моря, она вышла из машины и объявила, что ее сейчас вырвет. Ее стошнило прямо на песок под ногами. Ничего особенного в ее желудке не оказалось. По крайней мере, ничего, что вызывало бы рвоту. Жидкая кашица шоколадного цвета да желудочный сок с пузырящейся пеной -- вот и все. Самый мучительный случай: все тело трясет и колотит, а на выходе -- ничего. Судорога выжимает организм, как лимон. Желудок скукоживается до размеров кулака... Я легонько погладил ее по спине. Мелкий дождь по-прежнему то ли падал, то ли висел странным туманом в воздухе, но Юки, похоже, не обращала на него внимания. Я пощупал ее мышцы на спине, напротив желудка. Всё как каменное. Она стояла на четвереньках, зажмурившись, упираясь руками и ногами в песок -- в своем летнем шерстяном свитере, линялых джинсах и красных кедах. Я собрал ее волосы в копну, чтобы не испачкались, и придерживал так, другой рукой продолжая плавно массировать ей спину.

-- Так ужасно... -- выдавила Юки. По щекам ее текли слезы.

-- Знаю, -- сказал я. -- И очень хорошо понимаю.

-- Псих ненормальный, -- скривилась Юки.

-- Когда-то меня рвало примерно так же. Очень мучительно. Поэтому я тебя понимаю. Но тебе скоро полегчает. Потерпи еще немного -- и все кончится.

Она кивнула. И опять содрогнулась всем телом.

Через десять минут судороги прекратились. Я вытер ей губы носовым платком и присыпал песком лужицу под ногами. Поддерживая за локоть, отвел к дамбе, где она смогла сесть, опершись на бетонную стену.

Мы долго сидели с ней рука об руку, намокая все больше под бесконечным дождем. Прислонившись к бетону, вслушиваясь в шелест шин на трассе Западного побережья Сёнан, и наблюдая, как дождь заливает море. Капли становились все заметнее, с неба лило сильнее. Вдоль дамбы виднелись редкие фигурки рыболовов, но эти люди не обращали нас никакого внимания. Даже не обернулись на нас. В мышиного цвета дождевиках с капюшонами, они несли свою вахту на бетонной дамбе, сжимая спиннинги, точно знамена, и вглядываясь в морскую даль. Кроме них, на побережье не было ни души. Юки, обессиленная, зарылась лицом мне в плечо и сидела так, не произнося ни слова. Окажись рядом кто-нибудь посторонний -- ей-богу, принял бы нас за парочку любовников.

Закрыв глаза, Юки тихонько сопела у меня на плече. Казалось, она мирно уснула. Намокшая челка разметалась по лбу, ноздри чуть подрагивали. Загар месячной давности еще оставался у нее на коже -- но под серым пасмурным небом выглядел каким-то не очень здоровым. Я достал носовой платок, вытер ей лицо от дождя и слез. Линия горизонта давно потерялась за пеленой дождя. В небе, натужно ревя, проносились противолодочные самолеты Сил Самообороны, похожие на стрекоз.

Наконец она шевельнулась и, не отнимая головы от моего плеча, пристально посмотрела мне в глаза. Затем вытащила из кармана джинсов пачку «Вирджиниа Слимз», сунула сигарету в губы и зачиркала спичкой о коробок. Спичка не зажигалась -- слишком ослабли пальцы. Но я не стал ее останавливать. И не сказал ей: «Сейчас тебе лучше не курить». Кое-как прикурив, она щелчком выкинула спичку. Затем пару раз затянулась -- и так же, щелчком, выкинула сигарету. Окурок упал на бетон, подымил еще немного и, намокнув, погас.

-- Как живот? -- спросил я.

-- Болит немного, -- ответила она.

-- Ну, давай, посидим еще чуть-чуть. Не холодно?

-- Нормально. Я люблю под дождем мокнуть.

Рыболовы маячили на дамбе, вглядываясь в воды Тихого океана. Что же особенного они находят в своей рыбалке? -- подумал я. Зачем этим людям так нужно весь день торчать под дождем и глазеть на море? Хотя, конечно, дело вкуса. В конце концов, мокнуть под дождем у моря с нервной тринадцатилетней пигалицей -- тоже дело личного вкуса, ничего более.

-- Этот твой друг... -- сказала вдруг Юки. Тихо, но очень жестко.

-- Друг?

-- Который в кино играл.

-- По-настоящему его зовут Готанда, -- сказал я. -- Как станцию метро. Знаешь, на кольцевой, между Мэгуро и Одзаки⁽⁵¹⁾...

-- Он убил эту женщину.

Я покосился на нее. Она выглядела страшно усталой. Сидела, ссутулившись, вся перекрученная -- одно плечо выше другого -- и тяжело дышала. Словно человек тонул, но его спасли в последнюю секунду. Что за бред она несет -- сам черт бы не понял.

-- Убил? Кого?

-- Эту женщину. С которой он спал утром в воскресенье.

Я по-прежнему не понимал, что она хочет сказать. В голове началось что-то странное. Казалось, к ощущению реальности в моем мозгу примешивается чья-то чужая воля. И нарушает естественный ход вещей. Но я не мог ни совладать с этой волей, ни даже уловить, откуда она возникла. И я невольно улыбнулся.

-- В том фильме никто не умирает. Ты с каким-то другим кино перепутала.

-- Я не про кино говорю. Он на самом деле убил. В настоящем мире. Я это поняла, -- сказала Юки и стиснула мой локоть. -- Так страшно. Будто в животе что-то застряло и проворачивается. И дышать не могу. Воздух в горле застревает от ужаса. Понимаешь -- оно опять на меня навалилось... То, о чем я рассказывала. Поэтому я знаю. Точно знаю, без дураков. Твой друг убил эту женщину. Я не чушь болтаю. Это правда.

Наконец до меня дошло, о чем она. Вмиг похолодела спина. Язык прилип к нёбу, и спросить ничего больше не получалось. Каменея под дождем, я сидел и смотрел на Юки, не в силах пошевелиться. Что же, черт возьми, теперь делать? -- думал я. Вся картина моей жизни фатально перекосилась. Все, что я до сих пор держал под контролем, вывалилось из рук...

-- Прости. Наверно, я не должна была тебе это говорить, -- вздохнула Юки и отняла руку от моего локтя. -- Если честно, я сама не понимаю. Чувствую это как реальность. Но не уверена, настоящая это реальность или нет. Боюсь, если начну тебе такое говорить -- ты тоже станешь злиться, ненавидеть меня, как и все остальные. С другой стороны, не сказать тоже нельзя. Но как бы то ни было, правда или неправда -- я-то действительно это вижу! И ощущение внутри меня остается, и никуда от него не денешься! Очень страшно. Я одна с этим не могу... Поэтому, пожалуйста, не сердись на меня. Если сильно меня ругать, я просто не выдержу.

-- Никто тебя не ругает. Успокойся и говори, как чувствуешь. -- Я взял ее за руку. -- Значит, ты это видишь?

-- Вижу. И очень ясно. В первый раз у меня такое... Как он душит ее. Ту женщину, актрису из фильма. А потом кладет ее труп в машину и куда-то увозит. Куда-то далеко-далеко. На той самой машине, итальянской. На которой мы с тобой однажды катались. Ведь это его машина, верно?

-- Верно. Его машина, -- кивнул я. -- А что еще ты чувствуешь? Не спеши, подумай как следует. Любые мелочи. Какие угодно детали. Что происходит -- то и рассказывай.

Юки оторвалась от моего плеча и повертела головой, разминая шею. Вдохнула носом, набрала в грудь побольше воздуха. И наконец сообщила:

-- Да, в общем, немного... Землей пахнет. Лопата. Ночь. Птицы поют. Вот и все, наверное. Задушил, увез на машине и в землю закопал. И больше ничего. Только знаешь, странно так... Ничьей злобы не чувствуется. То есть, нет ощущения, что этот человек -- преступник. Точно и не убийство, а церемония какая-то, вроде похорон. Очень спокойно все. И убийца, и жертва такие спокойные, аж жутко. От этого спокойствия очень жутко. Не могу объяснить... Ну, как будто на край света попал -- вот такое спокойствие.

Я долго молчал, зажмурившись. И во мраке закрытых глаз пробовал собраться с мыслями. Бесполезно. Я ступал в поток мыслей, как в реку, и пытался удержаться на ногах -- но у меня ни черта не получалось. Вещи, явления и события этого мира -- всё, что хранилось в моем мозгу до сих пор, -- вдруг утратило всякую взаимосвязь. Картина Вселенной раскалывалась, и осколки разлетались в разные стороны.

Рассказ Юки я воспринял как информацию. Не то чтобы я поверил ей полностью. Но и сомнений особых не испытал. Душа пропиталась ее словами, как губка. Конечно, это всего лишь версия. Возможность, не более. Но странное дело: энергия этой возможности оказалась просто сокрушительной. Стоило какой-то малявке лишь намекнуть, что такое вообще может быть, -- и вся система причин и следствий, что я худо-бедно выстроил за несколько месяцев, развалилась, словно карточный домик. Система эта, условная, призрачная, вечно страдавшая нехваткой доказательств, все же была достаточно стройной, чтобы тоже иметь право на существование. Вот только места для альтернатив теперь оставалось все меньше.

Возможность существует, подумал я. И тут же почувствовал: что-то оборвалось. Что-то закончилось -- едва уловимо, но бесповоротно. Что же именно? Однако думать ни о чем не хотелось. Ладно, сказал я себе. Подумаем позже. И ощутил, как к горлу вновь подкатывает одиночество. Здесь, на бетонной дамбе у моря в обществе тринадцатилетней девчонки, я был невыносимо, космически одинок.

Юки легонько сжала мое запястье.

Мы сидели так очень долго, а она все сжимала его. Маленькой, теплой, почти нереальной ладонью. Будившей целый ворох воспоминаний. Воспоминания, подумал я. От которых тепло. Но которыми уже ничего не исправишь.

-- Пойдем, -- сказал я. -- Отвезу тебя домой.

Я отвез ее в Хаконэ. Всю дорогу мы оба молчали. Тишина была нестерпимой. Я нашарил в бардачке кассету и сунул в магнитофон. Заиграла музыка, какая -- я и сам не понимал. Я вел машину, сосредоточившись на дороге. Координируя движения рук и ног, аккуратно переключая скорости, бережно сжимая руль. Перед глазами, мерно цокая, плясали дворники: тик-так, тик-так, тик-так...

Мне не хотелось снова встречаться с Амэ, и я не стал заходить в дом.

-- Эй, -- сказала Юки на прощанье. Выйдя из машины, она остановилась и говорила со мной, обнимая себя за плечи, словно ей было очень холодно. -- Только не вздумай глотать, как утка, все, что я говорю. Просто я так вижу, и все. Говорю тебе -- я сама не понимаю, что там правда, что нет. И не злись на меня из-за этого, слышишь? Если еще ты на меня будешь злиться -- вообще не знаю, что со мной будет...

-- Вовсе я на тебя не злюсь, -- улыбнулся я. -- И ничего не глотаю, как утка. Когда-нибудь мы поймем, как все было на самом деле. Туман уйдет, истина останется. Это я точно знаю. Если все действительно так, как ты говоришь -- значит, истина иногда проясняется через тебя, вот и все. Ты не виновата, я знаю. Я должен пойти и сам все проверить. Иначе проблемы не решить.

-- Ты встретишься с ним?

-- Конечно, встречусь. И спрошу обо всем напрямую. Другого выхода нет.

Юки поежилась.

-- Значит, ты на меня не злишься?

-- Конечно, не злюсь, -- сказал я. -- С чего мне на тебя злиться? Ты же ничего дурного не сделала.

-- Ты был очень хороший, -- сказала Юки. Почему-то в прошедшем времени. -- Я никогда не встречала такого человека, как ты.

-- Я тоже никогда не встречал такую девчонку, как ты.

-- Прощай, -- сказала она. И пристально посмотрела на меня. Было видно: она сомневается. И явно хочет сделать что-то еще: то ли добавить еще пару слов, то ли руку пожать, то ли поцеловать меня в щеку. Но ничего этого она, конечно, делать не стала.

Всю дорогу домой в салоне машины я ощущал ее сожаление о чем-то несделанном. Слушая музыку, буравя глазами шоссе и сжимая руль, я вернулся в Токио. На съезде с магистрали Токио-Нагоя кончился дождь. Но о том, что нужно выключить дворники, я вспомнил, лишь подъезжая к стоянке на Сибуя. То есть, я сразу заметил, что дождь перестал, -- но мысль о том, чтобы выключить дворники, почему-то не возникла. В голове была полная каша. Что-то нужно со всем этим делать... Уже выключив двигатель, я долго сидел в «субару», сжимая баранку и глядя перед собой. Прошла уйма времени, прежде чем я наконец оторвал пальцы от руля.

39

Но чтобы собраться с мыслями, времени понадобилось еще больше.

Проблема номер один: стоит ли верить Юки? Я попытался проанализировать, насколько вообще возможно то, что она сказала, по мере сил, отключив эмоциональные факторы. Это оказалось нетрудно. Душа уже онемела так, будто ее искусали пчелы. Возможность существует, подумал я. Но чем дольше я думал, тем больше возможность походила на вероятность, сомневаться в которой становилось все сложней и сложней. Я зашел на кухню, вскипятил воды, смолол кофейные зерна и не спеша, с расстановкой сварил себе кофе. Достал из буфета чашку, налил туда дымящейся черной жижи. Принес кофе в комнату, сел на кровать и принялся пить. Когда чашка опустела, вероятность очень сильно начала смахивать на очевидность. Похоже, это действительно так, подумал я. То, что увидела Юки, случилось на самом деле. Готанда убил Кики, а потом увез ее на машине и то ли закопал, то ли сделал с ней что-то еще.

Чудеса. Ни улик, ни доказательств. Тринадцатилетняя девчонка с обнаженными нервами смотрела кино и почувствовала убийство. А я почему-то не испытал к этому ни малейшего недоверия. Шок -- испытал, это да. Но в саму сцену, что ей привиделась, поверил почти интуитивно. Почему? Откуда у меня такая уверенность? Черт его знает.

Хорошо. Отложим непонятное в сторону. Попробуем двигаться дальше.

Следующий вопрос. Какого черта Готанде убивать Кики?

Не понимаю. Следующий вопрос. А Мэй убил тоже он? Если да -- то, опять же, зачем? Какого черта Готанде убивать Мэй?

Не понимаю, хоть тресни. Сколько я ни ломал себе голову -- никаких, пусть даже самых нелепых мотивов убийства у Готанды я не находил.

Слишком много непонятного.

Оставалось одно: как я и сказал Юки, встретиться с ним и спросить напрямую. Только как, интересно, спрашивать? Представляю себе эту картину. Я смотрю на Готанду и говорю: «Ну что, старик, это ты убил Кики?» Полнейший идиотизм, не сказать -- абсурд. И слишком уж пахнет дерьмом. От одной мысли, что я могу такое сказать, меня чуть не стошнило.

Ясно как день: в мое понимание ситуации затесался какой-то ошибочный фактор. Какой? Если не спросить об этом в лоб у самого Готанды -- ничего не сдвинется с места. Хватит уже плыть бог знает куда в мутной воде. Я не могу больше привередничать, выбирая, что нравится. Абсурд, дерьмо, ошибочный фактор -- неважно. Я должен сделать то, что должен.

Я попробовал позвонить Готанде -- несколько раз подряд. И ни разу не смог. Cидя с телефоном на коленях, я медленно, цифру за цифрой, проворачивал диск. Но так и не решился набрать весь номер до конца. В итоге я сдался: повесил трубку и, растянувшись на кровати, принялся разглядывать потолок. Не могу. Бесполезно. Готанда играет в моей жизни куда бульшую роль, чем я думал. Мы -- друзья. Даже если он убил Кики -- мы все равно друзья. Я все равно не хочу его потерять. Слишком много я уже потерял. Бесполезно. Не могу позвонить -- и баста.

Я переключил телефон на автоответчик и решил ни при каких обстоятельствах не брать трубку. Позвони мне сейчас Готанда -- я даже не представляю, что скажу ему.

На следующий день звонили несколько раз. Кто -- не знаю. Может, Юки. Может, Юмиёси-сан. Я не подходил к телефону. У меня просто не было сил разговаривать. Телефон издавал семь или восемь трелей и умолкал. И с каждым звонком я вспоминал свою бывшую подругу из телефонной компании. «Эй, ты! Возвращайся к себе на Луну!» -- говорила она. Да, -- отвечал я ей мысленно, -- ты права. Наверное, мне и правда лучше вернуться к себе на Луну. Здесь для меня слишком плотный воздух. И слишком сильное притяжение.

Четверо суток подряд я сидел дома и думал. О том, почему у меня все так. Четверо суток -- почти без еды, без сна и без капли спиртного. Никуда не выходил. С трудом заставляя тело выполнять даже самые элементарные функции. Сколько я уже потерял в этой жизни, думал я. И продолжаю терять. И всякий раз остаюсь в одиночестве. Всегда у меня так. Всегда только так и не иначе. В каком-то смысле, мы с Готандой -- одного поля ягоды. Даром что у нас такие разные жизни, мысли и чувства. Несмотря ни на что -- мы с ним одной породы. Оба продолжаем терять. И вот-вот потеряем друг друга.

Я думал о Кики. Вспоминал ее лицо. «Что происходит?» -- спрашивала она. Она была мертва, и лежала в яме, засыпанная землей. Как и моя Селедка. Мне чудилась дикая вещь. Будто Кики умерла потому, что сама так решила. Будто ей самой это было нужно -- умереть. Меня охватило отчаяние. Тихое, безнадежное отчаяние, с которым дождь проливается над морем. Мне даже не было грустно. Только по душе словно пробегали чьи-то пальцы, вызывая мурашки и желание съежиться. Всё когда-нибудь исчезает. Уходит в Ничто без единого звука. Ветер заносит любые знаки, которые мы пытаемся нарисовать на песке. И никто не в силах его остановить.

