Speaking In Tongues
Лавка Языков

Сергей Косецкий

ЛАНДШАФТЫ

Мой друг считает, что однажды события его жизни вынырнут из глубин подсознания и хлестанут мощным потоком по бумаге, разрывая мозг читателя.

Я же стараюсь побыстрее записать увиденное.

Ландшафт-1

Беру пару пива, сажусь в раздолбанный автобус, пытаюсь вернуться домой, но эта кляча еле трясется, и у меня есть время написать стихотворение на вчерашней газете, посмотреть в окно и подумать о жизни, становящейся однообразной как проплывающий унылый ландшафт, глядя на который я возмущаюсь: «Кто, черт возьми, умудрился построить такие тысячеглазые кубы самых бедных цветов, навевающие соответствующее гнусное состояние»; от созерцания меня не отвлекают даже крики и потасовки в разваливающемся автобусе: я смотрю на многочисленные бензоколонки и гаражи, псевдодетские площадки, где резвятся огромные доги, и редкие вывески грязных магазинов с гоняющимися за мухами изможденными продавцами; мы проезжаем рынок, ставший вечером огромной помойкой, разрастающейся до бесконечности, дворники гоняют воду туда-сюда по потрескавшемуся асфальту, брызгая на спешащих прохожих, чью ругань слышно из окна; автобус натужно взбирается на мост и переезжает железнодорожные пути, я вспоминаю, как в детстве считал вагоны поездов и все ждал, что их будет сто, электрички проносятся в обе стороны, и у меня кружится голова, а время проползает через перекресток -- и вот мой дом с желтыми стенами, перед ним нет огней, я спотыкаюсь в темноте, роняю полупустую бутылку, ищу ее, допиваю, перед подъездом, закуриваю и смотрю на твои окна -- на кухне горит свет, ты наверное, готовишь плов, я захожу в ларек, беру пиво и хлеб, на мой пятый этаж лифт снова не идет, запыхавшись, я щелкаю выключателем, но света нет -- мальчишки скрутили лампу перед моей квартирой, найдя ключ, я попадаю в комнату, слава богу, сегодня не ограбленную, падаю в скрипящее старое кресло, врубаю на всю катушку Луи Армстронга, закрываю глаза …

Солнечные нити

Солнечные нити скользят по моим рукам, я стою на пустынном проспекте, встречаю рассвет после долгой насыщенной ночи: блуждания, блуждания, горький осадок после встречи с тобой (это счастье, что я не успел в метро и шел домой пешком) -- лишь странствия излечивают боль: шепчущиеся ночные переулки; я наткнулся на байкеров, которые поделились пивом и предложили подвезти на мотоцикле; я встретил множество людей, одиноких днем, но собирающихся в свои тайные сообщества после захода солнца и поклоняющихся темным силам, совершающих мессы и жертвоприношения; я разговаривал с простыми пьянчугами и алкоголичками, иногда агрессивными, иногда добрыми и слезливыми, продающими свои истории за стакан; я подглядывал за влюбленными, целующимися под покрывалом темноты; я слышал как происходят преступления и совокупления; я сидел под мостом и вглядывался в черную воду, скрывающую новый день; я много размышлял, пока мысли не иссохли от повторения, с первыми лучами солнца я почувствовал -- наконец я свободен, хотя бы на миг.

Грибы

Анатолий предложил съездить за грибами. Место он знал весьма приблизительно: наша веселенькая троица вывалилась из электрички, когда кончилось пиво. Третьей участницей культпохода оказалась подружка Анатолия (та самая, укушенная за пятку), не помню ее имени (для краткости назовем --Наташа). Бодрым маршем грибники оттопали часа три, прежде чем отец-основатель Анатолий неожиданно упал на землю. И мы ели грибы, маленькие, тонкие, невзрачные. В смысле, как настоящие джентльмены сначала накормили Наташу, потом настал черед Анатолия, а я боялся ботулизма и ждал.

Первой прибило девушку. Она сорвала с себя немногочисленные наряды и забегала по поляне, придавливая, может быть, последние грибы. Я не выдержал и тоже покушал. Так мы и сновали, сильно возбужденные. Наташа совсем поехала и закричала: «Харе Кришна». «Буддисток нам только не хватало», -- философски заметил я, разглядывая густой лес. «Здесь, наверное, жили динозавры?»

-- До сих пор прячутся, вон там, за эвкалиптами, -- зловеще подтвердил Анатолий, читающий мои мысли.

Прекратив чтение, он уселся на тропинке, прикинувшись растением, и замолк.

-- Может, пойдем? -- буркнул я.

-- Не мешай, я -- дерево.

-- Пробковое что ли?

После некоторой паузы:

-- Великий маг скоро объявит сражение. Принеси шпаги, оооо оруженосец. -- Говорил он с трудом.

-- Часы одиннадцать пробили, в лесу деревья вдруг ожили…

Пора мечами запасаться и с великанами сражаться…

Ввиду такой хрени ничего не оставалось, как бегать за Наташей, трясущей грудями. Силы не оставляли нас, казалось, бег продлится вечно. Но солнце ослабло и позорно скрылось. Пришлось заблудиться.

Я сильно потел: невыносимая жара и жажда сделали свое дело. Теперь мы пытались вырваться из одинакового мира тропинок и полян.

Спасительное шоссе нагрянуло с той стороны, где его не ждали. Навстречу катил велосипедист с дробовиком. Заметив нас, он открыл огонь. Я увернулся и, петляя, рухнул в кусты. Опешил. Фрагментами приходило сознание. Наташа, абсолютно голая, стопанула машину. Водитель и сидевшая с ним девушка выволокли меня из укрытия, разбив очки, и бросили на заднее сидение. Мадам пристроилась рядом.

Я смекнул: «А не поразвлечься ли мне в мощном борделе на колесах». Нащупал правой рукой что-то мягкое. Постепенно, рука проваливалась все глубже -- вот, она уже почти на сидении. Тревожась, я посмотрел вправо….

Жуткий череп скалился мне и что-то вещал, вместо тела трепыхалась липкая паутина, захватившая несчастную руку. Словно Тайсон, я ударил левой по уродству и одновременно совершил кульбит задницей в дверь. В результате череп разбил окно, а я выпал на беговую дорожку прямо под мотороллеры. Щелкнул выключатель.

Я телепортировался к зелено-освещенному ларьку. Сильно татуированный отмороженный парень медленно беседовал с продавщицей. Проследовали милиционеры, я спрятался в колодце. Отсидев положенный срок, он подкрался к витрине и решил взять «толстяка». «Две бутылки "толстяка",» -- прогремел властный голос на задворках вселенной. Никто не ответил. Стучать. Желтое. Белое. Рыжее. Черное. Абсолютная темнота. Ларек по ночам не работал. Подавленный ужасной тайной, Косяк направился к станции.

-- Возвращаемся, -- откуда-то издалека прозвучал глухой голос Анатолия. Потянуло холодом.

Заброшенный дом

Заброшенный дом в городке, где я раньше отдыхал каждое лето. Мало что изменилось за последнее время. Во всяком случае, здесь. Может, лишь стало больше пыли и трещин на потолке.

Роюсь в ящиках, нахожу кассеты, которые я слушал еще в середине восьмидесятых (шумы, наверное, совсем съели пленки), сломанный магнитофон и колоду старых карт. На шкафу лежит балалайка, так и не научившая меня играть.

Смотрю в окно: лес очень близко. Вспоминаю, как гулял там: озеро, заросшее камышом, грибы и черника, лабиринты тропинок, отдаленный гул железной дороги, запах глубоких сосен, большие ели, небо, какое-то другое, если смотреть лежа под деревом -- вот я уже отправляюсь в такие знакомые места, как будто и не было разлуки. Лишь только трава и земля кажутся неправдоподобно мягкими после пятилетнего хождения по асфальту. Я падаю в бездонный мох и исчезаю.

Провода гудят

Здесь сомнений нет. Меня преследуют ЛЭП. Следят неотвратимо, изменяют траекторию каждодневного движения, заводят в самые глухие плантации. К примеру, заходя в Измайловский парк, я постоянно выхожу в Битцевском.

Но события усложняются. Видимо, дни мои сочтены. Вчера я напоил вермутом свою подружку и завалил на полупустом стадионе. Она уже готова была отдаться, но в самый ответственный момент ЛЭП загудели над головой, и я уставился на раньше чистое небо: тревога нависла над миром. Черные черви расчертили видимое пространство.

Когда я очнулся, то лежал на скамейке абсолютно голый и одинокий. Девушка сбежала, так и не узнав, что провода гудят. Ночь прошла на разбитой скамье; благо наступило 1 июля, и я не замерз. Странно, что никто не потревожил непотребно спящего. Единственное объяснение -- провода похитили меня.

Как бы то ни было, солнце еще светило. Я сел на трамвай, доехал до электрички, никто не ответил на мои вопросы. Возможно, я сам стал проводом, и в данный момент по мне течет Интернет, передавая это сообщение.

Ландшафт-2

В летнем кафе с кока-колой в руке ты сидишь в ожидании встречи. Выбираю опять тот же самый маршрут, хоть и дальний к дому, но близкий к тебе. Пока я заметил, что ты подолгу читаешь книгу, что не носишь колготки или чулки, выставляя оголенные ноги. Что из вышеперечисленного гипнотизирует больше, вам не скажу, но часами я не ухожу из чудесного кафе, ожидая дальнейшего развития.

И вот сегодня я продержался дольше обычного. Солнце покидало надоевшие небеса, когда к объекту наблюдения приблизилась высокая девушка. Я то ожидал увидеть какого-нибудь мачо, а тут… Девушки обнялись и поцеловались. Первая сразу же оживилась, громко заговорила.

Я все еще стоял. Когда зрение вернулось, в кафе никого не было -- лишь толстая книга дремала на столе под вентилятором, листая страницы.

Волжская

На Волжской я встретился с Димычем. Намечалась некая вечеринка у Анатолия, живущего рядом с метро. Адреса, по обыкновению, у нас не имелось.

Трава прорастала сквозь черный лед, птицы пытались перекричать машины, мы пытались перекричать чертов шум, чтобы услышать друг друга. Дома оказались похожими как пустые бутылки, мы несколько раз попадали не в те подъезды, пока не догадались зайти в гастроном, вызывающий славные воспоминания о социалистическом детстве. В очереди за водкой стоял Анатолий с ребятами в черном. Мы возликовали, скинулись и приобрели пива, водки, колбаски, плавленых сырков и хлеба. Сумки потяжелели, и мы передвигались крадучись. Радость висела на каждом углу, улицы таяли нам вслед, Анатолий бодро вещал о чем-то, Димыч многозначительно смотрел на меня.

Подъезд оккупировали использованные презервативы и шприцы. Дверь в квартиру на первом этаже открылась сама вместе с человеком, выпавшим нам на руки. Вечер начинался. В комнатах расселись толпы народа, девочки дорезали скудные салатики, ребята поигрывали рокэнрольчики. Пришлось упасть на пол. Впрочем, с полу было легче заглядывать под юбки. Стаканы отрегулировали правильное количество пива и водки.

Скоро участники меропринятия перезнакомились, напряжение спало. Мы с Димычем, помимо хозяина, знали еще только девушку в сиреневом платье, поскольку раньше она всегда нам давала на таких пьянках. Теперь она почему-то вела себя как приличная дама, не отходила от блондина с гитарой и не смотрела в нашу сторону.

Я пытался завести разговор о литературе, слушал только Анатолий, но и его все время отвлекали тостами. После бурных возлияний началась игра в карты на раздевание. Особо желающие проигрывали и раздевались. Литература была отброшена в сторону, колонки подпрыгивали от возбуждения, Анатолий в пылу игры упал на пол, подкатился к своей подружке, укусил ее за пятку, потом стал срывать платье на глазах у почтенной публики. Кто мог, последовал его примеру. ВЫКЛЮЧИТЕ СВЕТ!

На кухне в изнеможении распластался Димыч. Я поставил его на ноги, мы спели пару душевных песен, в шкафчике разначили полупустую бутылку с мутной жидкостью, я узнал ее -- бормотуха. Эффект был поразителен. Мы вдвоем заблевали полную раковину с тарелками и сбежали проветриваться. На улице Димыч рычал, как орангутанг, и бил себя в грудь.Вернувшись, мы раскурили трубку мира и уснули на полу. Даже дикие крики не мешали нашим чистым снам.

Туалеты и встречи

Очереди в бесплатные туалеты-кабинки. Я выбрал ту, где стояли одни мужики -- вроде как быстрее: послушал анекдоты, забавные истории под аккомпанемент классической музыки, доносящейся откуда-то снизу, возможно, из перехода; невское пиво не давало спокойно наслаждаться осмотром площади: тут и сине-красные цветы, фонтаны, дорожки с раздавленными фонариками, многочисленные девушки с парнями, многочисленные парни с гитарами и я, чего-то выискивающий.

Передо мной возникла наглая девочка и юркнула в кабинку. Даже не успел выругаться. Пришлось медитировать еще несколько оборотов стрелки, но зато потом кайф увеличился неотразимо. Я снова взял пива, пошел к фонтану, кажется, с кем-то договорился встретиться, поэтому пристально вглядывался в лица сидящих на скамейках людей. Ответный взгляд получил лишь от девушки в кожаной мини-юбке. Я только улыбнулся, как заметил у нее в руке крепкую палку.

