Speaking In Tongues
Лавка Языков

Юрий Кабанков

«АВТОПОРТРЕТ НА КРЫЛЫШКАХ ЦИКАДЫ»

(Возможность и действительность поэзии Романа Хе.
Невольный дискурс)

«Бутоны больше говорят сердцу, нежели распустившиеся цветы.» Японцы правы: возможность всегда больше действительности. Но -- возможность, подобно горизонту, неминуемо ускользает от нас «в даль светлую»; действительность же плотно обволакивает своей утробой, не оставляя, так сказать, никакой возможности.

Передо мною лежит книга. Поэтическая книга. То есть -- именно книга, а не «сборник стихов и переводов с корейского», как обозначил сам автор в подзаголовке. Книга -- как возможность и действительность одновременно; книга -- как перманентно раскрывающийся бутон, в котором несмолкаемо -- как в колоколе -- гудит (если возможно употребить такой оксюморон) «праздно-труждающаяся» пчела.

О пчела,

ты --

корейчонок

в праздничной рубашке.

Вся жизнь твоя --

полёт

от цветка к цветку,

от цветка к цветку.

Зарывшись в бутон,

где буйствует пыльца,

ты гудишь,

и от гула

цветок превращается

в храм,

переполненный сладким песнопением,

возносящимся

в бездонную высь,

откуда на нас с тобой

льется

потоком золотистого мёда

благодать...

Этот «храм, переполненный песнопением», предстаёт для русского читателя прежде всего как храм православный -- с куполами-маковками, свечным пламенем устремляющимися ввысь. А «благодать», изливаемая в вечности на раскрывшуюся (как бутон!) человеческую душу, начинает и завершает наше спасение здесь -- во времени.

Простота и «бесхитростность» таких стихов -- весьма кажущаяся: на поверку нам предлагается весьма сложный, но столь же весьма органичный синтез восточного (восточнее некуда!) и «европейского» мировосприятий: поэтический синтез, выраженный чистым («родниковым») русским языком.

В мой глиняный кувшин,

найденный в тенётах времени,

ты щедро льёшь

родниковую воду свою, о Русь!

Киплинговское «Запад есть Запад, Восток есть Восток» утрачивает здесь свою актуальность. И даже французское vers libre (т.е. верлибр) по сути не приложимо к тому способу выражения, которым пользуется Роман Хе, ибо «свободный стих» необходимо предполагает -- в качестве альтернативы -- «несвободный». Но в том-то и дело, что восточное (в данной ситуации -- дальне-восточное) мировосприятие основывается, в отличие от западного, не на антитезе «или -- или», а на слиянии неслиянного: «и -- и». Может быть, так, как, например, Божественная и человеческая ипостаси неслиянно слились в земной сущности Христа. Или, допустим, как, посредством ассимиляции мигрантов с Корейского полуострова с местными племенами ещё не японских островов образовалась японская нация (не ранее середины 1-го тысячелетия до Рождества Христова). Последний постулат оставляет открытым вопрос, в общем-то не требующий ответа для меня как русскоязычного читателя: чьи трёхстишия «первичнее» -- корейские «сиджо» или японские «хайку»?

Вешиий ветер сорвал пахучий лепесток сливы.

Долго летал он в восторженном потоке и зацепился

в паутине, и паук обрадовался -- бабочка!

(Перевод с корейского Романа Хе);

Летняя ночь коротка!

Засверкали на гусенице

капли рассветной росы,

(Бусон; перевод с японского Веры Марковой).

В конце концов, можно задать и вполне абсурдный вопрос: А что же, все-таки, «первичнее» -- «инь» или «ян»? В конце концов, знаменитое четверостишье Натальи Крандиевской (первой жены Алексея не-Константиновича Толстого) -- факт русской или японской поэзии?

(В небе веточка, нависая,

разрезает луны овал.

Эту веточку Хокусайя

синей тушью нарисовал.)

Ведь двумя столетиями раньше японец Рансэцу увидел, как

Осенняя луна

сосну рисует тушью

на синих небесах.

(Перевод Веры Марковой)

Эта луна «пришла» в Японию через Корею из более древнего Китая (где «ласточки луну манили в долину пагод, вгнивших в землю»; Ю.К.), чтобы через уже озвученную Кириллом и Мефодием Русь возвратиться «в родные пенаты»; чтобы, как сказано у Романа Хе, «звёзды зажмурились, словно исчезающий во рту леденец».

Эпиграфом к стихотворению «Сорочий мост» Роман Хе взял фразу из старинной корейской сказки: «Возводят сороки в ночь на седьмое июля мост между разлучёнными звёздами...», -- ни больше, ни меньше! Книга и называется -- «По сорочьему мосту».