В любом случае -- одним трупом больше. Крыса, Мэй, Дик Норт, теперь -- Кики. Всего четыре. Осталось два. Кто еще может умереть? Хотя -- что тут гадать? Все когда-нибудь умирают. Раньше или позже. Превращаются в скелеты и собираются в одной комнате. А все Странные Комнаты Моей Жизни мистическим образом связаны между собой. Комната со скелетами в пригородах Гонолулу. Мрачная и холодная каморка Человека-Овцы в отеле «Дельфин». Квартира, в которой Готанда и Кики занимались любовью воскресным утром... До какой степени всё это -- реальность? Всё ли в порядке у меня с головой? Или я давно уже ненормальный? Каких только событий не случалось в искаженной реальности этих комнат. Какова же реальность в оригинале? Чем больше я думал, тем дальше уходила от меня истина. Заснеженный Саппоро в марте -- реальность? Теперь он казался фантомом. Дикий пляж в Макахе, где мы сидели бок о бок с Диком Нортом, -- реальность? Тоже какой-то фантом. Очень похоже -- но вряд ли оригинал. Ну, ей-богу, -- разве в нормальной реальности однорукий мужчина может так ровно резать хлеб? Разве дала бы мне шлюха из Гонолулу телефон комнаты со скелетами, куда привела меня Кики?

И все же это -- реальность и не что иное. Почему? Потому что я помню, что это было со мной. И если я не признаю это -- все мое восприятие мира улетает в тартарары.

А может, моя психика больна, и болезнь прогрессирует?

Или это реальность моя больна, и болезнь прогрессирует?

Не понимаю.

Слишком много непонятного.

Но независимо от того, кто болен, и что прогрессирует -- я должен упорядочить дикий хаос, в который меня занесло. И, сколько бы ни накопилось в душе грусти, злости или отчаяния -- прокомпостировать, наконец, билет до конечной станции этого безумного путешествия. Такова моя роль. Слишком многие вещи и события мне намекают об этом. Слишком со многими людьми я пересекся, чтобы оказаться в этой ситуации случайно.

Итак, сказал я себе. Верни шагам былую упругость. И танцуй дальше. Так здорово, чтобы всем было интересно смотреть. Шаг в танце -- вот твоя единственная реальность. Отточи ее до совершенства, и все. Рассуждать тут не о чем. Эта реальность на тысячу процентов выгравирована у тебя в мозгу. Танцуй. И как можно лучше. Набери номер Готанды и спроси у него:

-- Послушай, старик. Это ты убил Кики?

Бесполезно. Рука не поднимается. При одном взгляде на телефон сердце начинает бешено колотиться. Всё тело трясет, дыхание перехватывает так, словно я борюсь с ураганом. Я люблю Готанду. Это мой единственный друг, и это -- я сам. Готанда -- часть моей жизни. Я хорошо понимаю его... Несколько раз подряд я сбился, набирая номер. Пальцы не попадали на нужные цифры. На пятой или шестой попытке я шваркнул телефоном об пол. Бесполезно. Я физически неспособен на это. Шаг в танце не удался.

Тишина в квартире сводила меня с ума. Раздайся в этой тишине звонок телефона -- я бы, наверное, закричал. Я вышел из дому и отправился слоняться по городу, аккуратно ступая и осторожно пересекая улицы, как пациент, проходящий курс реабилитации. Людской поток вынес меня к какому-то садику; я присел на скамейку и начал глазеть на прохожих. Я был бесконечно один. Очень хотелось за что-нибудь ухватиться, но ничего подходящего вокруг не нашлось. Я оказался в скользком ледяном лабиринте -- абсолютно не на что опереться. Темнота была белой, а звуки проваливались в пустоту. Хотелось заплакать. Но даже этого не получалось. Да, Готанда -- это я сам. Теряя его, я терял часть себя.

Я так и не смог ему позвонить.

Прежде, чем я что-либо смог, Готанда пришел ко мне сам.

Как и в прошлый раз, весь вечер шел дождь. На Готанде был тот же белый плащ, в котором он ездил со мной в Иокогаму, шляпа под цвет плаща, на носу -- очки. Несмотря на сильный дождь, он пришел без зонта, и со шляпы капало. Когда я открыл дверь, Готанда широко улыбнулся. Я машинально улыбнулся в ответ.

-- Ну и видок у тебя, -- сказал он. -- Звоню тебе, звоню -- никто трубку не берет. Вот и решил зайти. Ты в порядке?

-- Если честно, то не совсем, -- ответил я, тщательно подбирая слова.

Прищурившись, он несколько секунд изучал мое лицо.

-- Ну, что ж... Может, я в другой раз зайду? Так, наверное, лучше будет. Я сам виноват -- заявился без приглашения... А поправишь здоровье -- тогда и встретимся, идет?

Я покачал головой. Вздохнул, подыскивая слова. Но нужных слов на ум не приходило. Готанда стоял, не двигаясь, и терпеливо ждал, что я скажу.

-- Да нет... Здоровье ни при чем, -- произнес я наконец. -- Просто долго не спал, долго не ел -- вот и выгляжу усталым. Но, во-первых, уже все в порядке. А во-вторых, у меня к тебе разговор. Давай сходим куда-нибудь. Тысячу лет не ужинал по-человечески.

Мы поехали в город на его «мазерати». В проклятом «мазерати» мне снова стало не по себе. Какое-то время Готанда вел машину сквозь размытый дождем неон. Просто ехал вперед, никуда в особенности не направляясь. Переключая скорости настолько мягко и точно, что я ни разу не ощутил ни дрожи, ни слабенького толчка. Осторожно разгоняясь -- и плавно тормозя на поворотах. Небоскребы нависали над нами, как горы над путниками в ущелье.

-- Куда поедем? -- спросил Готанда и бросил взгляд на меня. -- Чтобы не встречать типов с «ролексами», спокойно поговорить и отлично поесть, я так понимаю?

Ничего не ответив, я продолжал разглядывать небоскребы. Мы покрутились по улицам еще с полчаса -- и он наконец не выдержал.

-- О'кей. Тогда давай действовать от противного, -- сказал он легко, без малейшего раздражения в голосе.

-- От противного?

-- Поедем в самое шумное заведение. Там-то и сможем поговорить с глазу на глаз. Как тебе такая идея?

-- Неплохо, но... Куда, например?

-- Ну, скажем, в «Шейкиз», -- предложил он. -- Если ты, конечно, не против пиццы.

-- Да ради бога. Никогда не имел ничего против пиццы. Только... Как же твой имидж? Что, если в таком месте тебя узнают?

Готанда улыбнулся -- совсем слабой улыбкой. Силы в этой улыбке было не больше, чем в последних лучах заката, пробивающихся сквозь густую листву.

-- Ты когда-нибудь видел, чтобы знаменитости трескали пиццу в «Шейкиз»?

Как всегда в выходные, в пиццерии было громко и людно -- яблоку негде упасть. Джазовый квартет -- все в одинаковых полосатых рубашках -- наяривал на сцене «Tiger Rag», а студентики за столиками, вдохновленные пивом, надсадно его перекрикивали. В зале царил полумрак, никто не обращал на нас внимания. Пряный запах жареного теста растекался волнами по воздуху. Мы заказали пиццу, купили пива и уселись в самом укромном углу за столик с пижонской лампой-«тиффани».

-- Ну, вот видишь? Всё как я говорил, -- сказал Готанда. -- И уютно, и успокаиваешься куда больше.

-- Это верно, -- согласился я. Разговаривать по душам здесь и правда было приятнее.

Мы начали с пива, а чуть погодя вцепились зубами в свежайшую, дымящуюся пиццу. Впервые за много дней я ощущал в желудке космическую пустоту. И хотя я никогда не сходил по пицце с ума, сейчас, откусив лишь раз, почувствовал: на всем белом свете нет ничего вкуснее. Вот, оказывается, как страшно можно изголодаться за четверо суток. Готанда, похоже, тоже был голоден. Без единой мысли в мозгу мы молча жевали пиццу и запивали пивом. Прикончив пиццу, взяли еще по пиву.

-- Объеденье! -- изрек наконец Готанда. -- Веришь, нет -- третьи сутки думаю о пицце. Даже сон о пицце приснился. Как она поджаривается в печи и похрустывает слегка, а я на нее смотрю. Просто смотрю и больше ничего не делаю. И так -- весь сон. Без начала и без конца. Интересно, как бы его трактовал старина Юнг⁽⁵²⁾? По крайней мере, я для себя трактую так: «Очевидно, мне хочется пиццы». Как думаешь? И, кстати, что у тебя за разговор?

«Ну вот, -- подумал я. -- Сейчас или никогда». Но сказать ничего не получалось. Дружище Готанда сидел передо мной тихий, расслабленный и наслаждался приятным вечером. Я смотрел на его безмятежную улыбку -- и слова застревали в горле. Бесполезно. Сейчас -- не могу. Как-нибудь позже...

-- Как у тебя дела? -- только и спросил я. Эй, так нельзя, -- пронеслось в голове. -- Сколько ты собираешься буксовать и вертеться по кругу? Но я не мог себя пересилить. Полная безнадега. -- Что с работой? С женой?

-- С работой -- по-старому, -- ответил он, криво усмехнувшись. -- Без вариантов. Работы, которую я хочу, мне не дают. А которой не хочу -- наваливают по самую макушку. Вот и вязну, как в снегу. Продираюсь через сугробы, что-то кричу сквозь пургу -- а никто все равно не слышит. Только голос срываю. А с женой... Странно, да? Давно ведь развелся, а все женой называю... С ней мы с тех пор только один раз встретились. Ты когда-нибудь спал с женщинами в мотелях или лав-отелях⁽⁵³⁾?

-- Да нет... Можно сказать, что нет.

Готанда покачал головой.

-- Странная это штука... Если долго там находишься -- уставать начинаешь. В комнате темно. Окна задраены. Номер-то для секса и больше ни для чего, кому там окна нужны. Была бы ванна да кровать побольше. Ну, еще радио, телевизор и холодильник. Только то, что для дела нужно. Чтобы кого-нибудь трахать, долго и с кайфом. Ну, я и трахаю. Собственную жену. Конечно, получается у нас высший класс. Оба стресс снимаем, обоим весело. Нежность взаимная просыпается. Кончим -- и долго лежим, обнявшись, пока снова не захотим. Только, знаешь... Света не хватает. Слишком всё взаперти. Искусственно как-то, придуманно всё. Не по душе, ей-богу. Но, кроме таких заведений, нам с женой больше и переспать-то негде. Прямо не знаю, что делать...

Готанда отхлебнул еще пива и вытер салфеткой губы.

-- К себе на Адзабу я ее привести не могу. Газетчики моментально застукают. Уж не знаю, как они это делают, -- но разнюхают, это факт. Уехать вдвоем в путешествие тоже не можем. Столько выходных сразу мне никто не даст. Но главное -- куда бы ни поехали, нас сразу узнают. Для всех вокруг наши отношения -- товар на продажу. Вот и получается: кроме дешевых мотелей, встречаться нам больше негде. В общем, не жизнь, а... -- Прервавшись на полуслове, Готанда посмотрел на меня. И улыбнулся. -- Ну вот, снова жалуюсь тебе на жизнь...

-- Да ладно тебе. Выговаривайся. А я послушаю. Мне сегодня больше охота слушать, чем говорить.

-- Ну, не только сегодня. Ты мои жалобы всегда слушал. А я твои -- ни разу. На свете вообще мало людей, которые слушают. Все хотят говорить. Даже если особо не о чем. Вот и я такой же...

Джаз-бэнд заиграл «Hello, Dolly». Пару минут мы с Готандой молчали, слушая музыку.

-- Еще пиццы не хочешь? -- предложил он. -- По половинке мы бы запросто проглотили. Прямо не знаю, что сегодня со мной. Весь день есть хочу -- сил нет.

-- Давай. Я тоже никак не наемся.

Он сходил к стойке и заказал пиццу с анчоусами. Вскоре заказ принесли, и с минуту мы снова молчали, пока не умяли каждый по половинке. Студенты вокруг продолжали натужно орать. Оркестр доиграл последнюю композицию. Зачехлив банджо, трубу и тромбон, музыканты ушли, и на сцене осталось одно пианино.

Мы прикончили пиццу и помолчали еще немного, глядя на опустевшую сцену. После музыки человеческие голоса звучали неожиданно жестко. Очень неясной, переменчивой жесткостью. Будто что-то мягкое вынуждено ожесточиться -- не по своей воле, в силу каких-то внешних причин. Приближаясь к тебе, оно кажется очень холодным и твердым. Но, коснувшись, вдруг обнимает очень мягкой теплой волной. И теперь эти мягкие волны раскачивали моё сознание. Мягко накатывались, обнимали мой мозг -- и отползали обратно. Раз за разом, волна за волной. Я сидел и прислушивался, как эти волны шумят. Мой мозг уплывал куда-то. Далеко-далеко от меня. Далекие-далекие волны бились в далекий-далекий мозг...

-- Зачем ты убил Кики? -- спросил я Готанду. Я не хотел его спрашивать. Вырвалось как-то непроизвольно.

Он уставился на меня таким взглядом, каким обычно пытаются различить что-нибудь на горизонте. Его губы чуть приоткрылись, обнажив узкую полоску белоснежных зубов. Так он сидел, не двигаясь, очень долго. Шум в моей голове то усиливался, то стихал. Чувство реальности то покидало меня, то возвращалось обратно. Я помню его безупречные пальцы, так красиво сцепленные на столе. Когда чувство реальности уходило, эти пальцы казались мне изящной лепкой.

Потом он улыбнулся. Очень спокойной улыбкой.

-- Я -- убил -- Кики? -- переспросил он медленно, слово за словом.

-- Шутка, -- сказал я, улыбнувшись в ответ. -- Я просто так спросил... Почему-то спросить захотелось.

Готанда перевел взгляд на стол и начал разглядывать собственные пальцы.

-- Да нет, -- возразил он. -- Какие шутки? Вопрос очень важный. Нужно обдумать его как следует. Убил ли я Кики? Это стоит очень серьезно обмозговать...

Я посмотрел на него. Его губы улыбались, но глаза оставались серьёзными. Он не шутил.

-- Зачем тебе убивать Кики? -- спросил я у него.

-- Зачем мне убивать Кики? Я не знаю, зачем. Зачем бы я стал убивать Кики, а?

-- Эй, перестань, -- рассмеялся я. -- Ничего не понятно. Так ты убил Кики -- или не убивал?

-- Ну я же говорю, тут подумать надо. Убил я Кики или не убивал? -- Готанда отхлебнул пива, поставил кружку и оперся щекой на руку. -- Я не уверен. Понимаю, как это по-дурацки звучит. Но это правда. Нет у меня на этот счет никакой уверенности. Иногда мне кажется, что я ее задушил. Там, у себя дома -- взял и задушил. Кажется мне. Иногда. Почему? С чего бы я в собственном доме оставался с нею наедине? Я ведь никогда этого не хотел! Ерунда какая-то. Ничего не помню, хоть режь. В общем, мы сидели с ней вдвоем у меня дома... А ее труп я увез на машине и похоронил. Где-то в горах. Но видишь ли, в чем дело. Я не уверен, что это было в реальности. Нет ощущения, что всё случилось на самом деле. Кажется, что было. А доказать не могу. Все время об этом думал. Бесполезно. Никак понять не могу. Самое важное проваливается в пустоту. Хоть бы улики какие-то оставались! Скажем, лопата. Если я труп закопал -- значит, была лопата, верно? Найду лопату -- пойму, что всё это правда. Только и здесь ерунда получается. В голове ошмётки какие-то, вроде воспоминаний... Будто я лопату купил в какой-то лавке для садоводов. Яму выкопал, труп схоронил. А лопату... Лопату, кажется, выкинул. Кажется, понимаешь? А в деталях ничего не помню, хоть убей. Ни где эта лавка была, ни куда лопату выкидывал. Никаких доказательств. И, самое главное: где же я труп закопал? Помню, что в горах, -- и больше ничего. Словно лоскутки какого-то сна, картинки разорванные. Только начинаешь понимать что-нибудь, картинка тут же -- раз! -- и на другую меняется. Полный хаос. По порядку ничего отследить не удается. В памяти, казалось бы, что-то есть. Но настоящая ли это память? Или это я уже позже, по ситуации присочинил -- и в таком виде запомнил? Что-то со мной не то происходит... Ерунда какая-то. С тех пор, как с женой разошелся -- все только хуже и хуже. Устал я. И в душе безнадёга. Абсолютно безнадежная безнадёга...

Я молчал. Прошло какое-то время. Потом Готанда заговорил опять.

-- До каких пор, черт возьми, всё это -- реальность? А с каких пор -- только мой бред? Докуда всё правда, а откуда уже только игра? Я все время это понять хотел. И пока с тобой встречался, так и чувствовал: вот-вот пойму. С тех пор, как ты впервые о Кики спросил -- все время надеялся: ты-то мне и поможешь этот бедлам разгрести. Открыть окно и проветрить всю мою затхлую жизнь... -- Он опять сцепил пальцы перед собой и уставился на руки. -- Только если я на самом деле Кики убил -- ради чего? Зачем это мне понадобилось? Ведь она мне нравилась. Я любил с ней спать. Когда хреново было так, что хоть в петлю лезь, -- они с Мэй были для меня единственной отдушиной. Зачем мне было ее убивать?

