Speaking In Tongues
Лавка Языков

Александр Белых

ТАМАГОЧИ,
или
АЗИАТСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

Роман публикуется в авторской редакции

[Главы 1-5]

[Глава 6]

СОБАКА БЫВАЕТ ИЛИ УМНОЙ, ИЛИ ВКУСНОЙ

55

Страсть нетерпелива, а конъюнктура неустойчива. Курс акций, сделав рывок вверх, стремительно пошёл вниз. Индекс «никкей» штормило в течение недели. Что ж, природные стихии не предугадать. Исида схватилась за сердце, запричитала, срочно стала проводить политику экономии «на спичках». Она наведалась на квартиру Ореста с ревизией продовольственных запасов в холодильнике. Он был пуст, в морозильнике лежал оледенелый труп красной рыбины, купленный месяца два назад. Её возмущения выплёскивались через край, когда она обнаружила в чашке недоеденный рис, ссохшийся и пожелтевший, а в эмалированной кастрюле на плите остатки супа из морской капусты и тофу - «очень полезного для здоровья продукта». Захлёбываясь возмущениями, Исида твердила, что непозволительно быть расточительным, что рис подорожал, что она помнит, как голодала в годы войны, что если б он знал вкус саранчи. Орест, пристыженный, стоял перед ней, поджав хвост, оправдывался, что не успел съесть, потому что спешил якобы на занятия каллиграфией.

«Почему спешил? Потому что проспал? А почему проспал? Потому что поздно ложишься спать! Вчера я звонила в двенадцать часов, ты еще не спал. А почему? Что ты делал ночью? Отвечай! Гуляешь по ночам, да?»

Её вопросы сыпались как из рога изобилия. Подозрения, обвинения, гнев, ревность - весь этот коктейль она выплеснула в лицо Ореста. При этом он отстранено, как бы выйдя из своего тела, и не понимая, что она говорит, любовался её лицом, которое жило страстью, стало человечным. Вспышки гнева освежали Марико. Из её рук выпал хрустальный шарик иллюзий и закатился куда-то под стол, куда половая тряпка давно не хаживала. Орест терялся - должен ли он отвечать на риторические реплики?

«Я занимался уроками допоздна», - оправдывался Орест, решив пойти на хитрость.

Его рука машинально открывала и закрывала ящик стола, в котором бренчали столовые приборы. Вдруг рука нырнула вовнутрь и вынула широкий кухонный нож. Стальное лезвие блеснуло в электрическом свете. Исида бросила на него вопросительный взгляд.

«Ты смотрел телевизор! - отрезала Исида. - Я слышала в телефонную трубку, как он грохотал».

Пальцы потрогали лезвие. Улыбка на лице Ореста жила своей собственной жизнью. Он облизал губы, сделал глотательное движение. Взгляд Исиды убежал куда-то вовнутрь, словно мышонок в норку. Его рука спрятала нож в стол, задвинула ящик.

«Нет, это опять проводились дорожные работы, они шумят каждую ночь!»

Исида свалила застарелый рис в суп, подогрела на газовой плите, вымыла пластиковую чашку, вновь наложила в неё слегка обновлённое блюдо, мимоходом обожгла палец, айкнула.

«Ешь!», - строго велела она.

В ноздри Ореста ударил резкий запах, его голова невольно отпрянула назад.

«Что это?», - робко спросил он.

«Еда!»

Вложив палочки в пальцы, Орест стал ковыряться. Еда сползала с палочек на край чашки, оттуда на стол, со стола на пол. Весь этот процесс пристально наблюдала Исида, но в последний момент резко протянула вперёд руки, чтобы поймать крохи. И промахнулась! Еда шлёпнулась на паркет капелькой утиного помёта возле востроносой туфельки Исиды. Орест припомнил хайку про ласточку, которая обронила помёт на лепёшку на краю галереи, но забыл подлинные слова стихотворения. Его лицо озарилось, и тут же погасло.

«Нет, возьми ложку!»

Исида пошарила в ящике стола, достала ложку, взяла из рук чашку и сама стала кормить Ореста, как маленького ребёнка. Он хотел, было, сжать зубы, но рот непроизвольно открылся сам.

«Ешь!»

Она запихивала ему в рот полезные продукты питания. Орест давился, но сглатывал прилежно. От принудительного кормления его спас телефонный звонок. На проводе был Макибасира. Он потерял свою хозяйку, настаивал на том, чтобы она немедленно возвращалась в офис. Едва захлопнулась за ней дверь, Орест подхватил чашку с остатками экзотической еды, и вывалил содержимое в унитаз; затем вырвал, не вкладывая двух пальцев в рот…

В очередной раз обнаружив, что рабочие забывают выключить за собой свет в туалете, Исида пригрозила, что вырежет в двери окошечко для контроля. Она подняла шум. Орест застал её в разгар негодования. Ещё никогда прежде ему не приходилось видеть женщину в гневе. Полчаса назад произошла схватка с Макибасирой. Он бросил в неё стулом, рычал на неё сквозь зубы, наезжал на неё грудью, придавив к столу, она увернулась от него. Он обвинял её в том, что она бросила все дела. Исида знала, что без него ей одной не справиться с типографией, с заказами, с клиентами, с бизнесом. Орест хотел ретироваться, но был замечен Исидой. Она подошла к нему и, не поднимая глаз, увела за собой на четвёртый этаж в пустующий офис, залитый ярким солнечным светом, где был совершенно не слышен грохот машин.

«Я хочу сдавать помещение в аренду, поэтому надо прибраться здесь, вставить новые люминесцентные лампы», - объясняла Исида.

Они приставили складную лестницу, стали заменять лампы.

«Макибасира-сан крепко ругается. Он говорит, что я не помогаю ему, всё время уделяю тебе, что он не справляется с работой», - пожаловалась она как бы ненароком.

Вдруг Исида, как потерявшая опору лиана, обмякла и опустилась на колени, обхватив руками ноги Ореста. (Чеховская пауза.)

«Я ведь помогаю тоже!», - пролепетал он, оправдываясь.

Он растерялся. Не этих слов ожидала Исида. То, чего она желала, нельзя выразить словами, произнести вслух. Это всегда имеется в виду, содержится в выражении глаз, в мягком прикосновении руки как бы невзначай. К Исиде это имело слабое отношения. Её движения были резче, грубее. Для неё больше подходит выражение - «вынь да положи!» Орест не был догадлив, то есть он не умел воспользоваться мгновением, когда женщина сама была бы рада отдать себя на волю мужчины. Просто она была вне его сексуальных фантазий. Впрочем, из великодушия он мог бы доставить женщине нехитрое удовольствие, хотя бы из подражания девятнадцатилетнему принцу Гэндзи, который был настолько великодушен, что из жалости к преклонным годам своих возлюбленных всегда готов был утешить их. Исида была как мидия с плотно закрытыми створками. Трудно сказать, знала ли она сама, что хотела от этого мальчика. Влюблённость - чувство требовательное и капризное, порой мстительное и непредсказуемое. Женщины, как правило, хотят всего-всего махом, а потом - ничего, а мужчины хотят только женщину, посредством которой они приобретают мир, и уж потом теряют его сломя голову и всё летит вдребезги, в тартарары. Женщина для мужчины - мостик, трамплин. В её отношениях с Орестом всё было как-то иначе. Исида ухаживала, а Орест принимал ухаживания. Если бы Орест был девушкой, а Исида - мужчиной, то это было бы понятно и, может быть, приемлемо, но он не был.…

Кроме того, она сама навязала ему амплуа ребёнка, а не любовника. Орест не был настолько виртуозен, чтобы менять свое амплуа по ходу разыгрываемой пьесы «Вдова и молодой любовник». Желания Исиды были двойственны. Сила любви, страстное желание способны превратить каждого возлюбленного в кого угодно. Орест был объектом желания, предметом обожания, целью овладения. Одним словом, её тришной. Конечно, раскачиваться, как трамплин, под ногами Исиды или быть непоколебимым - зависело только от него, от его желания, от его жалости. Куда хотела взлететь Исида, в какие высоты, в какую пропасть? Ей нужны были крылья, миг свободного парения. Нет, всё это домыслы сочинителя! Она чувствовала, что Макибасира противится её счастью, говорит, что «влюблённая женщина в возрасте выглядит в лучшем случае комично, а в худшем - безумно, безрассудно». Она ещё сильнее прижала мальчика, будто кто-то отнимал его. Орест тоже присел, чувствуя себя неловко оттого, что женщина сидит в его ногах на корточках.

«Что с Вами, г-жа Исида?», - спросил Орест.

«У меня закружилась голова, померкло в глазах».

Её глаза закрылись, голова упала на его плечо, её руки свисали как розги, в которых давно никто не нуждается. Ей нужна была опора. В лице кого-нибудь любящего. Нет, не кого-нибудь, не Макибасиры, а именно этого безнадёжного мальчика, которого собиралась воспитать для себя, сделать своим утешением.

Орест приобнял женщину. Возможно, что именно этот неуклюжий глагол может выразить скрытое притяжение-отталкивание между стареющей женщиной и молодым мужчиной. Казалось, что на их пути горой выросло обоюдное целомудрие, как гора Фудзияма.

«Не называй меня «г-жа Исида», а зови просто Марико… когда мы бываем одни», - попросила она.

«Хорошо, г-жа Марико».

«Нет, не надо «госпожа», зови Маттян».

«Хорошо!»

Исида прижала его к себе.

«Мой мальчик! Милый, милый!», - приговаривала она так, как говорят детям. И, осмелев, чмокнула в щёку, чуть подёрнутую щетиной. «Ах, вонзились бы они в меня, искололи бы, словно иглы, чтобы мурашками…» Орест тоже наклонился к ней с поцелуем, но, потеряв равновесие, повалился всем телом на неё прямо под широко расставленные ноги алюминиевой стремянки. Боясь, что она может удариться головой о пол, Орест крепче схватил руками госпожу, и прижал к себе, ложась на бок, чтобы не завалиться на неё своим телом. Именно этого хотела Исида - на свой страх и риск, на свой стыд и позор, на свое счастье и отчаяние. «Прежде, прежде я должна взять с него клятву, мы должны закрепить наши отношения клятвой!» Исида успокоилась этой мыслью и самостоятельно высвободилась из его желанных объятий. Она встала…

И вправду, иногда Орест, дождавшись вечернего звонка Исиды с пожеланием спокойной ночи, выбирался из своей постели и выходил в ночной город, прихватив с собой фотоаппарат. Пятница была наиболее урожайной на приключения. Как обычно он садился на велосипед и гнал его во всю прыть по почти пустынным тротуарам, пока не встречал кампании порядком опьяневших мужчин и женщин. В его фотообъектив попадали уличные художники, нищие, полицейские, просто улицы, настенные граффити, в том числе туалетные с непристойными рисунками и предложениями. Г-жа Канда спрашивала слушателей вечернего курса по этикету речи: «Что, разве еще пишут на стенах в общественных уборных?» Орест был очарован её нарядом, её обильными белилами, её белыми носочками, её гэта, её изысканной вежливой речью, которой вряд ли владела Исида.

