Speaking In Tongues
Лавка Языков

Виктор Шнейдер

«Трагедия Гамлета, датского принца»
(размышления через четыреста лет после премьеры)

4. Клавдий, принц датский

На самом деле его звали Фенгон. Шекспир, как будто следуя закону журналистской этики будущего, оставил почти неизменными имена исторических⁽¹⁾ лиц, хотя бы в общих чертах положительных -- принца Амлета и королевы Герут, но злодеев окрестил заново. (Так поступит и Фадеев, во всем прочем напоминающий Шекспира не слишком, когда исказит в своем романе одно только имя предателя молодогвардейцев.)

В творческой биографии самого стратфордца известен, по крайней мере, один случай переименования исторического персонажа именно с целью не пятнать честного имени: некий сэр Джон, из Олдкасла сделавшийся Фальстафом. В этом случае, правда, Шекспира вынудили протесты потомков Олдкасла. Фенгон-Клавдий же, как известно, остался бездетным. Новое прозвание получил от драматурга и «пострадавший» брат Фенгона Хорвендил, но из соображений, скорее всего, иных. Наследность имени принца должна была, видимо, служить и лишним косвенным подтверждением законности и естественности притязаний юного Гамлета на трон: дескать, уже при его рождении 30 лет назад⁽²⁾ было ясно, что датскую корону у Гамлета I примет Гамлет II .

Всё обстояло иначе.

После смерти правителя Ютландии Гервендила, повествует Саксон Грамматик, король датский Рёрик отдал эту область своего королевства во владение сыновьям покойного -- Хорвендилу и Фенгону (обоим вместе!) Почему не старшему, как велят все законы наследования? Во-первых, «отдал» уже говорит о том, что о наследовании тут заикаться не приходилось. Во-вторых, в VIII веке едва ли эти законы окончательно установились. В-третьих, ни Саксон, ни Бельфоре (пересказом которого, говорят, и пользовались Кид и Шекспир), ни, между прочим, сам Шекспир не говорят, что Хорвендил-Гамлет -- старший брат.⁽³⁾

Казалось бы, что нам до того, как было «на самом деле», если в пьесе Шекспира представлена другая версия происходящего? Гамлет, а затем и Клавдий правят всей Данией, а не какой-то одной её провинцией⁽⁴⁾, Гамлет-младший не женится на английской принцессе, да и вовсе до Англии не доплывает, и прочая, и прочая.

Всё бы так, но помимо фактов, измененных по сравнению с первоисточником и (отчасти именно поэтому) детально автором обговоренных, в пьесе полно недосказанностей. Частично мы уже объяснили их тем, что рассказчик Горацио сам не ведает каких-то обстоятельств. Другие ускользают от взора этого предтечи холмсовского доктора Уотсона как неинтересные и неважные. Но они существуют «на самом деле» и выдают себя в упоминаниях других героев, речи которых свидетель пристрастный, но объективный воспроизводит с протокольной точностью. Однако какие-то вещи, знание которых не помешало бы для понимания сюжета, не выдают себя и вовсе никак.

По аналогии с «Королём Лиром», неубедительную «конспективную» завязку которого комментаторы объясняют обычно тем, что шекспировский зритель, хорошо знакомый с данным сюжетом по спектаклям других трупп, не нуждался в долгих объяснениях, можно предположить, что и с «Гамлетом» у автора был тот же расчёт. Если так, то учитывать оставшиеся «за скобками» пьесы события и положения, описанные в первоисточниках, не только можно, но и нужно. Известный публике сюжет был непременным условием театрального представления со времени его (представления) рождения в древней Греции. Остается и поныне, судя по тому, что классические пьесы, которые желательно сперва прочитать, а потом уже идти смотреть, и до сих пор составляют ядро репертуара почти любого театра (просто «классикой» разные труппы считают разное). Может быть, дело тут не в традиции -- традиции сами по себе 3000 лет не живут -- а в самой природе данного искусства. Двух или трех часов, в течение которых мы из-за «четвертой стены» подглядываем чужую жизнь, обыкновенно решительно недостаточно, чтобы разобраться «с нуля» в чужих судьбах и характерах. Многие ли могут похвастаться, что поняли своего нового знакомого во время первой же, пусть даже трёхчасовой беседы, да так, что дальнейшие пятнадцать лет знакомства с ним никаких сюрпризов более не преподнесли? А ведь зрителю предлагается по большому счету именно это!