Ретировавшись, я попал в объятия к человеку с огромным барабаном, выстукивающим нечто африканское, заставляющее веселящихся прыгать в фонтан.

С другой стороны вечности у воды меня встретили три девицы откровенной внешности. И над чем-то смеялись, уж не надо мной ли? Я уставился на них, но меня не узнали.

Спустившись в сад, побродив около стены, я подошел ко рву с водой и скульптуре медведя, держащегося за рыбу. Вода отдавала мистикой. Я стоял, застыв, наверное, с полчаса, пока не кончилось пиво. Поднялся наверх, побродил по площади, подслушивая иностранные голоса, добрался до людей с гитарой. Мы спели несколько роковых песен, и я даже забыл, с кем хотел встретиться…

Там…

Там, под подушкой, с маленьким фонариком я писал свои стихи. Мне хотелось рассказать о них кому-нибудь, но тогда все превращалось в шутку, и я сам смеялся над этими попытками.

Там, в старом блокноте я прятал часть себя от себя и от других. Слова написанные, спрятанные надежнее, чем произнесенные и непроизнесенные.

Об известном писателе-1

Я не думал увидеть его таким: прикольный ямаец, нестарый, проживающий в Лондоне -- по рассказам я представлял совсем иное. Именно поэтому мы долго не могли найти комнату, где должно было состояться выступление, наше внимание привлекла лишь стойка бара. В этот медленный вечер вина губы краснели от шелестящего напитка, лица краснели от жары. Моя подруга отлично смотрелась за маленьким столиком наверху, во всяком случае, мне снизу было ой как интересно. Так я ее и рассматривал, пока не появились Алекс и Егор (Егор -- с похмелья, Алекс -- в костюме) с известием о том, что шоу началось. Побросав пустые бокалы, мы рванули в боковые комнаты и опешили: за столом развалился ямаец со стопкой водки и графином запивки, рядом примостилась переводчица с графином вина.

Когда зрители расселись и наговорились, автор зачитал отрывки недавно сочиненного исторически-социального романа, причем, во время чтения он выставлял далеко от стола правую ногу. Начались вопросы. Мы с Алексом задали штук по пять -- ответы оказались веселыми, про стихи, например, было сказано, что опубликуются они лишь после смерти автора.

Обкуренный парень с задних рядов задал супервопрос о наркотиках и получил суперответ: да кто же этим не занимается, пора легализовать.

Водка кончилась, кончилось выступление. Я хорошо запомнил, что мечта выступавшего -- стать знаменитым. Как он четко угадал, о чем мы и сами думали: в свои двадцать четыре мы чертовски мечтали о славе.

Камера выключилась. Мы побежали за автографами.

Ландшафт-3

Бывает так, что отношение к человеку меняется на противоположное. Я не беру простой случай, когда вам чего-либо надо от него, и в соответствии с этим вы строите отношение. Тут случай другой. Наоборот, вам от человека ничего не надо, он кажется вам мерзким, неприятным, грубым. Но проходит время, вы с ним вынуждены часто видеться, и постепенно ваше отношение к нему меняется. Вы даже сами начинаете жалеть, что не можете быть таким резким и жестким, как он. Чего уж тут говорить, вы бы хотели заполучить некоторые черты его характера. И вот вы становитесь друзьями. Весьма необычные друзья, не правда ли?

Трактат о печатной машинке и клавиатуре

Эх, если у меня была печатная машинка, я стал бы знаменитым писателем. В ней есть что-то мистическое, собирающее слова в некий узор и придающее смысл капризным предложениям. О, эти чудесные взлеты и падения, вызываемые ударами по клавишам, этот божественный звук мне снится теперь, в дикое время, когда на смену шумному другу пришла мягкая, коварная клавиатура компьютера. Здесь совсем другие законы: слова сами перемещаются, стираются, копируются, образуют гипертекст и странные рифмы; здесь появляются вкрапления иностранных букв и символов, а наличие разных шрифтов позволяет часами любоваться рассказом в изменяющемся оформлении. Часто я теряю контроль, и руки сами скользят по клавишам, печатая неизвестно что (как в данный момент).

Мы живем в абсолютно материалистическое время. Скоро уже не останется печатных машинок, да и рукописных текстов все меньше -- я подозреваю, что почти никто от руки писать не умеет (разве только художники). Впрочем, я отвлекся. Общее в печатной машинке и клавиатуре то, что в них живут тараканы. Я вот иногда разговариваю со своими, они помогают мне медитировать. Но я завидую тем, у кого есть печатные машинки, то есть известным писателям. Там, возможно, водятся более диковинные звери.

Обычным людям печатные машинки сейчас не по карману. Объявлено повышение цен, дельцы во всем мире скупили последние экземпляры, и будут наживаться на перепродажах. Как всегда -- дело в деньгах.

Что можно делать в каморке?

На работе я сижу в каморке 2 на 2 м. Ко мне приходят разные люди, зачем -- не знаю. Я разговариваю с ними, и иногда это не просто бред, а интереснейшая энтропия. Например, вчера, мы говорили о папайя. Можно ли эту байдень выращивать в каморке, и как это отразится на сельском хозяйстве Папуа и Новой Гвинеи? Я вспомнил своего друга, который выращивает разные фрукты, а потом мучает их. Особенным пыткам подвергаются апельсины, запираемые в бутылки с водкой. И мы пьем слезы апельсинов…

Вернемся к папайя. Если бы я смог добиться такого состояния, в котором общался бы с ней, и она понимала меня, я бы запер каморку, не выходил бы оттуда, пока не написал книгу «Жизнь с папайя».

P.S. А вы думаете, что я делаю в каморке?

Пересечения

…Приходилось постоянно придумывать причины, чтобы пораньше уйти с работы, а дальше: долгая дорога на метро, троллейбус, который надо еще догнать; пешком по ветреному проспекту я приходил к ней, поднимался на лифте, звонил в тяжелую железную дверь, проникал внутрь. Объятия, поцелуи: мы пользовались отлично отполированным столом начальника для быстрого секса -- я задирал черное платье и... Быстрее, быстрее. То, о чем мечталось целый день, свершалось за минуту. Потом мы пили кофе, болтали, слушали музыку.

Я провожал ее домой -- троллейбус бросал нас сквозь ночь, я еле успевал вернуться назад: пиво и воспоминания…

Мы не виделись лет пять, пока однажды я не встретил ее в числе сотрудников TV, снимающих фильм о хиппи. Мои друзья давали интервью, я, неузнанный, стоял в стороне и думал о пересечениях.

Только один раз

«Только один раз. Вы можете попробовать это только один раз. Изменение эпизодов прошлого в соответствие с вашим желанием», -- я наткнулся на эту вывеску, блуждая по центру города в поисках публичного дома. Играла боссанова. Любопытство взяло вверх: я проглотил картонку, выложив деньги, предназначавшиеся совсем для других целей. Поначалу ничего не изменилось: я шел по тем же улицам, растворяясь в потоке торопящихся людей, перебегал улицы, заходил в магазины, рассматривал прохожих, отражающихся в стеклах витрин, прятался в подъездах; в одной из подворотен два наркомана приставали к девчонке -- знакомая картина, но что-то заставило меня вмешаться. «Мы отпустим ее, если ты съешь это», -- ухмыльнулись они, протянув картонный кусочек. «Только один раз», -- последнее, что я услышал в раскалывающемся мире.

Ландшафт-4

Дни сменяют друг друга, но ночи…

О, у них особая последовательность. Иногда ночи из разных периодов жизни, кажется, следуют одна за другой. Ты засыпаешь, тебе снится сон, что ты спишь, в следующую ночь тебе снится, как ты спишь в прошлую ночь и т.д.

Меня особо преследовал следующий сон: Я еду на поезде по каким-то туннелям. Пассажиров мало, и они молча глядят в окна. Я пытаюсь с ними разговаривать, но не могу вымолвить ни слова. В окнах мелькают странные картины: в туннеле растут деревья, начинают появляться равнины, становится светлее. Наконец, мы приезжаем в деревню у озера. Меня встречает старик, и мы о чем-то разговариваем. Что-то очень важное, ведь именно за этим я сюда и приехал…

Тут я просыпаюсь.

В следующем сне я уже еду в знакомые места, готовлюсь к встрече, но в последний момент опять все пропадает.

Обертка

В вечернем, дурно пахнущем вагоне пригородной электрички я записывал только что сочиненное гениальное стихотворение на конфетной обертке: строчки не умещались -- приходилось писать между строк, заворачивать вправо, вверх и опять вниз, от напряжения у меня приплясывали ноги и щурились глаза; люди, отложив свои четки и макулатуру, уставились на меня и изучали, что я делаю. «Он пишет донесение», -- послышалось с одной стороны, «Задачи по ядерной физике», -- с другой, «Это чертежи бомбы», -- взвизгнул кто-то; лысый старичок предложил выхватить шифровку. Обстановка напрягалась. Я постепенно хотел перейти в другой вагон, но тамбур загородили скалящиеся продавцы кроссвордов. Мне уже мерещился страшный суд со сжиганием на костре, разведенном из конфетной обертки, казалось, тысячи потных пальцев впились в мое тело: я закричал и дернул стоп-кран. На этот раз он сработал -- взрывной волной меня выбросило в город. «Три рубля за две штуки», -- неслось вслед, а новый век еще только начинался.

Инкрустации

Мы с Алексом решили заглянуть в одно презабавнейшее местечко. В глубине московских улочек спрятался особняк, на первый взгляд, не привлекающий внимания. Но Алекс знал местность -- через заныканную дверь мы скатились по ступенькам в подвал, где нас встретил гардероб, принял хоботье и придал ускорение. Среди многочисленных отсеков и переходов мы нашли третий этаж, а далее -- книжный магазин, отдавшийся варварам-книголюбам, то есть мне и Алексу, на полчаса, в течение оных были обшарены запылившиеся полки, громко прокомментированы почти все книги (причем, никто не делал нам замечаний): в итоге мы решили, что уже обчитались и, дико извинившись, спикировали вниз. Слева стояли огромные бочки с пивом. Чтобы освободить для божественной жидкости место, мы направились в сартр, неожиданно оказавшийся произведением искусства -- стены, потолок и пол покрывали разноцветные рисунки, завораживающие больное воображение; я даже забыл, зачем пришел. Искусство продолжалось: направо -- ряд прозрачных комнат, в которых декламировали, пили текилу, смотрели телевизор и еще бог знает чем занимались, -- Алекс сказал, что они голубые, -- завершал этот ансамбль уютный бар, инкрустированный цветными бутылками с подозрительной жидкостью, набитый публикой. Там-то мы и осели, заслушавшись этнической румынской музыкой. Вокруг все почему-то поигрывали сотовыми телефонами, тугими кошельками, озабоченными лицами и длинными волосами. Официантка в короткой красной юбке принесла заказ -- десять пива -- и подмигнула Алексу. «У нее белые трусики,» -- доложил он мне. Пока я пытался это проверить, в зал ворвались трое в пальто (в такой-то прокуренной духоте) и уселись рядом с нами. На вопрос официантки, почему не разделись в гардеробе, ребята сказали, что у них с собой очень много денег и стали доставать мятые пачки в подтверждение. Пиво оказалось теплым.

Рядом со столиком выделывал коленца человек в маске сварщика, потом он обернулся старой шелковой шторой и закричал по-турецки (как ему показалось). Тут же выскочила безумная женщина и закружилась в танце, задевая столики и снося водку, изображая разных персонажей, меняя одежду по ходу перформанса. У меня заболела голова.

Больше мы ни с кем не познакомились. Я очнулся в книжном магазине, повторно роющимся в фолиантах, когда меня осенило и я, еле ворочая языком, спросил Генри Миллера. Поговорив с ним, я взял «Плексус». Однако, вечер прошел не зря. Но где же Алекс? Я искал его в многочисленных стеклянных комнатах: меня принимали за подглядывающего и не прогоняли. Побегав по мощным лестницам, я устал и уснул, обняв бочку пива. Вот, собственно, и все.

Бензоколонка

У нас во дворе построили бензоколонку, яркую такую, с модными вывесками и многочисленными разворотами и наворотами. С сегодняшнего дня мне больше не придется возвращаться домой в темноте, из запотевшего окна я смогу наслаждаться не только дымящими трубами и подозрительными крышами, но также и машинами, жадно сосущими бензин. Я смотрю на них, на вибрацию спин, мне кажется, они живые; сколько подъехало зеленых, красных, фиолетовых, сколько жигулей, москвичей, иномарок -- я расчерчиваю лист на несколько колонок, заполняю, рисую графики. От важного занятия меня отвлекает поход за обедом: разливное пиво с хлебом (пиво выливается в тарелку и кидаются кусочки хлеба). Я подхожу к бензоколонке, вижу надпись «кафе», пока еще новенькую дверь, блестящие полы и таких же продавщиц, но, к сожалению, и новые цены тоже -- повыше старых. Пива здесь не дают, как-никак я за рулем, поэтому я сажусь на свой транспорт и телепортируюсь домой. Послеобеденный сон важен для здоровья -- я засыпаю, мне снится, что я живу в собственном доме с колоннами, у меня есть крутая печатная машинка и деньги в банке, я снимаю часть и направляюсь в бар, только что открывшийся неподалеку; официантки знают меня и сразу наливают, подают именной кий, я гоняю шары до утра, приходит Михалыч, мы берем водку со льдом, садимся в его таврию и гоняем по облупившимся дворам, распугивая птиц и собак -- тихое безлюдное утро; внезапно бензин кончается и я просыпаюсь…

А во дворе построили бензоколонку.