-- А Мэй тоже ты убил?

Готанда очень долго молчал, продолжая разглядывать свои руки. А потом покачал головой:

-- Нет. Мэй я, по-моему, не убивал. Слава богу, на ту ночь у меня железное алиби. С вечера до глубокой ночи я снимался в пробах на телестудии, а потом поехал с менеджером на машине в Мито. Так что здесь все в порядке. Если б не это -- если бы никто не мог подтвердить, что я всю ночь провел в студии, -- боюсь, я бы действительно терзался вопросом, не я ли убил Мэй. Но почему-то не покидает дикое чувство, будто в смерти Мэй тоже я виноват. Почему? Казалось бы, алиби есть, все в порядке. А мне все чудится, будто я чуть ли не сам ее задушил, вот этими руками. Будто она из-за меня умерла...

Между нами вновь повисло молчание. Очень долгое. Он по-прежнему разглядывал свои пальцы.

-- Ты просто устал, -- сказал я. -- Только и всего. Я думаю, никого ты не убивал. А Кики просто пропала куда-то, и всё. Она и раньше любила исчезать неожиданно, еще когда со мной вместе жила. Это не в первый раз. А у тебя просто комплекс вины. Когда плохо, начинаешь винить себя в чем попало. И подстраивать всё на свете под свои обвинения.

-- Нет. Если бы только это. Все не так просто... Кики я, кажется, и в самом деле убил. Бедняжку Мэй не убивал. Но смерть Кики -- моих рук дело. Это я чувствую. Вот эти пальцы до сих пор помнят, как ее горло сжимали. И как лопату держали, полную земли. Я ее убил, реально. Реальнее не придумаешь...

-- Но зачем тебе ее убивать? Никакого же смысла!

-- Не знаю, -- сказал он. -- Тяга к саморазрушению. Есть у меня такое. С давних пор. Стресс накапливается -- и я проваливаюсь туда, внутрь. В зазор между мной настоящим -- и тем, кого я играю. Этот чертов зазор я сам в себе вижу отчетливо. Огромная трещина -- словно земля под ногами распахивается. Ноги разъезжаются -- и я лечу туда, в эту пропасть. Глубокую, темную -- хоть глаз выколи... Когда это случается, я вечно что-нибудь разрушаю. Потом спохватываюсь -- а ничего уже не исправить. В детстве часто было такое. Постоянно что-то крушил или разбивал. Карандаши ломал. Стаканы бил. Модели из конструктора ногами топтал. Зачем -- не знаю. Пока маленький был, на людях такого себе не позволял. Только если один оставался. Но уже в школе, классе в третьем, друга с обрыва столкнул. Зачем? Черт меня разберет. Опомнился -- приятель внизу валяется. Слава богу, обрыв невысокий был. Парень легкими ушибами отделался, скандал замяли. Да и он сам думал, что я нечаянно. Никому ведь и в голову не приходило, что я могу такое намеренно вытворять. Знали бы они!.. Сам-то я понимал, что делаю. Своей рукой, сознательно своего же друга с обрыва скинул. И таких подвигов у меня в жизни -- хоть отбавляй. В старших классах почтовые ящики поджигал. Тряпку горящую засуну в щель -- и бежать. Подлость, лишенная всякого смысла. Я это понимаю -- и все равно делаю. Не могу удержаться. Может, через такие бессмысленные подлости я пытаюсь вернуться к самому себе? Не знаю. Что делаю -- не осознаю. Но ощущение того, что уже натворил, в памяти остается. Раз за разом эти ощущения прилипают к пальцам, как пятна. Как ни старайся -- не отмыть никогда. До самой смерти... Не жизнь, а сплошное дерьмо. Не могу больше...

Я вздохнул. Готанда покачал головой.

-- Только как мне всё это проверить? -- продолжал он. -- Никаких доказательств, что я убийца, у меня нет. Трупа нет. Лопаты нет. Брюки землей не испачканы. На руках никаких мозолей. Да и вообще -- рытьём одной могилки мозолей не заработаешь. Где закопал -- тоже не помню... Ну, пойду я в полицию, признаюсь во всем -- кто мне поверит? Трупа нет -- значит, нет и убийства. Даже моральный ущерб возмещать будет некому. Она исчезла. И это все, что я знаю... Сколько уж раз я собирался тебе обо всем рассказать! Язык не поворачивался. Боялся, расскажу -- и между нами что-то пропадет. Понимаешь, пока мы с тобой встречались, я вдруг научился расслабляться как никогда. Больше не чувствовал своего зазора, не разъезжались ноги... Для меня это -- страшно важная вещь. Я не хотел терять наши отношения. И все откладывал разговор на потом. При каждой встрече думал: «не теперь, как-нибудь в другой раз». И вот -- нб тебе, дотянул. На самом-то деле, давно уже надо было признаться...

-- Признаться? -- не понял я. -- В чем? Сам же говоришь, никаких доказательств нет...

-- Дело не в доказательствах. Я должен был сам тебе обо всем рассказать, и как можно раньше. А я скрывал. Вот в чем проблема.

-- Ну, хорошо. Предположим, ты действительно убил Кики. Но ты ведь не хотел ее убивать!

Он посмотрел на свою раскрытую ладонь.

-- Не хотел. И никаких причин для этого не было. Господи, да зачем же мне убивать Кики? Она мне нравилась. Мы дружили -- пусть даже и в такой ограниченной форме. О чем мы только не разговаривали! Я ей про жену рассказывал. Она очень внимательно слушала, участливо так. Зачем мне ее убивать? Но я все-таки ее убил. Вот этими руками. И при этом -- совсем не желал ее смерти. Я душил ее, как собственную тень. И думал: вот моя тень, которую я должен убить. Если я убью эту тень, жизнь наконец-то пойдет как надо... А это была не тень. Это была Кики. Только не в этом мире -- а там, в темноте. Там -- совсем другой мир. Понимаешь? Не здесь! Кики сама меня туда заманила. Шептать начала: «Ну, давай, задуши меня! Задуши, я не обижусь...». Сама попросила -- и даже сопротивляться не стала. Именно так, я не вру... Вот чего я понять не могу. Как такое возможно на самом деле? Разве всё это -- не обычный ночной кошмар? Чем дольше об этом думаю -- тем больше реальность в бреду растворяется, как сахар в кофе. Зачем Кики это шептала? За каким чертом сама попросила ее убить?..

Я допил согревшееся пиво. Сигаретный дым собирался под потолком, густея, как привидение. Кто-то толкнул меня в спину и извинился. По ресторанной трансляции объявляли готовые заказы: пицца такая-то, столик такой-то.

-- Еще пива хочешь? -- спросил я Готанду.

-- Давай, -- кивнул он.

Я прошел к стойке, купил два пива и вернулся. Не говоря ни слова, мы принялись за пиво. В ресторане кишело, как на станции Акихабара⁽⁵⁴⁾ в час пик: посетители слонялись туда-сюда мимо нашего столика, не обращая на нас никакого внимания. Никто не слушал, что мы говорим. Никто не пялился на Готанду.

-- Что я говорил? -- произнес он с довольной улыбкой. -- В такую дыру ни одну знаменитость силком не затащишь!

Сказав так, он поболтал опустевшей на треть пивной кружкой, точно пробиркой на уроке естествознания.

-- Давай забудем, -- тихо предложил я. -- Я как-нибудь сумею забыть. И ты забудь.

-- Ты думаешь, я смогу? Это тебе легко говорить. Ты ее собственными руками не душил...

-- Послушай, старик. Никаких доказательств, что ты убил, нет. Перестань попусту казниться. Я сильно подозреваю, что ты просто по инерции играешь очередную роль, увязывая свои комплексы с исчезновением Кики. Ведь такое тоже возможно, не правда ли?

-- Возможно? -- переспросил он и уперся локтями в стол. -- Хорошо, поговорим о возможностях. Любимая тема, можно сказать... Существует много разных возможностей. В частности, существует возможность того, что я убью свою жену. А что? Если она попросит, как Кики, и сопротивляться не станет -- возможно, я задушу ее точно так же. В последнее время я часто об этом думаю. Чем чаще думаю -- тем больше эта возможность растет, набирает силы у меня внутри. Не остановишь никак. Я не могу это контролировать. Я ведь в детстве не только почтовые ящики поджигал. Я и кошек убивал. Самыми разными способами. Просто не мог удержаться. По ночам в соседских домах окна бил. Камнем из рогатки -- шарах! -- и удираю на велосипеде. И перестать не могу, хоть сдохни... До сих пор никому об этом не говорил. Тебе первому рассказываю все как есть. И сразу -- точно камень с души... Только это не значит, что я внутри становлюсь другим. Меня уже не остановить. Слишком огромная пропасть между тем, кого я играю, и тем, кто я есть по природе. Если эту пропасть не закопать -- так и буду гадости делать, пока не помру. Я ведь и сам все прекрасно вижу. С тех пор, как я стал профессиональным актером, эта пропасть только растет. Чем масштабнее мои роли, чем больше людей смотрит на меня в кадре, тем сильнее отдача в обратную сторону -- и тем ужасней то, что я вытворяю. Полная безнадёга. Возможно, я скоро убью жену. Не сдержусь -- и пиши пропало. Потому что это -- совсем в другом мире. А я -- слишком безнадежный неудачник. Так в моем генетическом коде записано. Очень внятно и однозначно.

-- Да ну тебя, не перегибай! -- сказал я, натянуто улыбаясь. -- Если мы в каждой нашей проблеме станем генетику обвинять -- тогда уж точно ни черта не получится. Бери-ка ты отпуск. Отдохни от работы, с женой какое-то время вообще не встречайся. Все равно другого выхода нет. Пошли всё к чертовой матери. Давай, махнем с тобой на Гавайи. Будем валяться на пляже под пальмами и потягивать «пинья-коладу». Гавайи -- отличное место. Можно вообще ни о чем не думать. Утром вино, днем сёрфинг, ночью -- девчонки какие-нибудь. Возьмем на прокат «мустанг» -- и вперед по шоссе: сто пятьдесят километров в час под «Дорз», «Бич Бойз» или «Слай энд зэ Фэмили Стоун»... Все тяжелые мысли в голове растрясутся, я тебе обещаю. А захочешь опять о чем-то подумать -- вернешься и подумаешь заново.

-- А что? Неплохая идея, -- сказал Готанда. И засмеялся, обнаружив еле заметные морщинки у глаз. -- Снова снимем пару девчонок, погудим до утра. В прошлый раз у нас здорово получилось!

«Ку-ку», -- пронеслось у меня в голове. Разгребаем физиологические сугробы...

-- Я готов ехать хоть завтра, -- сказал я. -- Ты как? Сколько тебе времени нужно, чтобы завалы на работе раскидать?

Странно улыбаясь, Готанда посмотрел на меня в упор.

-- Я смотрю, ты действительно не понимаешь... На той работе, в которую я влип, завалов не разгрести никогда. Единственный выход -- это послать все к черту. Раз и навсегда. Если я это сделаю -- будь уверен: из этого мира меня выкинут, как собаку. Раз и навсегда. А при таком раскладе, как я уже говорил, я теряю жену. Навсегда...

Он залпом допил пиво.

-- Впрочем, ладно! Все, что мог, я уже потерял. Какая разница? Сколько можно биться лбом о стену? Ты прав, я слишком устал. Самое время проветрить мозги. О'кей -- посылаем всё к черту. Поехали на Гавайи. Вытряхну мусор из головы -- а потом и подумаю, что делать дальше. Поверишь, нет -- так хочется стать нормальным человеком. Возможно, я уже опоздал. Но ты прав -- еще хотя бы разок попробовать стоит. Что ж, положусь на тебя. Тебе я всегда доверял. Это правда. Когда ты мне в первый раз позвонил, я сразу это почувствовал. И как думаешь, почему? Ты всю жизнь какой-то до ужаса… нормальный. А как раз этого мне никогда не хватало.

-- Какой же я нормальный? -- возразил я. -- Я просто стараюсь шаги в танце не нарушать. Танцую, не останавливаясь, и всё. Никакого смысла в это не вкладываю...

Готанда вдруг резко раздвинул на столе ладони. На добрые полметра, не меньше.

-- А в чем ты видел хоть какой-нибудь смысл? Где он -- смысл, ради которого стоит жить? -- Он вдруг осекся и засмеялся. -- Ладно, черт с ним. Теперь уже всё равно. Я сдаюсь. Давай брать пример с тебя. Попытаемся перепрыгнуть из лифта в лифт. Не так уж это и невозможно. Ведь я все могу, если захочу. Это ведь я -- талантливый, обаятельный, элегантный Готанда. Правда же?.. Уговорил. Поехали на Гавайи. Заказывай завтра билеты. Два места в первом классе. Обязательно в первом, слышишь? Так надо -- хоть в лепешку разбейся. Тачка -- «мерс», часы -- «ролекс», жильё -- в центре, билеты -- первого класса. А я до послезавтра соберу чемодан. В тот же день -- р-раз! -- и мы на Гавайях. Майки «алоха» мне всегда были к лицу.

-- Тебе всё всегда было к лицу.

-- Спасибо. Ты щекочешь остатки моего самолюбия.

-- Первым делом идем в бар на пляже и выпиваем по «пинья-коладе». По о-очень прохладной «пинья-коладе»...

-- Звучит неплохо.

-- Еще как неплохо.

Готанда пристально посмотрел мне в глаза.

-- Слушай... А ты правда смог бы забыть, что я убил Кики?

Я кивнул.

-- Думаю, смог бы.

-- Тогда хочу признаться еще кое в чем. Я тебе когда-то рассказывал, как две недели в тюрьме просидел, потому что молчал?

-- Рассказывал.

-- Я соврал. Меня выпустили сразу. Я сдал им всех, кого знал -- до последнего человека. Просто от страха. И еще оттого, что унизить себя хотел, в своих же глазах. Чтобы потом было за что себя презирать. От подлости не удержался. И потому очень рад был -- правда! -- когда ты меня на допросе не выдал. Будто ты своим молчанием меня, подлеца, как-то спас. Я понимаю, что странно звучит, но... В общем, мне так показалось. Будто ты и мою душу от гадости очистил... Ну да ладно. Что-то я тебе сегодня каюсь во всех грехах. Прямо генеральная репетиция какая-то. Но я рад, что мы поговорили. Мне теперь легче, ей-богу. Хотя тебе, наверно, было со мной неуютно...

-- Глупости, -- сказал я. «По-моему, мы никогда не были ближе, чем сейчас», -- подумал я. Мне следовало это произнести. Но я решил сделать это как-нибудь позже. Хотя откладывать смысла не было -- я просто подумал, что так, наверное, будет лучше. Что еще наступит момент, когда эти слова прозвучат с большей силой. -- Глупости, -- только и повторил я.

Он снял со спинки стула шляпу, проверил, высохла ли, -- и нахлобучил обратно на спинку стула.

-- Ради старой дружбы -- сделай мне одолжение, -- попросил он. -- Еще пива охота. А я уже никакой. До стойки, наверно, дойду, но обратно с пивом -- уже сомневаюсь...

-- Какие проблемы! -- улыбнулся я. Встал и отправился к стойке за пивом. У стойки было людно; на то, чтобы взять два несчастных пива, я убил минут пять. Когда я вернулся с кружками в обеих руках, его уже не было. Ни его самого, ни шляпы. Ни «мазерати» на стоянке у входа. Черт меня побери, ругнулся я про себя и покачал головой. Хотя качай тут головой, не качай -- всё было кончено.

Он исчез.

40

На следующий день, ближе к вечеру коричневый «мазерати» был поднят со дна Токийского залива в районе Сибаура. Я предвидел нечто подобное и не удивился. С момента, когда он исчез, я знал, что все этим кончится.

Как бы то ни было, еще одним трупом больше. Крыса, Кики, Мэй, Дик Норт -- и теперь Готанда. Итого пять. Остается еще один. Я покачал головой. Веселая перспектива. Чего ждать дальше? Кто следующий? Я вспомнил о Юмиёси-сан. Нет, только не она. Это было бы слишком несправедливо. Юмиёси-сан не должна ни умирать, ни пропадать без вести. Но если не она, то кто же? Юки? Я опять покачал головой. Девчонке всего тринадцать. Ее смерть нельзя допускать ни при каком раскладе. Я прикинул, кто вокруг меня мог бы умереть в ближайшее время. Ощущая себя при этом чуть ли не Богом Смерти. Метафизическим существом, бесстрастно решающим, кому и когда покидать этот мир.

Я сходил в полицейский участок Акасака, встретился с Гимназистом и рассказал ему, что провел вчерашний вечер с Готандой. Мне казалось, лучше сообщить об этом сразу. О возможном убийстве Кики я, конечно, рассказывать не стал. Что толку? Все-таки -- дело прошлое. И даже трупа не найдено. Я рассказал, что общался с Готандой незадолго до смерти, что он выглядел очень усталым и находился на грани невроза. Что его вконец измотали бешеные долги, ненавистная работа и развод с любимой женой.

Гимназист очень быстро, без лишних вопросов записал все, что я рассказал. Просто на удивление быстро -- не то, что в прошлый раз. Я расписался на последней странице, и на этом все кончилось. Он отложил протокол и, поигрывая ручкой в пальцах, посмотрел на меня.

-- А вокруг вас и в самом деле умирает много народу, -- задумчиво сказал он. -- Если долго живешь такой жизнью, остаешься совсем без друзей. Все начинают тебя ненавидеть. Когда все тебя ненавидят, глаза становятся мутными, а кожа дряхлеет... -- Он глубоко вздохнул. -- В общем, это самоубийство. С первого взгляда ясно. И свидетели есть. Но все-таки -- какое расточительство, а? Я понимаю, что кинозвезда. Но зачем же «мазерати» в море выкидывать? Какого-нибудь «сивика» или «короллы» было бы вполне достаточно...

