Я познакомился с Мигелем чуть ли не в первый день приезда
в Монреаль, если не в 1994-м, то, по крайней мере, -- в начале 1995 года.
Это был интеллигентный, симпатичный человек, похожий на учителя или профессора.
Так потом и оказалось: его кормило преподавание в школе. Длинные слегка
поседевшие волосы, очки, фигура, высокий рост делали его чем-то похожим
то ли на Джона Леннона, то ли на кого-то другого из рок-божков шестидесятых-семидесятых.
Во всем его облике была какая-то вкрадчивая мягкость, наполненная скрытой
энергией и взрывчатостью. Его мягкий английский выдавал «полуфранкофона»
и «аллофона». Оказалось, что с женой и с рядом друзей он говорит в основном
по-французски.
Мигель -- сын испанских иммигрантов, его привезли в Монреаль
совсем маленьким ребенком. Его сформировала среда шестидесятых-семидесятых
Монреаля, этого загадочного, шикарного, космополитичного города. Среди
его однокашников были ставшие потом известными личности, например, Леонард
Коэн; Мигель всеми своими корнями уходит в эту богатую культурную почву.
Разные стороны его дарования раскрывались передо мной
постепенно, шаг за шагом. С каждым вечером, проведенным с ним в прокуренном
салоне его двухэтажного дома, с каждой новой выпитой бутылкой, с каждым
посещением какого-нибудь очередного кафе или ресторанчика мне открывались
новые глубины его эрудиции, его магической легкости в общении и творчестве.
Он был блестящим, многогранным собеседником, с потрясающим юмором и остроумием.
При этом ему была присуща природная простота, там, что забывалось, что
перед тобой человек, в совершенстве владеющий тремя языками (испанским,
английским и французским) -- не как иностранными, а как родными. Он ненавязчиво
подстраивался под уровень собеседника, прощая незнание испанского, имен,
терминов. Я поочередно открывал, что он -- талантливый художник, интересный
и своеобразный, профессиональный компьютерный дизайнер, потрясающий прозаик,
чей роман «Mercurial Doll» надолго стал моей настольной книгой. Мы с ним
написали несколько удачных рок-песен, но я до недавнего времени по непонятным
причинам как-то упускал из виду его поэзию, существовавшую как бы на другой
планете.
В отличие от прозы, он никогда не издавал свою поэзию,
хотя она давно и хорошо известна в некоторых поэтических кругах Северной
Америки. Месяца два назад по моей просьбе он прислал мне довольно большую
подборку своих стихов, и я сделал первые переводы.
Не скрою, последние стихи моего друга меня поразили --
как и сказочная перемена в самой его личности. Переводить стихи друзей
часто трудно, нелегко абстрагироваться от осязаемой реальной личности и
своих стереотипов о ней. Другие поэты из моего окружения (Херберт
Аронофф, Жак Куртье и другие) мной переводятся «легче», трудно сказать,
почему.
Мои переводы -- это, скорее, попытка привлечь внимание
к поэзии Ламиэля, с надеждой, что за мной придут другие.
Л.Г.
ПЕРЕСМОТР
мне говорили: океан слишком обширен
и все же я плыву на удивленье спокойно
в этой наблюдаемой со спутников пустоте
отражающей (для моего личного развития)
солнечные щупальца знания
я вижу то что хочу а не то что мне нужно
и время течет неопределенней чем когда бы то ни было
всего лишь копошусь извиваюсь в пространстве
достаточно чтобы делать вид что дышу
так случайное зеркало подергивается
лоскутным туманом иллюзий
удачливых дней с очевидным
меню взгляда со стороны
я относительно счастлив
тем временем эта пустота
собирает более глубокие краски
как будто все пересмотрено
поднимаю свой влажный рот
немного выше воды
спросить кто играет струнами моей жизни
ЧУЖАК
«Почему-то друзья и любимые вкладывают намерения в мой рот;
разве я говорю на иностранном языке, который один понимаю?
Недоумения не устают освещать фейерверки на планете Марс
(1),
пока безымянные сателлиты приближаются, чтобы размешать пепел
слов во рту у меня. Кто же сотрет написанное на доске?
Новому алфавиту должны обучить отщепенца, которым я стал»
МОНРЕАЛЬ ВОЗРОЖДАЕТ МЕНЯ
мимикрия этого города доводит любовь до совершенства
города с оцепеневшим потоком ночной жизни
изысканным сердцебиением и очевидным теплом
как только тротуары подсохли в начале апреля
и одежды пишущего сброшены глаза фиксируют
новорожденные цвета и тела выставляемые напоказ
для инспекции внутренней работы закупоренных артерий
улыбки так раскованы-открыты что проницают
ее преходящие цветы с дерзким уважением
и когда я сижу на террасе кафе
жизнь напыщенно демонстрирует свою красоту
дразнящими жестами благородно направленными
даже на таких совершенно посторонних как я: без дискриминации
вижу волны причесок расчесанных прикосновением ее пальцев
и боковое зрение застывает на констатации
раскрашивая как эту расплывчатую тень все движения
от пятнистого импрессионизма до сценической игры
этот гипперреализм румянцем на моей чувствительной стене
каждый вдох вторгается в мои иссохшие легкие
вызывая бесконечное облегчение независимость обращаемую
в снабжение кислородом без усилий в легко врачующую радость
тут нечто большее, чем брожение солода в ее блондинистом пиве
пузырящем проекции крови за пределами очевидной правды
на магии настоян каждый булыжник случайности
что мостит меня свежими фразами уличной мудрости
когда я дрейфую вниз по бульвару ключ в руке
я -- каждый мужчина на Плато Мон-Ройяль
которого удача пристегивает к противоположному полу
зима достойна своей суровости если молодость -- ее исход
и лунная пыль как червь на треснувшем сюртуке асфальта
ДЕЗОРГАНИЗОВАННАЯ КАНВА
хромированные фотографии
собирают пыль
губы засорены водяными вопросами
наше сознание бьется в конвульсиях
каждое разрезано скальпелем стариков
умерших чтобы освободить время
от отца к сыну
теперь мы водим пальцами по воде
хрустальных ручьев в райском чистилище
где писания плывут как бумажные лодочки
слизывая ранние слезы
в то время как другие проскребывают колени
избавляясь от улик
1. Марс -- символ мужчин, Венера --
женщин (примеч. переводчика).