Конечно, если общие друзья заранее много нам об этом новом знакомом рассказывали, тогда другое дело... Роль этих общих друзей и играет первоисточник пьесы.

Так и в нынешних экранизациях либо театральных постановках (а чем иным были пьесы Шекспира?) хорошо бы знать литературную основу, и тогда окажется, что горячий взгляд Омара Шарифа на свечку в окне означает рождение в голове Юрия Живаго строк: «Мело, мело по всей земле...»; что волка, сидящего на камне в диснеевском мультике, зовут Акеллой, а сам камень -- Скалой Совета, а также, зачем и почему он там сидит; что... Продолжите список сами.

Итак, зрителю «Глобуса», пришедшему на представление новой трагедии, было заранее известно... Мы не знаем точно, что именно. Нет сомнений, что дошекспировская пьеса существовала, но, в отличие от pro-«Лира», pro-«Цезаря» и т.д. сама она не дошла до нас -- только отклики. Позже, когда шекспировский «Гамлет» обрел свою безумную популярность, заодно «подмяв» своих предшественников-конкурентов (те сошли со сцен), для широкой публики была переведена на английский язык с французского упоминавшаяся нами уже поэма Бельфоре: даже издательский рынок подтверждал потребность публики в литературной основе (она же и комментарий).

Читал ли Шекспир эту поэму или латинский источник, более древний, проделал ли эту работу «за него» Кид и написал пьесу-предшественницу шекспировской -- в конечном счете, не так уж важно: исходя из единого корня, все источники, которыми мог пользоваться стратфордец, для нас равноценные свидетели в «расследовании по делу» Гамлета. Вот то, что приключилось с историческим Амлетом после гибели его сценического протагониста, для нас и вправду значения иметь не может -- разве что как невоплощенная возможность развития судьбы принца, добейся он всё-таки своего... Но у нас есть на то пример поближе средневековой Дании -- император Павел Последний.

Кроме того, если уместно, обсуждая пушкинского «Бориса Годунова», говорить о реально жившем царе Борисе Фёдоровиче, то нечего стесняться и саксоновой «Истории», беседуя о «Гамлете».

Итак, два брата правили страной: Хорвендил был воеводой и проводил всё время в походах, так что вопросы мира решал, следовательно, Фенгон. В современном мире, таким образом, именно его мы бы назвали истинным правителем, а брата -- ну, министром обороны, главнокомандующим... Но в средние века доблесть государя мерилась иной меркой, чем теперь -- именно победоносного Хорвендила знала и любила страна. После же его победы над норвежским королем (не станем засорять статью именами-дубликатами, пусть остается Фортинбрасом) сюзерен, датский король Рёрик⁽⁵⁾ выдал за Хорвендила свою дочку⁽⁶⁾. Теперь положение номинально равных соправителей стало несравнимым: королевский зять, отец возможного наследника престола и -- его брат, регентствующий, пока полководец воюет. Эдакий принц Джон при Ричарде Львиное Сердце. Но и принц Джон не хотел отдавать власти развеселому героическому братцу, когда тот возвращался из крестовых походов: что смыслит он в мирном правлении, что знает о положении дел, состоянии налогов, нуждах страны? У Фенгона притязания на трон были к тому же куда более законно обоснованы, чем у принца Джона. Но кто помнит о том, кроме десятка законников? Сын Хорвендила и Геруты Амлет растет с полным ощущением себя наследником. Ясно, что Фенгон чувствует себя оттесненным от законно причитаюшегося престола, а в брате и его отпрыске видит узурпаторов. Что и остается ему, кроме как иронизировать над своим двойственным недокоролевским положением: «Мне требуется повышение по службе». Что бы там ни мнил о себе молокосос Гамлет, а после смерти Хорвендила власть законно перейдет ко второму соправителю. Но «покуда травка подрастет, лошадка с голоду умрет». Да, всё это цитаты из речей Гамлета в пьесе, но трудно не видеть, как схожи ситуации дяди и племянника. Тот же факт, что Клавдий много лет медлил, прежде чем совершить неизбежное убийство (и ведь ничто внешнее его не подтолкнуло, нигде нет никаких намеков, что ситуация изменилась за годы), подсказывает, что и характерами два этих близких родственника весьма схожи.