-- Так всё же застраховано, какие проблемы, -- сказал я.

-- Да нет. В случае самоубийства страховка не работает, -- покачал головой Гимназист. -- Тут уже сколько ни бейся -- его фирма, официальный владелец машины, не получит ни иены. В общем, глупость и пижонство... А я вон своему балбесу все никак велосипед не куплю. У меня трое. И так сплошное разорение. А тут еще каждый хочет отдельный велосипед...

Я молчал.

-- Ну ладно, -- махнул он рукой. -- Можете идти. Насчет друга -- примите мои соболезнования. Спасибо, что сами зашли, рассказали...

Он проводил меня до выхода.

-- А дело об убийстве бедняжки Мэй до сих пор не закрыто, -- добавил он на прощанье. -- Но мы продолжаем расследование, не беспокойтесь. Закроем когда-нибудь.

Очень долго меня не отпускало странное ощущение, будто я виновен в смерти Готанды. Как ни пробовал справиться с этим давящим чувством -- не проходило. Я прокручивал в голове нашей последней беседы в «Шейкиз» -- фразу за фразой. И придумывал новые -- взамен тех, что сказал тогда. Мне казалось, поговори я с ним по-другому, как-то удачнее, бережнее -- и он остался бы жив. И мы прямо сейчас могли бы валяться вдвоем на песочке в Мауи и потягивать пиво.

Хотя, чего уж там -- скорее всего, ни черта у меня бы не вышло. Наверняка Готанда давно уже это задумал и просто дожидался удобного случая. Сколько раз, наверное, рисовал в воображении, как его «мазерати» идет на дно. Как в оконные щели просачивается вода. Как становится нечем дышать. А он все ждет, держа пальцы на ручке двери -- оставаясь в этой реальности и доигрывая свое саморазрушение. Но, конечно, так не могло продолжаться вечно. Когда-нибудь он должен был распахнуть дверь. Это был его единственный выход, и он это знал. Он просто ждал подходящего случая -- вот и всё...

Со смертью Мэй во мне умерли старые сны. С гибелью Дика Норта я потерял надежду -- сам не знаю, на что. Самоубийство Готанды принесло мне отчаяние -- глухое и тяжелое, как свинцовый гроб с запаянной крышкой. В смерти Готанды не было избавления. За всю свою жизнь он так и не смог присобиться к пружинам, заводившим его изнутри. Его энергия, оставшись неуправляемой, долго толкала его к краю пропасти. К самой границе человеческого сознания. Пока наконец не утащила совсем -- в другой мир, где всегда темно.

Его смерть долго обсасывали еженедельники, телепрограммы и спортивные газеты. Со смаком, точно могильные черви, пережевывали очередное трупное мясо. При одном взгляде на заголовки тянуло блевать. Не глядя и не слушая, я легко мог представить, что болтали-писали все эти щелкоперы. Очень хотелось собрать их вместе и придушить одного за другим.

-- А может, лучше сразу бейсбольной битой по черепу? -- предлагает Готанда. -- Всё-таки душить -- долго.

-- Ну уж нет, -- качаю я головой. -- Мгновенная смерть для них -- слишком большая роскошь. Лучше я их задушу. Медленно...

Я ложусь в постель и закрываю глаза.

-- Ку-ку! -- зовет меня Мэй откуда-то из темноты.

Я лежу в постели и ненавижу мир. Искренне, яростно, фундаментально ненавижу весь мир. Мир полон грязных, нелепых смертей, от которых неприятно во рту. Я бессилен в нем что-либо изменить, и все больше заляпываюсь его грязью. Люди входят ко мне через вход -- и уходят через выход. Из тех, кто уходит, не возвращается никто. Я смотрю на свои ладони. К моим пальцам тоже прилип запах смерти.

-- Как ни старайся -- не отмыть никогда, -- говорит мне Готанда.

Эй, Человек-Овца. И это -- твой способ подключать всё и вся? Бесконечной цепочкой чужих смертей ты хочешь соединять меня с миром? Что ещё я должен для этого потерять? Ты сказал -- возможно, я уже никогда не буду счастлив. Что ж -- пускай, как угодно. Но так-то зачем?!

Я вспоминаю свою детскую книжку по физике. «Что случилось бы с миром, если бы не было трения?» -- называлась одна из глав. «Если бы не было трения, -- объяснялось в главе, -- центробежной силой унесло бы в космос всё, что находится на Земле».

Как раз то, что я чувствую к этому миру.

-- Ку-ку, -- зовет меня Мэй.

41

Через три дня после того, как Готанда утопил в море свой «мазерати», я позвонил Юки. Если честно, я не хотел ни с кем разговаривать. Но с Юки не поговорить было нельзя. Она одна, у нее мало сил. Она ребенок. Ее больше некому прикрывать, кроме меня. Но самое главное -- она жива. И я должен делать всё, чтоб она оставалась живой и дальше. По крайней мере, я так чувствовал.

Я позвонил в Хаконэ, но у матери ее не оказалось. Как сообщила Амэ, позавчера Юки съехала в квартиру на Акасака. Похоже, я разбудил Амэ: голос у нее был сонный, и болтать ей особо не хотелось -- что мне, в принципе, было только на руку. Я позвонил на Акасака. Юки сняла трубку почти мгновенно -- словно только и ждала моего звонка.

-- Значит, в Хаконэ за тобой уже ездить не нужно? -- спросил я.

-- Еще не знаю. Просто захотелось какое-то время пожить одной. Все-таки мама -- взрослый человек, правда? Может и без меня со всем справиться. А я сейчас хочу о себе немного подумать. Что я буду делать, ну и так далее. Я подумала, что в ближайшее время надо что-то с собой решать.

-- Похоже на то, -- согласился я.

-- Я тут в газете прочитала... Про твоего друга. Он умер, да?

-- Да. Проклятие Мазерати. Всё как ты предсказала...

Юки замолчала. Ее молчание, как вода, вливалось мне в голову. Я отнял трубку от правого уха и прижал к левому.

-- Поехали съедим чего-нибудь, -- предложил я. -- Небось, опять забиваешь себе желудок всяким мусором? Вот и давай пообедаем по-человечески. На самом деле, я тут сам уже несколько дней почти ничего не ел. Когда живешь один, аппетит словно в спячку впадает...

-- У меня в два часа деловая встреча. Если до двух успеем, то можно.

Я взглянул на часы. Десять с хвостиком.

-- Давай! Минут через тридцать я за тобой заеду, -- сказал я.

Я переоделся, выпил стакан апельсинового сока из холодильника, сунул в карман бумажник и ключи. «Итак!..» -- бодро подумал я. Однако не покидало чувство, будто я что-то забыл. Ах, да. Я же небрит. Я пошел в ванную и тщательно побрился. Потом глянул в зеркало и задумался: дашь ли мне на вид, например, двадцать семь? Я бы, пожалуй, дал. Но сколько бы лет я сам себе ни давал, кому из окружающих придет в голову об этом задумываться? Всем будет просто до лампочки, подумал я. И еще раз почистил зубы.

Погода за окном стояла великолепная. Лето разгоралось. Пожалуй, самое приятное время лета, если бы не дожди. Я натянул рубашку с коротким рукавом и тонкие хлопчатые брюки, нацепил темные очки, вышел из дому, сел в «субару» и поехал забирать Юки. Всю дорогу что-то насвистывая себе под нос.

«Ку-ку!» -- думал я про себя.

Лето...

Крутя баранку, я вспоминал свое детство и летнюю школу Ринкан⁽⁵⁵⁾. В три часа пополудни в школе Ринкан наступал сонный час. Я же, хоть убей, не мог заставить себя спать днем. И всегда удивлялся -- неужели эти взрослые и вправду верят, что если детям приказать «засыпайте!», те сразу начнут клевать носами? Хотя большинство детей каким-то невероятным образом все же засыпали -- я весь этот час лежал и разглядывал потолок. Если долго разглядывать потолок, он начинает представляться каким-то совершенно отдельным миром. И кажется, если переселиться туда -- там все будет совсем не так, как здесь. Это будет мир, в котором верх и низ поменялись местами. Как в «Алисе в Стране Чудес». Всю смену я лежал и думал об этом. И теперь, вспоминая летнюю школу Ринкан, я только и вижу, что белый потолок перед глазами. Ку-ку...

Позади меня трижды просигналил какой-то «седрик». На светофоре горел зеленый. Успокойся, приятель, мысленно сказал я ему. Куда бы ты ни спешил -- все равно это не самое лучшее место в твоей жизни, правда? И я мягко тронул машину с места.

Все-таки -- лето...

Я позвонил из подъезда, и Юки тут же спустилась вниз. В стильном, благородного вида платье с короткими рукавами, ноги в сандалиях, на плече -- элегантная дамская сумочка из темно-синей кожи.

-- Шикарно одеваешься! -- сказал я.

-- Я же сказала, в два часа у меня деловая встреча, -- невозмутимо ответила она.

-- Это платье тебе очень идет. Просто класс, -- одобрил я. -- И выглядишь совсем как взрослая.

Она улыбнулась, но ничего не сказала.

В ресторане неподалеку мы заказали по ланчу: суп, спагетти с лососевым соусом, жареный судак и салат. За несколько минут до двенадцати за столиками вокруг было пусто, а еда еще сохраняла приличный вкус. В начале первого, когда общепит всей страны оккупировали голодные клерки⁽⁵⁶⁾, мы вышли из ресторана и сели в машину.

-- Поедем куда-нибудь? -- спросил я.

-- Никуда не поедем. Покатаемся по кругу и обратно вернемся, -- сказала Юки.

-- Антиобщественное поведение. Загрязнение городской атмосферы, -- начал было я. Никакой реакции. Просто сделала вид, что не слышит. Ладно, вздохнул я. Этому городу уже все равно ничего не поможет. Стань его воздух еще чуть грязнее, а заторы на дорогах еще чуть кошмарнее -- никто и внимания не обратит. Всем вокруг будет просто до лампочки.

Юки нажала кнопку магнитофона. Зазвучали «Токин Хэдз». Кажется, «Fear of Music». Странно. Когда это я заряжал кассету с «Токин Хэдз»? Сплошные провалы в памяти...

-- Я решила нанять репетитора, -- объявила Юки. -- Сегодня мы с ней встречаемся. Ее мне папа нашел. Я сказала ему, что захотела учиться, он поискал и нашел. Она очень хорошая. Ты только не удивляйся... Это я когда кино посмотрела, поняла, что учиться хочу.

-- Какое кино? -- Я не верил своим ушам. -- «Безответную любовь»?

-- Ну да, его, -- кивнула Юки и слегка покраснела. -- Я сама знаю, что кино придурочное. А когда посмотрела, почему-то сразу учиться захотелось. Наверно, это из-за твоего друга, который учителя играл. Сначала думала, он тоже придурочный. Но потом поняла, что в каких-то вещах он очень даже убедительный. Наверно, у него все-таки был талант, да?

-- О да. Талант у него был. Это уж точно.

-- Угу...

-- Но только в игре, в выдуманных сюжетах. Реальность -- дело другое. Ты меня понимаешь?

-- Да, я это знаю.

-- Например, у него и стоматолог хорошо получался. Классный стоматолог, просто мастер своего дела. Но -- только для экрана. Мастерство на публику, и не более. Сценический образ. Попробуй он в реальности вырвать кому-то зуб -- разворотил бы всю челюсть! Слишком много лишних движений. А вот то, что у тебя желание появилось -- это здорово. Без этого ничего хорошего в жизни, как правило, не получается. Я думаю, если бы Готанда тебя сейчас слышал, он бы очень обрадовался.

-- Так вы с ним встретились?

-- Встретились, -- кивнул я. -- Встретились и обо всем поговорили. Очень долгий разговор получился. И очень искренний. А потом он умер. Поговорил со мной, вышел и сиганул в море на своем «мазерати».

-- И всё из-за меня, да?

Я медленно покачал головой.

-- Нет. Ты ни в чем не виновата. Никто не виноват. У каждого человека своя причина для смерти. Она выглядит просто, а на самом деле -- гораздо сложней. Примерно как пень от дерева. Торчит себе из земли, такой маленький, простой и понятный. А попробуешь вытащить -- и потянутся длинные, запутанные корневища... Как корни нашего сознания. Живут глубоко в темноте. Очень длинные и запутанные. Слишком многое там уже никому не распутать, потому что этого не поймет никто, кроме нас самих. А возможно, никогда не поймем даже мы сами.

Он давно держал пальцы на ручке двери, подумал я. И просто ждал подходящего случая. Никто не виноват...

-- Но ты же будешь меня ненавидеть, -- сказала Юки.

-- Не буду, -- возразил я.

-- Сейчас не будешь, а потом обязательно будешь, я знаю.

-- И потом не буду. Терпеть не могу ненавидеть людей за подобные вещи.

-- Даже если ты не будешь меня ненавидеть, между нами что-то исчезнет, -- уже почти прошептала она. -- Вот увидишь...

Я на секунду оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нее.

-- Как странно... Ты говоришь то же, что говорил Готанда. Просто один к одному…

-- Серьезно?

-- Серьезно. Он тоже все время боялся, что между нами что-то исчезнет. Только чего тут бояться -- не понимаю. Всё на свете когда-нибудь, да исчезает. Мы живем в постоянном движении. И большинство вещей вокруг нас исчезает, пока мы движемся, раньше или позже, но остается у нас за спиной. И этого никак не изменишь. Приходит время -- и то, чему суждено исчезнуть, исчезает. А пока это время не пришло, остается с нами. Взять, например, тебя. Ты растешь. Пройдет каких-то два года -- и в это шикарное платье ты просто не влезешь. От музыки «Токин Хэдз» будет за километр пахнуть плесенью. А тебе даже в страшном сне не захочется кататься со мной по хайвэю, и ничего тут не поделаешь. Так что давай просто плыть по течению. Сколько об этом ни рассуждай -- все будет так, как должно быть, и никак не иначе.

-- Но... Я думаю, ты мне всегда будешь нравиться. И ко времени это отношения не имеет.

-- Я очень рад это слышать. И я хотел бы думать так же о тебе, -- сказал я. -- Но если говорить объективно -- ты пока не очень хорошо понимаешь, что такое время. На свете есть вещи, которые не стоит решать от головы. Иначе со временем они протухнут, как кусок мяса. Есть вещи, которые не зависят от наших мыслей, и меняются они тоже независимо от наших мыслей. И никто не знает, что с ними будет дальше.

Юки надолго умолкла. Кассета кончилась и после щелчка заиграла в другую сторону.

Лето... Весь город оделся в лето. Полисмены, школьники, водители автобусов -- все в рубашках с короткими рукавами. А девчонки ходят по улицам и вовсе без рукавов. Эй, постойте, подумал я. Еще совсем недавно с неба на землю падал снег. И, глядя на этот снег, мы пели с ней вдвоем «Help Me, Ronda». Всего два с половиной месяца назад...

-- Так ты правда не будешь меня ненавидеть?

-- Конечно, не буду, -- пообещал я. -- Такого просто не может быть. В нашем безответственном мире это -- единственное, за что я могу отвечать.

-- То есть -- совсем-совсем?

-- На две тыщи пятьсот процентов, -- ответил я, не задумываясь.

Она улыбнулась.

-- Вот это я и хотела услышать.

Я кивнул.

-- Ты ведь любил своего Готанду, правда? -- спросила она.

-- Любил, -- сказал я. Слова вдруг застряли у меня в горле. На глаза навернулись слезы -- но я сдержал их. И лишь глубоко вздохнул. -- Чем больше мы встречались, тем больше он мне нравился. Такое, вообще-то, редко бывает. Особенно когда доживаешь до моих лет...

-- А он правда ее убил?

Я помолчал, разглядывая лето сквозь темные стекла очков.

-- Этого никто не знает. Как бы ни было -- наверное, всё к лучшему...

Он просто ждал удобного случая...

Выставив локоть в окно и подперев щеку ладонью, Юки смотрела куда-то вдаль и слушала «Токин Хэдз». Мне вдруг показалось, что с нашей первой встречи она здорово подросла. А может, мне только так показалось. В конце концов, прошло всего два с половиной месяца...

-- Что ты собираешься делать дальше? -- спросила Юки.

-- Дальше? -- задумался я. -- Да пока не решил... Что бы такого сделать дальше? Как бы там ни было, слетаю еще раз в Саппоро. Завтра или послезавтра. В Саппоро у меня остались дела, которые нужно закончить...

Я должен увидеться с Юмиёси-сан. И с Человеком-Овцой. Там -- мое место. Место, которому я принадлежу. Там кто-то плачет по мне. Я должен еще раз вернуться туда и замкнуть разорванный круг.

Устанции «Ёёги-Хатиман» она захотела выйти.

-- Поеду по Ода-кю⁽⁵⁷⁾, -- сказала она.

-- Да уж давай, довезу тебя куда нужно, -- предложил я. -- У меня сегодня весь день свободный.

Она улыбнулась.

-- Спасибо. Но правда не стоит. И далеко, и на метро быстрее получится.

-- Не верю своим ушам, -- сказал я, снимая темные очки. -- Ты сказала «спасибо»?

-- Ну, сказала. А что, нельзя?

-- Конечно, можно...

Секунд пятнадцать она молча смотрела на меня. На лице ее не было ничего, что я бы назвал «выражением». Фантастически бесстрастное лицо. Только блеск в глазах да дрожь в уголках чуть поджатых губ напоминали о каких-то чувствах. Я смотрел в эти пронзительные, полные жизни глаза и думал о солнце. О лучах яркого летнего солнца, преломленных в морской воде.