Она водила его на экскурсии по дорогим универмагам на Гиндза. Разгуливая между манекенами, она спрашивала: «А вот это платье мне подойдёт, или нет?» И тут же сама отвечала: «Нет, это дорого! Куда мне в нём выходить? Я не люблю наряжаться, я не модница». Конечно, она лукавила. Просто она не умела одеваться по-европейски. «Всё-таки на манекене платье смотрится лучше, чем на мне, - с нескрываемым сожалением говорила Исида, обронив глубокий вздох. - Почему манекенам идет, а мне нет?» Её лицо сникло, уголки губ опустились вниз брошенными поводьями. Орест не мог равнодушно смотреть на эту женскую печаль. В его сердце проникала нежность, и он поспешил утешить свою госпожу: «Нет, нет! Мы подыщем что-нибудь другое! Пойдёмте!» Он увлекал её за собой, брал инициативу в свои руки, выбирал платья, примеривал к ней. Правда, каждый раз её образ в новых нарядах двоился: в зеркале в примерочной кабинке на какое-то мгновение отражалась Марго. Никто так не ухаживал за Исидой! Обычно она ухаживала за мужчинами, за своим мужем, вызволившим её из дома свиданий и, в конце концов, предавшим её ради молодой красавицы. Она не желала помнить о своей прошлой службе. Давно это было и не правда! Это только кажется, что человек живёт одной жизнью, а на самом деле он проживает в течение отведённого ему срока несколько жизней. Порой между этими жизнями нет ничего общего, ничто их не связывает, кроме имени и паспорта. Исида, также как и Орест, переживали своё обновление.

Они купили одно платье на лето - простенькое, льняное, жёлтенькое в белый горошек с бретельками, приталенное. В нём Исида выглядела тридцати девятилетней девушкой.

«В этом платье вы выглядите очень молодо!», - сказал Орест, мастер на комплименты. - Вот ещё бы волосы подлиней, да распустить их по плечам, нет, с коротенькой стрижкой лучше!»

К платью Орест предложил купить золотистые босоножки на высоком каблуке, шпилькой. Исида даже забыла о падающем курсе её акций. Когда вышли из магазина, Исида всплеснула руками: они забыли купить маленькие ножницы для подрезания растущих из носа волосков, о чём просил г-н Макибасира.

Вечером Исида пришла на квартиру к Оресту, прихватив с собой продукты и две бутылки пива «Асахи», купленные в автомате на углу. Они расположились на втором этаже, на постели Ореста. Настроение сегодня располагало к более близкому общению. Не на кухне ведь, на краешке стула! На подносе стояла еда в пластиковых коробочках и два высоких стакана из тонкого стекла, у стены, под окном - бутылки. О чём-то чревовещал телевизор, веселил себя, серьёзно убеждал, одним словом был занят самим с собой как ребёнок, забытый эгоистичными родителями. Поп-дива по имени Микава в умопомрачительных блистающих как чешуя серебром нарядах пела песни и кокетничала с публикой, жеманно опускала глаза на шутки конферансье.

«Тебе никто не пишет, не звонит из России, даже мама…», - сказала Исида.

На ней были штаны и коричневая кофточка, унизанная по груди бисером, «за сорок тысяч йен». В одной руке она держала бутылку пива, а другой тянулась до его стакана с остатками пены по краям. Её движения были суетливые, неуверенные. «Можно ли её полюбить? Накинуться на неё, облобызать с ног до головы…», - спрашивал себя Орест, замечая, как старается она спрятать свои желания. Когда женщина хочет, она источает тончайший запах. Орест улавливал этот запах каждый раз, когда они оставались наедине. Исида пахла солодом.

«Ждут, когда я первым позвоню, наверное».

«Позвони кому-нибудь».

Орест набрал номер телефона Марго, вернее Тамары Ефимовны. Гудки в мгновение ока достигли абонента, и в трубке раздалось «алло» - знакомый, но не узнаваемый юношеский голос с хрипотцой.

«Владик, это ты?»

«Нет, это Феликс у телефона».

«А, ты Феникс! Из какого пепла? Привет! Кстати, Марго Юозефовна рядом?»

«Нет, она в ванне, перезвоните позже. А спрашивает кто?»

«Это Орест».

Он услышал, как Феликс крикнул на том конце провода: «Орест звонит! Идите скорей, Марго Юозефовна!» Потом раздался какой-то шум, грохот, хлопок дверью. Стеклянными бусинками рассыпался мальчишеский смех.

«Сейчас, она подойдёт! Ай, ну, Владик, перестань…»

Марго выскочила из ванны с мокрой головой, обматываясь на ходу полотенцем. Феликс бросил трубку, ретировался в комнату, чтобы не смущать и не смущаться самому. Марго присела на стул, не решаясь прикоснуться к трубке, которая покачивалась на тумбочке. Луч электрического света взволнованно пульсирует на чёрной поверхности телефонной трубки. С пряди волос стекла капелька воды, словно пытаясь погасить мерцающий свет лампы-сороковаттки, вокруг которой кружила божья коровка. Она отбрасывала тень и сметала пыль. Марго охватил мелкий озноб. Он исходил изнутри, из живота.

«Подожди секунду, я накину халат», - послышался низкий голос Марго, такой близкий, будто она была рядом, за раздвижной стенкой.

Она не удивилась неожиданному звонку. Наоборот, её волнение было вызвано тревожным чувством ожидания. Уже три дня, как она ожидала какой-нибудь весточки - от него ли, или ещё от кого. Накануне ей приснился очередной вещий сон. Орест лежал обнажённый на длинном деревянном столе, выкрашенном синей краской, под цветущей липой. Цветы свисали гроздьями, ползали пчёлы. В воздухе стоял густой бархатный аромат. Это было Рейнеке. На его животе трепыхала живая рыба. И хотя она не видела отца, однако, знала, что это он принёс садок с рыбой и поставил на скамью. Она взяла кухонный нож и стала разделывать рыбу прямо на его животе; отрезала головы, вспарывала брюшки, потрошила внутренности; рыбья кровь стекала по телу, он лежал и улыбался как ни в чём ни бывало. Вдруг оказалось, что это не Орест, а сколопендра. Марго одним махом рассекла ножом многоножку величиной с локоть на две части. Быстро-быстро перебирая лапами, они расползлись по разным сторонам стола, упали в душистый клевер…

Орест, прижимая телефонную трубку к уху, взглянул на свою госпожу. Она тоже застыла в напряжённом ожидании. Вновь послышался космический шепот. Никто не воскликнул, никто не обрадовался. Её слова были сказаны по-будничному, без трепета; её глуховатый голос прозвучал вчуже.

«Что, никого нет дома в этот поздний час?»

«Ещё не пришла как будто бы…», - уныло ответил Орест, скривил губы.

«Позвоним попозже, а?», - предложила Исида.

Это была обычная женская уловка, достойная внимания Макиавелли. Кому мог позвонить молодой мужчина? Естественно, самому близкому человеку, наверняка, женщине, с которой был связан любовной связью. Исида хотела выудить из него интимные сведения его тамошней жизни. Она только не могла объяснить, зачем ей нужно было знать о его прошлых женщинах. Очевидно, что неизбежные сравнения с ними были бы не в её пользу. Орест клюнул, как глупенькая форель.

Исида заметила, как влажно заблестели его глаза. Несколько секунд разговора изменили его в лице, которое, казалось, было изучено вдоль и поперёк. Она знала каждую его морщинку, возникавшую на лбу и в уголках глаз, когда он улыбался или хмурился. Его мимика была подвижной, как вода в озере под порывом ветра; его лицо как будто бы всколыхнулось изнутри. Бывает, что к поверхности совершенно тихой воды подплывёт рыбёшка и, схватив упавшее насекомое, оставляет после себя блуждающие круги, словно прошлые сновидения. Марго разбегалась кругами. Её голос, потусторонний голос, вынырнул из забвения, оставил невнятные следы на его лице. Исида пыталась их прочитать. Будучи девочкой, ей позволяли бегать босиком по берегу озера Бива, где она любила изучать оставленные на песке трёхпалые птичьи следы, похожие на иероглифы.

«На твоём лице как будто бы натоптала птичка».

Она провела пальцем по щеке. Орест вопросительно посмотрел на неё.

«Какая птичка?»

«Когда она поёт, из её горла течёт кровь; а эхо её песни улетает по ту сторону жизни».

«По ту сторону? Это куда же, это где?»

Орест хмыкнул, не зная, что подумать. Марико невольно, слово в слово повторила предсмертный разговор со своим отцом, умершим от чахотки. Её глаза наполнились слезами. Орест смотрел, как невидимый паук сплетал под её тёмными, непроницаемыми глазами тонкие паутинки. Вдруг в паутину влетела ласточка. Она билась крыльями, у неё не хватало сил высвободиться из толстой липкой паутины. На его лице отразился испуг. Видение с ласточкой было его детским воспоминанием. Её глаза напоминали ему двух рыб, плывущих в разные стороны - как на медном зеркале, которое он начищал сидя перед ней. В тот момент, когда отражённый в медной пластинке свет лампочки, Исида вспомнила вдруг, что сказал нагой мальчик из её видения. «То моно кай эни агато», - пронеслись в её голове загадочные слова, будто в тёмной пещере её памяти зажгли карманный фонарик, и она смогла прочесть надпись на стене: «Сначала я был мальчиком, считавшим блох в хвосте собаки, потом я был девушкой, вышивающей узор на полотне, затем виноградной лозой, вином в старом кувшине, синепёрой сорокой, среброчешуйчатой рыбой, а потом лебедем ангелоподобным, пролетающим над огромным морем, то моно кай эни агато».

Это были даже не слова, а образы самого Ореста. Наконец, он вновь предстал в прежнем желанном облике. Её руки хотели вылепить каждый его член, каждый мускул на его теле. Когда Орест наклонился над радио, чтобы сделать по громче музыку (King Crimson, Epitaph), она запустила руки в его волосы, предполагая найти этих самых вредных насекомых, и сказала удивлённо: «Перхоть!»