«Лестницы»

Вспоминая буйное десятилетие конца века, я чаще всего останавливаюсь на 1997 году, ставшем поворотным пунктом моей жизни. Я вступил в него неуверенно, в муках рождая стихи: депрессия и сомнения приковывали к дивану -- часами я неподвижно лежал, глядя в потолок, и думал об ином, вымышленном мире, еще не ведая, что в конце года мы с Михалычем станем известными, напечатавшись в областной газете и попав на телевидение. А началось все весной, выгнавшей меня на улицу. Хаотично перемещаясь по городу, бесцельно записывая увиденное и услышанное, я наткнулся на листовку, возвещающую об открытии нового литературного объединения -- «Лестницы». Претенциозное название не испугало -- на следующий день я уже встречался на открытой станции в метро с Александром, редактором «Лестниц». Подъехав пораньше, я изучал узоры и людей на платформе: мое внимание привлек господин в аккуратном костюме и начищенных до блеска ботинках, прикуривающий сигарету. Курить в метро строго запрещалось -- он старался спрятаться за колонну. Я подкрался с другой стороны и наткнулся на его очки, именно по этой примете мы договорились встретиться -- двое в очках не упустят друг друга. Александр владел хорошими манерами речи, употребляя обороты XIX века, располагая к увлекательной беседе: по дороге к месту собрания мы говорили о книгах, сходясь на любви к Герману Гессе -- в какой-то мере мы оба были романтиками.

У двери нас встретил сам Руслан -- эксцентричный поэт, словоизвержение которого невозможно остановить: он сразу же оповестил меня фактами из биографии великого Рембо, кому, собственно, посвящался вечер. За чаем с сушками я прослушал пламенную речь о французском символизме, сразу заметив, что Руслан любит поучать (впрочем, он после помог мне с основами стихосложения, научив кое-каким рифмам).

Прослушал речь я еще и потому, что напротив сидела странная девушка, привлекающая внимание своими черными колготками с красными иероглифами -- такое не часто увидишь. Я подмигивал и гримасничал, но девушка не сводила восхищенных глаз с Руслана.

Обязательная программа перетекла в свободное общение, то есть знакомство: cтраннyю девушку звали Инной, в комнате также присутствовали музыкант Рихтеншвеллер и «Барон». Последний являлся близким другом Александра -- те же самые манеры, только более помпезные. Когда Барон облачался в свое ветхое генеральское пальто, казалось, что вы неудержимо проваливаетесь в прошлое. Втроем (я, Барон и Александр) мы улизнули раньше всех -- выкатились из «Лестниц» в ближайший бар дерябнуть пивка. Душевная беседа продлилась до утра. Когда я покидал бар, в моей голове шевелилась тревожная мысль: «Похоже ребята националисты».

Теперь каждую неделю мы собирались у Руслана. Он хотел поступить в литературный институт и, прямо-таки, источал идеи. Самым интересным человеком для меня стал Михалыч, появившийся позже -- его стихи и рассказы действительно цепляли за душу.

Итого, костяк нашей компании состоял из главаря и двух сподручных националистов, одной девушки, понемногу заигрывающей со всеми, одного музыканта, примкнувшего спортсмена (Вадим молчал, как партизан, -- я так ничего и не узнал о нем), и двух алкоголиков (я и Михалыч). Мы выезжали на разные акции, расклеивали листовки, издавали собственный бредовый журнал и бесконечно говорили о смысле жизни, литературе и оккультных вещах. Самой сногсшибательной акцией стала поездка на водохранилище в майские праздники. Вшестером (плюс моя гитара, шедшая навстречу своей гибели) с жирными рюкзаками, преодолевая полные потные электрички, мы добрались до воды, взяли лодку и, что удивительно, поплыли. Края лодки касались воды. Я не умел плавать и отсчитывал последние часы оставшейся жизни, Руслан и Барон пили водку, целовались, пытаясь перевернуть утлое суденышко. Слава богу, мы увидели хиленький островок, затапливаемый нашими волнами, и решили десантироваться. Потом были: костер, водка, чтение стихов и языческие обряды, разговоры со старым рыбаком и купание в ледяной воде, две жуткие ночи в маленькой палатке, когда Вадим и Александр устраивали дуэли из-за Инны, и, наконец, моя ночная прогулка с Бароном. На второй день мы с ним отправились исследовать остров, и, уже в темноте, нашли шалаш на дереве -- кто-то смастерил для нас экзотический ночлег. Мы не упустили шанс раскуриться моим гашишем, через дырявую крышу уставившись на галактики. «Скоро конец света», -- поведал Барон, а мои глаза слипались -- я видел прекрасные цветные сны. Наваждение прервал мерзкий треск, и шум падения Барона в лужу. Пальто промокло, и мы поплелись в палатку. До сих пор не могу вспомнить, о чем мы говорили в шалаше, но теплота тех слов согревает душу.

Гитару забыли ночью под дождем, музыка смолкла. Погода охренела -- вот-вот собирался пойти снег. Мои кеды не выдержали бы такого вандализма. Вдобавок ко всему, рыбак слямзил нашу лодку, которую, как оказалось, мы украли у него. Руслан придумал план спасения -- на своей резиновой лодке он по одному перевез нас на берег. Путь к железной дороге вел через болото, мы по колено вязли в дерьме, оставшаяся фляга с коньяком быстро опустела -- короче, еле дошли. Вернувшись домой, я заболел и с горя написал цикл стихотворений о природе. Вот так.

Из экспедиций 97-го года заслуживает внимания концерт шотландской музыки на старой барже, куда завел меня Рихтеншвеллер. Люди в юбках танцевали так, что байдень раскачивалась, словно при шторме. Я сам пел по-шотландски, напившись виски, и бил бубны. Все, кто пришел на баржу, умели играть на гитарах. А какой азарт!

Михалыч и я, между тем, не теряли времени -- результатом плодотворного сотрудничества стала поэма «Дороги», напечатанная в газете тиражом 500000 экземпляров. Мы стали знаменитыми, а тут еще и позвали на телевидение. В ноябре снималась передача, посвященная поэзии и литературе. Я купил ботинки, надел единственный зеленый костюм, шляпу и плащ (хотя делалось холодновато) и, предъявив приглашение, ворвался в студию. В буфете я нашел коньяк и Михалыча, а нас нашел пожилой известный писатель, оказавшийся голубым. Еле отвязались. В зале тусовалось столько писателей, что мне стало плохо, фактически тошнота подкралась к больному горлу. А передача получилась ничего, Михалыч даже задал вопрос в эфире. Эту запись я бережно храню в комоде.

Да. В том памятном году я знакомился исключительно с музыкантами, писателями и поэтами.

Ландшафт-5

Иду быстро. Осталось обогнуть длинное красное здание, за ним -- мой дом. Ночь уже окружила темной тканью, и я опасаюсь, что растворюсь в ней. Поскорее бы дом -- там зажгу свет, и мрак отступит.

Я начинаю уставать, красное здание, кажется, стало шире и уходит за горизонт. Бодрость сменяется тяжестью в ногах, мои шаги становятся короче.

Проходит довольно-таки много времени, и я останавливаюсь. Наверное, мне сегодня не обойти здание. Может быть, завтра удастся, наконец, добраться до дома. Я засыпаю.

Середина дня. Я иду быстро. Осталось обогнуть длинное красное здание, за ним -- мой дом…

Метро-1

Куда только не попадешь, заснув в последнем вагоне метро. События, произошедшие прошлой ночью, до сих пор подвергают меня изумлению. В 25.00, покачиваясь, я вышел из вагона и сразу же уставился на название: такой станции на карте не было, без сомнения, поскольку у меня в кармане лежала карта с новыми и недостроенными станциями -- я сверялся с нею несколько минут.

Сейчас я не могу вспомнить то ужасное название, но тогда, на красном мраморном полу, я произносил его как заклинание, с каждым разом напряженнее и настойчивее: магические звуки вызывали во мне воспоминания о будущей жизни -- кошмарные галлюцинации: я совершал убийства, казни, сам погибал каждую секунду, двигал какие-то ящики и открывал двери, тысячеголосый, разговаривал со всем миром. В конце концов, меня услышал президент и прогрохотал на все станции: «Я дарую тебе вечное занятие. Отныне ты будешь…» Я не могу произнести это слово, не могу напечатать его, я, который должен нести человечеству новую профессию, оказался жалким трусом, заливающим пьяными слезами печатную машинку. Я боюсь, что предсказание сбудется, и есть только один путь избежать награды -- я должен найти ужасную станцию и уговорить президента отменить постановление. Я отдам ему всю бумагу взамен.

Помогите, кто знает, кто сам побывал в этом неназванном месте -- пришлите мне, пока не поздно, письмо.

P.S. Мой адрес -- Kosyak@usa.net

19 августа 1994

Спал на матрасе. Утром резал бумагу дыроколом, потом разбирал старые газеты, слушая передачу «Забытые хиты шестидесятых». В полдень швырнул в рюкзак плеер, кассеты, томик Кафки и пару вчерашних бутербродов. Пошел один (друзья -- на дачах или на море) по Садовому. Около Смоленской проник в троллейбус и раскрыл книжку. Кафка тогда мне нравился неописуемо: притчи читались с интересом, сон удивительным образом переплетался с реальностью. В очередной раз пожалел, что не записываю сны -- слишком быстро я их забывал.

Солнечно и жарко. Последние теплые дни -- осадок летнего веселья. Лучи ослепляют мне глаза, я щурюсь и с трудом разбираю буквы. Доезжая до Таганки, прогуливаюсь по парку, набиваю рюкзак каштанами и направляюсь к молодежному центру. Несчастье -- за знакомой дверью теперь какой-то комитет борьбы с преступностью. Сажусь на скамейку, записываю произошедшее в дневник. Время бежит, а жизнь течет. Больно, тоскливо, лениво и жарко. Заняться совершенно нечем, даже знакомиться с прохожими уже надоело. Так вот проходит лето в пыльном городе -- похожие блюзовые дни.

Включаю радио:

--Гласность в опасности--

--Они толкают страну к дезинтеграции--

--Городской транспорт умирает тихой смертью--

--Бригады варваров ходят по тайге и выкапывают все, что можно--

--Перевернулся автобус с 15 пассажирами--

--Завтра день рождения Роберта Планта--

Пешком дохожу до Сухаревской. Нахожу место, где несколько лет назад менялся с ребятами наклейками. Теперь асфальт курочат бульдозеры. Бутерброды кончились. Жажда. Вытряхиваю карманы -- мелочи хватает как раз на бутылочку «Жигулевского». Потягивая пивко, вваливаюсь в «Мелодию». Рассматриваю многочисленные пластинки. Мой проигрыватель сломался, денег нет, но хотя бы подержать в руках творения легендарных групп чертовски приятно. Целый час перемещаюсь по стеллажам. Вспоминаю, как один знакомый тырил пластинки из магазина, но сам не решаюсь.

В депрессии направляюсь к прудам. В голове вертится фраза: «Разница в настроении ведет к дисгармонии». Кончились батарейки. Опять сажусь за дневник. Легкий ветерок треплет давно не стриженые волосы. Сознание проваливается в водоворот цветных точек, распускающихся словно цветы. Единое разбивается на множество осколков, мир прячется в глубину, а на поверхность всплывает хаос. Пруд кишит белыми птицами, жадно распахивающими клювы. По телу пробегает дрожь. Я просыпаюсь и в ужасе несусь домой.

Футбол

Мы пошли на футбол: я, Димыч и весьма знаковая фигура «Враг». То есть, на самом деле, он был друг, но назывался «Врагом». Нас заставили выпить пиво перед входом -- «Внутрь с пивом не пускаем», -- от скорости пенный напиток не помещался в рот и стекал по подбородку на символичные шарфы; стражи обыскали пустые рюкзаки, отняли водку и запустили во чрево стадиона. Стадион гудел, несмотря на принятые меры. Нам сделалось скучно: грязное поле, весенний футбол, да и результат я предсказал заранее -- по нулям. До перерыва дотерпеть не удалось.

Продавщица хот-догов назвала нас интеллигентными, когда мы смогли правильно сосчитать и отдать сдачу. «Это мы пока трезвые», -- парировал Димыч. «Знаково», -- добавил Враг. Стало радостно.

В баре радостно стало больше. Пока Враг забивал столик, мы с Димычем заказывали бухло. Официанткой оказалась симпатичная девушка в мини-юбке, с которой Димыч тотчас познакомился и хорошими манерами заслужил пару интригующих улыбок. Я побежал отлить. Вымыл руки, вернулся -- Лена все еще кокетничала с Димычем: когда она нагнулась за пиццей, мы были просто на седьмом небе от счастья. Я взял поднос с пивом и отправился к Врагу. «Знаково», -- оживился тот.

Вот мы уже сидели втроем, сосали разливное пиво и зажевывали пиццей. Напротив люди в галстуках глушили «Гжелку», сбоку скромные девушки (видимо, из протестантской церкви) пили сок. Чуть дальше великолепная парочка: парень в жилете (напившись той самой «Гжелки») пытался удариться головой о стол, а его подруга раздвигала под столом ноги, чтобы нам было лучше видно. Ее толстые сочные ляжки прямо-таки выпрыгивали из-под юбки, мои глаза выпрыгивали из очков. Начались комментарии. Димыч рассказывал, как он по интернету познакомился со школьницей, она высылала ему фотографии, и он дрочил с фонариком по ночам. Школьница не давала -- мама запретила.