-- Но знала бы ты, как я этим тронут, -- добавил я, улыбаясь.

-- Псих ненормальный!

Она вышла из машины, с треском захлопнула дверцу и зашагала по тротуару, не оглядываясь. Я долго следил глазами за ее стройной фигуркой в толпе. А когда она исчезла, почувствовал себя до ужаса одиноко. Так одиноко, будто мне только что разбили сердце.

Насвистывая «Summer in the City» из «Лавин Спунфул», я вырулил с Омотэсандо на Аояма с мыслью прикупить в «Кинокуния» каких-нибудь овощей. Но, заезжая на стоянку, вдруг вспомнил, что завтра-послезавтра улетаю в Саппоро. Не нужно ничего готовить -- а значит, и покупки не нужны. Я даже растерялся от свалившегося безделья. В ближайшее время мне было абсолютно нечем себя занять.

Без всякой цели я сделал большой круг по городу и вернулся домой. Жилище встретило меня такой пустотой, что захотелось выть. Черт бы меня побрал, подумал я. И, свалившись бревном на кровать, уставился в потолок. У этого чувства существует название, сказал я себе. И произнес его вслух:

-- Потеря.

Не самое приятное слово, что говорить.

-- Ку-ку! -- позвала меня Мэй. И громкое эхо прокатилось по стенам пустой квартиры.

42

(Сон о Кики)

Мне снилась Кики. То есть, скорее всего, это был сон. А если не сон, то какое-то состояние, очень на него похожее. Что такое «состояние, похожее на сон»? Не знаю. Но такое бывает. В дебрях нашего сознания обитает много такого, чему и названия-то не подобрать.

Для простоты я назову это сном. По смыслу это ближе всего к тому, что я пережил на самом деле.

*

Солнце уже садилось, когда мне приснилась Кики.

Во сне солнце тоже садилось.

Я звонил по телефону. За границу. Набирал номер, который та женщина -- якобы Кики -- оставила мне на подоконнике в доме на окраине Гонолулу. Щёлк, щёлк, щелк, -- слышалось в трубке. Цифра за цифрой, я соединялся с кем-то. Или думал, что соединяюсь. Наконец щелчки прекратились, повисла пауза, и затем начались гудки. Я сидел и считал их. Пять... Шесть... Семь... Восемь... После двенадцатого гудка трубку сняли. И в тот же миг я оказался там. В огромной и пустынной «комнате смерти» на окраине Гонолулу. Времени было около полудня: из вентиляционных отверстий в крыше пробивался яркий солнечный свет. Плотные столбы света отвесно падали на пол: сечения квадратные, грани просматривались так отчетливо, словно их обтесывали ножом, -- а внутри танцевала мелкая пыль. Южное солнце посылало в комнату всю свою тропическую мощь. Но ничего вокруг эти столбы не освещали, и в комнате царил холодный полумрак. Просто разительный контраст. Мне почудилось, будто я попал на дно моря.

Держа телефон в руках, я сел на диван и прижал к уху трубку. Провод у телефона оказался очень длинным. Петляя по полу, он пробегал по квадратикам света и растворялся в зыбкой, призрачной темноте. Просто кошмарно длинный провод, подумал я. В жизни не видел провода такой длины. Не снимая телефона с колен, я огляделся.

Ни мебель, ни ее расположение в комнате, с прошлого раза не поменялись. Диван, обеденный стол со стульями, телевизор, кровать и комод, расставленные всё в том же неестественном беспорядке. Даже запах остался тем же. Запах помещения, в котором сто лет никто не проветривал. Спёртый воздух, воняющий плесенью. И только скелеты пропали. Все шестеро. Ни на кровати, ни на диване, ни за столом, ни на стуле перед телевизором никого не было. Столовые приборы с недоеденной пищей тоже исчезли. Я отложил телефон и попробовал встать. Немного болела голова. Тонкой, сверлящей болью -- так болит, когда слушаешь какой-то очень высокий звук. И я снова сел на диван.

И тут я заметил, как на стуле в самом темном углу вдруг что-то зашевелилось. Я вгляделся получше. Это «что-то» легко поднялось со стула и, звонко цокая каблучками, двинулось ко мне. Кики. Выйдя из темноты, она неторопливо прошла через полосы света и присела на стул у стола. Одета, как раньше: голубое платье и белая сумочка через плечо.

Она сидела и смотрела на меня. Очень умиротворенно. Не на свету, не в тени -- как раз посередине. Первой мыслью было встать и пойти туда, к ней, но что-то внутри остановило меня -- то ли моя растерянность, то ли легкая боль в висках.

-- А куда подевались скелеты? -- спросил я.

-- Как тебе сказать... -- улыбнулась Кики. -- В общем, их больше нет.

-- Ты решила от них избавиться?

-- Да нет. Они просто исчезли. Может, это ты от них избавился?

Я покосился на телефон и легонько потер пальцами виски.

-- Но что это было вообще? Эти шесть скелетов?

-- Это был ты сам, -- ответила Кики. -- Это ведь твоя комната, и все, что здесь находится -- это ты. Всё до последней пылинки.

-- Моя комната? -- не понял я. -- А как же отель «Дельфин»? Что тогда там?

-- Там, конечно, тоже твоя комната. Там у тебя Человек-Овца. А здесь -- я.

Столбы света за это время не дрогнули ни разу. Они стояли твёрдые и цельные, точно литые. И только пыльный воздух медленно циркулировал у них внутри. Я смотрел на этот воздух невидящими глазами.

-- Где их только нет, моих комнат... -- невесело усмехнулся я. -- Знаешь, мне все время снился один и тот же сон. Каждую ночь. Сон про отель «Дельфин». Очень узкий и длинный отель, в котором кто-то плакал по мне. Я думал, это ты. И захотел с тобой встретиться. Во что бы то ни стало.

-- Все плачут по тебе, -- сказала Кики очень тихо, словно успокаивая меня. -- Ведь это твой мир. В твоем мире каждый плачет по тебе.

-- Но именно ты позвала меня. Ведь я приехал в отель «Дельфин», чтобы повидаться с тобой. И уже там... столько всего началось! Опять, как и в прошлый раз. Столько новых людей появилось. Столько умерло. Это же ты позвала меня -- так или нет? Позвала -- и повела меня куда-то...

-- Нет, не так. Ты сам себя позвал. Я только выполнила роль твоей тени. С моей помощью ты сам позвал себя, и сам куда-то повел. Ты танцевал со своим же отражением в зеркале. Ведь я -- твоя тень, не больше.

Я душил ее, как собственную тень, -- сказал Готанда. -- И думал: если я убью эту тень, жизнь наконец-то пойдет как надо...

-- Но зачем кому-то плакать по мне?

Она не ответила, а поднялась со стула и, цокая каблучками, подошла ко мне. Опустилась на колени, протянула руку и тонкими, нежными пальцами скользнула по моим губам. И затем коснулась висков.

-- Мы плачем о том, о чем ты больше не можешь плакать, -- прошептала она очень медленно, словно уговаривая меня. -- О том, на что тебе не хватает слёз. И скорбим обо всем, над чем тебе скорбеть уже не получается.

-- А как твои уши? Еще не потеряли своей силы?

-- Мои уши... -- она чуть заметно улыбнулась. -- С ними все хорошо, как и прежде.

-- Ты могла бы сейчас показать свои уши? -- попросил я. -- Очень хочется пережить это снова. Как в тот раз, в ресторане, когда мы встретились. Ощущение, будто мир перерождается заново. Все время его вспоминаю...

Она покачала головой.

-- Как-нибудь в другой раз, -- сказала она. -- Сейчас нельзя. Это ведь не то, на что можно смотреть всякий раз, когда хочется. Это можно лишь когда действительно нужно. В тот раз было нужно. А сейчас -- нет. Но когда-нибудь еще покажу. Когда тебе понадобится по-настоящему.

Она поднялась с колен и, отойдя на середину комнаты, ступила в отвесные струи света. И долго стояла так, не шевелясь, спиною ко мне. В ослепительном солнце ее тело словно таяло понемногу, растворяясь меж пляшущих в воздухе пылинок.

-- Послушай, Кики... Ты уже умерла? -- спросил я.

Не выходя из солнечных струй, она развернулась ко мне на своих каблучках, будто в танце.

-- Ты о Готанде?

-- Ну да, -- сказал я.

-- Готанда считает, что он меня убил.

Я кивнул.

-- Да, он и правда так думал.

-- Может быть, и убил, -- сказала Кики. -- В его голове это так. Так ему было нужно. Ведь, убив меня, он наконец-то разобрался с собой. Ему нужно было убить меня. Иначе он бы не сдвинулся с мертвой точки. Бедняга... -- вздохнула она. -- Но я не умерла. Я просто исчезла. Ты же знаешь, я люблю исчезать. Уходить в другой мир. Все равно что пересесть в соседнюю электричку, что бежит параллельно твоей. Это и называется «исчезнуть». Понимаешь?

-- Нет, -- признался я.

-- Ну, это же просто! Смотри...

С этими словами Кики шагнула из лучей света и медленно двинулась к стене. И даже подойдя вплотную к стене, не замедлила шага. Стена поглотила ее, и она исчезла. Вместе со стуком своих каблучков.

Я сидел, онемев, и разглядывал стену, поглотившую ее. Самую обычную стену. В комнате не осталось ни движений, ни звуков. Лишь в ослепительных лучах света плавно кружилась неутомимая пыль. Головная боль возвращалась. Я сидел, прижимая пальцы к вискам, и не мог отвести глаз от стены. Значит, в тот раз, в Гонолулу, она тоже ушла сквозь стену...

-- Ну, как? Правда, просто? -- раздался вдруг голос Кики. -- Сам попробуй.

-- Но разве я тоже могу?

-- Ну я же говорю -- это совсем несложно. Попробуй. Просто встань и иди, как идешь. И тогда окажешься по эту сторону. Главное -- не бояться. Потому что бояться нечего.

Я взял телефон, поднялся с дивана и, волоча за собой провод, двинулся к тому месту в стене, где исчезла Кики. Ощутив поверхность стены у себя перед носом, я слегка оробел -- но, не сбавляя шага, двинулся дальше. И не почувствовал никакого удара. Просто на пару секунд воздух стал непрозрачным, и все. Непрозрачным и немного другим на ощупь. С телефоном в руке я пересек полосу этого странного воздуха -- и вновь оказался у своей кровати. Сел на нее и положил телефон на колени.

-- Действительно, просто, -- сказал я вслух. -- Проще не бывает...

Я поднес трубку уху. Линия была мертва.

И все это -- сон?

Наверное, сон...

Кто, вообще, в этом что-нибудь понимает?

43

Когда я прибыл в отель «Дельфин», за стойкой в фойе дежурило три девицы. Все трое, в неизменных жакетиках и белоснежных блузках без единой морщинки, поклонились мне с натренированной жизнерадостностью. Юмиёси-сан среди них не оказалось. И это страшно разочаровало меня. Да что там разочаровало -- просто привело в отчаяние. Я-то рассчитывал сразу же увидеться с нею. От расстройства у меня даже язык к нёбу прилип. В результате я не смог выговорить свое имя как полагается, -- и глянцевая улыбка девицы, которая занялась моим поселением, слегка потускнела. Взяв у меня кредитку, девица подозрительно ее осмотрела и, сунув в компьютер, проверила, не украдена ли.

Заселившись в номер на семнадцатом этаже, я сложил в угол вещи, сполоснул в ванной лицо и спустился обратно в фойе. Уселся там на мягкий, дорогущий диван для гостей и, притворившись, что читаю журналы, стал наблюдать за стойкой портье. Юмиёси-сан просто ушла на перерыв, убеждал я себя. Но прошло минут сорок, а она всё не появлялась. Только тройка девиц с такими же прическами, как у нее, мельтешили у меня перед глазами практически без остановки. Я прождал ровно час и сдался. Юмиёси-сан не уходила ни на какой перерыв.

Я отправился в город, купил вечернюю газету. Зашел в кафетерий и, потягивая кофе, просмотрел газету от корки до корки. Но ничего интересного не нашел. Ни о Готанде, ни о Кики. Сплошная хроника чьих-то других убийств и самоубийств. Читая газету, я думал о том, что, вернувшись в отель, наверное, увижу Юмиёси-сан за стойкой. Иначе просто быть не могло.

Но Юмиёси-сан не появилась и через час.

Я начал думать о том, что, видимо, по какой-то неизвестной причине Юмиёси-сан вдруг исчезла с лица Земли. Например, ее засосало в какую-нибудь стену. От этой мысли мне сделалось очень неуютно. И я позвонил ей домой. Но никто не брал трубку. Тогда я позвонил в фойе и спросил, на месте ли Юмиёси-сан.

-- Юмиёси-сан со вчерашнего дня отдыхает, -- сказала мне ее сменщица. -- И выйдет на работу послезавтра с утра.

Черт бы меня побрал, подумал я. Я что -- не мог позвонить ей и узнать об этом заранее? Почему даже не подумал о том, чтобы с нею связаться?

Увы, я думал только о том, чтобы поскорее залезть в самолет и прилететь сюда, в Саппоро. И, прилетев в Саппоро, немедленно с нею встретиться. Псих ненормальный. Когда я вообще звонил ей в последнее время? После смерти Готанды -- ни разу. Впрочем, я и до того не звонил очень долго... С тех пор, как Юки стошнило у моря, и она сказала мне, что Готанда убил Кики, -- с тех самых пор я вообще не звонил Юмиёси-сан. Просто ужас как долго. На столько дней оставил ее без внимания. Что с ней могло произойти за это время -- одному богу известно. А ведь могло произойти что угодно. Запросто. Чего только не случается в этом мире...

С другой стороны, подумал я. Ведь я не мог ни о чем говорить. Ну, в самом деле, -- о чем бы я с нею говорил? Юки сказала, что Готанда убил Кики. Готанда сиганул в море на «мазерати». Я сказал Юки: «Ты не виновата». А Кики заявила, что она -- всего лишь моя тень... О чем тут говорить? Не о чем даже заикнуться. Я хотел встретиться с Юмиёси-сан, увидеть ее лицо. А там бы и подумал, о чем говорить. Как угодно -- но только не по телефону.

И все-таки я не находил себе места. А вдруг ее засосало куда-нибудь в стену, и я уже никогда не увижу ее? Ведь скелетов в комнате было шесть! Пятерых я опознал. Остается еще один. Чей? Стоило лишь подумать об этом, и со мной начинал твориться кошмар. Становилось трудно дышать, а сердце так и норовило выскочить из грудной клетки, проломив к черту ребра. За всю жизнь до сих пор я не испытывал ничего подобного. Что же творится, спрашивал я себя. Я действительно люблю Юмиёси-сан? Не знаю. Я хочу ее видеть. Ни о чем больше думать я не в состоянии. Я звонил ей домой. Набирал ее номер, наверное, раз сто, пока не заныли пальцы. Но никто не брал трубку.

Спать не получалось. Каждый раз, только я засыпал, мой сон вдребезги разбивала острая тревога. Я просыпался в поту, зажигал торшер у кровати, смотрел на часы. Они показывали два, три пятнадцать, четыре двадцать. В четыре двадцать я понял, что уже не засну. Я сел на подоконник и под гулкий ритм собственного сердца стал наблюдать, как светлеет город за окном.

Эй, Юмиёси-сан. Только не оставляй меня. Большего одиночества, чем сейчас, мне уже не вынести. Ты нужна мне. Если тебя не будет, центробежная сила сорвет меня с этой Земли и зашвырнет куда-то на край Вселенной. Прошу тебя, дай мне тебя увидеть. Подключи меня хоть к чему-нибудь в этом, реальном мире. Я не хочу к привидениям. Я простой, совершенно банальный тридцатичетырехлетний мужик. Ты нужна мне.

С половины седьмого утра я продолжил попытки дозвониться до нее. Сидел перед телефоном и каждые тридцать минут набирал ее номер. Бесполезно.

Июнь в Саппоро -- очень красивое время. Снег давно стаял, и огромное плато, еще пару месяцев назад промерзавшее до ледяной белизны, понемногу чернело, отогреваясь под мягким дыханием жизни. На деревьях пышно распускалась листва, и свежий ласковый ветер резвился вовсю, поигрывая кронами вдоль городских аллей. Высокое небо, резко очерченные облака. При взгляде на этот пейзаж сердце мое трепетало. Но я окопался в гостиничном номере, продолжая звонить ей каждые полчаса. И каждые десять минут напоминая себе: наступит завтра, она вернется, нужно просто подождать... Но я не мог ждать, пока наступит завтра. Кто гарантировал, что завтра вообще наступит? Поэтому я сидел у телефона и набирал ее номер. А в паузах между звонками валялся на кровати -- то в полудреме, то просто разглядывая потолок.

Когда-то на этом месте стоял отель «Дельфин», думал я. Что говорить, дрянной был отелишко. Но он умудрился сохранить в себе столько бесценных вещей. Мысли и чувства людей, осадок былых времен -- всем этим пропитались каждый скрип половицы и каждое пятнышко на стене. Я устроился в кресле поглубже, закинул ноги на стол, и, прикрыв глаза, попытался вспомнить, как он выглядел -- настоящий отель «Дельфин». От ободранной входной двери и стертого коврика на пороге -- до позеленевшей меди замков и пыли, окаменевшей в щелях оконных рам. Я ступал по его коридорам, открывал двери, заглядывал в номера.

Отеля «Дельфин» больше нет. Но остались его тень и дух. Я кожей чувствую его присутствие. Отель «Дельфин» растворился внутри этой новой громадины с идиотским названием «DOLPHIN HOTEL». Закрыв глаза, я могу зайти внутрь и бродить по нему. Слышать надсадный хрип лифта, похожий на кашель чахоточной собаки. Всё это -- здесь. Никто не знает об этом. Но оно здесь. Всё в порядке, сказал я себе. Здесь -- главный узел в схеме твоей жизни. Всё здесь -- для тебя. Она обязательно вернется. Нужно только подождать.