…Тем временем Марго сидела у телефона и ждала звонка. Из-под плинтуса выползла сороконожка, подбежала к её пятке, поднялась по щиколотке. Марго потянулась рукой, чтобы почесать. Сороконожка метнулась в сторону, юркнула обратно в щель. На Орлином гнезде, или на Голгофе, давно не было горячей воды, поэтому сегодня она пришла на Тигровую сопку, чтобы искупаться. Любовные раны тоже оставляют шрамы. Её раны ещё не зажили.

Она мысленно сочиняла упрёки, её сердце превратилось в копилку женских жалоб и оправданных обид. Из этой питательной среды втуне вырастало мстительное чувство. Нет, взять бы да вытряхнуть всё это из шкатулки! Не всякое сердце может выдержать тяжесть пустоты и не мудрено, что оно в качестве компенсации заполняется всяким вздором претензий и упрёков. Марго была умной женщиной, чтобы высказывать их вслух, то есть транжирить их попусту. Она решила, что возьмёт в разговоре с Орестом нейтральный тон, будет разговаривать ни-о-чём. «Глупое сердце, молчи!», - приказала Марго.

Орест чувствовал её близкое присутствие, но в другом языковом пространстве. Её слова «подожди, сейчас накину халат» теперь не казались ему чёрствыми, а наоборот были домашними и тёплыми, как только что испечённый хлебушек. Он вдруг осознал, что даже её фырканье, похожее на чиханье кошки, было мило-мило ему, чертовски мило и его язык защекотали русские слова, какие он обычно отпускал ей на ушко вместе с поцелуями.

В нём что-то засияло. В его памяти вспыхнул кем-то оброненный во дворе медный новехонький пятачок - радостная находка детства. Если к нему добавить копеечку, то в магазине можно купить кофейный кубик с сахаром. Или кубик какао, при этом причиталась одна копейка сдачи. И тут же он вспомнил, что такими пятачками накрывали глаза мальчика, его ровесника, в маленьком гробике, который стоял на двух табуретках. Его звали Игорь, он утонул в траншее, которую вырыли солдаты, а дождь наполнил её водой. Глядя на сияющие пяточки на глазах, Орест думал о сладостях, которые можно купить за эти две пятикопеечные монетки…

Орест набрал номер. «Какой простой номер!», - удивилась про себя Исида, запоминая цифры. Наконец, с третьей попытки они связались, он услышал её дыхание. Первые слова они буквально выдавливали из себя. Чтобы отвратить разговор о себе, Марго пересказала политические и экономические новости, пожаловалась на коллег, на дороговизну, на дефицит, на общий неуют. На вопрос «Как вы там поживаете?» она ответила просто: «Ни хлеба полушки, ни дров полена. Со времён Тредьяковского ничего не изменилось. Вот, нет света по двенадцать часов в сутки и конца света не видать. Живём, как Горький: надраим самовар до сияния, затем ставим на подоконник боком и читаем в отражённом свете луны, творим нерукотворные творения!»

Потом продолжила, понизив голос: «В стране процветает каннибализм». В ответ Орест упомянул японское выражение - «сильное мясо поедает слабое - jakunikukyoshoku», что в местных газетах о России пишут именно в таких выражениях четырьмя иероглифами, и закончил мыслью о том, что человечество - раса каннибалов с весьма развитым эстетическим вкусом.

«Да нет, дорогой, здесь всё по-настоящему, тут не до метафор! Вот недавно соседка, старушка, что этажом выше, получила из Сучана, шахтёрского городка, письмо от внучки, чтоб та забрала её к себе в город, потому что мама заставляет кушать котлеты и пельмени из дяди Васи, а она отказывается, по той причине, что дядя Вася всегда приносил ей конфеты. По пьяному делу повздорили, убили и освежевали! Страх божий! Хаос грядеши! Хамос грядеши…»

«Да, ну чего ты такая мрачная?»

«Не да ну, а точно! Меня прямо трясёт до сих пор, даже сон приснился кровожадный».

«Сочувствую вам. Очень сочувствую! Ты знаешь, сидя здесь и смотря телевизор, Исида заколебала меня - «Орест, Орест, включи телевизор, про Россию показывают!» - чувствуешь, каким холодом веет оттуда. Ну, не переживай! Что тут удивляться, даже в Японии такое случается. Вот у них есть писатель, зовут его Сагава. Так он, будучи студентом Сорбонны, изучал французскую поэзию, съел свою подружку, француженку, - так любил её, что разыгрался аппетит и не мог удержаться. Теперь он ведёт передачу на телевидении. Ничего, пишет романы...»

«О, Господи, опять ты гадости говоришь! Ради этого ты позвонил! Что-нибудь светлое скажи…»

«Дорогая, здесь тоже трясёт, каждую ночь земля ходуном ходит, жизнь в опасности…»

«Ну ладно, кто такая твоя госпожа?»

«Она сидит рядом, слушает, разинув рот. Добрая она! Я живу, как лягушка в сметане, или сыр в масле. Что там по смыслу подходит? Японцы на редкость добры, они так широко простирают руки, что невольно ударяются о стены, забывая, что их жилище не предназначено для широких объятий. Для проявления доброты им не хватаем нашего простора. Отсюда возникло, как бы это сказать, компл… нет, двойственное чувство между желанием поделиться душой и страхом, как бы не ушибиться. Вот бы им наши территории, тогда мы, русские и японцы, посоревновались бы в широте души. Мы принадлежим одной жёлтой расе - мордовской. Меня никто не признаёт за русского, даже обидно…»

«Хорошо Вам!»

«А что хорошего? Тебя же нет! Я не могу уже, она следит за мной, всех подруг разогнала…»

«И правильно делает! Я бы тоже!»

«Все вы за одно».

«Мне страшно стало жить, не знаю чего ждать. У нас завёлся маньяк, убивает всех паспортисток, представляешь? Убили паспортистку Фрунзенского района, Ленинского и Советского…»

«Это что, диверсия против властей или сексуальное извращение?»

«Не знаю, но мы живем рядом с паспортным столом. По слухам, они отказывали в прописке какому-то бомжу, интеллигентного вида человеку. Мне страшно. Я зарылась в свои мёртвые книги и не хочу ничего знать, что там творится снаружи».

Марико внимательно слушала. Она наслаждалась спокойной мелодичной русской речью собеседников. Ей был также приятен голос женщины на том конце провода, пока чувство ревности не возобладало над ней. Исида желала, чтобы все эти слова Орест говорил ей и больше никому; хотела услышать от него признание в любви по-русски. Ей казалось, что важные слова можно сказать только на родном языке, поэтому она жалела, что их язык не был доступен ей. Она ревновала к языку, к непонятным словам, к чистой светлой интонации влюблённых голосов.

«Ты любишь её?»

Этот вопрос вырвался неожиданно для самой Исиды.

«Да, люблю».

«Кого ты любишь?», - переспросила Марго.

«Она спрашивает, люблю ли я тебя? Я сказал, что люблю».

«А-а! В женщину, как в реку, дважды не войдёшь. Ну, тогда пришли мне что-нибудь в знак любви!»

«Хорошо».

«Ты знаешь, меня опять обставили! Отобрали стажировку в Токио. И кто ты думаешь?»

«Эта что ли?»

«Да эта, лахудра, что тебе палки ставила в колёса. Говорят, она сексо… сексофонит».

Вспомнив, что в телефонной трубке может «сидеть» майор КГБ, Марго вовремя оговорилась. Орест тоже понял её оговорку.

«Не переживай, мы пришлём тебе приглашение, я попрошу свою госпожу, она не откажет, думаю. Вот здорово было бы! Я уже предвкушаю, как мы погуляем!»

«Ага, попроси!»

Никому из троих этот телефонный звонок не принёс радости. Это был разговор чужих людей. У каждого остался на сердце свой печальный осадок. Когда Орест положил трубку, Исида вздохнула с облегчением. Марго затосковала по другой, яркой, заграничной жизни. Орест упал на постель, запрокинул назад руки, на глаза навернулись вороватые слёзы.

«Ах, какой милый! Ты тоскуешь по дому? Houmshiku», - воскликнула Исида, чтобы не сказать: «Ты любишь её? Ты скучаешь по ней, да, да, я вижу, скучаешь, а как же я…»

На этот раз она ревновала к его слезам. Известно, что ревность мощный стимул для предприимчивых людей. Исида решила перехватить у чувств инициативу. Чтобы отвлечь мальчика от печальных мыслей, она предложила поехать в ближайший выходной на полуостров Идзу, в курортный городок Атами, известное литературное место…

56

Провожая госпожу до дверей, Орест отважился произнести её имя: «Маттян, спокойной ночи!» Её душа, как водная гладь, подёрнулась рябью. Сколько бы влюблённостей не переживало женское сердце, сколько бы разочарований не разбивало его вдребезги, каждый раз оно возрождается и любит по-новому, забыв о прежнем печальном опыте, забыв о возрасте. Вроде бы все слова были уже исчерпаны, а уходить не хотелось; однако не находилось и повода, чтобы задержаться. Исида стояла в открытых дверях. Орест чувствовал, что в её устах прячется какое-то признание. Он ждал, всем своим видом подталкивая её на откровение. Наконец, она сказала, но не то, что хотела, и не то, о чём лопотало её несмышлёное сердце.

«Как будет по-русски o-yasuminasai?»

Орест улыбнулся.

«Priyatnykh snowidenyi!»

Исида попыталась повторить. Слова застревали на её зубах, как будто бы они карабкались через высокий забор и зацепились за штакетник. Орест повторил, тщательно артикулирую родные звуки.

«У нас говорят: «Priyatnykh snowidenyi», а потом целуют на прощание».

Орест поцеловал в щеку. Исида оглянулась, - не смотрят ли соседи из дверей? Никого не было, если не считать г-жи Тофуясан, выглянувшей из окна, чтобы позвать кошку, но была отвлечена плачем ребёнка, который свалился в чан с прокисшей соевой пастой. Мальчика она вытащила, но башмачок остался в чане…

«Это выражение означает пожелание видеть хорошие сны», - сказал Орест.

Она торопливо добавила: «Ну, до завтра!» Её сердце разрывалось между страхом и любовью. Внутри неё жила маленькая девочка, которая хотела схватить заросшую голову этого мальчика и потискать, как мохнатого щенка, прижать его к груди, поцеловать в мордочку, потрепать за уши. С этим чувством и обретённым новым смыслом она быстро шагала по ярко освещённой неоновыми огнями улице.