Я вновь заговорил здесь о Клавдии, а не о Фенгоне, и не случайно: почерпнув из Саксона недостававшие нам факты, мы снова воротились в границы пьесы. Ведь ничто выше рассказанное Шекспиру не противоречит. Даже намеки Гамлета на несправедливость, по которой трон достался не ему, почему-то незаметную и непонятную всем вокруг. Похоже, он рос, изрядно балуемый отцом, и воспринимал окружающий семейно-государственный расклад не слишком адекватно. Характером же пошел скорее в отцова брата: видимо, не ускорь нанесенная Лаэртом смертельная рана его решений, он колебался бы те же 30 лет, что и дядя Клавдий, прежде чем очистить для себя путь к престолу.

«Как можно сравнивать? -- воскликнете вы. -- Гамлет казнил коварного злодея, покушавшегося и на его жизнь (вспомним хотя бы письмо с просьбой о казни принца, которое везли Розенкранц и Гильденстерн)». Гамлет, можно сказать, заколол крысу. Клавдий же отравил человека неповинного и великого, являвшего собой «поистине такое сочетанье, где каждый бог вдавил свою печать, чтоб дать вселенной образ человека».

Не стоит, впрочем, слишком доверять дифирамбам покойному королю: со стороны Горацио -- весьма сдержанные -- они продиктованы нормальным этикетом («о мертвых -- или хорошо, или ничего»), а Гамлет, уж конечно, видел в любимом отце идеал вне зависимости от того, насколько это соответствовало действительности. Кстати, и зеркальный принцу Лаэрт превозносит убитого отца почти в тех же выражениях и так же неумеренно, а уж что за шельма был Полоний, мы наглядеться успели. При том и Гамлет, рассуждая здраво, не полагает, что отец его был святым: «Он человек был, человек во всем». Такой ли уж это комплимент, если вдуматься?

«Отец сражен был в грубом пресыщенье,

Когда его грехи цвели, как май;

Каков расчет с ним, знает только небо,

Но по тому, как можем мы судить,

С ним тяжело.»

Некоторое представление о далеком от ангельского характере Гамлета-старшего получаем и мы: по крайней мере, не слишком дипломатично вел он себя на переговорах, если «вспыхнув, швырнул Поляка из саней на лёд». Такого и Иван Грозный себе не позволял!

И всё же -- братоубийство, отравление беззащитно-спящего⁽⁷⁾, циничная женитьба на вдове брата --

«убийство гнусно по себе; но это

гнуснее всех и всех бесчеловечней».

А Клавдий... Клавдий считает тоже самое. Много лет он понукал себя, копил аргументы, что убийство необходимо: власть, любовь к Гертруде, те самые «цветущие, как май, грехи» короля -- неведомые нам непотребства⁽⁸⁾... Но когда дело сделано, он не может наслаждаться его плодами, он даже молиться не может -- так велик его ужас перед собственным преступлением! Не думаю, что этот монолог следует цитировать: кто его не помнит? Куда там Раскольникову! Хотя беда та же: обдумал, рассчитал, а «переступить через кровь» не смог -- совесть мучает. «Не могу молиться!» В устах человека, не развращенного ещё не только научным атеизмом, не только немецкой классической философией, но даже и Лютером -- это нам, нынешним, и не представитть, что за внутренняя трагедия!

Можно, глядя на муки Клавдия, представить теперь, как мучился бы Гамлет, удайся ему совершить свою месть безнаказанно. Он тоже не смог бы замолить свой грех. Тем более видя, что и горячо любимую мать он не осчастливил, сделав второй раз вдовою.