Я дрочил под столом, потом не выдержал, побежал в сортир. Враг направился ссать в соседнюю кабинку, я кончил и вернулся к пиву. Столики понемногу пустели -- мы слишком громко разговаривали -- лишь в галстуках и с «Гжелкой» сражались до последнего. Димыч продолжил о школьнице, достал одну из фотографий -- там было на что посмотреть. Мы вспомнили чудные школьные времена, когда подглядывали за одноклассницами, лазили под юбки и хватали за жопы. Невинные развлечения. Наконец, Враг вернулся с пивом и сказал: «Знаково». Что это означало, мы не поняли. В баре было светло, как в июльский полдень, и жарко тоже. Нас накрыло.

Мы оказались на улице, еще выпили, потом все трое пошли в разные стороны. Такая классическая картина: три друга прощаются и уходят в ночь.

Дмитров

Я еду в Дмитров. Местность зыбкая, незнакомая, электричка еле ползет -- пассажиры двигаются еще медленнее, голоса накатывают сквозь оранжевую пелену, слова выделить трудно и больно. Сзади садятся двое подвыпивших мужиков и орут, заставляя зомби встрепенуться. Меня зацепляет фраза: «35 дадут, смертную казнь-то отменили». Я в ужасе осознаю -- вагон наполнен убийцами: раздаются странные пощелкивания, появляются ножи, пистолеты, дробовики и карабины смотрят мне в глаза, улыбаясь. Есть только один выход -- выдавить стекло, но я онемел, не могу пошевелиться. За окном проплывают неразборчивые каньоны и гигантские кактусы. Начинает желтеть…

Я шевелю губами, слова хрипят, словно зажеванная пленка -- тени скалятся над моим присутствием и выхватывают бутылку минеральной воды. Путешественника мучает засуха, впереди -- смерть в пустыне без надежды на воду. Я надвигаю шляпу на лоб, чтобы паника не была замечена, героически засовываю сигару в рот -- она тут же вспыхивает. Я прячусь за дымовой завесой, кажется, вагон уже загорелся -- настолько отчаянен дым.

Синеет. Дым рассеивается. Тихо, темно и никого нет. Одному еще страшнее, чем с убийцами. Я встаю, руки и ноги как на шарнирах, падаю, ползу, подбираю шляпу и качусь к выходу. Долгая борьба, тамбур, сигарета все еще во рту. Мир начинает меняться -- перед глазами мерцает надпись «Vlasovo».

Очень хочется пить. Я смотрю на звезды, на зеленые руки плюща, устилающего дорогу, на толстые, уродливые тела деревьев, на светящиеся рельсы узкоколейки, на желтую дорогу, петляющую в кустарнике. Навстречу идет человек с удивительно знакомым мне лицом.

Ландшафт-6

Порядок и хаос -- что между ними. Размышления о жизни, о этой чудной мозаике, элементами которой мы являемся. Одни -- великолепные узоры, другие -- уродливые, пересеченные кривые. Цветные образы сменяются белыми пятнами. Бывает, попадается целая полоса белых пятен. Иначе бы названная усталостью.

Поэзия

На этот раз мы ждали широко известного в узких кругах английского поэта. Я был со своей новой подругой -- решил показать поэтическую жизнь города. Клубы плотного дыма застилали горизонт, стойка бара еле виднелась в тумане: я разговорился с человеком, заказывающим лимонад -- он кого-то ждал. Я телепортировал его за свой столик. Мы взяли пивка, побеседовали о французских авторах. Неожиданно сзади послышалась французская речь: какой-то мужик втирал свои вирши двум студенткам. Моя подруга поведала о том, что он вовсе не француз, просто притворяется для понту. Какая интуиция! В качестве проверки я спросил «француза», знает ли он Ива Бонфуа. Мужик недоуменно уставился на нас. Тайна раскрылась.

Сканируя зал, я наткнулся на одноклассника. Да, у него всегда была склонность к официантам, теперь мечта сбылась -- парень нашел свою работу. Я напросился на бесплатное посещение концертов, мы чуток еще поболтали -- странный товарищ, не хотел присоединиться к нам выпить, явно не в своем уме.

Время приближалось к 20.00, а поэт все не проявлялся. Горе-француз исчез, и я пригласил девушек выпить. Загремели переставляемые стулья. Алекс пришел вовремя: обрисовал меня как гениального писателя, чей первый гонорар сегодня отмечался. Денег вполне хватило на пиво для нашего столика. В самый разгар веселья на сцену вылез английский поэт с переводчиком. Я тут же помчался давать, в смысле брать автограф. Начались чтения остросоциальных стихов: об отоплении, дверных глазках и прочей ерунде. В конце выступления переводчик задолбался и сказал: «Пусть, кто знает английский в зале, переводит тому, кто не знает.» Крутая такая шутка. Появился Михалыч с женой, я вкратце перевел им смысл пропущенного и показал на столик, где разместился англичанин с переводчиком. «Несолидный он какой-то», -- буркнул Михалыч.

Я взял водки, подсел к одиноким труженикам микрофона. И завел разговор в стиле «хорошая погода, не правда ли?» После нескольких тостов меня уже штормило. Чтобы не позорить отечество, Михалыч с Алексом под руки вынесли меня на улицу. Далее Алекс с девчонками остался, а мы вчетвером поехали продолжать. Но это уже другая история.

Разговоры

Все ожесточенно говорят -- не видно ни одного закрытого рта. В монотонном гуле практически не различима нежная музыка, доносящаяся из соседней комнаты. Я пристроился за единственным свободным столиком, мои соседи -- девушка с парнем быстро поглощают картошку, салаты, рыбные деликатесы, сметану с курагой и разный кофе, обсуждая при этом прошедший учебный день. В полумраке практически не видно лиц в зале, я не могу предаться своему любимому занятию -- разглядыванию.

Несмотря на резкий шум, теплое спокойствие разливается по моим венам, может быть, из-за кружки доброго пива. Я жду Алекса, как всегда готового выплеснуть кучу мыслей и новых идей: в прошлую встречу мы с ним решили, что будем издавать взрывную газету, сегодня я уже принес некоторые материалы. Алекс не торопится, я тоже -- пиво очень тягучее. Читаю французскую эротику тридцатых годов и представляю вокруг соответствующие картины. Зацепиться трудно -- слишком однообразна публика вокруг. Как назло ни одного знакомого лица в зале, а ведь я -- завсегдатай.

Дым начинает разъедать глаза. Выхожу на улицу. Люди орут в сотовые. Появляется Алекс с инструментами и друзьями-музыкантами: оказывается, репетицию перенесли на вечер. Пьем. Знакомимся. Алекс предлагает мне заменить заболевшего вокалиста.

Приезжаем в какой-то бункер: по винтовым лестницам в темное подземелье, за железной дверью -- небольшая уютная студия. Здесь можно хорошо поорать, выплеснуть энергию. Я устал молчать.

Подруги

Одна из них интересовалась поэзией, даже сама сочиняла и хотела бы мне показать кое-что. В предвкушении поэтической ночи, я купил пару пачек презервативов, бутылку «Монастырской избы» и вывалился из теплого метро в январский вечер. Димыч проявился через полчаса, как всегда в своем репертуаре: в легкой весенней курточке и без шапки он нокаутировал околевающих прохожих.

Девушки жили на Пражской (не путать с Прагой) -- мы познакомились по объявлению в газете. Ирина и Света.

Скрипнула дверь, Димыч достал незаменимую «монастырку». Я уставился на серые глаза Ирины, пробивающие насквозь мою близорукость. Странный холодок скользнул по спине. Девушки встретили нас в черных платьях, Света чуть в более коротком и открытом . «Сестры-декадентки», -- пошутил я. Димыч побежал в ванную чистить зубы, поручив мне вскрыть бутылки. С помощью локтя и оконной ручки я справился с заданием -- на этот раз бутылка не раскололась. Разлили. Выпили. Мы с Димычем залпом. Потом набросились на еду. Довольно мило. Еще выпили. Ирина принесла черную тетрадь со стихами, нервно закурила -- тут я заметил, что ногти у нее накрашены зеленым лаком, -- и громким голосом, словно в театральном училище, зачитала три длинные вещи. Что-то о страхе, темноте, скелетах и всякой смерти. Я уловил знакомые интонации -- сам начинал с таких мрачностей. Кое-где пробивался Бодлер. Я взял, прочитал еще, короткие мне понравились больше. «Ругать не стоит, неизвестно, что может из этого вырасти», -- с такими мыслями я забрал тетрадь, пообещав показать ее знакомому редактору.

Включилось радио. Декаденс рассеивался. Димыч отплясывал под техно, я тоже конвульсивно дергал руками и ногами. Далее, вовремя, пошли медленные песни. Димыч выключил свет, Ирина зажгла свечку в углу комнаты. Мы продолжили разговор, на этот раз о Розанове, я подсматривал за Димычем, шарившим под платьем у Светы. Танцы. Танцы.

Ирина захотела курить -- сигарет нет -- мы направились в ларек, оказавшийся закрытым. В другой. Меня пробило на рассказ об Иве Бонфуа -- любимом французском поэте, у нас, к сожалению, мало известном. Ирина не прерывала монументальный монолог. Денег хватило на вино и две «гжелки».

Когда вернулись, музыка стихла. Света сидела уже в джинсах, Димыч рылся в холодильнике. Выпили. Говорил я. Обо всем подряд. К концу первой «гжелки» Димыч со Светой пошли в комнату спать, а мы остались на кухне с сигаретами и водкой.

Почему-то со мной любят пооткровенничать! Теперь и приставать стало неудобно. Последовал рассказ о последнем друге-героинисте, то есть она узнала недавно и сразу его бросила. «Я против наркотиков, а ты?» -- тут я и не знал чего сказать. Есть у меня знакомые и нормальные, а есть совсем без мозгов под этим делом.

Я старался не ударить лицом в грязь -- главное было не шевелиться, вино поверх водки начинало говорить. Время клонилось к утру. Ирина уснула в кресле. Водку мы с ней все-таки допили. Я больше ничего не нашел в пустых бутылках, в пустой голове мыслей тоже не наблюдалось.

Прошло несколько лет. Димыч до сих пор иногда встречается со Светой. На днях он сообщил мне, что обе подруги вышли замуж. Я вспомнил Ирину, ее серые, чуть с поволокой, глаза, наши разговоры о поэзии, и решил рассказать вам об этом.

Чтения

Мне пообещали устроить чтения в доме культуры. На этот раз подход был серьезным. Нас набрали человек десять: я неожиданно приехал первым в надежде первым выступить. Мой единственный костюм зеленых цветов еще неплохо выглядел, особенно с новым красным галстукам, я важно прохаживался перед входом, разглядывая проходящих девушек и посасывая ром с колой .

Начали появляться поэты, подъехал Михалыч с женой и моя подруга Лена, которая оделась весьма вызывающе, у меня сразу встал и мощно выпирал сквозь тонкие брюки. Я представил, как в таком виде выйду на сцену, и искал соответствующие стихи.

Перед выступлением мы показывали ведущему, что собираемся читать: из моего он почти все забраковал либо по причине плохих рифм либо по причине непристойности -- матом ругаться здесь запрещалось. В ожидании начала мы пошли в буфет, замороженный лет двадцать назад. Казалось, мы попали во времена наших отцов: те же передачи по телевизору, украшения на стенах, еда и выпивка -- отмечая еще не состоявшееся выступление, мы, единственные посетители сего достойного места, наклюкались вчетвером.

В зал ввалились, когда все уже началось. Люди поворачивали головы и осуждающе смотрели на нас. Мы сели на последний ряд, я залез Лене под юбку -- уже себя не контролировал. Неожиданно Михалыч оказался на сцене. Честно говоря, все, кто выступал до него (в основном, люди старшего поколения), мне не запомнились, а тут зал притих, и я хорошо слышал стихи моего друга, оказавшиеся самой серьезной частью этого сумасшедшего вечера. Я продолжал хлопать даже когда на сцену вышел другой человек. Меня еле успокоили.

Подходила моя очередь, но я не выдержал давления ром-колы и, пошатываясь, рванул по нужде. Писсуары оказались превосходными -- даже не хотелось уходить, но я все-таки вспомнил о важном деле.

Из туалета -- на сцену. Меня уже и не ждали. Язык еще ворочался, и я смог читать, отчаянно жестикулируя. Репертуар, как мне потом сказали, был тематичен: водка, вино, кокаин. Последнее стихотворение заставило присутствующих брезгливо ужаснуться

Потом опять буфет -- мы опустошили скудный запас спиртного и вышли на воздух. Природа праздновала наш успех: дождь и песок обнимались в майском танце.

Ландшафт-7

В нашем городе никогда не угадаешь, где окажешься. Например, заходя в книжный, вы можете увидеть на его месте бар и подпольный бордель с носящимися по коридорам голыми девицами; в музыкальном клубе легко попасть в логово голубых; даже проходя по давно знакомым улицам, вы запросто не узнаете любимый район -- чертова архитектура тоже не стоит на месте.

Еще хуже с транспортом: сегодня я, вот, прогуливаясь, решил попасть на Арбат и стал ловить троллейбус. Один словился, резко затормозил и распахнул двери. Я купил талончик, сунул его в компостер мозгов, и неожиданно понял -- гад заворачивает не в ту сторону, стремительно едет назад. В итоге, я вернулся в исходную точку. Такие круговые получились перемещения.