Мимо неё промчался запоздалый велосипедист, а минут через десять Исида сидела за компьютером и сочиняла клятву для Ореста. На мониторе выползали иероглифы, словно пауки. Вскоре весь экран покрылся выводком этих животных. «… и потому, что я люблю тебя больше чем сына, готова дать тебе всё, что ни пожелаешь, ты должен поклясться мне в том, чтобы, во-первых, не огорчать меня…»

Клятва вышла довольно длинной, на целую страницу текста, выползшего из принтера не на простом белом листе бумаги, а на дорогом, с рисунком бамбуковых листьев и вкраплёнными волокнами. Она отпечатала два экземпляра - один для себя, другой для него. Перед тем, как лечь спать, она позвонила Оресту. Никто не отвечал. Это был контрольный звонок. Обычно она говорила: «Ой, извини, я набрала не тот номер, опять ошиблась», и сразу клала трубку.

Орест слышал звонок снаружи, когда закрывал дверь, но возвращаться не стал, беспечно махнув рукой. Он знал, что так поздно могла звонить Исида. Он был взволнован разговором с Марго, поэтому решил немного прогуляться накануне воскресного дня. Орест освободил колесо от замка, оседлал велосипед и решил покататься по улицам ночного города, в парке Уэно, поглазеть на танцующий фонтан, на влюблённые парочки. На ходу он придумал, что сказать своей госпоже в случае, если она будет спрашивать, почему не поднял трубку. Проехав закоулки своего квартала, он пересёк Сёва-дори, вскоре оказался на Акихабара, а там прямой дорогой помчался в парк, в котором уже не раз бывал один или в сопровождении Исиды. Ночной воздух благоухал отцветающими вишнями. Его мысли никак не могли обрести какое-нибудь одно направление, один строй, один мотив. В них присутствовали одновременно и голос Марго, и взгляд мерцающих глаз Исиды, и мама, и Владик с его откровенным признанием, и Тамара Ефимовна, выслушивающая его всхлипы, и Валентин, странно замешанный в признания Владика, и блистательный принц Гэндзи, и Феликс, и ночь, и звёзды, и его неудовлетворённое сексуальное вожделение, и предстоящая поездка на полуостров Идзу, и удары колокола в синтоистском храме, улетающие по ту сторону жизни, и корявые сосны у ворот, похожие на японские души, и музыка игральных автоматов, и предстоящий праздник выноса птицы Феникс из местного храма, и парикмахерская для собак на крыше универмага Мицукоси, и полицейские в чёрной униформе, и всякое другое. Токийский воздух шелестел в его ушах фантиками мятных леденцов. Орест чувствовал, как развеваются волосы, как стынет кончик его носа, но при этом спина покрылась испариной. Наконец, показалась полицейская будка, велосипед притормозил на красный свет за спинами пешеходов в пальто и плащах. Переправившись через дорогу, Орест присел под плакучей вишней - сидарэдзакура - прямо на железное ограждение. Его вдруг осенило, что это был метафизический звонок в прошлое, в котором его уже нет, в котором его никогда не будет, где остались близкие люди, недосказанные слова, незавершённые любовные сюжеты, постсоветские ужасы. Возможно, в пересказе Марго тамошние ужасы выглядят несколько гиперреалистично, что они больше выражают её собственные страхи и тревоги, вызванные каким-то иным - не внешними, а внутренними факторами. Орест задумался о женщине, с которой разделил часть своей жизни, впервые почувствовал ответственность за её судьбу, за то, что оставил в одиночестве, не передал в заботливые руки. Неожиданно его размышления были прерваны неуверенным вкрадчивым приветствием.

«Добрый вечер! Здесь можно присесть?» - спросил молодой японец.

На нём была обычная одежда - джинсы, рубашка и курточка.

«Пожалуйста!»

Орест подвинулся, хотя места было предостаточно.

«Я люблю сидеть вечерами под плакучей сакурой», - взволнованно сказал он, вынимая руки из карманов. По соседству, чуть выше полицейской будки, толпились рослые угрюмые на вид иранцы, занятые приготовлением ужина на мангалах.

«Мне тоже нравится гулять в этом парке».

Орест удивился инициативности и смелости японца. Никогда раньше он не заводил знакомств без представления. «Ах, да! Была удивительная девушка Акаси!», - вспомнилось ему. Обычно незнакомые европейцы приветствуют друг друга на улицах, как старые приятели, приглашают на чашку кофе просто для обмена впечатлениями. Орест заметил, что иностранцы как-то роднятся в этой стране, тянутся друг к другу, и это было приятно ему, даже льстило его самолюбию, будто он был каких-то особых кровей. Правда, он не мог понять, откуда рождается это чувство родства.

«Почему один?»

«Не знаю. Я здесь живу недавно».

«Где?»

«На велосипеде минут пятнадцать отсюда. Вот даже не с кем выпить чашечку сакэ», - пожаловался Орест, быстро сообразив, что можно недурно провести время в номиясан, «попьянствовать в сообществе случайного прохожего…»

«Если есть желание, то давай сходим вдвоём. Я знаю поблизости хорошее и недорогое заведение».

«С удовольствием!»

Орест взял велосипед под руку, и они отправились. Он представлял, что вот он идет по ночному городу, а тем временем Исида ворочается в своей постели, и Марго тоже не уснёт в своей постели, и что обе женщины теперь связаны незримой связью - мыслями друг о друге, мыслями о нём. Из этих сумбурных размышлений никакого путного умозаключения не выходило, поэтому он перестал думать о женщинах. Ему и в голову не приходило, что они могут быть соперницами.

«Что, станем друзьями!», - предложил незнакомец.

Они представились только сейчас.

«У меня есть мопс, его зовут Пинчон, он такой маленький, размером с книгу на восемьсот страниц. Я сочиняю про него истории», - сказал Адзари.

«Так ты писатель?»

«Нет, это хобби, в Японии все пишут, это такая национальная привычка. Пишут, чтобы оставить след после себя. Но это не правильно. Нужно жить так, чтобы не наследить».

«В таком случае, лучший вид творчества - это чтение. Или танец - совершенный и чистый вид искусства. Ты знаешь такого автора Тагаки? Он написал роман «Моя русская жена», подлинную историю о том, как он занимался любовью с русской девушкой, с которой познакомился во Владивостоке во время интервенции…»

«Нет, не знаю».

Они вошли в номиясан. Было многолюдно. Густой табачный запах ударил в ноздри. Им нашли свободное место за стойкой. Они заказали по бутылочке холодного сакэ и бобов для закуски. Орест не привык пить мелкими глотками.

«Ты пьёшь, как мой друг Миямори. Он полтора года жил в Алма-Ате, учился в балетной школе, а теперь даёт уроки танцев в одном клубе. Он там научился пить чашками samogon, попробовал на вкус русских девушек. У нас таких называют shibui».

«Как интересно! Ты, наверное, тоже, shibui»

Адзари смутился, его лицо расплылось в довольной улыбке. Орест знал, какого подкинуть леща. Но чтобы лесть не казалась слишком откровенной, он добавил: «Впрочем, японские мужчины почему-то красивей японских женщин. Наверное, вы настолько самовлюблённы, что отобрали у них всю красоту». Адзари радостно подхватил тему, его глаза заблестели, он стал изображать уродства, чем сильно смутил Ореста, пожалевшего, что затеял неприличный разговор. Орест даже немного оскорбился за японских женщин. Несмотря на то, что Исида строго-настрого запретила ему смотреть на уличных красавиц, он с каким-то особым рвением старался высмотреть хоть одну из них в токийской толпе. Если на глаза попадалась красивая девушка, он искренне радовался, и даже однажды преследовал одну красавицу, проехал свою станцию, просто сидел в поезде на линии Мару-но-ути и поглядывал исподтишка на неё, пока она не вышла. Он тоже выскочил вслед, но, увы!

Адзари не остался в долгу, он тоже выпалил гору комплиментов, Орест зарделся, опустил глаза и, соорудив таинственную ухмылку, стал разливать сакэ из запотевшей бутылочки.

«Даже щербинка не портит твою улыбку».

Адзари облюбовал его лицо нескромным взглядом. Или, быть может, так показалось Оресту.

«Тост за красоту!»

«В моём классе есть один китаец из Даляня, он изучает японский язык, обожает Александра Вампилова. Кстати, ты слышал о нём что-нибудь?»

«Нет, не слышал».

«Это драматург».

«Я знаю только Чехова и Достоевского».

«Уже лучше! Я тоже не знал, пока он мне не рассказал о нём. Так вот, этот китаец говорит, что мой нос идеален по канонам китайской красоты. Пьём за нос идеальной красоты! Гоголь, завидуй!»

«Кампай! Na zdorowje!»

Молодые люди чокнулись. Разговор перешёл в литературное русло. Адзари был свободным художником, иногда он по вечерам выходил в парк, брал мольберт и рисовал прохожих. Его роман оказался обыкновенными комиксами из жизни мопса по прозвищу Пинчон. Он тут же вынул из внутреннего кармана ручку и стал рисовать своего персонажа на салфетке. В нём узнавались черты Ореста. Высокая дама в кимоно держала на поводке собаку, которая рвалась за чьим-то хвостом из-за угла здания. Дама изо всех сил удерживала мопса. На здании появилась вывеска - «Дом свиданий». На следующей салфетке дама с мопсом, похожем на Ореста, вошла в этот дом. Навстречу им выбежал черный пёс. Он прижимает даму к стене, тщательно обнюхивает её, а затем начинает рвать на неё кимоно, вот уже обнажились бедра, плечи и грудь…

«Прогони пса, а то жалко девушку!», - насмешливо просит Орест, включившись в игру.

Тотчас по салфетке заковылял на толстых лапах французский бульдог с помятой морщинистой физиономией и приплюснутым носом. Он уткнулся под хвост Пинчона, стал обнюхивать вместо того, чтобы спасать даму. Вот они снюхались, и вдвоем кидаются на черного пса и прогоняют его прочь из дома свиданий. Женщина достаётся им обоим. На следующем рисунке они уже лобызаются и прыгают друг на друга.

Из ворота рубашки Ореста выскользнул медальон. Адзари протянул руку, положил в ладонь, разглядывая пиктограммы. Птица, глаз, буйвол, ладья, богомол, рыба. Адзари изобразил пиктограммы в виде китайских иероглифов.

«За братьев наших меньших!»