Конечно, беря ее в жены, Клавдий подкрепил законность своего царствования -- верный политический расчет. Любил ли он ее, сказать трудно. Похоже, что любил, при том что достиг уже тех лет, когда

«разгул в крови утих, -- он присмирел

И связан разумом.»

На безумство, на преступление, на убийство ради любви он бы не пошел. Но признаться Гертруде в содеянном и объяснить его любовью -- Грамматик и Бельфоре утверждают, что именно так он и поступил. Что же оставалось королеве? Как ни печально для Гамлета и для нас -- только одно: поверить. Потому что судьба вдовствующей корлевы -- монастырь. А Клавдий дает ей шанс царствовать и далее.

Для исторической (т.е. Саксоновой) Геруты мотив и достаточный: позже, почувствовав силу и волю к победе в сыне, эта датская Агриппина приняла его сторону и стала сообщницей уже в убийстве Фенгона. Гертруда у Шекспира -- существо несравненно более тонкое (в конце концов, родился же у нее Гамлет -- уже достаточная причина для уважения), ей не обойтись без мотивов психологических (помимо политического). Она молодая еще женщина, и так хочется верить, что способна еще вызывать роковую страсть, возвышающую до подвига и низвергающую до преступления. Так хочется верить, что способна и сама на безумную страсть, которая позволяет забыть и приличия, и себя... Именно поэтому (и не найти другой подоплеки) довели ее до истерики раскаяния неубедительные, детские, казалось бы, аргументы Гамлета. Там, где ей чудилась красота высоких чувств, сын показал: всем видно, что никакой любви тут нет и быть не может, а значит -- один холодный расчет, и самообман, не ставший обманом окружающих, рассыпался в прах.

Честно говоря, жалко Клавдия, не заработавшего любви попрочнее, чем рассыпающаяся от первого же тычка по самолюбию. Даже Анджелло, злодея из последовавшей за «Гамлетом» комедии «Мера за меру», жена любила куда преданней⁽⁹⁾. А ведь злодеяния Клавдия -- кроме одного, на основании которого, если смотреть глазами не Горацио, а, скажем, Полония, можно было бы построить свою трагедию «Клавдий, принц датский» (с философскими монологами «Быть или не быть» и «Бедный Йорик» над умирающим шутом) -- отнюдь не так очевидны. Злополучное (как оказалось, для Розенкранца и Гильденстерна, а не для Гамлета) письмо, вопреки всеобщей нашей уверенности, НЕ содержало приказа обезглавить принца. Сам он показывает Горацио это письмо,

«в котором так моей стращали жизнью,

Что тотчас по прочтеньи, без задержки,

Не посмотрев, наточен ли топор,

Мне прочь снесли бы голову.»

Если бы да кабы... Приказа не было. А воспринял ли бы английский король послание это так же, как затравленный и подавленный Гамлет -- ещё вопрос. Зато Гамлет, который на место письма опасного мог подложить любое иное, скажем, с требованием оказать ему, принцу, должный по сану почет, а сопровождающих «подателей сего» вытолкать взашей просто или посадить на цепь как помешанных, не задумываясь, отправил друзей на плаху. Да ещё сообщил Горацио, мол,

Они мне сердце не гнетут: их гибель

Их собственным вторженьем рождена.

Ничтожному опасно попадаться

Меж выпадов и пламенных клинков

Могучих недругов.

К кому относится восклицание Горацио после этих слов: «Ну и король!» -- к королю нынешнему или претенденту, уже и теперь, не достигнув власти, исповедующему знакомый нам по иным эпохам принцип: «Лес рубят -- щепки летят»?

Похоже, дядя и племянник -- «могучие недруги» -- достойны друг друга.

И похоже, наша галерея отражений (Гамлет -- Лаэрт -- Фортинбрас) пополнилась ещё одним зеркалом: Гамлет -- это Клавдий в юности, Клавдий -- это несвершившаяся перспектива Гамлета.

5. Могильщики и шут с ними...

