Speaking In Tongues
Лавка Языков

Мигель ЛАМИЭЛЬ

ОБ АВТОРЕ

Я познакомился с Мигелем чуть ли не в первый день приезда в Монреаль, если не в 1994-м, то, по крайней мере, -- в начале 1995 года. Это был интеллигентный, симпатичный человек, похожий на учителя или профессора. Так потом и оказалось: его кормило преподавание в школе. Длинные слегка поседевшие волосы, очки, фигура, высокий рост делали его чем-то похожим то ли на Джона Леннона, то ли на кого-то другого из рок-божков шестидесятых-семидесятых. Во всем его облике была какая-то вкрадчивая мягкость, наполненная скрытой энергией и взрывчатостью. Его мягкий английский выдавал «полуфранкофона» и «аллофона». Оказалось, что с женой и с рядом друзей он говорит в основном по-французски.

Мигель -- сын испанских иммигрантов, его привезли в Монреаль совсем маленьким ребенком. Его сформировала среда шестидесятых-семидесятых Монреаля, этого загадочного, шикарного, космополитичного города. Среди его однокашников были ставшие потом известными личности, например, Леонард Коэн; Мигель всеми своими корнями уходит в эту богатую культурную почву.

Разные стороны его дарования раскрывались передо мной постепенно, шаг за шагом. С каждым вечером, проведенным с ним в прокуренном салоне его двухэтажного дома, с каждой новой выпитой бутылкой, с каждым посещением какого-нибудь очередного кафе или ресторанчика мне открывались новые глубины его эрудиции, его магической легкости в общении и творчестве. Он был блестящим, многогранным собеседником, с потрясающим юмором и остроумием. При этом ему была присуща природная простота, там, что забывалось, что перед тобой человек, в совершенстве владеющий тремя языками (испанским, английским и французским) -- не как иностранными, а как родными. Он ненавязчиво подстраивался под уровень собеседника, прощая незнание испанского, имен, терминов. Я поочередно открывал, что он -- талантливый художник, интересный и своеобразный, профессиональный компьютерный дизайнер, потрясающий прозаик, чей роман «Mercurial Doll» надолго стал моей настольной книгой. Мы с ним написали несколько удачных рок-песен, но я до недавнего времени по непонятным причинам как-то упускал из виду его поэзию, существовавшую как бы на другой планете.

В отличие от прозы, он никогда не издавал свою поэзию, хотя она давно и хорошо известна в некоторых поэтических кругах Северной Америки. Месяца два назад по моей просьбе он прислал мне довольно большую подборку своих стихов, и я сделал первые переводы.

Не скрою, последние стихи моего друга меня поразили -- как и сказочная перемена в самой его личности. Переводить стихи друзей часто трудно, нелегко абстрагироваться от осязаемой реальной личности и своих стереотипов о ней. Другие поэты из моего окружения (Херберт Аронофф, Жак Куртье и другие) мной переводятся «легче», трудно сказать, почему.

Мои переводы -- это, скорее, попытка привлечь внимание к поэзии Ламиэля, с надеждой, что за мной придут другие.

Л.Г.

ПЕРЕСМОТР

мне говорили: океан слишком обширен

и все же я плыву на удивленье спокойно

в этой наблюдаемой со спутников пустоте

отражающей (для моего личного развития)

солнечные щупальца знания

я вижу то что хочу а не то что мне нужно

и время течет неопределенней чем когда бы то ни было

всего лишь копошусь извиваюсь в пространстве

достаточно чтобы делать вид что дышу

так случайное зеркало подергивается

лоскутным туманом иллюзий

удачливых дней с очевидным

меню взгляда со стороны

я относительно счастлив

тем временем эта пустота

собирает более глубокие краски

как будто все пересмотрено

поднимаю свой влажный рот

немного выше воды

спросить кто играет струнами моей жизни

ЧУЖАК

«Почему-то друзья и любимые вкладывают намерения в мой рот;

разве я говорю на иностранном языке, который один понимаю?

Недоумения не устают освещать фейерверки на планете Марс⁽¹⁾,

пока безымянные сателлиты приближаются, чтобы размешать пепел

слов во рту у меня. Кто же сотрет написанное на доске?

Новому алфавиту должны обучить отщепенца, которым я стал»

МОНРЕАЛЬ ВОЗРОЖДАЕТ МЕНЯ

мимикрия этого города доводит любовь до совершенства

города с оцепеневшим потоком ночной жизни

изысканным сердцебиением и очевидным теплом

как только тротуары подсохли в начале апреля

и одежды пишущего сброшены глаза фиксируют

новорожденные цвета и тела выставляемые напоказ

для инспекции внутренней работы закупоренных артерий

улыбки так раскованы-открыты что проницают

ее преходящие цветы с дерзким уважением

и когда я сижу на террасе кафе

жизнь напыщенно демонстрирует свою красоту

дразнящими жестами благородно направленными

даже на таких совершенно посторонних как я: без дискриминации

вижу волны причесок расчесанных прикосновением ее пальцев

и боковое зрение застывает на констатации

раскрашивая как эту расплывчатую тень все движения

от пятнистого импрессионизма до сценической игры

этот гипперреализм румянцем на моей чувствительной стене

каждый вдох вторгается в мои иссохшие легкие

вызывая бесконечное облегчение независимость обращаемую

в снабжение кислородом без усилий в легко врачующую радость

тут нечто большее, чем брожение солода в ее блондинистом пиве

пузырящем проекции крови за пределами очевидной правды

на магии настоян каждый булыжник случайности

что мостит меня свежими фразами уличной мудрости

когда я дрейфую вниз по бульвару ключ в руке

я -- каждый мужчина на Плато Мон-Ройяль

которого удача пристегивает к противоположному полу

зима достойна своей суровости если молодость -- ее исход

и лунная пыль как червь на треснувшем сюртуке асфальта

ДЕЗОРГАНИЗОВАННАЯ КАНВА

хромированные фотографии

собирают пыль

губы засорены водяными вопросами

наше сознание бьется в конвульсиях

каждое разрезано скальпелем стариков

умерших чтобы освободить время

от отца к сыну

теперь мы водим пальцами по воде

хрустальных ручьев в райском чистилище

где писания плывут как бумажные лодочки

слизывая ранние слезы

в то время как другие проскребывают колени

избавляясь от улик

1. Марс -- символ мужчин, Венера -- женщин (примеч. переводчика).