А что только не случается со скверами и иными приятными прогулочными массивами: остаются лишь стоянки для машин и голые дорожки для пуделей! Меня охватывает невообразимая грусть -- как много вещей не вернуть и не узнать. Улицы меняются, словно старые знакомые, через несколько лет вы уже не понимаете, что стало с вашим другом: тихий превратился в буйного, молчун в болтуна, общих тем меньше и меньше, а тени длиннее.

Крутая машина плюет в меня грязью, намокший листок выпадает из рук в лужу -- течение подхватывает расплывшиеся буквы и уносит в открытый колодец. Я достаю чистый и ползу по городу в поисках интересных мест.

В нашем городе никогда не угадаешь, где окажешься.

Двое

Именно тогда женщина захотела встать между нами. В мерзкой забегаловке на ВДНХ мы накачивались дешевым вином, впитывали запах шашлыка и разглядывали ее высокую грудь. Цыгане затянули очередную душещипательную песню; свет слабо вздрагивал, шутки и каламбуры растворились в тяжелом прокуренном воздухе; топор рубил покорное мясо.

Она сама подсела к нам и уставилась своими бездонными зелеными глазами в мое изможденное лицо. Вскоре я удостоился чести дотронуться до тонких неземных рук, обещавших возвращение мечты. Воспаленный мозг рисовал радужные картины: прогулки в каштановом парке, интимные признания, красное…

Образы посыпались, не успев сложиться в окончательную мозаику. Мой друг, сбросив такой привычный саван меланхолии, целовал женщину, прижимая к столу ее гибкое тело. Она сдавалась, позволяя все больше и больше…

Мы поехали к ней домой, и я ночевал на узком диване, уткнувшись головой в ноги.

Красное.

Он не мог смотреть на страдания своего друга и свершил ритуал. Скрываться больше нет смысла -- я умираю, зараженный смертельной болезнью.

Сеанс

Сеанс начался внезапным погашением света -- шторы с грохотом закрыли окна, и на экране замелькали психобуквы. Наши руки замелькали во вскрытии бутылочного пива и баночного рома. Синхронно поднося емкости ко рту, мы обмыли первые кадры: рядом храпел какой-то возбупенс, периодически просыпаясь и крича: «Так им и надо»; сзади раздавались подозрительные шорохи и постанывания; кто-то застрял в лифте соседнего дома. Изловчившись, я свернул шею, разглядывая наклонившийся силуэт… И в это время в зал вошел охранник;;; проследовал к последнему ряду и добрался до девушки. Она опешила от стража порядка и сомкнула зубы, о чем намекнул сдавленный всхлип сидевшего рядом панка. Кино интересневело. «Может, тоже встать в очередь», -- замельтешила крамольная мысль. Мой приятель достал из объемистого рюкзака сыр с чесноком, многочисленные бутылки и баночки. «Сколь!» Переведя дух, я обернулся в предвкушении кровавой развязки. «Майн готт!» Зал был пуст. Исчез даже фашиствующий старичок. Я с трудом не захлебнулся и уставился на экран. Показывали меня. «Шайсэ». Приятель тоже исчез с рюкзачком, сыром и пивом.

Я рванул к выходу, дальше по коридору и вниз по лестнице. Вокруг усиливалось шипение и потрескивание. Мелькало и темнело. Я бежал быстрее с.

Щелчок. Меня разорвало на части. Сеанс начался внезапно.

То что могло случиться

Рассвет темнее ночи. Затмение. Заполнит пустоту. Заменит то, что могло случиться. Ты осталась, но меня уже нет в местах наших встреч.

Метромост, страшные тайны, желание самоубийства, а весна берет свое -- в воздухе кружится пух, словно снег в шкатулке. Жарко, но меня бьет озноб -- снег и зима. Я не чувствую своего дыхания: так долго учась жить, в одночасье растерял весь запал.

Я вспоминаю чудесные цвета, признания и истории, поцелуи, ночи светлее дня…Ни одной черной мысли или подозрения.

Затмение. Заполнит пустоту. Заменит то, что могло случиться.

Первая любовь

Не то, чтобы она оказалась намного старше: всего лишь несколько лет, но, когда тебе нет и двадцати -- это воспринимается как откровение. Начав с разговоров о литературе, мы перешли к более тесному знакомству: танцы позволяли глазам делать свое дело, а рукам -- свое. Поначалу я несколько смущался, но алкоголь и явная заинтересованность девушки помогли преодолеть скованность. Вскоре, нам было уже абсолютно наплевать на окружающих -- я прижал ее к стене, одной рукой нащупывал гладкую поверхность трусиков, скрытых платьем, другой рукой сжимал набухший сосок; поцелуи становились все жарче, тела трепетали в судороге желания.

Мой первый сексуальный опыт закончился молниеносным взрывом -- даже не успел понять, что к чему. Дальнейшее объяснение я получил где-то через год от проститутки, а тогда… Девушка быстро исчезла, я напился до потери сознания и больше ее не видел: на память остались лишь белые трусики, кстати, здорово помогшие в онанизме.

Целый год я чувствовал себя безнадежно влюбленным: думал только о той девушке; друзья сказали, что у нее есть парень, впрочем, я и не собирался встречаться, лишь думал, впадал в депрессию, практически ни чем не мог заниматься, заключив себя в тюрьму ее зеленых глаз; окружающий мир казался мне потускневшим и бессмысленным -- только стихи поддерживали тлеющий огонь. Наконец, выплюнув отчаяние на бумагу, я почувствовал себя свободным, готовым к продолжению.

Ландшафт-8

В который раз проделываю тот же самый путь. Прямо -- стадион, говорят, построенный на бывшем кладбище (сейчас лед растаял, за забором плещется серенькое море), справа -- медицинское училище, приятно посмотреть: навстречу толпами спешат на учебу девушки всех мастей. Обычно я замираю на несколько минут в созерцании и вспоминаю свои годы в институте. У нас в группе было совсем мало девчонок, но вскоре и вовсе осталась одна, так что на занятиях присутствовал исключительно мужской коллектив со всеми вытекающими оттуда последствиями. Отсутствие прекрасной половины человечества нагоняло тоску: я считал плитки на потолке, смотрел на снующие за окном машины… Визг тормозов не отвлекает меня от воспоминаний -- «лежачий полицейский» делает свое дело… Так вот, смотрел на машины, на мух, лениво ползающих по столам, на усталое лицо преподавателя, мучавшегося с мучающимися бездельниками, на узоры, оставляемые крошащимся мелом; изучал новые надписи на деревянных столах, находя отличнейшие рисунки. Если впадал в прострацию, то крапал непристойные стишки прямо в тетрадях с лекциями, а иногда и целые непристойные рассказы о том, что могло бы случиться в аудитории. Ну, а остальное: преферанс, пиво в полиэтиленовых пакетах, книжки Миллера, чемпионат группы по крестикам-ноликам, обсуждение спортивных событий, бесконечные анекдоты, просмотр проспектов, значков, стыренных с выставки, обмен аудиокассетами и порнофильмами, единственный журнал «Playboy» на толпу пускающих слюни студентов, обсуждения: прошедших дней рождений (как кто-то вышел в носках на улицу, или ходит теперь в чужой куртке), концертов («друззьа, наш клуб бэзалкагольный») или ночи в вытрезвителе («отливал у посольства, а там -- камеры»). Один парень из нашей группы имел доступ к стриптизу и пип-шоу, если он появлялся в институте, интересный день был нам обеспечен.

Я выхожу на платформу, обтирая плащом железную решетку, передо мной -- высокие каблуки, стройные ноги в бежевых колготках, бордовая юбка с офигительным разрезом, бежевая кофточка с серой вставкой. Стараюсь не свернуть голову, главное не упасть. Пробираюсь в киоск, беру спортивную газету -- на дорогу до работы. Как говорит мой одноклассник «Филин»: «И начались тяжелые кетаминовые будни».

Метро-2

По Сретинке к Чистым прудам и на Мясницкую: тихие улочки, бреду не спеша, осматривая витрины дорогих магазинов: антикварный -- выцветшие коробочки из-под зубного порошка, афиши старых книжных аукционов, открытки и статуэтки; обувной -- разноцветные туфли от 10000 рублей; модные аптеки, неоновые рекламы, бутики, многочисленные бары, рестораны; забавный клуб с синими, красными, зелеными комнатами и креслами, просвечивающими сквозь шторы; прохожие озабочены весенними женскими ножками; трамвай-трактир колесит по узкому кругу, немеряные цены отпугивают желающих выпить.

Вот уже и Чистые пруды. Вернее, грязный пруд, покрытый остатками льда. Щебенка хрустит по ногами. Бесчисленные кафе -- я сглатываю слюну, подхожу к музыкальному клубу. Там бесплатный сортир, но меня не пускают: сегодня членский вечер. Как-то плохо. Парень с длинными рыжими волосами делится сигаретой, странно на меня смотрит. Возможно, голубой.

Полуразрушенные дома, кривые улочки, стройки, тупики, автостоянки, помойки, закрытые ворота, навесы на цепях, несимметричные балконы, черные арки, авангардный музей, широкоплечие охранники у дверей ресторанов, огромный проспект: машины, машины, машины. Постоянный шум изменяет ход мыслей, разбивает очарование архитектуры. Метро заглатывает меня.

Когда нет денег -- это триллер

Бродить по городу без денег так же опасно, как и с ними. Горожане следят друг за другом.

На Садовом вокруг девушек в мини тотчас собирается толпа желающих поразвлечься, и попробуй докажи тут, что просто гуляешь, а не работаешь. Ко мне постоянно подбегают сутенеры: «Не хотите девочек? Недорого!» Я отвечаю: «Хочу, но... когда нет денег это триллер».

Захожу в магазин компакт-дисков, ставлю любимые блюзы, копошусь в каждом зале, надоедаю продавцам, наконец, они восклицают: «Вы берете или нет?» Я говорю: «Хочу, но... когда нет денег это триллер».

Невыносимо жарко. Время сиесты. Асфальт становится мягким, выползают огромные пауки и черепахи, кактусы сжимаются под палящим солнцем. Найти бы хоть один магазин с вентиляторами. Я вспоминаю время, когда был революционером, на такой вот жаре разбрасывал листовки, разносил макулатуру по домам на этой улице и орал всякую фигню -- между прочим, за фигню неплохо платили. У меня даже имелись наброски монументальных речей в поддержку различных кандидатов, составленных собственноручно. Скоро ведь опять выборы, может, пригодятся, а то ведь: «Когда нет денег это триллер».

Пятница

Сегодня пьем. Целый день пребываю в состоянии радостного возбуждения: работа выполняется легко и энергично, я заканчиваю раньше всех. Директор достает из кармана пачку денег и делает скупые наставления: «В общем, водка». Уже на улице меня догоняют истошные вопли брата: «Не забудь вискарь». В магазине меня знают -- каждую пятницу приношу стабильную прибыль.

Посасывая пиво, набиваю пакеты едой и бутылками, вылажу на липкую мостовую. Сную. Потею. Ловлю машину. «Мы едем не в ту сторону», -- кричу я через несколько минут водителю, он, наконец, понимает и тормозит. Случайно останавливаемся рядом с проституткой. Она подходит к окну, водила грязно ругается: «Мы еще столько не выпили». А по мне, так она ничего.

Но мы уже со всей дури несемся задним ходом, заворачиваем в нужный переулок, я стараюсь сохранить бутылки. Рулим по улочкам, водила то и дело вертит головой, жалуется на женщин, затрудняющих движение. Весна, что делать! Разговор на эту тему занимает нас до места назначения.

Захожу. Рабочий день еще не закончился. Достаю емкости, жратву, клиенты удивленно смотрят на представление. В мой каморке уже сидит брат с лимоном, кока-колой и стаканами. Он выхватывает вожделенную бутылку и пробует вкус виски. Я открываю еще пива из ящика в комнате директора. Сегодня можно все. Пятница.

Выставки

Чем я любил заниматься в свободное время, а раньше время всегда было свободным, так это ходить по выставкам с Майклом (который пьет кровь апельсинов). У нас разработалась целая стратегия бесплатного проникновения: различные ксивы (у Майкла их имелось предостаточно), значки, майки, кепки -- запросто можно прикинуться участником выставки, а не посетителем. Однако, подлинного мастерства мы достигли лишь в последние годы.

Любимой выставкой стала, конечно, «Интердринч» -- отрывались три года подряд. Чистые залы, даже хотелось поваляться, прикольные стаканчики и восхитительное освещение -- улыбка просто не сходила с моего лица. Обычно круг начинался с бочкового пива (чаще немецкого), потом шли вина, шампанское, ну, и в конце -- водка. После нескольких кругов наблюдалось легкое головокружение от успехов. На первой выставке мы встретили нашего бывшего работодателя, задолжавшего кучу денег -- он пробирался к стенду с крутой отечественной водкой. Увидев нас, «рабовладелец» схватил бутылку и побежал. То ли мы выглядели жестоко, то ли толпа жаждала отнять емкость, но должник исчез, как человек-невидимка. Майкл продолжил дискуссию. Кстати, мы с ним одинакового склада ума, то есть смеемся над одними и теми же вещами.

Главное -- никогда не покидать выставки с пустыми руками: пакеты, ручки, калькуляторы, батарейки -- этого добра мы уносили тоннами, а иногда даже выигрывали чего-нибудь стоящее, например, презервативы. Помню, после одного «дрынка» мы попали в караоке и пели несколько часов подряд. Столько я никогда не пил.