Я позвонил горничной, заказал ужин в номер и принялся за пиво из холодильника. Ровно в восемь позвонил Юмиёси-сан. Никого не застал.

Потом включил телевизор и до девяти часов смотрел бейсбольный матч. Прямую трансляцию. Пригасил звук и разглядывал изображение. Игра была ужасной, да и смотреть именно бейсбол особого желания не было. Просто хотелось видеть человеческие тела в движении, для чего сгодилось бы что угодно: хоть бадминтон, хоть водное поло -- мне было все равно. Совершенно не следя за игрой, я наблюдал, как люди бросали мяч, отбивали мяч, бежали за мячом. Я созерцал отрывки жизней каких-то людей, не имевших ко мне ни малейшего отношения. Будто разглядывал облака, плывущие в бесконечно далеком небе.

Ровно в девять я опять позвонил ей. На этот раз она сняла трубку после первого же гудка. Несколько секунд я не мог поверить своим ушам. Всю сложнейшую сеть контактов, которые связывали меня с миром, вдруг протаранило что-то огромное и пробило в этой сети роковую брешь. Силы оставили тело, а в горле застрял комок, не давая сказать ни слова. Юмиёси-сан вернулась. И говорила со мной.

-- Только что из поездки вернулась, -- очень стильным голосом сказала она. -- Брала выходные, ездила в Токио. К родителям. Звонила тебе, между прочим. Дважды. Никто трубку не брал.

-- Ну вот. А я здесь, в Саппоро тебе названивал...

-- Разминулись, значит? -- сказала она.

-- Точно. Разминулись... -- согласился я и, прижимая к уху трубку, уставился на онемевший телеэкран. Никаких подходящих слов в голову не приходило. В голове была полная каша. Чего бы такого сказать?

-- Эй, ты где там? Алё? -- позвала она.

-- Я здесь...

-- У тебя голос какой-то странный.

-- Я волнуюсь, -- пояснил я. -- Пока тебя не увижу -- нормально говорить не смогу. По телефону расслабиться не получается.

-- Я думаю, мы могли бы встретиться завтра вечером, -- сказала она, чуть подумав. Наверно, поправила пальчиком очки на носу, представил я.

Не отнимая трубки от уха, я спустил ноги с кровати и привалился к стене.

-- Завтра, боюсь, будет слишком поздно. Я должен увидеть тебя сегодня, прямо сейчас.

В ее голосе послышались отрицательные нотки. Отказ, который не стал отказом. Но отрицание я уловил неплохо:

-- Сейчас я с дороги, очень устала. Буквально с ног валюсь. Говорю же, только что вернулась. Поэтому прямо сейчас не получится. Мне же с утра на работу, а сейчас я умру, если не засну. Увидимся завтра после работы, давай? Или завтра тебя здесь уже не будет?

-- Да нет, в ближайшие дни я здесь. Я понимаю, что ты устала. Но, если честно, я ужасно волнуюсь. А вдруг ты завтра исчезнешь?

-- Куда исчезну?

-- Из этого мира исчезнешь. Канешь в небытие.

Она рассмеялась.

-- Не волнуйся, я так просто не исчезаю. Все будет в порядке, вот увидишь.

-- Да нет, я не о том. Ты не понимаешь. Мы живем в постоянном движении. И всё, что бы нас ни окружало, исчезает, пока мы движемся. Раньше или позже. И этого никак не изменишь. Что-то задерживается в нас, застревает в нашем сознании. Но из этого, реального мира оно исчезает. Вот за что я волнуюсь. Понимаешь, Юмиёси-сан... Ты нужна мне. Очень реально нужна. Я почти ни в ком не нуждался так сильно. Поэтому мне очень не хочется, чтобы ты исчезала.

Она задумалась на несколько секунд.

-- Странный ты, -- сказала она наконец. -- Но я тебе обещаю: я не исчезну. И завтра встречусь с тобой. Поэтому подожди до завтра.

-- Понял, -- вздохнул я. И решил больше не настаивать. Я убедился, что она не исчезла -- и это уже хорошо.

-- Спокойной ночи, -- сказала она. И повесила трубку.

Пару минут я слонялся по номеру из угла в угол. Затем поехал на шестнадцатый этаж, зашел в бар и заказал водку с содовой. Тот самый бар, где я впервые увидел Юки. В баре было людно. Две молодые дамы сидели за стойкой и что-то пили. Одежда на них была -- просто шик. Носили они ее тоже со знанием дела. У одной были очень красивые ноги. Сидя за столиком, я потягивал свою водку с содовой и без какой-либо задней мысли разглядывал их обеих. А также вечерний пейзаж за окном. Я прижал пальцы к вискам. Не от головной боли -- просто так. И поймал себя на мысли, что ощупываю собственный череп. Вот он, думал я, мой череп. Подумав о собственном черепе, я попробовал вообразить себе кости сидевших за стойкой дам. Их черепа, позвоночники, ребра, тазы, берцовые кости, суставы. У дамочки с красивыми ногами, наверное, особенно красивый скелет. Белоснежно-девственный и бесстрастный... Дамочка с ногами бросила взгляд в мою сторону -- должно быть, почувствовала, что я на нее смотрю. Мне вдруг захотелось подойти к ней и объясниться. Видите ли, я не ваше тело разглядывал, а представлял себе ваши кости... Но, конечно, я не стал ей ничего объяснять. Прикончив третью водку с содовой, я вернулся в номер и завалился спать. Оттого ли, что убедился в существовании Юмиёси-сан -- но заснул я в ту ночь как младенец.

*

Юмиёси-сан пришла ко мне ночью.

Ровно в три часа ночи в дверь номера позвонили. Я зажег ночник у подушки, бросил взгляд на часы. И, накинув халат, без единой мысли в мозгу поплелся открывать дверь. За дверью стояла Юмиёси-сан. В небесно-голубом жакете. Как всегда, украдкой она проскользнула в комнату. Я закрыл за ней дверь.

Она встала посреди комнаты, перевела дыхание. Сняла жакет и повесила на спинку стула, чтобы не измялся. Так же, как и всегда.

-- Ну, как? Не исчезла? -- спросила она.

-- Вроде бы нет... -- ответил я растерянно. Наполовину проснувшись, я с трудом понимал, где реальность, где сон. Даже удивиться не мог как следует.

-- Люди так просто не исчезают, -- назидательно сказала она.

-- Ты не знаешь. В этом мире всё может случиться. Всё что угодно...

-- Но я-то всё равно здесь. Никуда не исчезла. Это ты признаешь?

Я огляделся, вздохнул и посмотрел ей в глаза. Реальность...

-- Признаю, -- признал я. -- Похоже, ты не исчезла. Но почему ты появилась в три часа ночи?

-- Я не могла заснуть, -- ответила она. -- После твоего звонка сразу заснула. А в час ночи проснулась -- и сон как отрезало. Лежала и думала о том, что ты мне сказал. Что вот так и исчезнуть можно ни с того ни сего... А потом вызвала такси и приехала.

-- А что -- никто не удивился, зачем ты посреди ночи на работу пришла?

-- Все в порядке, никто не заметил. В это время все спят. Хоть и говорится, что у нас полный сервис круглые сутки, в три часа ночи все равно уже делать нечего. По-настоящему не спят только горничные на этажах да дежурные за стойкой регистрации. Так что, если войти через гараж, чтобы потом наверх пропустили, -- никто не поймет. А в гараже если кто и узнает в лицо -- так нас здесь много таких, и наше расписание им неизвестно. Скажу, что поспать пришла в комнату отдыха персонала, и никаких проблем. Я и раньше сколько раз так проходила.

-- Раньше?

-- Ну да. Я по ночам, когда спать не могу, часто в отель прихожу. И брожу тут везде. Очень от этого успокаиваюсь. Глупо, да? А мне нравится. Здесь я сразу расслабляюсь. И пока меня еще ни разу не застукали. Так что ты не волнуйся, никто не увидит. А если и увидит -- всегда насочиняю что-нибудь. Конечно, если поймут, что я к тебе в номер заходила, проблемы возникнут. А так все в порядке. Я у тебя до утра побуду, а потом на работу пойду. Не возражаешь?

-- Конечно, не возражаю... А когда работа начинается?

-- В восемь, -- сказала она, скользнув глазами к часикам на руке. -- Еще пять часов.

Немного нервно она расстегнула часики и с легким стуком положила на стол. Затем села на диван, разгладила юбку на коленях и посмотрела на меня. Я сидел на краю кровати, и сознание понемногу возвращалось ко мне.

-- Итак, -- сказала Юмиёси-сан. -- Значит, я тебе нужна?

-- И очень сильно, -- кивнул я. -- Я проделал круг. Очень большой круг. И вернулся обратно. Ты нужна мне.

-- И очень сильно... -- повторила она. И снова разгладила юбку на коленях.

-- Да, и очень сильно.

-- И куда же ты вернулся, проделав свой круг?

-- В реальность, -- ответил я. -- Это отняло уйму времени, но в итоге я вернулся в реальность. Столько странного случилось за это время. Столько людей умерло. Столько всего потеряно. Столько хаоса было вокруг -- а я так и не смог навести в нем порядок. Наверное, хаос так и останется хаосом навсегда... Но я чувствую: теперь, после всего -- я вернулся. И это -- моя реальность. Я дико устал, пока делал этот круг. Но худо-бедно продолжал танцевать, стараясь не путать в танце шаги. И только поэтому смог вернуться сюда.

Она смотрела на меня, не отрываясь.

-- Я сейчас не могу объяснить всё подробно, -- продолжал я. -- Но я хочу, чтобы ты мне поверила. Ты нужна мне, это для меня очень важно. Но точно так же это важно и для тебя. Это правда.

-- Ну, и что я теперь должна делать? -- спросила она, не меняясь в лице. -- Зарыдать от счастья: «Ах, как здорово, что я кому-то так сильно нужна!» -- и немедленно с тобой переспать?

-- Да нет же, совсем не так! -- возразил я. И попытался подобрать слова. Но подходящих слов не было. -- Как бы лучше сказать... Понимаешь, это Судьба. Я никогда в этом не сомневался. Ты и я -- мы просто должны переспать, я с самого начала это понял. Но сначала у нас ничего не вышло. Тогда была неправильная ситуация. Поэтому я и проделал такой большой круг. И ждал всю дорогу. А теперь вернулся. Теперь ситуация правильная.

-- И поэтому я должна броситься тебе в объятия, так, что ли?

-- Я понимаю, что у меня в голове короткое замыкание. И что из всех способов тебя убедить этот -- самый ужасный. Это я признаю, но лучше скажу тебе честно: да, ты должна. По-другому сказать не получается. Поверь мне -- захоти я тебя в обычной ситуации, я бы действовал гораздо галантнее. Даже у такого зануды, как я, есть свои приемы. Получилось бы или нет -- другой вопрос. Но обычно с аргументами у меня проблем не бывает. Только у нас с тобой не та ситуация. У нас с тобой всё просто, всё понятно с самого начала. Оттого и сказать по-другому не получается. Дело даже не в том, здорово у нас получится или нет. Я и ты должны переспать друг с другом. Потому что это Судьба, а с нею я заигрывать не собираюсь. Если с Судьбой флиртовать -- всё самое важное, что она может дать, разметает в клочья. Это действительно так. Я тебя не обманываю.

Она помолчала, разглядывая часики на столе.

-- Ну, положим, честностью это тоже не назовешь, -- сказала она. И, вздохнув, расстегнула застежки на блузке. -- Отвернись...

Я лег в постель и уставился в потолок. Там -- другой мир, думал я. Но я сейчас находился в этом. Она не спеша раздевалась. Я вслушался в шелест ее одежды. Каждую снятую вещь она, похоже, укладывала отдельно. Затем, наконец, сняла очки и с еле слышным стуком положила на стол. С очень многообещающим стуком. И, погасив ночник у подушки, скользнула ко мне в постель. Она пришла ко мне тихо и очень естественно. Так же, как проскальзывала в мой номер через приоткрытую дверь.

Я протянул руку и обнял ее. Наши тела соприкоснулись. Как мягко, подумал я. И какой реальный вес у этого тела. Совсем не то, что я чувствовал с Мэй. Телу Мэй не было равных по красоте. Но то была иллюзия. Двойная иллюзия. Женщина-иллюзия сама по себе -- внутри иллюзии, которую она создавала. Ку-ку... Тело Юмиёси само порождало реальность. Своим теплом, своим весом, своим трепетом. Я чувствовал это, лаская ее. В памяти всплыли пальцы Готанды на спине Кики. Очередная иллюзия. Актерская игра, сполохи света на экране. Две тени, убежавшие из этого мира в другой. Сейчас всё не так. Сейчас всё -- реально. Ку-ку… Мои реальные пальцы ласкали ее реальное тело.

-- Реальность, -- прошептал я.

Она уткнулась мне в шею. Я чувствовал кончик ее носа у себя над ключицей. И исследовал каждый уголок ее тела. Плечи, локти, запястья, ладони, кончики пальцев. Мне хотелось удостовериться, что она реальна -- до мельчайшей детали. Всё, чего касались мои пальцы, я сразу же целовал. Будто ставил печать «проверено». Грудь, ребра, живот, поясницу, бедра, колени, лодыжки -- проверял всё, что мог. И ставил везде печать. Так -- необходимо. Иначе никак. Наконец я погладил мягкий пушок на ее лобке. Спустился чуть ниже. И поставил печать. Ку-ку...

Реальность.

Я молчал. Она тоже не говорила ни слова. Только тихонько дышала, и всё. Но теперь она тоже нуждалась во мне, и я чувствовал это. Понимал, что ей нужно, и подстраивался под нее. Изучив ее тело до последней ложбинки, я опять крепко обнял ее. Она обвила мою шею руками. Ее дыхание стало горячим и влажным. Словно она говорила слова, которые не становились словами. И тогда я вошел в нее -- твердый и горячий. Так сильно, как она и была мне нужна. И выжал себя до последней капли.

Под конец она прокусила мне руку до крови. Мне было плевать. Реальность. Реальная боль и реальная кровь. Пригвоздив ее бедра к постели, я кончал в нее. Плавно и размеренно, словно отсчитывал в танце шаги.

-- Как здорово... -- прошептала она чуть позже.

-- Я же говорил, что это Судьба, -- улыбнулся я.

Она уснула на моем плече -- очень мирным, спокойным сном. Я не спал. Не хотелось -- слишком здорово так просто лежать с ней в обнимку. Занималось утро, в номере стало светлее. На столе лежали ее часики и очки. Я взглянул на ее лицо без очков -- все равно очень красивая. Я тихонько поцеловал ее в лоб. И почувствовал себя снова на взводе. Так хотелось еще раз войти в нее -- но она слишком сладко спала, чтобы я посмел ее потревожить. Поэтому я просто лежал, обнимая ее, и смотрел, как утро штурмует номер, изгоняя из всех углов ночные сумерки.

На стуле аккуратной стопкой была сложена ее одежда. Юбка, блузка, трусики, чулки. Под стулом стояли черные туфельки. Реальность. Реальная одежда, способная реально измяться, если ее не сложить как следует.

В семь утра я разбудил ее.

-- Юмиёси! Пора вставать, -- сказал я ей на ухо.

Она открыла глаза, посмотрела на меня. И снова уткнулась мне в шею.

-- Как же здорово было!.. -- прошептала она. И, выскользнув нагишом из постели, подставила тело под утренние лучи, -- будто заряжала в себе невидимые солнечные батареи. Привстав на локтях в постели, я любовался красивой женщиной, на теле которой еще пару часов назад я ставил свою печать.

Юмиёси приняла душ, расчесала волосы. Быстро, но очень старательно почистила зубы. Я лежал и смотрел, как она одевается. Как застегивает пуговицу за пуговицей на блузке. Как, натянув юбку и жакетик, встает перед зеркалом. И с очень строгим лицом проверяет, нет ли где пятен или морщин. Я смотрел на неё такую -- и только что не жмурился удовольствия. Лишь теперь ощутив, что утро действительно наступило.

-- А косметику я в комнате для персонала держу, -- сообщила она.

-- Зачем? Ты и без нее красивая, -- сказал я.

-- Спасибо... Но без нее неприятности будут. Косметика -- часть униформы.

Я встал с кровати, подошел и обнял ее. Обнимать Юмиёси в фирменном жакетике -- отдельное удовольствие.

-- Ну, что? Сегодня ночью я еще буду тебе нужна? -- спросила она.

-- И очень сильно, -- подтвердил я. -- Еще сильней, чем вчера.

-- Знаешь... Я еще никому на свете не была нужна так сильно, -- призналась она. -- Я сейчас очень хорошо это чувствую. Я кому-то нужна. В первый раз у меня такое...

-- Разве до сих пор тебя никто никогда не хотел?

-- Так сильно, как ты, -- никто.

-- И что это за чувство, когда ты кому-то нужна?

-- Очень спокойно становится, -- ответила. -- Так спокойно, как не было уже очень давно. Будто заходишь в дом, где очень уютно и тепло.

-- Ну и живи тогда в этом доме, -- предложил я. -- Никто не уйдет, никого лишнего не появится. Все равно в этом доме нет никого, кроме нас с тобой.

-- То есть, ты предлагаешь остаться?

-- Да, я предлагаю остаться.

Она отняла голову от моего плеча и посмотрела на меня.

-- Слушай... А ничего, если я у тебя опять переночую?