Опустошив бутылки, Адзари предложил сходить в бар караокэ. Исида, бывало, устраивала вечер для двоих на пятом этаже. Она ставила лазерный диск с японскими довоенными песнями, и они напевали их вдвоём. Больше всего ему нравилась песня о северной заставе, про бои на Хасане. Это совместное пение сближало их сердца как ничто другое. Держа микрофон (он левой рукой, она правой), они заливались слезами радости и печали. Исида грустила о своей молодости, о неразделённой любви; Орест - о своих родных местах, фурусато…

По дороге в бар Адзари рассказал историю своего друга Миямори. Оказывается, что в столице казахской республики, в Алма-Ате он пережил неразделённую любовь, недоучился балетному искусству, вернулся в Токио, давал уроки танцев, там же они познакомились, снимали вместе квартиру (вдвоём дешевле), но потом они поругались из-за чего-то. Миямори поехал на север Хонсю, в город Тояма, деревня деревней, где связался с якудза, которые занимаются автомобильным бизнесом с русской мафией, помогал им общаться, так как владеет языком. В свою очередь Орест пересказал сюжет романа Хидэо Тагаки…

В баре-караокэ они заказали виски со льдом, заказали песню. Орест выбрал песню Janis Joplin, Summertime. Орест шутил и веселился, пошёл в разнос.

«Виски и вискас, а ему педигрипал! - заказал Орест, показывая пальцем на своего спутника. - Он любит закусывать виски педигрипалом».

Официантка, невысокая девушка с ниспадающими как черный дождь волосами, сначала не поняла, что хочет от неё клиент. Чем больше она переспрашивала, тем ярче становилась её улыбка. Она рассмеялась, тоже стала подтрунивать. Орест, изрядно опьяневший, подхватил юную официантку и пустился в пляс, вошёл в азарт, поднял её на руки, посадил на плечи, на бёдра, одним словом, жонглировал девушкой как хотел. Играла ламбада.

Когда он стал исполнять песню Summertime в третий раз, с ним произошло что-то невероятное. Его сознание вдруг вышло из общего процесса веселья, как будто бы удалилось прочь в монашеских одеждах. Один Орест, весёлый и открытый, сидел в обнимку с Адзари и напевал песни, попивая виски, а другой Орест, грустный и замкнутый, бесплотный, в это же самое время блуждал среди чужих мыслей, собирая взглядом на тротуаре рекламный мусор. В какой-то момент он усомнился в существовании самого себя, будто он был дурным вымыслом сочинителя. Ему подумалось (и эту мысль он решил записать в дневник, только бы не забыть), что в романном вымысле не бывает случайного события, которое не могло бы повлиять на судьбу персонажа; и в этом заключается чудовищная ложь искусства, потому что в реальности жизненный сюжет состоит из череды случайных совпадений, а их логика обнаруживается только после смерти, и, следовательно, ему никогда не узнать смысла этих событий, смысла жизни, не разгадать замысла, и что его собственная жизнь всегда будет казаться абсурдом, случайностью, фрагментом, лишённой всякого смысла, и только со смертью входит какой-то смысл в человеческую жизнь...

Среди этих размышлений он встретил Флобера. Тот радостно лобызал его в лицо горячим шершавым языком. Втроём они вышли на улицу. Перед глазами всё плыло в радужных красках - рекламные неоновые огни, качались дома, как мачты; качался город, словно корабль в шторм. Адзари приспичило пописать. Он остановился у клумбы, стал долго копаться в штанах.

«Я не могу найти его, он убежал!», - жалобно воскликнул Адзари.

«Счас помогу! - сказал Орест. - Где там твой беглец, ну-ка…»

В конце концов, беглец был найден и Адзари стал мочиться прямо на цветущие белые, розовые и красные азалии.

«Ты забрызгал мне ботинки!», - возопил Орест.

Виновник достал из кармана носовой платок, склонился над ботинками собутыльника Ореста и принялся тщательно вытирать.

«Заметь, я вытираю платочком от Кэндзо, чуешь, какой аромат! С тебя сто йен причитается, господин!»

Орест вынул первую попавшую монету и опустил ему в ладонь. На их пути повстречался хиромант. Они сидел у стены, склонив лицо над фонариком или свечой под красным колпаком.

«Вот, вот, я сейчас узнаю!»

Оресту взбрело на ум узнать у него свою судьбу. Хиромант, взглянув на его ладонь, строго взглянул на Ореста и наотрез отказался пророчествовать.

«Ну, раз ты не хочешь говорить о моей судьбе, ну и не надо! Aridaveri michinosa! Прощай, обманщица! Ты ни хиромант, а… кхе, кхе!» - хотел было скаламбурил хмельной Орест, но передумал.

Адзари поймал такси. Он увозил Ореста к себе домой. Огни, огни, огни. Синие, красные, зелёные. «Несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего…» Реклама. Реклама. Реклама. Их такси (варианты: карета, рикша, паланкин) въехала на пустынную Седьмую линию, сквозь открытое окно повеяло ароматом померанцев. Был на исходе час Собаки. Адзари велел остановиться. Придерживая тяжёлые одежды, они неторопливо вышли из кареты. Ночной, чистый, лишённый выхлопных газов воздух буквально наслаждался ароматом цветущих померанцев. Полная луна, яркая, как надраенное до синего сияния медное бохайское зеркало с двумя плывущими в разных направлениях выгравированными на обратной стороне рыбами, высветила купавы деревьев в саду, окружённом повалившейся оградой и покосившимися воротами. Терпкий и горьковатый запах померанцев как бы подсказывал, что в этом старом доме живёт особа, которую уже давно никто не навещал, чья печаль пронизана этим ароматом, чьё сердце закрыто, как ставни в этом доме, через которые сочится неяркий свет лампы, свидетельствуя о неугасающих надеждах на возвращение возлюбленного…

Сердце юноши нечаянно опомнилось, и он спросил себя: «Почему мои пути не заводили меня раньше на эту линию?» И тут же он вошёл вглубь сада по заросшей мискантом дорожке. Десять мальчиков-телохранителей, присланных государем, десять миловидных отроков одинакового роста и сложения, с волосами, закрученными жгутами у висков и изящно перевязанными лиловыми шнурками, цвет которых сгущался к концам, тотчас двинулись за ним. Орест, обернувшись на шорох одежд и шаги, взглядом остановил их, позвал своего спутника и товарища по забавам Адзари, чтобы он сообщил о визите. Их никто не встретил, и они самовольно вошли в дом.

В глубине, за бумажной ширмой виднелся силуэт склонившейся над рукоделием женщины. Свет лампы бессильно сопротивлялся враждебной темноте, охватывающей со всех сторон комнату. Орест, шурша длинными одеждами, приблизился к даме. Не поднимая головы, она спокойно сказала: «Вот, распускаю твой свитер, который знал тепло твоего тела». Орест промолчал, подумав, что эта незнакомка держит нить его жизни в своих руках и наверняка знает, что с ним станется.

Он не решался спрашивать. В равной степени его пугала как неизвестность, так и предопределённость. «Каково твое сердце, такова твоя и посмертная судьба», - произнесла она и отложила пряжу. И только сейчас Орест по её рукам догадался, что это была дама Рокудзё, очень знакомое лицо - что-то среднее между Марго и г-жой Кандой. Он не припоминал, где бы мог её видеть… Лампа потухла, поглотив вещи. Потом зазвонил телефон - живой единственный голос, бесприютный и одинокий, на который никто не откликался. Орест пошёл на звон, в соседнюю комнату.

Она была пуста, в нише весела картина с каллиграфией. «Возвысив своё сердце, вернись к обыденным вещам». Телефон замолчал, не обнаружив своего местонахождения. Орест двинулся дальше. В другой комнате во мраке сиял золотом алтарь с Буддами. Вошли люди в темных кимоно - послушники и настоятель. Они молча разместились на подушках. Орест тоже сел, кое-как скрестив ноги для дзадзэн. Время медитации - время освобождения от воспоминаний, образов и надежд, время пробуждения. Кажется, он снова въехал в темный тоннель. Он вспомнил чужую неведомую жизнь. Его мысль текла, как равнина, как дорога, устремлённая в горизонт, к Атлантическому океану. «Если смерть - это холмы, холмы, холмы, то жизнь - это равнина, равнина, равнина…»

Кто-то сказал: «Страшна не смерть, а страшна мысль о ней, поэтому освободи ум от мыслей, опустоши его и тогда обретёшь ясность». Вместе с этими словами в его мысли украдкой проникла чужая жизнь двойника, словно набранный петитом текст.

* * *

<…влекомый чьим-то отражением, невольно оглянулся назад и застал на лице уютную безмятежную старость. На грубых устах, морщиня их, не утихала улыбка, словно лодка -- утлая, на привязи лодка, утомлённая осенним паводком. Безмолвие раннего утра рассыпалось на множество звоночков -- их холод проникал под кожу. Так падают льдинки за шиворот, когда задеваешь заснеженную сосновую ветку, распугав стаю краснопёрых снегирей. Объектом созерцания могло быть всё что угодно: я изводил розу полным отсутствием воображения, освобождаясь от хлама воспоминаний. Тем временем продолжал содрогаться телефонный звонок, видимо, для того, чтобы поколебать мою уверенность в том, что здесь, в старинном храме, я не случайный посетитель -- вокруг никого не было.

Я огляделся -- абсолютно никого... Я ощущал чьё-то присутствие. «Стало быть, звонок предназначается для Другого, а не для меня». Я не находил ни одного лица, даже того, на котором настиг движение неутомлённой старости. Из полумрака обшарпанных ширм, расписанных сценами из прошлой жизни монахов, надвигался холод, который ощущался как враждебность комнаты или пустоты, обволакивающей отсутствием даже запаха. Легко одетый, кутался в широкий шарф из мягкой шерсти. Отражаясь на черных отшлифованных половицах, телефон домогался своего абонента, безличность которого всё больше обретала мои собственные черты и телесность. Окатив снежной осыпью, догадки, словно стая птиц, пронеслись в голове: страх вырастал из ощущения предстоящей потери. Если звонок отчается и внезапно оборвется до того, как половицы выдадут меня скрипучими напевами, и я не успею добежать до красного аппарата через длинную галерею, то мне не выплыть из глубины созерцания на поверхность легальной жизни.

Потеря хотела иметь своего обладателя, надежного и бессрочного. Теперь я должен был отвечать за чью-то легковерность собственным обманам, которые сопровождали меня в феодальном строении в Мито и, нагнетая виновность, поглощали инерцию побега: босые ноги соскальзывали на маслено-солнечных пролётах обращенной к весеннему полудню галереи, которая не торопилась повернуть в северное крыло храма, откуда в наготе выбегали звонки, чреватые вестью об освобождении сознания.

Одежды были послушны чувственной картине роняющих печальный наряд деревьев: их лепет был доступен телу. Я плескался в эмоциях, как жаворонок, что выкупывает свою радость в жаркий полдень, легко пронзая небесную синеву -- она осыпалась голосами. Невысказанный промысел обернулся побегом: склоны сопок уносили к подножью, я бежал со всех ног, опережая страх, готовый хлынуть горлом. И не было места остановиться.