Выпущенная Сахалинским книжным издательством в 1999 году тиражом всего 200 экземпляров, книга эта, думаю, уже стала своеобразным раритетом. Ибо её полиграфические качества пребывают в счастливой симфонии с качествами поэтическими, означенными выше. Чего стоят одновременно чёткие и -- плывущие по бумаге акварели (лучше один раз увидеть!), выполненные сыном поэта и предваряющие каждый из пяти разделов книги: «Прожилки света», «Мелодии солнечного двора», «Автопортрет с бумажным змеем», «Светляки» и «Плач ивовой дудочки». Помимо сказанного необходимо отметить, что книга, наряду с привычной полиграфической обладает и некоей композиционно-смысловой обложкой: открывается она (как бутон) стихотворением «Вместо предисловия» и закрывается (как бутон) -- «День, белый аист, летит над землёй» -- печальным «Послесловием».

Всё далее сказанное будет лишь «развёртыванием свитка», музыкальным нарастанием темы всё того же раскрывающегося бутона. Вот «лицевая обложка» книги:

Лишь раскрою Родословной прозрачную страницу --

слышится рисовой бумаги родниковый всплеск,

чистый, как прибой Татарского пролива,

где я родился богатейшим ребёнком,

обладателем берега,

где мерцают

со Дня Творения Мира

цветные камни,

гудящие раковины,

осколки загадочного кувшина

с проявляющимся орнаментом солнечного двора,

где жизнь моя -- вся -- как птица -- взлетает...

Память откликается на этот «родниковый всплеск рисовой бумаги» хрупкими строками приморской кореянки Раисы Мороз, чья родословная весьма созвучна родовой памяти Романа Хе:

...так жили мы, так жил отец, и дед,

и прадеды мои, и предков предки.

Прикосновение десятков тысяч лет --

как ломкий хруст ракушек и креветки...

Родословная поэта, пронзающая, как лазером, глубь веков, есть -- по большому счёту -- родословная нации, и, будучи лишена каббалистического самообожания, она зачастую становится родословной всечеловеческой и даже -- более:

Птица на миг забыла, что я -- человек,

я на миг забыл, что она -- птица:

встретились взглядом.

Разрушение барьеров, исчезновение границ возможно, прежде всего, на некоем «духовном» уровне («от сердца к сердцу»): каждому человеку (и, конечно же, нации) необходимо идентифицировать-ся именно для того, чтобы ощутить в конце концов своё родство с Единым Целым.

«Поэзия -- блудная дочь молитвы», -- в который раз твержу я. Но, «купленная дорогою ценой» (I Кор.6.20), она исподволь примеряет на себя религиозную функцию вос-связи с запредельным. (Культ предков -- «синто» -- и славянская Радоница -- «Просветлённая» -- в скорбную минуту почти не отличимы.) В таком предельном «температурном» режиме поэзия утрачивает свою привычную игровую (центробежную) функцию, как бы замещая недостающее -- в конкретной ситуации -- звено вос-связи. Так в стихотворении «Поэзия» ненавязчиво, но весьма явственно звучит второй стих библейского «Бытия» («Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною и Дух Божий носился над водою.»):

Поэзия витала над планетой

до зарождения жизни:

когда булькал «первичный бульон»,

когда шумели гигантские папоротники,

когда ящер-птица неуклюже

учился летать со скалы.

Поэзия,

одинокий ангел,

витала над землёй,

не зная, во что вселиться,

и ждала

Человека,

чтоб зазвенеть в его руках

тетивой!

«Снова забилась струна, затрепетала, как тростник на ветру», -- это Лорка, Федерико Гарсиа Лорка. «Голос её был подобен расплавленному олову, и в то же время казалось, что он порос мхом.» Андалузия и Сахалин -- разве мыслимо их сопряжение в нашей обыденной речи? Но как только в далёкой Испании «начинается плач гитары» -- на Дальнем Востоке «разбивается чаша утра», и поэт на может понять,

чем была гитара до рождения?

Кораллом?

Водорослью?

Рыбой?

Раковиной?

Обломком шхуны?

Дотронусь до струны --

прибой...

Творение как процесс, как длящийся момент творчества, как попытка погружения в мировое Целое -- почти тождественно и равнозначно молитвенному состоянию души (ежели не «понарошку» воспринимать молитву в качестве «инструмента» общения, диалога с Творцом). В стихотворении «Творчество»

тепло человеческих чувств

разлито, как солнечные лучи.

Поэт -- мальчик

с увеличительным стеклом

собирает тепло в одну

ослепительную точку

и зажигает

дымящиеся слова.