Иногда, Майкл подгонял девчонок, и мы показывали им тайны шоу-бизнеса, прикидывались прэссой, несли всякую чушь. Какие только названия журналов не рождались в воспаленном мозгу Майкла. Оглядываясь, я ужасаюсь.

Выставки -- это образ жизни, возможность выпить, а иногда и поесть, а также набраться информации. Я думаю, не организовать ли собственную выставку -- да хоть на улице! -- набрать вещей из дома, нарисовать к ним таблички. Главное, придумать, что раздавать, и люди потянутся. Может быть, бумагу с рассказами?

Ландшафт-9

Чтобы скоротать путь до метро, сегодня я пристроился за крашеной блондинкой в длинных черных сапогах, издали сильно смахивающих на чулки.

На ней была кожаная куртка и мини-юбка, замеченная мною не сразу. Длинные тонкие ноги на высоких каблуках делали такие шаги, что мне приходилось поторапливаться.

Девушка ничего не несла с собой, кроме маленького черного зонтика, я же волок пакет с книгами -- на Павелецкой открыли альтернативный книжный салон. Я потратил все деньги, имеющиеся в наличие: третий том Ницще («Воля к власти»), четвертый том Мандельштама, Буковский (для мастурбации), Милорад Павич («Пейзаж, нарисованный чаем» -- это круто), Норман Мейлер (интересно все-таки) и на десерт -- Борхес («Вавилонская библиотека»).

Настроение -- просто великолепное. Моя проводница вместо метро завернула в обувной. Слежу. Выбирает туфли. Тяжеловато с сапогами-то. Я смотрю в зеркала, стоящие снизу под углом и вижу много чего интересного. Настроение поднимается еще больше. Несколько таких же озабоченных, как я, повернули головы вниз. Я преодолеваю желание кое-чем заняться прямо в магазине. Мечтая, спускаюсь в метро. Книги. Сегодня только книги.

Кексы

Я устроился менеджером на завод по производству кексов: недавно женился и нуждался в работе как в воздухе, а тут друг как раз уволился и порекомендовал меня. Двенадцать часов телефона в день у черта на куличиках -- к концу недели я уже ни хрена не соображал. Звонить таким же горемыкам и предлагать кексы! Абсурд. К тому же зарплата на испытательный срок оказалась величиной неизвестной, ввиду чего я воровал каждый день по кексу, чтобы обеспечить ужин.

Кексовый коллектив подобрался странный. Все разбились на парочки и разговаривали только друг с другом, на новичков же смотрели косо, настороженно, я бы сказал. Раньше проходившие шутки, не помогали. «Влияет радиоактивная пыль с кексов», -- думал я, разглядывая плесневеющие контейнеры с корчившимся сроком годности.

За две недели я заполучил одного клиента, оказавшегося педиком, и нескольких сомневающихся. Вдобавок, произошел неприятный случай. Отдыхая от телефонных разговоров, я коротал время в Интернете, читая книжки Буковского. Тут меня подкараулил шеф: тихо подошел и уставился в компьютер: матерщина произвела на него неизгадимое впечатление.

Единственным светлым пятном в тягостном болоте кексопроизводства являлись перекуры. Мы собирались на скамейке в курилке и молча вдыхали клубы дыма. Иногда к нам присоединялась секретарша шефа, садилась, закинув ногу на ногу -- ручаюсь вам, там было на что посмотреть. Вскоре после моей промашки с Буковским я неожиданно оказался один на один с секретаршей. Курилка пустовала, мы мирно общались: беседа началась с жалоб на трудную жизнь, странности шефа, потом перешла на озабоченных маньяков. Девушка говорила все более откровенные вещи. Неожиданно, я заметил ее руку на своей ширинке. Выдержка грозилась покинуть страждущее тело, но ситуацию разрядил… конечно же, шеф, вызвавший меня на ковер. Со своим стояком, я, наверно, смотрелся смешно. Оказывается, сомневающиеся клиенты отказались от сделок со мной, запахло жареным. «Вы уволены без зарплаты», -- радостно рявкнул шеф.

Так я перестал быть кексом.

Разливное пиво

У шатких пластмассовых столиков я коротаю одинокие вечера. Впрочем, не совсем одинокие. Грязные, оборванные личности копошатся вокруг, клянча деньги; их речь бессвязна, многие с костылями, готовые проломить череп неугодным. Компанию обычно разбавляют несколько прилично одетых человек с одутловатыми лицами: набирают кучу пива, воблы и весело матерятся, обсуждая прошедший день. Женщины к этому месту не подходят -- их не видно ни в одном направлении .

Громкие крики. Мужик хвастается перед всеми членским билетом 1955 года -- истлевшей бумажкой с тоталитарными знаками; его товарищи тоже достают какие-то бумажки. Начинаются воспоминания. Меня все время толкают, но я не выпускаю из рук блокнот и пиво -- пластиковая радость. Подбегают озабоченные бомжи, разыскивают недопитые стаканы с пивом. Я слушаю:

-- Ерша, Ерша

-- Имею ли я право за восемь рублей

-- Да я стоял в мангале

Появляется паленая водка. Любопытные лезут ко мне в блокнот. Я отхожу к синему забору, ставлю пиво на плиту. Рядом странная женщина разбегается и прыгает на жестяную банку из-под кока-колы. Раза с десятого продавливает ее и начинает искать следующую. Темнеет. Милиционеры домогаются до цветочницы, люди спешат с работы домой. Я никуда не спешу.

На хрен мне Таня!

Ночью меня не покидала мысль: что-то важное упущено. Блуждая среди кратеров, красных пустынь и черных фигур, я искал выход из лабиринта. Открыв глаза, еще не в состоянии пошевелиться, я уставился на календарь. Сегодня пятница. Разгадка близка. Мозг пронзила отчаянная мысль: «вчера я должен был поехать с Таней в пансионат "Истра"». Опоздал! Все кончено! Девушка натворит бог знает что в мое отсутствие. Единственное спасение -- может быть, она заболела и осталась дома.

Я попытался встать, но руки и ноги онемели, беспомощное тело рухнуло на пол: перекатываясь, оно доползло до телефона. Через час номер набрался. Мой голос спросил Таню, но никто не ответил…

Неподвижность отпустила к обеду: я поел холодного картофеля, собрал рюкзак и поспешил на вокзал. Точного места не знал, поэтому, определив трапецию поисков, вышел где-то за пятидесятым километром. О, счастье, прямо на станции висела карта местности. Я выбрал нужный автобус и нашел остановку. На этом удача резко закончилась. Еще не исполнилось шести часов, а автобусы уже не сновали -- пришлось ловить машину. Километров через десять меня высадили из «Запорожца» неизвестно где. Проведя допрос местных жителей, я отправился почти назад. Тут пригодился верный косячок: заныкавшись на стройке, закурил. Озабоченные строители испортили ритуал, заставили сильно нервничать; я прятался от них за бараками и, наверно, выглядел смешно, бегая туда-сюда. Закат остановил недоразумение. Снова в дорогу!

В деревне мне попалась отличная проводница -- девушка лет пятнадцати в ситцевом платьице, весьма живая и непосредственная, жаждущая довести до шоссе. Мы разговорились, она отказалась от последней бутылки пива из необъятного рюкзака и предложила зайти к ней, благо дом находился по пути. Тут я почему-то сел на измену. Деревья цеплялись за руки, небо опускалось все ниже -- выбора не оставалось, кроме как упасть на землю и ползти. Огромные овчарки заслоняли горизонт; желтая дорога; сухость…

Появились звезды. Сторож дачного поселка, поигрывая бутылкой самогона, рассказал, как идти дальше, поделился хлебом с колбасой. Я пообещал вернуться и поковылял к шоссе. Теперь автостоп не получился: километров через десять возникли река и мост, и я, испугавшись, побежал. Заболела нога, и бег получался хромой. Наконец, часа в два добрый самаритянин в виде огромного водителя грузовика сжалился и довез калеку до пансионата. Не пускали, не пускали. Разбираться не было сил, и я заснул прямо на крыльце.

Поправившись пивом и колбасой, я узнал, что попал… не в тот пансионат. Оказывается, их несколько с одинаковыми названиями. Вне разума! Что ж, вперед. В другие места. Автобус. Высадили. Снова автобус. Снова высадили. Пыль. Четырнадцать километров. Пешком. Я не поверил своим глазам, когда дошел до места и радостно заявил: «На меня вчера заказали номер». «Нету», -- последовал ответ. «Нас, студентов приехало много», -- нашелся я. «Студенты приезжают сегодня». Такая психоделия мне не понравилась. «Какой сегодня день». «Четверг», -- ответили мне. В недоумении я опустился на траву.

Толпа жизнерадостных идиотов проследовала с водкой и пивом мимо опешившего. Я выклянчил пивка и поплелся за разъяснениями. Таня не приехала -- возможно, решила, что я ее кинул. Еще, наверно, не поздно вернуться за деревенской девушкой.

Об известном писателе-2

Вечер, разорвавшийся множеством событий, трансформировался в тяжелое утро. Часов в двенадцать я обнаружил на столе банку рома: с похмелья в самый раз. Накинул куртку и в автобус. Толстые тетки напирали со всех сторон, дети жутко орали, солнце било прямо в лоб, словно не поздняя осень, а весна какая-то. Думал я, ожесточенно балансируя рукой, дабы не пролить драгоценный ром. Дети, меж тем, не унимались и обсуждали, как бы им стянуть с кладбища памятники. Наконец, мне удалось найти достойный объект наблюдения: девушка лет двадцати в огромных сапогах и юбке, заканчивающейся где-то посередине между бедром и коленом. Я пробился поближе и уставился на ляжки в черных колготках с узорами. Мир понемногу обретал более радостные краски. Мне повезло: девушка последовала в метро, так что, следя за ней, я одновременной ехал на встречу со своими друзьями -- Алексом и Егором, ехавшими на лекцию известного писателя.

Алекс и Егор постоянно смеялись, мы рванули за высокой блондинкой, явно писательницей. Пешком на черт знает какой этаж, в умопомрачительно набитой аудитории мы пристроились на полу, причем, я ближе всех к лектору.

Снизу так и хотелось ущипнуть какую-нибудь будущую писательницу: Алекс и Егор, похоже, в этом преуспели, а я нарывался на суровый взор лектора и лихорадочно делал пометки в блокноте. Устали сидеть мы порядочно, ноги дрожали, какой-то мудак открыл окно и мне основательно поддувало, да и в сортир хотелось. Не дотерпев, я с грохотом рванул к выходу, переступая тела и шурша. Вдобавок, моя спина уронила один большущий стенд, сделав неприятно присутствующим.

Свежий воздух направил в правильном направлении. Я купил рома и вернулся ждать. Первым показался писатель, быстро побежавший к своему мерседесу. Даже рома не захотел. Егор и Алекс появились следом, посмеиваясь. «Говно», -- подытожил Егор, -- «Пошли в бар».

«Я угощаю», -- обрадовал нас Алекс.

Ландшафт-10

Я вглядывался в ночную воду, но тебя там на этот раз не было. Тот же час, та же длинная луна, но что-то случилось в моем мире.

И я бросился в черное озеро, чтобы найти тебя. В тот миг еще не все было потеряно. Утром я очнулся на небольшой поляне, окруженной плотным кольцом деревьев.

Заблудился и к тому же промок.

Наваждение

Он проснулся с чувством нарастающей тревоги. Настал тот день, когда нужно было встречаться с Наташей. Сколько раз уже свидание переносилось: то он болел, то она пропадала неизвестно где… Вчерашний звонок прибавил ему решительности. «Решительность -- главное, чего не хватало для счастья», ведь из-за сомнений и бесконечных раздумий он оказался в незавидном положении -- последние встречи насквозь пронзали неудовлетворенностью и беспокойством. Веселая энергия и доброжелательность девушки странным образом превращались в расчетливость и даже коварство.

Он любил Наташу и одновременно боялся показаться несовременным и неинтересным. В своих долгих снах он проводил чудесные часы в раю, в полной гармонии со своей возлюбленной, но лишь только рассвет пробивался в комнату, касаясь спящего колючими руками, страдания начинались с новой силой. Проще всего было не встречаться, не цепенеть от пронзительных глаз с крупинками льда, не дрожать от прикосновения рук, бедер, не разглядывать соски, выпирающие сквозь прозрачную ткань; не думать о запретном. Но как раз последнее и не получалось. Оставаясь дома, он все равно чувствовал ее рядом, даже разговаривал с ней.

Появившись на час раньше назначенного времени на смотровой площадке, он курил сигарету за сигаретой, бегал туда-сюда и нервно сжимал пальцы. «Надо решиться, высказать ей все, разорвать смертельную сеть». Небо потемнело; тучи взорвались молниями.

Я наткнулся на Наташу в Праге -- она продавала сувениры в одном из затерявшихся посреди готических стен магазинчиков. Те же глаза, но лицо -- осунувшееся то ли от бессонницы, то ли от выпивки. Мы вспомнили совместные годы учебы, веселые проделки и философские беседы о смысле жизни и устройстве мира, я рассказывал, чем занимаются теперь наши общие знакомые. «Ты обеспокоена?» -- спросил я напоследок, догадываясь, что услышу в ответ.

«Мне часто снится один и тот же сон: мой бывший друг, ты его не знаешь, гоняется за мной по смотровой площадке, пытаясь задушить. Я просыпаюсь, задыхаясь. Cовсем замучалась,» -- поведала она.