Я споткнулся -- и за мгновение, которое падал с обрыва, вспомнил снегирей и девочку из соседнего особняка. Это было время, когда инфанты счастливы безотчетностью чувств, обожанием друг другом, когда познаёшь счастье следовать за девочкой по имени Ксения, -- куда бы она ни позвала... В тот день она, заиндевелая, примчалась с вестью, что видела диковинных птиц -- они купались в снегах, обагрённых закатом. Мы с тайным чувством сообщников бродили по дальним оврагам вдоль дощатой ограды, выслеживая чудных гостей...

На следующее лето Ксении не стало, а могилу, помню, находили по цветущей гречихе. В нескольких кустиках жил ветер, бледные цветы прижимались к моим ноздрям, но я не улавливал аромата, удивляясь, как находят их пчёлы.

...Меня охватило отчаяние: больно ударившись грудью, я не в силах был сделать вздох. Цветы гречихи маячили перед глазами и пожирали мой взгляд. Я отполз на локтях, раздвинул сухими губами овражный сумрак, но -- ни единого звука, чтобы окликнуть на помощь ребят...

Безжалостные жаворонки кувыркались в небесах. О, если бы я знал имя Господа, он научил бы меня выдыхать хвалу и вместе с ней тот безжизненный глоток воздуха, застрявший в гортани!

...Начинало накрапывать, я стою на перекрёстке дорог в ожидании светового сигнала. Зажигаются рекламные огни. И вдруг зонтам стало тесно над головами прохожих. Озвучены сухие ткани зонтов. Молодые клерки ещё просиживают фирменную униформу, отвечают на телефонные звонки с потухшей, как их завядшие галстуки, любезностью, однако основная масса служащих запрудила городские улицы, станции метро, секс-шопы; мужчины толпилась в лавчонках, торгующих порно-журналами. Вдруг отражение на витрине -- витрина вспыхнула, как будто на стекла выплеснули радость. Это два молодых человека отделились от толпы, быстро скрылись за углом билдинга -- длинные полы плащей разлетались в порывах ветра, их лица бархатно облетали улыбками, одаривая необъявленной радостью встречных прохожих, и люди благодарно уступали дорогу, асфальт которой уже начинал отражать вечерний свет фонарей и неоновой рекламы. «Марк, позвони мне из Мемфиса, как только прилетишь на место, хорошо?», -- звучал в ушах обрывок разговора. Вспыхнул зелёный сигнал светофора, и звонкий голосок прощебетал для утративших зрение пешеходов, что переход разрешен. Со всех сторон наперебой раздавались велосипедные звонки: оседлав велосипеды, столичный люд легко маневрировал по улицам мегаполиса.

...На меня нахлынуло; я стиснул зубы: тоскливо-лохматый зверь лизал меня в глаза, и, словно не я собственно, а сиреневый куст задыхался в майском саду -- он, неухоженный и дикий, вымахал, возмужал, разросся неслыханно. Я утопаю во влажных объятиях наломанных ветвей сирени, ощущаю разливы тяжёлых озёр в мальчишеских глазницах. Разве смерть пахнет сиренью? Я проснулся от холода слёз -- словно вышел в неоглядную степь -- там, впотьмах, бег лошадей уносит мой взгляд в неизвестность...

В три часа ночи раздался телефонный звонок. Токийский дождь выкрадывал чужие тайны, блуждая среди сонма сновидений. Было тихо, как в Алуште. Переполненный одиночеством, я вышел в город: брезжил рассвет -- время, в котором начинаешь привыкать к отчаянию, не замечать картонной луны, оплавленных её мертвенным светом небоскрёбов, полицейских, совершающих обход вверенной им территории, подозрительных прищуров видеокамер, скопления народа в метро, нищенку, ползущую со своим нехитрым скарбом за двухколёсной телегой -- как улитка; фарфоровую даму в кимоно.

Я огляделся по сторонам: меня окружали похожие друг на друга лица, обильно выкрашенные в белила. Улыбка на лице дамы напоминала вмёрзшую в прибрежные воды дряхлую лодку. На таких улыбках переправляются через потоки времени и событий. Не расплескать бы отчаяния!

...Хлопнула дверь, медь колокольчика брызнула судорожной мелодией. Я обернулся на звук, пролил на зеркальную поверхность стойки ароматный кофе, задержал взгляд на посетителе: закидывая волосы назад небрежным движением головы, он направился, от опьянения, слегка теряя равновесие, в сторону стойки, никем не оккупированной, кроме одного места, занятого мной. Я был целью его стремительного, а по мере приближения, всё более неуверенного шага по отшлифованной поверхности пола. С мокрого плаща падали дождевые капли. Внимание, предназначенное посетителем мне (отчего бездыханная надежда в сердце затрепетала, как рыба в садке), сменилось разочарованием, а моя надежда умерла вслед за дождём. Задыхаясь ароматами, но ещё живая, на зеркало выпала из газеты огромная махровая роза на длинном, с толстыми шипами, стебле. Я, вовлечённый в бытие цветка, чувствовал, как садовые муравьи щекотливо перебирали лапами по исподним лепесткам, проникали вовнутрь, лакомились росами; как потягивались лепестки на солнечном пригреве, а когда приходил срок, я осыпался вместе с ними, едва рука настоятеля храма прикасалась к ветви, и, подхваченный ветром, уносился прочь, как бы отрекаясь от всего прошлого -- всего, что когда-то любил и ненавидел в жизни, утратившей очертания смысла, в жизни за пределами улыбки Будды, которая ныне светится издали спасительной ладьей.

«Ну, где же он?» -- ни к кому не обращаясь, произнёс незнакомец. Его голос повис в пустоте зала. Уголки полных губ, красноватых от нервного покусывания, вздрогнули, едва обнажив верхний ряд зубов, и растерянность расплескалась по всему лицу, подёрнутому щетиной. И, чтобы не дать выплеснуться отчаянию, хотелось взять в руки твоё бездонное, безбрежное лицо, взять его, как чашу, пригубить его, познать на вкус терпкую печаль узнавания…

Отражение в зеркале с не утихающей улыбкой испытывало мой взгляд: не выдержав, я перевёл глаза на газетный лист, где жирно-набранные иероглифы, перебирая лапами, как пауки, переползали со строки на строку: «Убийство гейши, преступник не найден». Под столом, среди опрокинутых фруктов, лежала мертвая голова, как ренонкул. Труп обнаружил служащий газовой компании, совершая в этот день обход клиентов. Он едва не поскользнулся на луже загустевшей крови, оставляя в испуге следы. Приехавшая по звонку полиция вынуждена была принести извинения администрации банка «Фудзи», презентация которого проходила по соседству с частным билдингом мадам Исиды.

Может быть, привидевшаяся улыбка была знаком моей смерти? Жадный интерес к газетной статье обратил внимание посетителя. Алкоголь, предложенный незнакомцем, придал моим мыслям собранности и уверенности в том, что моя причастность к криминальному событию была излишне очевидна для Марка (откуда мне было известно его имя?); что если мне не сорвать паутину реальности, наброшенную на моё сознание, то контуры моей личности грозили совместиться с воображаемым преступником. Шины такси мягко рассекали ручьи на асфальте, убаюкивая наваждение, работали дворники: приходи ко мне Фта, и в Мемфис отнеси, видишь, сердце моё убежало тайком, приходи ко мне, Фта, и в Мемфис отнеси, что гонит меня к месту казни? имя моё ненавистно, кому мне открыться сегодня?

Фта наклонился надо мной, утомлённый солнцем, наклонился вечер над озером, отбросив посох, я не устыдился поцелуев дрёмных -- уста его, как расколотый кувшин, пролились в мои уста. Колокольчики предупреждали водителя о превышении скорости, электронный счетчик накручивал километры, неизбежное. «Преступление должно быть свободным от страсти и корысти, тогда оно идеально».

Вместо Марка на постели лежала роза, она кровоточила, одаривая ароматом умирания. Руки, неподвластные его воле, потянулись к толстому стеблю с шипами и привлекли розу к нагому телу: так протягивают руки одиночеству и смерти, но находят ли спасение? Иметь мужество пройти этот путь сновидений до конца, но в чем смысл блужданий в лабиринте сна? Растоптав цветы на могильной плите с начертанным именем Исиды, я вышел, усталый от имён, обретая валентность иного бытия, где дар именовать, утрачивает значение, ибо пока ты жив, всегда не хватает смысла, и потому я искал утешенья, а нашёл хулу.

Из тех камней, что брошены в меня, воздвигну град на семи холмах. Я не чувствовал своего тела, но что же так разрывало его на куски? Огненная волна опрокинула меня и погребла под мёрзлой землёй: я отогревал её своей кровью, онемевшая рука не отпускала оружие, и холод от ствола автомата струился в само нутро. Вместо стона о помощи изо рта вылетала земля, смешанная с жалобой, злобой и мольбой на странном языке, но он был мне чужд, а страх заставил прислушаться к гортанному выговору: их было трое, они собирали оружие, поэтому я, напрягая силы, отбросил автомат в сторону, чтобы не привлечь их внимание к телу: я решил, что если увижу рассвет, то выживу, набраться бы только солдатских сил...

И очередная волна, накрыв с головой, вышвырнула безвольное тело на побережье, где всё было узнаваемо: рыбацкий посёлок, где сызмальства проходили годы и годы, уплотнённые теперь в одно свинцово-огненное мгновение. В море покачивалась лодка, один из рыбаков, пытаясь сохранить равновесие, забрасывал невод во весь рост, внушая доверие и надежду, вид его утопал в ослепительном свете полуденного солнца. Его глаза мелко щурились, превращая день в сумерки, в которых мириады солнечных бликов на волнах цвета небесного индиго превратили воды в ночной, сияющий огнями город со спущенными парусами, дремлющий на рейде. На прибрежной траве покоились часы на кожаном ремешке. Секундная стрелка конвульсивно вздрагивала, пытаясь преодолеть смертельный рубеж между девятью и десятью секундами, но каждая попытка завершалась поражением: тоненькая позолоченная стрелка неизбежно возвращалась в прошлое. Ей не хватало, видимо, той упругости мускулистых лап зеленоглазого кузнечика, который с экзистенциальным выражением на лице совершил немыслимый прыжок через Время, насмехаясь над человеческой механикой. Такое отчаяние испытываешь во снах, когда, преследуемый вражеским нашествием стрекоз, безмолвно бросающих на тебя четырёхкрылую тень, ты стремишься убежать изо всех сил, задыхаешься, размахиваешь руками, но, в конце концов, тебя засасывает черная бездна муравейника; и только отдалённый, почти потусторонний голос кукушки, который слышал последний раз перед казнью, напомнит тебе, что твоё возвращение из мира мёртвых есть только счастливая отсрочка.