Не отсюда ли «увеличительная» способность творчества вбирать в себя немыслимое на обыденном языке, способность «объять необъятное» -- вопреки иронии Козьмы Пруткова. Так раскрытая -- навстречу! -- раковина (или бутон?) человеческой души вбирает в себя вселенную, обволакивая её. И, может быть, потому так запросто «рифмуются» (то бишь со-гласуются) в нерифмованной поэзии Романа Хе целые стихотворения: например, «Гитара» -- его и Лорки, или Маленький принц Экзюпери в стихотворении «Детские рисунки» (вспомним об акварельных иллюстрациях книги!). Потому и о Ван Гоге молвлено почти иероглифически:

Не подсолнухи --

глаза свои рисовал он,

вернее -- зрачки,

расцветающие

солнечными лепестками.

Европа сдвинулась на Восток не самолётным гулом поперхнувшегося собой прогресса, но, может быть, «Пьяным кораблём» Артюра Рембо, заблудившимся в водах Татарского пролива:

Ну а если Европа, то пусть она будет,

как озябшая лужа -- грязна и мелка,

пусть на корточках грустный мальчишка закрутит

свой бумажный кораблик с крылом мотылька.

(Перевод П.Антокольского)

И Роман Хе зорким глазом поэта увидел, как

лужа

тоскует

крохотном кораблике,

и мальчик --

пока она не испарилась! --

спешит подарить ей

мгновение моря.

Поэтическое мгновение, бесконечно простирающееся, как «мгновение моря», как все та же нескончаемая попытка погружения в Мировое Целое -- особенно ощутимо и пронзительно, когда перед нашим осуетившимся взором возникает образ воплощённой незащищённости, предстающей -- как оборотная сторона медали (или луны) -- воплощённым соблазном.

В ХIV христианском столетии японский (буддийский) монах Кэнко-хоси начертал в своих «Записках от скуки» некую универсальную формулу, тысячелетием ранее «изобретённую» его христианскими собратьями: «Ничто так не приводит в смятение людские сердца, как вожделение». («Рассказывают, что отшельник Кумэ, узрев однажды белизну ног стирающей женщины, лишился магической силы.») «Высшая точка всякой мысли -- вздох» (Мюссе). В нашем случае -- из всех проявлений всколыхнувшихся чувств -- лишь целомудренная «задержка дыхания» при виде спящей женщины:

Уснула женщина...

Боюсь дышать,

будто

беспомощная птица

спряталась

под карниз

от грозы...

Восемнадцатилетний Бунин мог бы по-своему продлить эту «дыхательную паузу»:

Она лежала на спине,

Нагие раздвоивши груди, --

И тихо, как вода в сосуде,

Стояла жизнь ее во сне.

Щемящее созерцание остановившегося мгновения жизни (образ стоячей воды заброшенного пруда) -- может быть, основное отличительное качество восточного мироощущения. Для европейца «сонное царство» неминуемо должно взорваться неким завершающим аккордом: бесконечно длящееся без-действие («недеяние») для него попросту непредставимо. (Самоё наше понятие «действительность» основано, как видим на действии, усилии; ведь даже Царствие Небесное «силой нудится» /т.е. берётся/, «и употребляющие усилие восхищают /становятся обладателями/ его». Мф.11.12) Подтверждением сих умственных изысков -- десять строк из того же Бунина:

Нет солнца, но светлы пруды,

Стоят зеркалами литыми,

И чаши недвижной воды

Совсем бы казались пустыми,

Но в них отразились сады.

Вот капля, как шляпка гвоздя,

Упала -- и, сотнями игол

Затоны прудов бороздя,

Сверканий ливень запрыгал --

И сад зашумел от дождя.

Это -- весьма и весьма по-русски (т.е. даже не по-европейски): желание бросить камень в тихий омут (где черти водятся?); неминуемое (творческое?) разрушение созерцательного покоя, исходящее из сердца ли человека, из глубины ли неба (которое «раскалывается округлым рыком сверхзвукового истребителя»; Ю.К.). Восточная же традиция тщится «оставить всё как есть». Архиклассический пример -- знаменитое хайку Мацуо Басё:

Старый пруд.

Прыгнула в воду лягушка.

всплеск в тишине.

В одном из прошлогодних номеров журнала поэзии «Арион» сообщается, что «в США два года назад вышла книжка «One Hundred Frogs», где собрано сто различных переводов одной только «лягушки Басё» на английский». (Попутно заметим, что, видимо, вальпургиева свистопляска прогресса «достала» и американцев, ещё способных к созерцанию хотя и не ведающих о том, что «ускоренный прогресс... есть симптом конца», -- Вл.Соловьёв.) И Роман Хе, конечно же, не мог «равнодушно» пройти мимо этого пруда: эстетические принципы хайку (сиджо), вообще применимые к поэзии высокой пробы, -- сознательно или бессознательно -- положены в основание его поэзии. Это, во-первых, «саби», т.е. «изящная простота», «печаль одиночества» (в русском эквиваленте -- изящество как симптом достоверности); во-вторых -- «сиори» -- ассоциативное восприятие гармонии прекрасного (у Вл.Соловьёва -- «красота как ощутительная форма истины и добра»/; и в-третьих -- «хосоми» -- глубина проникновения (критерий глубины понимания-веры у Бахтина: «Слово, если только оно не заведомая ложь, бездонно»). И вот -- «сто первый вариант» у Романа Хе:

Самозабвенно поют лягушки

в маленьком пруду...