Холодные иглы дождя пронзали тело улицы. Я купил сигарет и пошел к автобусной станции. Пальцы противно покалывало.

Чикаго

В дальней электричке ты прижимаешься ко мне. Нам по двадцать, мир светел и чист, я перебираю твои рыжие волосы, разглядывая ноги в черных колготках, оголенные мини-юбкой, сжимаю тебя до треска в костях. Все еще не разговаривая, мы целуемся, я сдираю с тебя колготки и черные трусики. Такая красивая мечта! За окном темно, вагон опустел, я пропустил свою станцию в последнем поезде. Ты молчишь, лишь глаза выдают происходящее: задрав тонкие ноги, я трахаю тебя на грязной скамье электрички. Вдали мелькают огни Чикаго…

Прыжок через бездну -- безнадежный прыжок.

Любимое сочетание -- солнце и холод.

Осень. Я в электричке, пишу стихи, а через разбитое окно крадется холод.

Стараюсь не замечать его, смотрю на солнце -- яркое, словно летнее, улыбается мне в ответ.

Появляется ощущение легкости, иллюзорности окружающих вещей:

Луч преломился, и думаешь ты:

До чего иллюзорен наш мир.

Настоящее только солнце, остальное -- лишь творение искусного мага.

Но вот я оказываюсь в городе, и карнавал начинается снова. Как трудно сохранить тишину в мире шума, как трудно сохранить лицо в мире масок, как трудно остаться невинным.

Прыжок через бездну -- безнадежный прыжок.

Когда убирают снег в городе, то трудно понять, какой наступает месяц. Холод становится постоянным. Злым и постоянным.

Холод и камень -- следующее сочетание.

В последнее время мало осталось зданий, собирающих свет и тепло. Большинство -- это духота, сумрак -- огромные каменные клетки. В них очень трудно творить, можно лишь переписывать, перебирать. Каменный холод и мы, застывшие в нем. Замерзшие сосны.

Прыжок через бездну -- безнадежный прыжок.

Ветер и шум.

Больше всего я люблю осенний лес: пестрые деревья, земля в чудных красках и мягкий шепот ветра. К сожалению, мне очень редко удается попасть в эту картину. Шум города оглушает, отнимает силы.

Наверное, однажды я брошу ручку и блокнот, лягу на мостовую и засну в потоке шума. И мне приснится солнце и ветер, и хрустальная радуга, ведущая к иным берегам.

Собираешь

Собираешь цветы для маленьких картинок: с арки балкона выплываешь в бирюзовое небо, разглядываешь тысячелетние облака, мягкие и бугристые; запах горького миндаля, ландышей и раннего утра; осиное гнездо, такое хрупкое, содержащее тайну, раскрывающуюся ударом палки; ветер, ветер, забирающийся под майку; старые тетради, неузнаваемые буквы, составление каталогов; словно в другое время и в другом месте много лет вперед это все еще ты, закрывающий усталые глаза морщинистой рукой, но картинки остаются, остается желание записывать, заглядывать, вдохнуть полную грудь воздуха и остаться одному в вечном созерцании.

Машины, отдаленные голоса и кран на кухне -- не здесь, не в настоящем. Огромный колодец, уходящий вверх; красный столп в песчинках неба; хрустальные руки солнца вынимают спящее сердце; сквозь пол распускаются цветы.

Ландшафт-11

Долгие, долгие ночи. Я встаю, и я ложусь спать, а за окном по-прежнему темно. И все дальше тот миг, когда, может быть, в последний раз, блеснул свет. Я все еще познаю мир, я все еще познаю себя -- но это уже скорее привычка, чем вдохновение.

Черные углы блеклых комнат. И долгие, долгие ночи.

Окорочка

Двенадцатиметровая машина с окорочками распахнула ледяные внутренности: коробки казались тверже кирпича; мы покурили и принялись за работу, не предвещавшую ничего хорошего. Мне досталось место вверху лестницы: окорочка летели с космической скоростью, я отбивался, переправляя тушки вниз, стараясь не упасть вместе с ними. Почти сразу же особо прыткая коробка засветила в лицо; нос героически покраснел, словно у мексиканского боксера. Сверху раздался титанический хохот, и полетели новые коробки. Мысли о деньгах и девчонках придавали мне энергию, но постепенно думать становилось все сложнее, дыхание сбивалось и прекращалось.

Перерыв наступил лишь часа через два, а может и больше. Молча покурили. Теперь я стоял внизу лестницы -- экая перемена. Основным желанием стал сон. Я не удерживался с коробками, сверху падали следующие, понемногу пространство вокруг обрастало окорочками. …Заживо погребенный: курицы вылезут из коробок и съедят меня…

Где-то за гранью усталости появилось иное измерение. Я попал в густой лес с экзотическими деревьями и птицами. Тепло и спокойно.

Пальцы уже не чувствовали холода коробок, практически не разгибались. Во время перекура по кругу пошла фляга коньяка.

В общем, справились мы быстрее, чем полагалось: солнце еще не очухалось. Хозяин даже дал свыше обещанного.

Вечером я с Анатолием на «запоре» отправился к проституткам…

«Почем окорочка», -- непристойно интересовался я, Анатолий суетился рядом, выбирая поприличнее. Девчонки не обижались и называли цену. Мы не обижались и перемещались в сторону от центра. В итоге, по сходной цене уломали одну на двоих: весьма пухлая невысокая блондинка, постоянно подхихикивающая толи по дурости, толи по жизни, о возрасте которой лучше было не задумываться. Уже заполночь ворвались к Анатолию в гараж, в смысле -- мощную ракушку, сваренную собственноручно моим талантливым другом. Анатолий настроил механизмы, и вместе с ночной прохладой мы открыли бормотуху. Девушка продолжала хихикать, возможно, обкуренная, демонстрируя нам новые чулки. Анатолий рылся в ящиках с инструментами в поисках презервативов.

В самый разгар веселья ракушка захлопнулась, и мы оказались в полной темноте. «Это он прикольно придумал», -- обрадовался я и обнял девушку. Но тут случилось страшное. Перед моими глазами в ярком свете возникли окорочка, заполняя все пространство. То, что я трогал, оказалось главным окорочком, к тому же кусающимся. Я забегал с дикими криками, бился об стены, швырялся пустыми бутылками бормотухи, дергал ручки и педальки, но выбраться наружу не мог. Где-то через час Анатолий открыл ракушку, и девушка рванула прочь с нашими деньгами, кровь от пореза бутылкой стекала по ее бедру. «Твою мать», -- сплюнул Анатолий, «опять ничего не вышло!» Оставалось немного технического спирта…

На Арбате закрыли глинтвейную

На Арбате закрыли глинтвейную. Красные кирпичи, запах шашлыка. Я прохожу по каменным квадратам в недоумении: и сям и тут выложены чьи-то имена, названия радиостанций и газет, а меня нет. Бродяги. Водка.

На Арбате закрыли глинтвейную. Какая-то странная символика прослеживается в моей жизни, мистика какая-то: места, куда я любил ходить, закрываются, а куда не любил -- - остаются. Что за спешка?

На Арбате закрыли глинтвейную. Богатый богатеет, а бедный беднеет. Чешское пиво 15 рублей? Так я вам и поверил. Стайка девиц с просвечивающими сквозь юбки трусиками и строгим господином с друзьями. Итальянский ресторан.

На Арбате закрыли глинтвейную. Теперь мне негде сидеть, остается лишь ходить, давя фонарики и разглядывая быстро сменяющиеся витрины.

Литературное кафе 2000 или как я перестал писать стихи

Вот. Поехали мы, значит, с Михалычем в литературное кафе. Новый век, все-таки, время выбираться из дыры, с песней пенной покорять мир, зажравшийся и заждавшийся двух гениев. Для усугубления весенней радости гении совершили налет на сельский ларек, вернее на пиво из ларька, и, шелестя рюкзачками, скользя по странно сохранившемуся снегу (надо сказать март уже заканчивался, а холод все никак), вскарабкались на платформу. Тут же нас окружили электрички и многочисленные торговцы с мешками. В их арсенале имелись: газеты (в основном несвежие), кеды (в основном б/у), носки, иголки и нитки для ремонта вышеупомянутых изделий, мусор, мешки для мусора, дэбильные раскраски и засохшие фломастеры к ним, ручки, из которых кто-то выпил чернила, карандаши из неизвестно чего, батарейки, будильники к ним, а также приемники (в том числе и радио), конфеты, нарды, соленые огурцы, пиво, мороженое… Устал перечислять. Поэтому мы залазили в вагон последними, чем он и воспользовался -- моя рука с рюкзачком частично оказалась вне пространства вагона. Меня посетили три жуткие мысли: первая -- хитрый ветер выхватит пиво, вторая -- не менее хитрые люди догонят поезд и тоже выхватят пиво, третья (самая ужасная) -- хитрый вагон откроет двери, и мы с Михалычем и пивом выпадем под рельсы и будем безжалостно раздавлены. От ужаса я онемел. Михалыч дергал стоп-кран, но тот только дергался и не работал. Лишь через две станции я непонятным образом телепортировал руку и пиво обратно. В ход пошли ключи. И стало легче слушать пьяный бред торговцев «наркотиками». Оставшийся путь мы искали стихи, которые должны были взять, но… Кроме вороха прошлогодних билетов ни фига не находилось. Наверное, я застелил помойное ведро гениальными виршами. В отчаянии пиво быстро опустошалось. Поезд затормозил, и через десять минут мы уже бежали по лужам.

Беда была одна, но какая! Мы не знали, где находится литературное кафе 2000. Выбравшись из-под земли, мы попали во все четыре стороны. Бомбардировка вопросами ни к чему не привела. Люди либо не знали, либо боялись. Пришлось штурмовать ларек в надежде о роме с колой.

Порядком подустав, мы зашли во двор. В тени мощных деревьев открывалась дверь, ведущая в кафе. По звукам гитары и голосам мы узнали запах пивка, а также, что дорога верна, цель близка. Но внутри нас ждал контроль. «Цель прихода», -- спросил он. «Мы из Мексики», -- ответил я. Лед сломался, и нас пустили. Гардероба, как водится, не было, так что мы вошли с нашими многочисленными карманами и начали набирать халявные книжечки. В зале с трудом нашлось свободное место, и в ход пошла водка. Цены кусались, нападали и грызли наши тугие тонкие кошельки, так что поесть не предвещалось. От голодной смерти нас спасли хиппи за соседним столиком -- поделились пирогом. Имена у них были крутые -- вроде гномов каких-то. В это время всех утомлял человек с гитарой: он что-то бормотал о поездах (ах поезда, поезда, я доеду до моста, там увижу я тебя, вот такая вот фигня) и сопел.

Поезда меня начали раздражать, и мы c Михалычем засвистели. Помогло, или сам собирался, но гитарист ушел. Следующими выступали поэтессы, я назвал их пиары-пеньюары, уж очень они оголялись. В воздухе запахло стриптизом.

Потом еще кто-то пел, кто-то голосил, я сейчас плохо помню, помню лишь прикольного мужика, который после каждой рифмы издавал ртом различные звуки, в том числе и неприличного свойства. Мы были в самом конце списка, и чтобы не заснуть я предложил найти боулинг. Мы обошли все столики, но ничего не нашли. Какое же кафе без боулинга? Нас спас один парень, вместо боулига он налил нам тэкилы, и я прочитал свое великое стихотворение «Я уехал бы в Мексику» (Я уехал бы в Мексику, а тебя бы с собою не взял по пустыне бродить с ружьем, слушай, я не шучу). У нас стали появляться поклонники, подливающие различного алкоголию. Я даже обменялся с ними своим несуществующим телефоном.

Михалыч исчез. В красном мареве всеобщего веселья я остался один. И тут начали выступать соседи-хиппи. Они по очереди читали что-то о розовых лошадках или слонах, слов я уже не разбирал. Чтобы окончательно не телепортироваться, я попытался залезть на сцену, но вместо этого упал. Потом еще.

Спас тогда меня Михалыч. Спасибо ему -- нашли дорогу домой. А вот стихи я больше не пишу. Гении нашему обществу не нужны.

P.S. А действительно ли это было Литературное кафе 2000, названия-то мы не видели.

Опять метро

Я стою, пошатываясь в вагоне метро. Искаженные жвачкой лица: читают газету, слушают плеер, говорят, перекрикивая монотонный стук колес; одинокие, смотрят друг на друга, может быть с надеждой; несколько целующихся парочек, несколько стариков и я со своими рассказами, размываемыми движением.

Ландшафт-12

Едем с другом в грузовичке. Места в кабинке заняты, и мы трясемся сзади с пивом -- зато доедем быстрее, чем на электричке. Проносятся правительственные машины, мы сплевываем на дорогу и бросаем окурки; мелькают крутые коттеджи, налепленные вплотную.

Спрыгиваем в нужном месте -- и через лес: противотанковые рвы, доты, превращенные в помойки, старые дубы. Неразработанный участок: затоплен водой, сосны, высокая трава. Мы копаем канал, чтобы вода ушла. На свежем воздухе вечное похмелье быстро выветривается. Отдыхаем, слушаем тишину -- пение птиц и скрип деревьев. Время замирает и в тоже время летит; уже вечереет. Друг рассказывает про рыбалку, как он выходил на лодке пораньше на середину реки проверять сети, мерцающие на рассвете, как ловил рыб подъемником, как мог целыми днями сидеть с удочкой -- я живо представляю себе эти картины.