-- По мне, так ночуй сколько хочешь. Но я боюсь, ты слишком рискуешь: а если тебя увидят? Уволят же сразу! Может, лучше я к тебе в гости буду ходить, или в другой отель перееду? Так будет гораздо спокойнее.

Она покачала головой.

-- Нет, лучше здесь. Я это место люблю. Это ведь не только твое место, но и мое тоже. Я хочу, чтобы ты любил меня здесь. Конечно, если ты сам захочешь...

-- Я где угодно захочу. Лишь бы тебе было лучше.

-- Ну, тогда давай вечером. Здесь же.

Она отворила дверь совсем на чуть-чуть, прислушалась к звукам в коридоре, просочилась в щель и исчезла.

*

Побрившись и приняв душ, я вышел из отеля, прогулялся по утренним улицам, зашел в «Данкин Донатс», съел пончик и выпил две чашки кофе.

Весь город спешил на работу. При виде целого города, спешащего по делам, я вдруг подумал, что неплохо бы вернуться к работе и мне самому. Юки пора поучиться, а мне -- поработать. И стать хоть немного реалистичнее. Не подыскать ли мне занятие здесь, в Саппоро? А что, прикинул я. Очень даже неплохо. Переехать сюда и жить с Юмиёси. Она служит дальше в отеле, а я занимаюсь... Чем? Да ладно. Уж какая-нибудь работа найдется. Даже если не сразу найдется -- еще несколько месяцев с голоду не помру.

Хорошо бы написать что-нибудь, подумал я. Ведь нельзя сказать, что я не люблю писать тексты. И теперь, после трех лет беспробудного разгребанья сугробов, -- можно наконец попробовать и написать что-нибудь для себя...

Вот оно. Вот чего я хочу.

Просто текст. Не стихи, не рассказ, не автобиографию, не письмо -- просто текст для себя самого. Просто текст -- без заказа и крайнего срока.

Очень даже неплохо.

И еще я вспомнил Юмиёси, на теле которой проверил всё до последней родинки. И на всём поставил свою печать. Совершенно счастливый, я прогулялся по летнему городу, вкусно поел, выпил пива. А затем вернулся в отель и, усевшись в фойе за фикусами, стал подглядывать -- совсем чуть-чуть, -- как работает Юмиёси.

44

Юмиёси пришла в полседьмого. Все в том же фирменном жакетике, но в блузке другого покроя. На этот раз она принесла с собой пластиковый пакет с туалетными принадлежностями и косметикой.

-- Ох, застукают тебя когда-нибудь! -- покачал я головой.

-- Не бойся. Меня так просто не поймаешь, -- засмеялась она и повесила жакетик на спинку стула. Мы легли на диван и обнялись.

-- Сегодня весь день о тебе думала, -- сказала она. -- Знаешь, что мне в голову пришло? Вот бы здорово было, если бы я каждый день приходила в отель на работу, каждый вечер пробиралась к тебе в номер, мы бы каждую ночь любили друг друга, а наутро я бы опять на работу шла...

-- Личная жизнь на рабочем месте? -- засмеялся я. -- К сожалению, я не такой богач, чтобы жить в отеле сколько хочется. А кроме того, при такой жизни тебя рано или поздно обязательно вычислят.

Она разочарованно пощелкала пальцами.

-- Ну вот… Вечно в этом мире все не так, как хотелось бы.

-- И не говори, -- согласился я.

-- Но на несколько дней ты еще останешься?

-- Да... Думаю, что останусь.

-- Ну, хоть несколько дней, и то здорово. Поживем тут вдвоем, давай?

Она разделась. Опять аккуратно все сложила -- видно, многолетняя привычка. Сняла часики и очки, положила на стол -- и занялась со мной любовью. Примерно через час мы вконец обессилели. Но никогда в жизни я лучшей усталостью не уставал.

-- Здурово! -- прошептала она наконец. И опять заснула у меня на плече, спокойная и расслабленная. Я полежал с ней немного, потом встал, принял душ, достал из холодильника пиво, выпил его в одиночку, а потом уселся на стул у кровати и долго смотрел на Юмиёси. С ее лица и во сне не сходила радость.

В девятом часу она проснулась и захотела есть. Полистав меню, я заказал макаронную запеканку и сэндвичи в номер. Юмиёси убрала в шкаф одежду и туфельки, а когда в дверь позвонили, спряталась в ванной. Стюард вкатил на тележке еду, ушел, -- и я вызвал ее обратно.

Запеканку и сэндвичи мы запили пивом. И обсудили дальнейшие планы на жизнь. Я сказал ей, что перееду в Саппоро.

-- В Токио мне все равно делать нечего. И жить там больше нет смысла. Сегодня целый день думал и решил. Осяду-ка я здесь и поищу работу. Потому что здесь я могу встречаться с тобой.

-- То есть, ты остаешься? -- уточнила она.

-- Да, я остаюсь, -- сказал я. И подумал, что у меня и вещей-то для переезда почти совсем нет. Пластинки, книги да кухонная утварь. И больше ничего. Загрузил в «субару» -- и паромом до Хоккайдо. Крупные вещи можно или продать по дешевке, или выкинуть, а здесь уже заново покупать. И кровать, и холодильник давно пора обновить. Всё-таки я слишком привязчив к вещам: куплю что-нибудь, а потом годами выбросить не решаюсь. -- Сниму квартиру в Саппоро и начну новую жизнь. А ты сможешь приходить ко мне всегда и оставаться, сколько хочешь. Давай попробуем так пожить какое-то время. По-моему, у нас должно получиться неплохо. Я вернусь в реальность, ты успокоишься. И мы наконец сможем друг у друга остаться.

Она радостно улыбнулась и поцеловала меня.

-- Просто чудо какое-то...

-- Я не знаю, что будет дальше, -- добавил я. -- Но у меня такое чувство, что всё будет хорошо.

-- Никто не знает, что будет дальше, -- сказала она. -- Но так, как сейчас -- просто чудо. Самое чудесное чудо...

Я снова позвонил горничной и попросил, чтобы в номер принесли льда. Когда приносили лёд, Юмиёси снова пряталась в ванной. Я достал из холодильника бутылку водки и пакет томатного сока, что купил в городе еще днем, и смешал две порции «Блади Мэри». Без лимонных долек, без соуса «Ли-энд-Перринз», -- просто «Кровавую Мэри» как она есть. Мы чокнулись. Для особой торжественности не хватало лишь музыки. Из того, что предлагало радио у кровати, я выбрал канал «популярные мелодии». Оркестр Мантовани с особо нудной помпезностью затянул «Strangers in the Night». Я едва удержался, чтобы не съязвить.

-- Ты что, мысли читаешь? -- улыбнулась Юмиёси. -- На самом деле, я только и думала: вот бы еще «Блади Мэри» для полного счастья. Как ты узнал?

-- Не затыкай ушей -- и то, что нужно, само подаст голос. Не зажмуривай глаз -- то, что нужно, само покажется, -- ответил я.

-- Прямо лозунг какой-то...

-- Ну почему сразу лозунг? Кратко сформулированная жизненная позиция.

-- А может, тебе все-таки стать специалистом по составлению лозунгов? -- засмеялась она.

Мы выпили по три порции «Блади Мэри». Потом разделись и вновь занялись любовью. На этот раз -- очень нежно и медленно. Мы не нуждались больше ни в ком и ни в чем на свете. Нам хватало друг друга. В какой-то момент у меня в голове завибрировало и загромыхало, как в раздолбанном лифте старого отеля «Дельфин». Все верно, подумал я. Здесь -- мое место. Я ему принадлежу. И что там ни говори -- это реальность. Всё в порядке, я уже никуда не уйду. Я подключился. Восстановил все оборванные контакты и соединился с реальностью. Я захотел -- и Человек-Овца подключил. Наступила полночь, и мы заснули.

*

Юмиёси будила меня, тряся за плечо.

-- Эй, проснись! -- шептала она мне на ухо. Зачем-то одетая по всей форме. В номере было темно, и мой мозг, похожий на кусок тёплой глины, никак не хотел выплывать из глубин подсознания. Ночник у кровати горел, часы у изголовья показывали три часа с небольшим. Что-то случилось, первым делом подумал я. Как пить дать, начальство пронюхало, что она в моем номере. Времени три часа ночи, Юмиёси вцепилась в мое плечо, дрожит как осиновый лист. И уже одеться успела... Точно, застукали. Других версий в голову не приходило. Что же делать? -- лихорадочно думал я. Но ничего не придумывалось, хоть тресни.

-- Проснись! Пожалуйста, проснись, я тебя очень прошу... -- умоляла она еле слышно.

-- Проснулся, -- доложил я. -- Что случилось?

-- Потом объясню. Вставай, одевайся скорее!

Я вскочил и стал одеваться. Быстро, как только мог. Голову -- в майку, ноги -- в джинсы, пятки -- в кроссовки, руки -- в ветровку. И задернул молнию до подбородка. На всё ушло не больше минуты. Едва я оделся, Юмиёси потащила меня за руку к выходу. И приоткрыла дверь. На какие-то два или три сантиметра.

-- Смотри! -- сказала она. Приникнув к щели, я посмотрел в коридор. Там висела тьма. Жидкая и густая, как желе из чернил. Такая глубокая, что казалось, протяни руку -- засосет и утянет в бездну. И еще я услышал запах. Тот самый. Заплесневелый и едкий запах старых газет. Дыхание Прошлого из пучины былых времен.

-- Опять эта темнота... -- прошептала Юмиёси у меня над ухом.

Я обнял ее за талию и прижал к себе.

-- Все в порядке. Бояться нечего. Это мой мир. Здесь ничего плохого случиться не может. Ты же первая рассказала мне про эту темноту. Благодаря ей мы и встретились, -- успокаивал я ее. И сам не верил в то, что говорю. А если точнее -- у меня просто поджилки тряслись. Меня охватил такой первобытный страх, что было уже не до логики. Страх, заложенный в моем генетическом коде с доисторических времен. Проклятая темнота -- отчего бы она ни возникла -- заглатывала человека, перемалывала и переваривала его вместе со всеми его доводами. Во что вообще можно верить в такой космической темноте? В такой темноте любые понятия слишком легко извращаются, переворачиваются с ног на голову и исчезают. Ибо всё растворяет в себе одна-единственная логика: Великое Ничто.

-- Не бойся. Здесь нечего бояться, -- убеждал я ее, хотя на самом деле пытался убедить самого себя.

-- И что теперь делать? -- спросила Юмиёси.

-- Попробуем пойти туда вдвоем, -- сказал я. -- Я вернулся сюда, в этот отель, чтобы встретиться с вами двумя. С тобой -- и с тем, кто сидит там, в темноте. Он ждет меня.

-- Тот, кто живет в странной комнате?

-- Да, он самый.

-- Но страшно же... Правда, страшно! -- сказала Юмиёси. Её голос дрожал и срывался. Понятно, чего уж там: у меня самого от страха во рту пересохло.

Я прижался губами к ее глазам.

-- Не бойся. Теперь с тобой я. Держи меня за руку и не отпускай. И тогда всё будет в порядке. Что бы ни случилось -- не отпускай мою руку, договорились? Держись за меня покрепче.

Я вернулся в комнату, достал из сумки фонарик и зажигалку «Зиппо», припасенные для подобного случая, и рассовал их по карманам ветровки. Затем вернулся к двери, медленно отворил ее -- и, покрепче взяв Юмиёси за руку, ступил в темноту.

-- Нам в какую сторону? -- спросила она.

-- Направо, -- сказал я. -- Всегда направо. Такие правила.

Я двинулся по коридору, освещая фонариком пространство перед собой. Как и в прошлый раз, я чувствовал, что это -- совсем не модерновый небоскреб «DOLPHIN HOTEL». Мы шли по коридору какого-то старого, ветхого здания. Красный ковер под ногами истерся почти до дыр. Штукатурка на стенах своими пятнами напоминала кожу дряхлого старика. Да и сами стены были неровными: по дороге нас заносило то вправо, то влево. Может, это старый отель «Дельфин»? -- прикидывал я. Не совсем. Скажем так: что-то здесь сильно напоминало старый отель «Дельфин». Что-то очень дельфино-отелевое... Я прошел еще немного вперед. Как и прежде, коридор сворачивал вправо. И я повернул направо. И почувствовал: что-то не так. Не так, как в прошлый раз. Никакого сияния впереди. Никакой приоткрытой двери, за которой бы тускло мерцала свеча. Для сравнения я погасил фонарик. То же самое. Сияния не было. Абсолютная мгла, коварная, как океанская бездна, поглотила нас без единого звука.

Юмиёси испуганно стиснула мою руку.

-- Сиянья не видно, -- сказал я. Очень странным голосом. Как будто это сказал не я, а кто-то другой. -- Раньше было сиянье. Из-за той двери.

-- Да, помню. Я тоже видела.

Я остановился на повороте и задумался. Что случилось с Человеком-Овцой? Может, он просто спит? Нет, не может такого быть. Он всегда оставляет для меня свет. Как маяк в ночи. Это его работа. Даже засыпая, он оставляет свечу гореть. Иначе ему нельзя... У меня неприятно засосало под ложечкой.

-- Слушай, давай вернемся! -- сказала Юмиёси. -- Здесь слишком темно. Вернемся, а потом как-нибудь в другой раз придем. Так будет лучше. Не искушай судьбу.

В душе я почти согласился с нею. Действительно -- здесь слишком темно. И явно творится что-то нехорошее. Но возвращаться нельзя.

-- Нет, погоди. Я волнуюсь. Нужно сходить туда и проверить, все ли в порядке. Может, я ему нужен? Может, именно для этого он меня подключил? -- Я снова зажег фонарик. Желтый тоненький луч убежал, растворяясь, во тьму. -- Идём. Держись за меня покрепче. Ты нужна мне. Я нужен тебе. Все хорошо, беспокоиться не о чем. Мы остаемся. Мы больше никуда не уходим. И поэтому обязательно вернемся. Не волнуйся, все будет хорошо...

Шаг за шагом, глядя под ноги, мы двинулись вперед. Я вдыхал в темноте аромат ее шампуня. Этот запах проникал в меня и успокаивал нервы. Я чувствовал ее ладонь в своей руке -- маленькую, теплую, твердую. Мы связаны друг с другом. Даже в этой кромешной тьме.

Комнату Человека-Овцы мы нашли почти сразу. В коридоре была приоткрыта всего одна дверь, и только оттуда доносился едкий запах плесени и старых газет. Я постучал. Как и в прошлый раз, от моего стука загремело так, будто в огромном ухе взорвался громадный ламповый усилитель. Я постучал трижды и начал ждать. Прошло двадцать секунд, тридцать. Ни звука в ответ. Что же случилось с Человеком-Овцой? Может, он умер? Ведь, когда мы встречались, он выглядел таким дряхлым и изможденным. Что удивляться, если он просто умер от старости. Да, он жил очень долго. Но годы берут свое. Когда-нибудь и ему суждено было умереть. Как и всем нам... Меня охватила паника. Если он умер -- кто будет и дальше соединять меня с миром? Кто теперь будет меня подключать?

Я открыл дверь, потянул за собой Юмиёси и, ступив внутрь, осветил фонариком комнату. Всё вокруг было точь-в-точь таким же, как и в прошлый раз. Старые книги по всему полу, маленький стол с грубой плошкой вместо подсвечника, и в ней -- погасший свечной огарок. Совсем короткий, пальца на три. Я достал из кармана зажигалку, зажег свечу, погасил фонарик и спрятал «зиппо» обратно в карман.

Человека-Овцы нигде не было.

Куда же он подевался? -- подумал я.

-- И всё-таки -- кто здесь был? -- спросила Юмиёси.

-- Человек-Овца, -- ответил я. -- Тот, кто этот мир охраняет. Здесь -- что-то вроде диспетчерской, из которой он подсоединяет ко мне всё на свете. Как коммутатор на телефонной станции. Он носит овечьи шкуры и живет на белом свете с незапамятных времен. А это -- его комната. Он здесь прячется.

-- От чего прячется?

-- От чего? От Войны, от Цивилизации, от Закона, от Системы... От всего, что не подходит Человеку-Овце.

-- Но теперь он исчез, так?

Я кивнул. Исполинская тень от моей головы на стене тоже кивнула.

-- Да, теперь он исчез. Но почему? Ведь он не должен исчезать...

Мне казалось, я стою на краю Земли -- как это представляли древние люди. Гигантские водопады стекают в Ад, унося за собой всё сущее в этом мире. А мы -- на самом краю. Вдвоем. И перед нами ничего нет. Куда ни глянь -- только черное Ничто перед глазами... Холод в комнате пробирал до самых костей. Только наши ладони еще как-то согревали друг друга.

-- Может, он уже умер. Не знаю... -- добавил я.

-- Не смей думать такие мрачные мысли в такой темноте! -- сказала Юмиёси. -- Думай о чем-нибудь светлом. Может быть, он ушел в магазин и скоро вернется? Может, у него свечки кончились?

-- Угу. Или, скажем, решил заплатить налоги. Почему бы и нет, -- добавил я. И, чиркнув зажигалкой, посмотрел на нее. В самых уголках ее губ притаилась улыбка. Я погасил зажигалку и обнял ее в тусклом мерцанье свечи. -- Давай, на выходные мы будем уезжать из города куда глаза глядят?

-- Ну конечно, -- сказала она.

-- Весь Хоккайдо объездим на моей «субару». Она у меня старенькая, подержанная -- в общем, как раз то, что надо. Тебе понравится. Я тут на «мазерати» одно время ездил. Честно скажу: моя «субару» в сто раз лучше.

-- Даже не вопрос, -- сказала она.

-- Она у меня с кондиционером. И с магнитофоном...

-- Просто нет слов, -- сказала она.