Глаза еще не привыкли к яркому свету, ресницы интерферировали лучи, рождая радужное переливание белых облаков и выщербленной синевы озера, мокрой зелени ивы и притягательной желтизны медуницы. Ирис был поглощен собственным созерцанием в прибрежной заводи, с хрупким изяществом развернув фиолетовый с желтой прожилкой лепесток; он с каким-то надменным великолепием отворотил лицо в сторону убегающей вдаль невыразимой мысли. Из-под широкого листа подорожника выполз муравей, который, пятясь, волочил за собой полуживого собрата, ухватив цепкими клешнями за его правый ус, которым он был не в силах пошевелить, отчего левый ус вздрагивал, как секундная стрелка на часах, теряющих завод -- других признаков жизни он не подавал. Трудно было поверить не в духовный подвиг муравья, а в инстинкт механических действий, совершаемых с таким усердием, что казалось: сострадание присуще всей природе! Застряв в ловушке из двух травинок, муравей, а точнее, тот из них, кто сохранял силы, беспомощно напрягался, упираясь всеми лапами, становился на дыбы, пытаясь выбраться из тенет застывшего мгновения, в котором пребывала и умирала вечность, словно насекомое в прозрачном слитке янтаря.

То, что принималось за мысль, в сторону которого отвернулся стройный ирис, превратилось в иссиня-чёрного махаона, названного парусником Маака: шарахаясь из стороны в сторону над поверхностью воды -- то вверх, то вниз -- он стремительно и зигзагообразно приближался к берегу, грозя заполнить собой, размахом своих крыльев всё пространство одиночества, куда снаряжается слово...>

Прозвучал гонг. Медь всколыхнула воздух. Пришёл послушник и отодвинул шторы. В комнату бесшумно хлынул оранжевый солнечный свет. Все - двое поляков, аргентинец и двое непальцев - стали расходиться. По завершении вечерней медитации смотритель пригласил Ореста в свой кабинет. На столе лежали журналы на иностранных языках. Среди них «Вестник Московского Университета». Орест вопросительно посмотрел на настоятеля. Он усмехнулся, округлив лицо, и сказал на родном языке Ореста: «Zhenchina zwonira. Ona pogubit tebya. Wo sne, w zerkale, w wode prebywaet mir». Слова звучали как упрёк, как насмешка. В его интонации не было ни сожаления, не предупреждения…

…Орест открыл глаза и обнаружил себя на дне моря. Над ним проплывали среди водорослей рыбы, сверкая золотыми боками. Их надменные рты ритмично глотали воду. Ему дышалось свободно и легко, в ушах звенела тишина. Вдруг он услышал дыхание. Он повернул голову влево. Оказалось, что всё это время он смотрел в аквариум. Рядом спал Адзари, зарывшись с головой в подушку. Тихо выкарабкавшись из-под футона, Орест кое-как нашёл свои одежды, облачился и незаметно вышел из квартиры, помчался на ближайшее метро, подальше от греха…

57

…Не дождавшись ответа, Исида положила телефонную трубку. Ей показалось, что Орест говорил с русской женщиной более чем любезно, даже интимно, если не любовно. Его губы преступно купались в улыбке; она следила за отблеском электрического света на его зубах. В её ушах вновь зазвучали непонятные звуки чужеродной речи. Они обладали какой-то странной притягательной силой, этими звуками хотелось умыться, сполоснуть лицо, прочистить рот, уши, нос, горло, промыть глаза, хотелось окунуться в них с головой, что-то было в них чистое, светлое... «А что если позвонить этой даме?», - внезапно подумала Исида. Это желание было совершенно безотчётно, она не смогла бы объяснить свой поступок, однако пальцы сами проворно пробежали по кнопкам телефона. «Как просто - раз, и ты уже на другом конце провода, в другом измерении! Позвонить в прошлое человечества», - удивлялась Исида банальным техническим достижениям. И прежде чем ей кто-либо ответил, в её голове молниеносно пронёсся воображаемый диалог. «Извините за поздний звонок, это говорит Исида, я гарант Ореста на время пребывания его в Японии. Вы знаете, я присутствовала при вашем разговоре, слышала ваш голос, конечно, ничего не понимала, но одно только звучание русской речи доставляло мне огромное удовольствие, это такой красивый язык, в отличии, например, китайского языка, похожего на собачий, что я не удержалась и ещё раз хотела услышать ваш голос, он так близок моему сердцу, потому что это язык Ореста, жалко только, что он не уделяет мне столько внимания и не хочет обучать русскому языку, я так была обижена, когда он стал встречаться с девушкой, которая попросила его попрактиковаться разговорной речи, хотя, конечно, я отчасти сама виновата, потому что познакомила их на банкете - её папа преуспевающий бизнесмен - вот я и подумала, что не плохо было бы познакомиться поближе, но когда поняла, что его встречи с этой девушкой отвлекают его от основных занятий, то попросила прекратить встречаться, и предупредила её родителей, а Орест, он хоть такой милый ребёнок, но всё равно не нашёл времени научить меня русскому, поэтому извините, что разговариваю по-японски, а так хотелось общаться с ним на равных, ради него, ради его близких я не пожалею ни сил, ни денег, если вы в чём-то нуждаетесь, то не стесняйтесь, скажите, я всё сделаю, и повлияйте, пожалуйста, на Ореста, чтобы он уделял мне немного больше внимания, я вкладываю в него все своё сердце, ничего не жалею, вот виза скоро кончается, а я не желаю, чтобы он возвращался, я хочу продлить, но для этого ему придётся один раз выехать из страны, желательно, чтобы не в Россию - в Россию ему нельзя - я посмотрела по своим гадальным картам, ему лучше поехать куда-нибудь в южном направлении, например, в Южную Америку, только не в США, я не люблю эту страну, Аргентина подходит больше, ах, я так переживаю за него, а он, я чувствую, немного легкомысленный мальчик, говорит, что раз в Аргентину, то значить тому и бывать, не понимает, что я не хочу отпускать его из поля зрения, вот я собираюсь открыть счёт в City-bank, к тому же, - как удачно! - в его классе учится один этнический японец по имени Фабиан Фудзисава, он родом из Аргентины, я подумала, что они могли бы поехать вместе на каникулы, я бы и сама не прочь, но дела, знаете ли, фирму не бросишь…»

Всё это она и выложила на одном дыхании. Марго до утра не могла прийти в себя, переваривая информацию, которая доходила до неё проблесками смысла, а лакуны непонимания она заполняла домыслами. Наконец, в своей истории с Орестом она нашла положительный для себя момент: «полезные контакты». Она лежала в темноте, и было слышно, как отслаивается с треском старая краска на подоконнике. Вскоре забрезжил свет в окне, с Амурского залива подул ветер, где-то на улице перевернул жестянку. Марго поджала под себя колени, прижала к груди руки и зажала кулачки, словно папоротник-орляк, тянущийся к майскому солнцу из-под валуна. Скрипнула дверь в комнату Владика, протопала пара босых ног, следом за ними еще одна пара

На хвост её сна, переливающегося как фазаний хвост, присела гоголевская мысль о том, что «широк человек, да вот не мешало бы его сузить как-нибудь». Вдруг она пробормотала вслух: «Я-то думала, что хоть японцы соответствуют гоголевскому пожеланию, ан нет! И те за широту души…» Всю жизнь Марго пребывала в этом заблуждении и невольно сама стала подражать вымышленной черте национального характера, сужала свое сердце, следуя своей присказке: «Не хочешь иметь врагов, не делай добра». Марго уснула.

Исида тоже спала, ощущая огромную пустоту комнаты. Ей приснилось, что она выскочила из своей постели и, кутаясь от ночного холода в шерстяную кофту, вошла в дом Ореста. Она тихонько открыла дверь своим ключом, прокралась по ступеням в комнату на второй этаж и быстро нырнула под футон. В постели было холодно, её руки нащупывали, нащупывали пустоту, пока не натолкнулись на деревянную стену. Ореста не было. «Наверное, он спустился в туалет, пописать», - успокоила себя предположением Исида и притворилась спящей, в страхе ожидая, когда он придёт и обнаружит, что в постели кто-то - ах, его Маттян, его Машенька, как он называл её по-русски в этот вечер, предлагая тост за неё…

На этой мысли Марико уснула крепким сном, и ей снилось, что кто-то стягивает с неё одеяло. Она открыла глаза. Это была пушистая рыжая собачка китайской породы пекинес. Как обрадовалась она этому видению! «Он пришёл, он вернулся!» Собака весело залаяла, залилась звонким-презвонким, приветливым щенячьим лаем.

Спустя время она поняла, что это звонит телефон. Исида подняла трубку. Это звонили из полицейского участка. Ей сообщили, что обнаружился велосипед с телефоном, написанным на раме, что его отобрали у одного бездомного, видимо, укравшего этот велосипед. Исида сказала, что да, это её номер, что она проверит - на месте ли её велосипед, и тогда сообщит в полицейский участок квартала, как только убедится, что её велосипед пропал.

Вскоре вошёл г-н Макибасира. Исида передала содержание разговора, он ответил, что её велосипед стоит в вестибюле. «Значить, это увели его велосипед, Ореста», - заключила Исида.

58

«Во-первых, взять с него клятву, во-вторых, в понедельник сходить миграционную службу продлить визу еще на месяц; в-третьих, съездить в субботу в Атами, показать крокодилов; в-четвёртых…» На этом пункте Исида столкнулась с Орестом, волокущим за собой тележку бездомного старика, который что-то трогательно прижимал к груди и нежно поглаживал. Подойдя ближе, Исида разглядела красный значок. Старик приговаривал: «Ким Ир Сэн, Ким Чин Ир, Чон Дух Ван, чучхэ!»

От старика несло перегаром, затхлостью и безумием. Его лицо было похоже на вспаханное поле, обработанное бороной. Никто не понимал его бормотаний. Немало опустившихся людей, осуществляя конституционное право на неприкосновенность частной жизни, бродит по центральным улицам мегаполиса и утаивает свою историю от сочинителей. По слухам, распространяемым самим стариком, он - бывший агент северокорейской контрразведки. Правда это или нет, никто не может подтвердить. Однажды он предложил Оресту ядерные секреты КНДР и великую тайну идеи чучхэ. Орест сначала опешил, потом стал торговаться. Старик вербовал, просил быть идейным агентом «Мы, шпионы Трудовой Партии Кореи, будто грязные скатыши на ладонях японцев, мы, вдохновлённые великими идеями, призываем тебя в наши ряды, иначе будет хуже…», - говорил он, словно угрожал.

Орест ничего не понял из его бормотаний.