Мы идем навстречу красному солнцу: маленькие домики, мексиканские плетеные ограды, блеяние коз, жирные утки и гуси.

Фестиваль пива

Димич раздобыл билеты на фестиваль пива. Летное поле встретило нас отвратительным звуком, миллионами милиции и очередями за пивом и в сортиры, расположенными на обочинах праздника. Два часа нерасслышанной музыки ушло на стояние у еле капающего краника, причем за это мы должны были заплатить. Но интересная вещь тоже приключилась: к Димычу пристроилась вполне симпатичная девица с нескромной просьбой купить пивка. Мой друг не умел отказывать и взял с нее деньги, а меня представил как Кирюху. Хотелось смеяться и смеялись в то время, как менты ели шашлыки.

Тут случился град: падали палатки, текло пиво, превращаясь в воду, разрывало зонтики, летали шашлыки, люди прикрывались коробками и срывали одежды; подогретые группиз танцевали теоретически голыми в грязном поле, вернее, голыми их делал дождь. Димыч прикрывал свою новую знакомую от холодных уколов стихии, я, как мог, помогал, но осторожно -- сегодня мы вели себя прилично.

Фестиваль прикрылся, и человеческая субстанция потекла к метро, но не пускали, и посылали, так что оказались мы в баре. Вернее, в дешевой байдени, провонявшей сыростью и потом. Бармен привычным жестом вышвырнул за шкирку двух алкашей, дабы расчистить нам место. Сильно дуло, мы офигели, а водка оказалась отстойная. Денег хватило еще и на плов. Выпили за искусство и поговорили весьма высокохудожественно. Потом девушка, запьянев, наскребла еще деньжат, мы купили пиво и поговорили… И перешли к более тесному знакомству. Немного ручек, немного ножек, чуть-чуть фантазии: Димыч уже договорился провожать ее до общежития. Собравшись с логикой, я снял с себя кепку и рюкзак, с ловкостью факира достав оттуда гжелку. Бааа. Забыли! Ходили с ней целый день, подвергаясь возможности внезапного ареста, даже не подозревая, что чудесная колба -- у меня за спиной. Димыч схватил ее зубами и начал действовать. Синхронно в подвальчик скатилась компания бродяг: два мужика и женщина лет сорока, неплохо выглядевшая, не смотря на довольно-таки пропитое лицо. Холодная погода не мешала ее перемещениям в легком открытом фиалковом платье, завораживающем мой взгляд. Я забыл про своих друзей, изучая складки и неровности ткани, промокшей и просвечивающей; различные бугорки и впадины, подъемы и спуски -- богатая пища для глаз. Так я и сидел со стаканом и стояком, а что было дальше, догадайтесь сами…

Экспедиция-1

Отдыхая на средиземноморье от ржавого города, я каждый день устраивал психоделические экспедиции. Ни одна из моих девиц не согласилась на рискованный поход в горы на сорокаградусной жаре.

Итак, подкрепившись ракией, настоянной на семи анисовых водках, нахлобучив мексиканскую шляпу, я покрался тончайшей тропинкой через апельсиновый сад. Тропинки не было. Огромные черепахи (размером с голову) выглядывали из-под апельсинов и пытались что-то сказать, видимо, предупредить. Я щелкал фотоаппаратом, приплясывая на камнях, очки болтались на странных веревочках, а ноги -- в сандалиях. Кстати, потом, проявляя фотографии, я обнаружил одни лишь черепа…

Впереди замаячило шоссе, преграждая путь в горы. Но предварительной преградой встала высокая трава, специально посеянная, чтобы отяготить мои странствия. Мачете я не имел, пришлось обходить чертов сухостой; справа появились непонятные хвойные создания. И… Огромная гадюка набросилась на мою тень, я увидел на деревьях страшные гнезда, и, отбиваясь аппаратом, побежал. Стая гадюк шуршала сзади, меня шатало, я играл в футбол черепахами, ящерки высовывали языки из-за камней, солнце готовило себе ужин.

Я очутился возле мечети. Турки смотрели отовсюду. «Сегодня охота на неверных», -- испугался я и снова помчался. Остановился лишь когда обогнал велосипед. Кругом сновали туристы на взятых напрокат мопедах и велосипедах, а я уже еле дышал.

Сфотографировав себя, я увидел мостик через дорогу, маленький такой, древний. Вперед по развалившимся ступенькам! Шляпу сорвало непонятно откуда взявшимися высоковольтными проводами. Я вернулся в исходную точку, а впереди маячила дорога в горы, может быть, Олимп ждал очередного героя, к сожалению, вынужденного временно остановиться. Ничего, в следующий раз я возьму карабин и устрою охоту.

Дебри

Идешь по лесу, забираешься в самые дебри, тебя хлещет по пяткам, по лицу, срывает шляпу, комары облепляют открытые участки тела, паутина свисает синими нитками, но ты все равно лезешь под елки, сбивая сучья, радуясь, что сапоги защищают от гадюк: ты ищешь грибы -- они уводят ближе и ближе к болоту; вязкий мох, серебристые ветви, ты попадаешь в сказку и есть время записать то, что видишь в блокнот, пока трясина еще не поглотила руки.

Октябрь

Октябрь. Листья не успевают шуршать под ногами: злые дворники тотчас сгребают упавшее в специальные кучи. А вот и я -- стою у памятника Ленина на «Октябрьской», прячусь в клетчатый шарф. Холодновато, хотя солнце еще не покинуло эти края. Мысленно переношусь лет на десять назад: тот же памятник окружали толпы меняющихся наклейками -- я проводил здесь, да еще на Сухаревской большую часть свободного времени. Проблемы сводились лишь к обмену наклеек. Правда, пару раз дело дошло до драки, но как же без нее-то!

Да. Вот на этих самых скамейках. Они памятны еще тем, что лет через пять я ночевал на них, не успев дойти до дома после концерта. Направо -- Якиманка, где я работал, налево -- больница, где лежал на предмет головы, да еще и магазин «Мелодия» поблизости -- любимое место встречи с девчонкой из нашего института. Такие до боли знакомые места! Но я через переход -- прямо, а тут как раз парк скульптур. Смотрю через решетки. Приятно, черт возьми. Дальше -- вход уже в другой парк. Где-то здесь мы напились на первом курсе. «Ментовка» забрала одного, но потом на ходу он был зверски выброшен из машины. С тех пор я не хожу в культурные парки.

А вот и ЦДХ: большие залы с картинами, скульптурами… и жуткая духота. Гм, вечные поиски красоты. Впрочем, в последние годы я больше попадаю на концерты: садишься с пивом на последний ряд, видно зал, кто чем занимается, да и акустика получше. Сегодня вот Федор Чистяков выступает. И его замечательный баян. Как же я хотел попасть на такой концерт лет десять назад, да я бы, наверное, на сцену прорвался от счастья. Сейчас же, сижу, пишу, что вы прочитаете, тихо радуясь. Вот так!

Ландшафт-13

Сейчас время, когда ты можешь делать все, что захочется. Некая иллюзия могущества. Путешествовать, знакомиться с интересными людьми, не спать много ночей подряд, пьянствовать и сохранять бодрость духа, очаровывать девушек и сам быть очарованным, читать абсолютно разные книги, выбирать музыку, которую прослушаешь до конца жизни: время вооружаться, забирать, впитывать…

Квартира

До того, как съехать на окраину, я жил с Алексом. Мы познакомились в стройотряде: месили бетон, клали асфальт, работали отбойниками и всякими лопатами (я до сих пор в ночных кошмарах разгружаю щебенку), пили медовуху и мечтали о деньгах. Вернувшись, мы тут же сняли квартиру: старушенция отдала ключи, схватила кошек и отвалила. Тут то все и началось. Я устроился работать грузчиком: таскал плиты, прочую ху@ню; Алекс тоже не терял время -- дрочил в конторе, а вечером мы брали пива, врубали гитары и орали. Это называлось записью концептуального альбома, иногда приходили сессионные музыканты с травкой, и мы швырялись пустыми бутылками с балкона, танцевали на битых стеклах, после чего глушили водку. Конечно, были и девочки. Правда, долго они в таком бардаке не задерживались -- я даже не помню их имена.

Памятными событиями стали приезды Димыча. Тут уж просто дебошем дело не ограничивалось -- последний поезд метро был к нашим услугам, мы доезжали до центра, куралесили всю ночь по старым улочкам, Димыч спускал зарплату и исчезал с одной из девиц на Тверской. Утром я блевал в аккуратных парках или подъездах с кодовыми замками, всегда один, без денег и понятия, где я очутился. С помощью добрых самаритян я доходил до работы, конечно, сильно опаздывал, на полусогнутых вваливался в каморку и засыпал, грузчики радостно смотрели на меня, уже поддавши йогурта. Как потом я умудрялся работать -- ума не приложу, сейчас такое кажется невозможным. Вдобавок, вечером начинались игры в футбол на только что уложенных плитах, после этого я в состоянии зомби возвращался к Алексу.

Иногда Димыч приезжал с очередной девушкой, покупал жратву, бухло, напаивал нас и ночью отправлял на пару часов. Такие прогулки назывались «смерть соседям». Мы бегали с гитарами, вопили как потерпевшие, потом спали на гудронной траве у гаражей, утром Димыч встречал наши опухшие лица пивом. Да, веселенькая была жизнь.

Когда рядом с домом открылась репетиционная база, мы внезапно оказались там и отрывались с барабанами -- сбывалась многолетняя мечта. Начала получаться кое-какая музычка, нас почти уже позвали выступать в клуб, пообещали даже денег, но тут база грохнулась (сейчас на ее месте комитет по делам молодежи), не выдержав паров алкоголя, а без барабанов мы быстро катапультировались. Начался творческий кризис.

Квартира катастрофически напоминала помойку. Хорошо, что мы заплатили старушке за полгода вперед, и она не появлялась проверить наш бордель. Мы часто забывали выключать воду, на полу оставались лужи, тарелки и жратва валялись в комнатах вперемешку с кассетами и книжками Буковского, тараканы и какие-то зверки сновали по постели, устраивая спринтерские забеги.

Гости всегда оставались ночевать, что-то приносили или уносили, вещи циркулировали по странной траектории. Вдобавок ко всему, нас синхронно уволили с работы: энтропия нарастала.

Добрые друзья не давали безработным умереть с голоду и иссохнуть от жажды, лето не заканчивалось, наркотики тоже, лишь крыша потихоньку стала съезжать. Первым сломался Алекс -- он уехал в деревню восстанавливать потерянное здоровье и писать сельские зарисовки. Я остался один против квартиры, целые недели стирались из моей памяти, я забывал, что пишу, впадал в депрессию, выбрасывал магнитофон, пытался поджечь гитару и кассеты, когда это не получилось, свалил все вещи в одну кучу в центре комнаты и устроил большой жертвенный костер… Тут явилась хозяйка квартиры и спасение 911…

Я до сих пор не могу восстановить обуглившиеся кассеты с нашим концептуальным альбомом.

Напишу-ка я

Напишу-ка я о природе. Гуляю по лесу, запах желудей, листьев, рядом бурлит речка, пиво в рюкзаке еще теплое. «Вот черт», -- деревья-то пронумерованы, кто-то считал лес. Сажусь на пенек, смотрю на скрюченные ветки дубов - вечером при свете луны здесь, наверное, жутковато. Люди проходят по аллее до моего пенька, а потом поворачивают назад. Может, я неправильно выгляжу? Сегодня от меня ушла очередная девушка. Пиво кончилось, урн нигде нет. Красные полоски заката. Я собираю в пакет листья застелить пустую постель.

Ландшафт последний

Слышишь, вспоминаешь, сравниваешь, кажется, ты сам становишься участником событий столь милых твоему сердцу. Вот ты уже рассказываешь друзьям о своих выдуманных любовных похождениях, но знает ли кто-нибудь, что это вымысел? У людей в памяти остаются лишь смутные очертания, дальше они сами дорисовывают картину, главное -- подбросить несколько штрихов.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Сергей Косецкий

ЛАНДШАФТЫ

Ландшафт-1

Солнечные нити

Грибы

Заброшенный дом

Провода гудят

Ландшафт-2

Волжская

Туалеты и встречи

Там…

Об известном писателе-1

Ландшафт-3

Трактат о печатной машинке и клавиатуре

Что можно делать в каморке?

Пересечения

Только один раз

Ландшафт-4

Обертка

Инкрустации

Бензоколонка

«Лестницы»

Ландшафт-5

Метро-1

19 августа 1994

Футбол

Дмитров

Ландшафт-6

Поэзия

Разговоры

Подруги

Чтения

Ландшафт-7

Двое

Сеанс

То что могло случиться

Первая любовь

Ландшафт-8

Метро-2

Когда нет денег -- это триллер

Пятница

Выставки

Ландшафт-9

Кексы

Разливное пиво

На хрен мне Таня!

Об известном писателе-2

Ландшафт-10

Наваждение

Чикаго

Прыжок через бездну -- безнадежный прыжок.

Собираешь

Ландшафт-11

Окорочка

На Арбате закрыли глинтвейную

Литературное кафе 2000 или как я перестал писать стихи

Опять метро

Ландшафт-12

Фестиваль пива

Экспедиция-1

Дебри

Октябрь

Ландшафт-13

Квартира

Напишу-ка я

Ландшафт последний

Speaking In Tongues
Лавка Языков