-- Просто нет слов, -- повторил я. -- И мы на ней будем ездить в разные города. Я хочу видеть всё новое вместе с тобой.

-- Очень справедливое желание...

Обнявшись, мы постояли еще немного. Затем отпустили друг друга, и я опять посветил вокруг фонариком. Она нагнулась и подняла с пола книгу. «Исследование по улучшению породы йоркширских овец». Бумага давно порыжела, а пыль на обложке засохла, как пенка на молоке.

-- В этой комнате все книги -- об овцах, -- сказал я. -- В старом отеле «Дельфин» целый этаж занимали архивы по овцеводству. Отец управляющего был профессором, всю жизнь овец изучал. И вся его библиотека теперь здесь. Человек-Овца унаследовал ее и охраняет. Никому эти книги не нужны. Сегодня их уже и читать-то никто не стал бы. Но Человек-Овца ими очень дорожит. Видимо, для этого места они много значат.

Она взяла у меня фонарик, раскрыла книгу и прислонилась к стене. Я уставился на свою гигантскую тень на противоположной стене и задумался о Человеке-Овце. Куда же он мог исчезнуть? И тут меня охватило отвратительное предчувствие. Сердце подпрыгнуло к самому горлу. Что-то не так. Вот-вот случится что-то ужасное. Что? Я сосредоточился. И меня наконец осенило. Что ты делаешь? Так нельзя!! -- пронеслось в голове. Я понял, что с какого-то момента мы с ней уже не держим друг друга за руку. Нельзя расцеплять руки. Ни в коем случае. Холодный пот пробил меня в одну секунду. Мгновенно обернувшись, я протянул руку -- но было поздно. С той же скоростью, с какой я протягивал руку, Юмиёси растворилась в стене. Так же, как Кики в комнате со скелетами. Ее тело исчезло в бетоне, как в зыбучем песке. Вместе с фонариком. И я остался один в тусклом мерцанье свечи.

-- Юмиёси! -- закричал я.

Никто не ответил. Гробовое безмолвие и могильный холод слились в одно целое и захватили все пространство вокруг меня. И еще я почувствовал, как сгущается темнота.

-- Юмиёси! -- крикнул я снова.

-- Слушай, это так просто! -- вдруг послышался ее приглушенный голос из-за стены. -- Правда, просто! Пройди сквозь стену -- и тоже окажешься здесь...

-- Это не так!! -- заорал я. -- Это только кажется просто! Те, кто ушел туда, обратно уже не вернутся! Ты не понимаешь... Там -- другое. Там всё нереально. Там -- другой мир. Совсем не такой, как этот!

Она ничего не ответила. Комнату вновь затопило молчанием. Оно давило на каждую клетку тела, словно я оказался на дне Марианской впадины. Юмиёси исчезла. Куда ни протягивай руку -- до нее уже не дотронуться. Между нами -- стена... Как же так? -- бессильно думал я. Как же так?! Юмиёси и я -- мы оба должны быть по эту сторону! Сколько сил уже я положил, чтобы так было! Сколько замысловатых танцев протанцевал, только чтобы добраться сюда...

Но для раздумий времени не осталось. Я не мог позволить себе опоздать. И я двинулся следом за ней -- прямо в эту проклятую стену. Никак иначе я поступить не мог -- ведь я любил Юмиёси. И как тогда, вслед за Кики, легко прошел сквозь бетон. Всё было точно так же: полоса непрозрачного воздуха -- чуть более плотного и шершавого на ощупь. И прохладного, как морская вода. Время искривилось, причины и следствия поменялись местами, гравитация исчезла. Я чувствовал, как память Прошлого всплывает из бездны веков и клубится вокруг меня, точно пар. Это -- мои гены. Эволюция ликовала внутри моей плоти. Я превозмог гигантскую, сложную, непознаваемо-запутанную формулу своей ДНК. Раскаленный земной шар разбух -- и, резко остыв, ужался до ничтожных размеров. В пещеру ко мне прокралась Овца. Море стало одной исполинской Мыслью, на поверхность которой проливался беззвучный дождь. Люди без лиц стояли вдоль волнореза и вглядывались в воду на горизонте. Я увидел, как Время превратилось в огромный клубок ниток и покатилось по небу. Великое Ничто пожирало людей, а Еще Более Великое Ничто пожирало его. Человеческая плоть таяла, под ней обнажались кости. Кости обращались в прах, который раздувало ветром в разные стороны. Вы мертвы абсолютно. Мертвы на все сто процентов, -- произнес кто-то рядом. Ку-ку, -- сказал еще кто-то. Моё тело разлагалось, трескалось, из него вылезали куски гниющего мяса, -- а чуть погодя оно снова принимало нормальный вид...

Бред в голове унялся. Полоса Хаоса пройдена. Я лежу голый в постели, вокруг темнота. Не то чтобы кромешная тьма, но все равно ничего не видно. Я один. Шарю рукой по постели -- но рядом никого нет. Я снова один как перст на краю этого идиотского мира. «Юмиёси!» -- пытаюсь я закричать, но крика не получается. Выходит лишь какой-то хрип. Я хочу закричать еще раз -- но раздается щелчок, и по номеру растекается тусклый свет ночника.

Юмиёси -- рядом. В белой блузке, фирменной юбке и черных туфельках. Сидит на диване и с ласковой улыбкой смотрит на меня. На стуле у письменного стола висит ее голубой жакетик -- словно подтверждая, что она вообще существует. Напряжение, сковавшее тело, постепенно рассасывается. В голове будто ослабили туго закрученные болты. Я вдруг заметил, что сжимаю в кулаке кусок простыни. Я расслабил руку и отер пот со лба. Надеюсь, мы оба -- по эту сторону, подумал я. Или все-таки нет? А этот свет ночника -- настоящий? Или снова мой бред?

-- Послушай, Юмиёси...

-- Что, милый?

-- Ты действительно здесь?

-- Ну, конечно.

-- И никуда не исчезла?

-- Никуда не исчезла. Люди так просто не исчезают.

-- Мне снился сон.

-- Знаю. Я смотрела на тебя всё это время. Как ты спал, и видел свой сон, и звал меня то и дело. В темноте... Слушай, а если ты сильно присмотришься, то в темноте тоже хорошо видишь, да?

Я посмотрел на часы. Четыре утра. Крошечный переход из ночи в утро. Время, когда мысли становятся глубже и извилистее. Всё тело озябло и затекло. Неужели это и правда был только сон? Там, в темноте, исчез Человек-Овца, а за ним -- Юмиёси. Я отчетливо помнил одинокое, бессильное отчаяние -- из-за того, что мне некуда больше идти. Это ощущение до сих пор во мне. Реальнее, чем в обычной реальности. Может быть, потому, что моя обычная реальность еще не стала Реальностью на все сто?

-- Послушай, Юмиёси...

-- Да, милый?

-- А почему ты одета?

-- Захотелось смотреть на тебя, когда я одета, -- ответила она. -- Почему-то.

-- А ты могла бы раздеться обратно? -- попросил я. Мне опять захотелось удостовериться -- в том, что она существует на самом деле. А также в том, что здесь -- именно этот мир.

-- Ну, конечно, -- сказала Юмиёси.

Она расстегнула часики на руке. Разулась и поставила туфельку к туфельке на пол. Расстегнула одну за другой пуговицы на блузке, стянула чулки, юбку -- и сложила все вещи аккуратной стопкой на стуле. Потом сняла очки и с легким стуком положила вместе с часиками на стол. Затем прошла босиком через комнату, достала из шкафа шерстяное одеяло, вернулась и легла рядом. Я крепко обнял ее. Мягкую, теплую. С совершенно реальной тяжестью.

-- Не исчезла, -- сказал я.

-- Еще чего, -- улыбнулась она. -- Я же тебе сказала -- люди так просто не исчезают.

Неужели? -- думал я, обнимая ее. -- Все не так просто. В этом мире может произойти что угодно. Он слишком изменчив и опасен. В нём, к сожалению, возможно всё. К тому же, в «комнате смерти» оставался еще один непонятный скелет. Чей? Человека-Овцы? Или кому-то еще суждено умереть в моей жизни? А может даже, это мой собственный скелет. Сидит далеко-далеко отсюда во мраке и терпеливо ждет, когда я умру...

Откуда-то издалека мне послышались звуки старого отеля «Дельфин». Точно перестук ночного поезда доносило ветром. Проскрежетал, поднимаясь наверх, раздолбанный лифт и остановился. Кто-то зашагал по коридору. Открыл дверь номера, потом закрыл... Это был он, старый отель «Дельфин». Я узнал его сразу. Все, что могло, здесь скрипело, громыхало и скрежетало. Я принадлежал ему. Я был его частью. Там, внутри, кто-то плакал. Обо всем, на что у меня не хватило слез.

Я целовал ее веки.

Юмиёси сладко спала у меня на плече. Я не спал. В теле, как в пересохшем колодце, не осталось ни капельки сна. Я обнимал её бережно, словно хрупкий цветок. Иногда я плакал. Без единого звука. Я плакал о том, что уже потерял, и о том, что когда-нибудь еще потеряю. Хотя на самом деле я плакал совсем недолго. Ее тело в моих руках было таким мягким и теплым, что казалось: в ее пульсе тикает само Время. Реальное время жизни...

Постепенно пришел рассвет. Я повернул голову к будильнику у кровати и долго смотрел, как минутная стрелка отсчитывает реальное время моей жизни. Как она движется, очень медленно -- и все-таки неумолимо. А я лежал и наслаждался этим временем, ощущая тепло и влагу ее дыхания у себя на плече.

Реальность, подумал я. Вот здесь-то я и останусь.

Когда стрелки часов доползли до семи, летнее солнце ощупало номер утренними лучами, нарисовав на полу чуть кривоватый квадрат. Юмиёси крепко спала. Осторожно, стараясь не разбудить, я убрал прядь волос и коснулся губами ее уха. Минуты три я лежал так, не шевелясь, и пытался найти какие-то самые правильные слова. Что бы лучше сказать? Столько слов на свете. Столько столько способов и выражений... Смогу ли я сказать то, что надо? Смогу ли передать простым колебанием воздуха всё, что хотел бы? Я перебрал в голове несколько вариантов. И выбрал самый простой.

-- Юмиёси! -- прошептал я ей на ухо. -- Утро...

Послесловие автора

Я начал писать этот роман 17 декабря 1987 года и закончил 24 марта 1988 года. Это мой шестой по счету роман. Главный герой этой книги -- «я» -- тот же, что и в романах «Слушай песню ветра», «Пинбол-1973» и «Охота на овец».

24.03.1988, Лондон

Харуки Мураками

1. Деньги в Японии чаще всего считают тысячами иен. Самая крупная купюра -- 10.000 иен. В начале 1980-х гг. одна «десятка» равнялась примерно 100 долларам США. -- Здесь и далее примечания переводчика.

2. Элвис -- король (англ.).

3. «Sly & the Family Stone» -- американская группа 60-х гг., основатели музыки «фанк».

4. Тэмпура (португ. tempero) -- ломтики морепродуктов или овощей, зажаренные в тесте. Блюдо завезено в Японию португальцами на рубеже XVIII-XIX вв.

5. Рассвет, закат (англ.). Строка из одноименной песни мюзикла Джерри Бока и Шелдона Харника «Скрипач на крыше» (1964) по произведениям Шолом-Алейхема. В 1971 году экранизирован Норманом Джюисоном.

6. Фильм американского режиссера Сиднея Люме (1982).

7. Коктейль «Буравчик» -- водка или джин с подслащенным соком лайма.

8. Отрочество (англ.).

9. Именно в этот период группа «Бич Бойз» записала альбом «Dance, Dance, Dance» (1980), начинавшийся песней с тем же названием.

10. Сакраментальная фраза из финальной сцены фильма американского режиссера Майкла Кёртиса «Касабланка» (1942): главный герой, которого играет Хамфри Богарт, подняв воротник плаща, идет в тумане по летному полю с капитаном полиции. Он всех обманул, но сделал так, что все остались довольны. На прощание он говорит полицейскому, который так и не смог его поймать: «Louis, I think this is the beginning of a beautiful friendship» (Луис, мне кажется, это начало прекрасной дружбы).

11. Учебный год в Японии начинается в апреле.

12. Ром с ананасовым соком и кокосовым молоком.

13. Популярный в Японии суп. В основе -- паста из перебродивших соевых бобов.

14. Сочетание «юми-ёси» крайне редко для японских фамилий. Слово явно состоит из двух иероглифов, однако на слух непонятно, каких, -- возможны слишком разные варианты. Сам автор на протяжении всего романа пишет его фонетической азбукой.

15. Окинавский, самый южный диалект, на который сильно влияли языки Полинезии, разительно отличается от нормативной японской речи. Именно поэтому многие непривычные или экзотические слова японцы ассоциируют с Окинавой.

16. Слоговая фонетическая азбука; японские буквы.

17. Здесь -- «Каждый сверчок знай свой шесток» (англ.). Строка из песни «Everyday People».

18. Здесь: Непременно (англ.).

19. «Попрыгунья Бетти» (англ.).

20. Лопающийся (о плоде) (англ.).

21. «Голодное сердце» (англ.).

22. Мужские рубашки «алоха» и их женская версия, платья «муму» -- наиболее заезженные стандарты гавайской туристической экзотики.

23. «Blue Hawaii» («Голубые Гавайи») -- популярный американский хит 60-х гг. (авторы -- Л. Робин и Р. Рэйнджер), песня из репертуаров Бинга Кросби, Элвиса Пресли и Фрэнка Синатры.

24. Центральный район и городской пляж в Гонолулу.

25. Арти Шоу (р. 1910) -- джазовый кларнетист, один из корифеев американского биг-бэнда 1930-1950-х гг.

26. June (англ.) -- июнь.

27. Высший класс! (яп., разг.).

28. Julie, Augie -- уменьшительно-ласкательные формы имен Джулия и Августа, от англ. July (июль) и August (август).

29. Можешь на меня положиться (англ.).

30. «Kalapana» («Черный Песок») -- музыкальная группа 70-90-х гг., ведущий состав гавайского этно-рока.

31. Фешенебельная квартира под самой крышей высотного здания. Обычно занимает весь верхний этаж.

32. Фердинанд Браун (1850-1918) -- немецкий ученый-физик, нобелевский лауреат (1909 г.), фактический изобретатель телевизора. «Трубка Брауна» -- собственно телеэкран.

33. «The Great Escape» («Большой побег», 1963) -- фильм американского режиссера Джона Стёрджеса по книге Пола Брикхилла со Стивом МакКуином и Чарльзом Бронсоном в главных ролях, классика «военного» кино.

34. «Seibu Department Store» -- популярная сеть японских универмагов.

35. И так далее (лат.).

36. Марка японского пива.

37. Харуо Сато (1872-1964) -- писатель, поэт-модернист, один из крупнейших литературных деятелей Японии первой половины ХХ в.

38. «Marimekko» -- финская фирма, производитель «модерновой» домашней мебели и предметов интерьера.

39. Энка -- традиционная японская эстрадная песня. Имеет свои каноны (восточная пентатоника, определенные мелодические ходы) и правила исполнения (гортанный, чуть вибрирующий вокал). Пользуется такой же популярностью, как шансон во Франции или романс в России.

40. Древнегреческий миф о царе Мидасе, которого боги за глупость наградили ослиными ушами. Тайну царя знал лишь его брадобрей, который, изнывая от желания проболтаться, выкопал ямку, прошептал в нее: «У царя Мидаса ослиные уши!» -- и забросал ямку землей. Вскоре на этом месте вырос тростник и зашелестел человеческими словами, разнося тайну по всей округе.

41. Отядзукэ (яп.) -- традиционное блюдо: рис, залитый чаем. Считается антипохмельным средством, отчего часто подается последним, символизируя окончание застолья.

42. Футон (яп.) -- комплект из матраса и толстого одеяла для спанья на полу или на земле.

43. В середине 1980-х гг. -- около 3,5 тысяч долларов США.

44. В современной Японии каждый взрослый имеет зарегистрированную личную печать («инкан»), т. к. росписи на любых документах, как правило, считается недостаточно.

45. Первая неделя мая, самые длинные официальные выходные в Японии.

46. Известный автогонщик «Формулы-1».

47. В отличие от большинства стран Европы и США, движение транспорта в Японии -- левостороннее.

48. Бастер Китон (1895-1966) -- голливудский комик начала ХХ века.

49. На момент действия романа 70.000 иен -- около 500 долларов США.

50. «Золотая хризантема» -- нагрудный значок члена Японского Парламента.

51. Готанда, Мэгуро, Одзаки -- станции токийского метро.

52. Юнг, Карл Густав (1875-1961) -- швейцарский психиатр, ученик и последователь З.Фрейда, создатель школы «аналитической психологии».

53. Love hotel («гостиница любви», англ.) -- популярная в Японии система комфортабельных спецгостиниц для интимных встреч с конфиденциальной процедурой заселения и почасовой оплатой.

54. Акихабара -- крупный торговый район в Токио и, соответственно, одна из самых многолюдных станций токийского метро.

55. Ринкан (букв. «меж деревьев в роще», яп.) -- японская государственная сеть детских школ, санаториев и спортивных лагерей на природе.

56. Во всех японских фирмах и учреждениях обеденный перерыв -- с двенадцати до часу.

57. Ода-кю - одна из центральных линий Токийского метро.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Харуки Мураками

Дэнс, дэнс, дэнс

25

*

*

*

*

*

26

*

27

*

28

29

*

*

*

*

*

30

*

*

*

*

*

31

32

33

*

*

*

34

*

*

*

35

36

37

*

38

39

40

41

42

(Сон о Кики)

*

43

*

*

44

*

Послесловие автора

Speaking In Tongues
Лавка Языков