1. Лица эти «историчны» лишь в том смысле, что встречаются в «Истории Дании» Саксона Грамматика, пусть бы и в части «Легенды». Забавно отметить, что историографа отделял от описываемых событий примерно такой же временной промежуток, как драматурга от него самого, а нас -- от драматурга.

2. Хорош юнец! Однако Гамлет студент, о «заре весны», то бишь юности принца говорит и Лаэрт... Вот каково брать шекспировскую хронологию в качестве единственного аргумента! Например, в вопросе «виновности» или «невиновности» Горацио. Конечно, из слов Офелии «дважды два месяца»/минуло со смерти короля/ следует, что между прибытием Горацио (когда принц восклицал: «Два месяца! И позабыт!») и появлением бродячей труппы (одновременно почти с Розенкранцем и Гильденстерном) времени прошло довольно. Но можно ли утверждать, что «два месяца» принца в первом акте не означали того же, что «нет и недели» во втором: риторическая форма выражения того, как вообще недавно умер любимый отец. Это соображение дает нам право не отвергнуть теорию, высказанную в главке второй, как однозначно ошибочную, но увы -- низвести её из единственно верной до одной из возможных трактовок в ряду других придется.

3. Уж не близнецы ли они? В этом случае особенно забавно звучит страстный монолог принца:

«На этих двух портретах лица братьев.

Смотрите, сколько прелести в одном [...]

Ваш первый муж. А это ваш второй,

Как колос, зараженный спорыньею,

В соседстве с чистым. Где у вас глаза?»

4. Эльсинор в провинцию эту не входит. Не был он и резиденцией датских королей -- ни в эпоху Амлета, ни в эпоху Шекспира. Лишь после обретения трагедией всемирной славы монархи Дании решили «подыграть» Шекспиру и устроили себе в неуютном замке Кронборг небольшие покои. Зато в Эльсиноре родился Саксон Грамматик, и не перенес ли Шекспир действие пьесы туда в дань памяти первого историографа Гамлетовой судьбы?

5. Родства Рёрика ни с Йориком, ни с Рюриком мне установить до сих пор не удалось, хотя второе созвучие и кажется неслучайным, а первое -- значимым. Вспомним, что нынешнего шута зовут Клаудио. Имя его -- слегка измененное имя его господина-короля. Традиция нарекать так шутов действительно существовала. И если Йорик (умерший в гамлетовом детстве, возможно еще до воцарения Гамлета старшего) -- это переиначенное «Рёрик», то это лишь подтверждает лишний раз, что хроникальный пласт контекста существовал в сознании Шекспира в момент написания.

6. При таком раскладе просто напрашивается трактовка событий, воплощенная в новом (уже в этом году вышедшем) романе Дж. Апдайка «Гертруда и Клавдий»: рано выданная за нелюбимого и не любящего её тирана, получившего «в приданое» право на датский престол, принцесса Гертруда влюбляется в своего деверя. Вместе готовят они расправу над постылым мужем и братом, помехой их личному и всегосударственному счастью...

7. Отравить настойкой белены, да еще через ухо, решительно невозможно. Но факт этот говорит только о том, что Шекспир, в отличие от Бомарше и Сальери, а вернее, как и они оба, сам никого не травил.

8. По Саксону Грамматику, поводом для убийства Хорвендила -- прилюдного, на миру -- Фенгону послужило оскорбление тем своей жены: Фенгон вступился за честь сестры и королевы... Что и привело к свадьбе.

Друзья! поверите ль, чтоб мрачное чело,

Угрюмой, злой души печальное зерцало,

Желанья женские навеки привязало

И нежной красоте понравиться могло?

Не чудно ли? Но так. Сей Анджело надменный,

Сей злобный человек, сей грешник -- был любим

Душою нежною, печальной и смиренной...

(А.С.Пушкин)

Speaking In Tongues Лавка Языков

Виктор Шнейдер

«Трагедия Гамлета, датского принца» (размышления через четыреста лет после премьеры)

4. Клавдий, принц датский

5. Могильщики и шут с ними...

Speaking In Tongues
Лавка Языков

«Трагедия Гамлета, датского принца»
(размышления через четыреста лет после премьеры)