Даже камушек бросить -- грех.

Как ни странно, пронзительное ощущение бренности, непрочности земного бытия привязывает к миру. Любая «незыблемая» (т.е. статичная, как в искусстве) красота увядает в привыкании к ней. Неувядаема лишь красота мимолётная, которая «сжимает сердце» своей быстротечностью. Не потому ли -- у Романа Хе -- до сих пор

сидит мудрец над тихим прудом, на руке

порхает бумага, где

незаконченное хокку..

-- Сколько веков ты здесь сидишь, старик, --

удивляются прохожие, -- давно бы

закончил трёхстишие!

Прохожие уходят в небытие...

Другие на смену идут...

А он сидит и ждёт мгновение,

затерянное

во времени.

(Стихотворение «Басё»)

Здесь важно не «я написал», но -- «мною написано»: стихотворение должно родиться как бы невзначай, само собой, как бы без участия автора. Японский термин «дзуйхицу» («вслед за кистью») многое здесь объясняет. «Внутренняя свобода» поэта тождественна нашему «таланту». Но, как ни странно эта свобода, необходимо заключённая в рамки (русло) «церемонии», «ритуала», «эстетической традиции» (как, например, свобода православной веры заключена руслом догмата). Т.е. не внешнее её усвоение, схожее с юридической этикой Запада, но -- внутренняя потребность её усвоения, необходимость преображения человека изнутри. Эта свобода от самого себя. Бутон должен раскрыться не в действительности (и уж тем более -- не внешним усилием), но -- в возможности, -- вот принцип восточной созерцательности; деяние без усилия («недеяние») -- условие постижения Дао. Отсюда -- глубокая закономерность появления на страницах книги «Улитки Чжуан-цзы», для которой «Дао» -- не просто «Путь», но всё то же русло высохшей реки, которое -- в возможности! -- необходимо должно наполниться.

Зачерпнул голубую воду --

стала она бесцветной.

Отпустил --

ожила,

как насекомое, притворившееся мёртвым.

...И жизнь -- голубая вода:

хочешь разглядеть --

бесцветная,

отпустишь --

голубая.

«Река» и «речь» -- однокорневые в своём журчании, и потому без особого усилия «русло реки» превращается в «русло речи», русской речи, несущей из глубины веков бумажный кораблик корейских сиджо (как сказано в «Штрихах» к вольному их переводу):

Чарующие русла журчащей речи

несут мой бумажный корабль

к хижине старого рыбака.

Я слушаю бормотание воды, и --

соломенный плащ

становится зарослью камыша,

соломенная шляпа --

гнездом певчих птиц...

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», -- сказано Христом -- у Евангелиста Матфея (5.3) -- в Нагорной проповеди. Блаженны, ибо есть куда вместить Царство Небесное: сосуд души пуст; они блаженны уже сейчас готовностью и возможностью приятия этого Царства. По всей вероятности, к тем, кто еще неготов к такому приятию, к довольствующимся действительностью, и обращается Роман Хе в одном из глубинных -- по смыслу -- своих стихотворений:

Ты богат тем, что есть,

я -- тем, чего нет:

ежедневно ты проходишь мимо куполов,

а мне

снятся эти купола,

как в пустыне вода...

Для того, чтобы эти купола-бутоны, разъятые нашим дискурсом, снова поглотили свою тайну -- вернёмся к началу: «Автопортрету» Романа Хе «на крылышках цикады». Пусть завершённость погрузит нас в «печаль одиночества», чреватую возможностью очередной встречи:

О разве заметишь

в пахучем океане зелени

цикаду,

чьи крылышки,

словно лазурное время далёкое,

где был отражён я однажды

в полдень...

10 августа (28 июля) 2000 г.

(Смоленской иконы Божией Матери «Одигитрия»)

Speaking In Tongues Лавка Языков

Юрий Кабанков

«АВТОПОРТРЕТ НА КРЫЛЫШКАХ ЦИКАДЫ»

(Возможность и действительность поэзии Романа Хе. Невольный дискурс)

Speaking In Tongues
Лавка Языков

(Возможность и действительность поэзии Романа Хе.
Невольный дискурс)