«Это мой сосед, он всегда разговаривает со мной», - сказал он вместо приветствия.

Он изобразил на лице улыбку, которая всегда смягчала сердце Исиды, когда она бывала на него рассержена, а это случалось в последнее время все чаще и чаще, однако сейчас она была строга. Страсть, как известно, нельзя отложить на потом.

«Где твой велосипед?», - спросила она.

«Я не знаю, был, но куда-то подевался…», - растерянно сказал Орест.

«А ясно, полицейские звонили, сказали, что нашли его, где-то в районе станции Уэно… Я звонила тебе и вчера, и сегодня. Где ты был?»

Она внимательно посмотрела на Ореста.

«Я слышал, но не мог подойти. Я выходил в автомат купить пепси-колы, но по близости нигде не было, кроме кока-колы; а другой раз принимал душ, я слышал, что кто-то звонил…»

«Ну, хорошо! Сегодня вечером будет квартальный праздник выноса птицы Феникс из храма, все местные жители будут в национальных нарядах, я тоже тебе приготовила. Ты должен примерить».

Это был четвёртый пункт её бизнес-плана.

«И ещё. Я хочу тебя познакомить с одним старичком. Он богатый, держит прачечную, ухаживает за мной, но я не люблю его. Ты погуляешь с ним сегодня, развлечёшь его, пусть он даст тебе денег, попроси на расходы, пусть расщедрится. (Пятый пункт). Он прижимистый, а мне такие не по нраву, честно признаться. С этим нищим, прошу тебя, больше не водись!», - сказала Исида, искоса зыркнув в сторону уползающей тележки.

Орест перевёл дыхание, поняв, что избежал разоблачения. И всё же вскоре он подвергся другому разоблачению: ему пришлось переодеваться в присутствии его госпожи. И переодевание, и клятва совершались почти синхронно. Каждый предмет одежды соответствовал одному параграфу клятвы. Это выглядело примерно таким образом. В прихожей: ботинки: «Не знакомиться с уличными красавицами». Они поднялись наверх. Брюки: «Если задерживаешься, то немедленно сообщать по телефону». Свитер: «Не тратить деньги на пустяки». Рубашка: «Не портить продукты, доедать всё до последнего зернышка». Майка: «Всегда говорить правду». Орест остался в трусах и носках. Он вздрогнул, и по телу быстро-быстро пробежали мурашки. Громко чихнул. И ещё раз.

Исида краем глаза смотрела из-под листика, её руки невольно опустились, и лист бумаги спланировал на пол. Орест наклонился, чтобы поднять его. Мышцы на спине и ногах напряглись. Тёмный сосок окружали мелкие пупырышки. Они прилепились к соскам, словно тля на клейкие листья. Она почуяла запах подмышек. Исида взяла со стула традиционную японскую одежду, состоящую из набедренной повязки (фундосики), синей в белых узорах накидки с поясом, повязки на голову и тряпочных сапожек, больше похожих на двупалую перчатку.

Она велела ему повернуться спиной, помогла продеть руки в рукава, оглядела его с ног до головы, повязала пояс. «Ах, какой красавец! Настоящий японец. Мой, мой, мой. Люблю как сына, люблю больше, чем сына, люблю, люблю, люблю». Эти слова были в её мыслях, в её глазах, в её устах. Её сердце расправило крылья, купалось в водоёме чувств. Накидка, которая едва прикрывала ягодицы, соответствовала следующему параграфу: «Беречь здоровье, также как и вещи». Затем настала очередь надевать фундосики.

Исида велела скинуть трусики. Орест сделал это покорно, без смущения. Он спустил их с пояса, а далее они сами упали под ноги. Орест переступил через них, поддел большим пальцем ноги, с аккуратно остриженным круглым отшлифованным ногтем, отбросил на постель, в изголовье. Это небрежное движение Исида проследили вожделённым взглядом, и прочитала следующий параграф: «Потому что я вкладываю в заботу о тебе всё свое сердце, прошу никогда не огорчать меня».

Настал момент повязывать фундосики. Орест напомнил, что в повести Ихара Сайкаку одна женщина из любви к мужчине хранила пропитанную его запахом набедренную повязку. Исида рассмеялась заливистым смехом. Этим смехом она, во-первых, хотела скрыть смущение, а, во-вторых, придала церемонии облачения весёлую непринуждённость. Её руки скользили по бедрам, когда она расправляла фундосики, которые пару раз спадали с него, и он вовсе потерял стыд. Он вспомнил, как однажды мама купала его во дворе в медном тазике, играющем бликами. Она поливала сверху теплой дождевой водой, нагретой солнцем, и он возбудился настолько, что его нежная плоть чуть ли не лопалась, как перезрелый гороховый стручок, а соседка, заглянувшая к ним во двор, стала почему-то громко стыдить его. Кажется, именно с тех пор у него зародилась это странное чувство, которое называют стыдом. По крайней мере, с тех пор это чувство стало осознанным. Вслед за этим ему вспомнилось также, что соседка обзывала самураями семенящий за уткой-мамашей утиный выводок …

Орест покорно приподнял руки и, прикрыв глаза, позволял ей колдовать над поясом. Где-то в области живота рождалось чувство, похожее на то, когда однажды в детстве он наблюдал полуденное затмение - что-то вроде смятения: ожидание небывалого события, когда хочется испугаться, упасть в пропасть, но не убиться. Он сказал: «Маттян, немного жмёт сзади, распусти чуть-чуть». Она стала поправлять. В этот момент их мысли совпали. «Это случится когда-нибудь?» Орест сам повязал голову свёрнутым в жгут платком, а затем поклялся быть нежным ребёнком своей японской мамы.

«А если я нарушу клятву, то что? Какое наказание последует?», - с милой и хитроватой улыбкой спросил Орест.

«Не знаю. Станешь вверх ногами. Или на четвереньки и будешь бегать вокруг меня девять кругов».

«Хорошо! Только у меня голова закружится», - согласился Орест.

«А ты соблюдай обещания, не огорчай меня».

Марико взяла фотоаппарат «Konika», запечатлела его во весь рост. Вот он сидит на лестнице, вот он выходит из дому, вот он идёт по улице, вот он несёт носилки с золотой отреставрированной птицей Феникс вместе с другими участниками церемонии…

В этот вечер Орест снова встретился в толпе с Адзари. Вместе с ним и стариком, владельцем прачечной, они провели ночь в номиясан, затем Орест пригласил их в свою квартиру, и потчевал их брагой собственного изготовления, ёмкость с которой он хранил в стиральной машине. Втроем уснули на одной постели. Оресту приснились вареники с кислой капустой. Их подносила на большом блюде Исида, облачённая в мамин старенький халат с дырочкой на подоле. За столом сидел седенький старичок и грозил пальцем. Этот сон был записан в его дневнике одной строкой. В скобках стояли два слова: S. Freud, vulv.

59

Визу продлили еще на один месяц. Исида стала обдумывать «почти-эва-дуарте-де-пероновский» план отъезда Ореста на две недели в Буэнос-Айрес на попечение семьи Фабиана Фудзисавы, с которым уже успела встретиться в ресторане и созвониться с его родителями. Они были любезны и согласились принять русского мальчика. Советский паспорт Ореста, однако, сделал немало хлопот для оформления аргентинской визы. От него в туристической фирме потребовали справку о финансовой состоятельности. Не долго думая, Исида повела Ореста в ближайшее отделение Сити-банка и открыла личный счёт на десять тысяч долларов. Этими деньгами он не должен был пользоваться. В конце недели Исида повезла его в Атами на прогулку. Дорога предстояла долгой - одна пересадки на поезде, потом на автобусе, потом пешком в горы, в её загородный дом. Тревожимая загадками русской души Ореста, скорее мифическими, чем реальными, она решила обратиться к русским книгам. Макибасира рекомендовал взять короткие повести, например, «Записки сумасшедшего» Николая Васильевича Гоголя, мотивируя тем, что якобы этот русский писатель родствен по духу Акутагава Рюноскэ и т.д.

Раскрытая книга лежала на её коленях, тени от пролетающих предметов быстро-быстро проносились по страницам. Орест уставился в окно, его разум пребывал в забвении. Встречные поезда сшибали его мысли, выступавшие стройными воинскими рядами. Это ополчение он отправлял против Адзари, оборонялся против него Исидой, которая вдруг превратилась в оплот его мужественности. Адзари названивал ему всю неделю, признавался в любви, домогался встречи в субботу. Орест сказал, что уезжает в Атами первым поездом. В ту ночь после праздника, когда они втроём спали в одной постели, случилось сексуальное происшествие. Во сне Орест попал во власть страстных притязаний Адзари, пока старик похрапывал, отвернувшись к стене. На следующее утро он желал бы проснуться где-нибудь за тридевять земель от места позора, пусть даже на месте казни. Ночью он не нашёл сил сопротивляться, его воля таяла, как брошенный на раскалённую плиту тёмный лёд. Рассудок перестал подчиняться его воле. И сейчас тоже, вспоминая это происшествие, он испытывал самоубийственное желание, а его фаллос ринулся в безрассудный бой. В воображении Ореста взвод солдат занимался на плацу строевой подготовкой. Их кирзовые сапоги были начищены и носки, вздымаясь вверх, вспыхивали на солнце. Старший лейтенант Кадыров кричал во всю глотку: «Плац будет красным! Кровью, кровью умоетесь!»

«Маттян, Машенька!», - безвольно прошептали его губы.

Её имя прозвучало как бессильный стон. Он цеплялся за госпожу, как утопающий за соломинку.

«Что с тобой?», - воскликнула Исида.

Она приложила руку к его щеке.

«Горячо!»

Его глаза потемнели, а потом заблестели тусклым светом. В них она видела жалкое отчаяние, и постыдное желание, и щенячью беспомощность. Поезд подъезжал к станции, и Орест с ужасом ожидал неминуемую катастрофу, собственное разоблачение. Он мучительно боролся против сексуального возбуждения, но оно не унималось, было необоримо. Его дух был повержен. Поезд остановился. Они встали, пошли к выходу. Исида всё поняла, внутри неё что-то перевернулось, будто младенец пихнул ножкой в живот. Она заметила, как чудовищно тесно было ему в джинсах. Её мысли тоже как будто бы стали тяжелей, тягучими, как застывающий жженый сахар. В горле запершило. Она закашлялась.

«Маттян, помоги!», - простонал он.

«Что такое?»

«Дышать тяжело и живот сводит».

Она совершала какие-то нелепые движения вокруг него, выронила сумочку, из которой высыпались женские премудрости. На перроне он прислонился к ограждению, постоял несколько минут, отдышался. Исида, наконец, почувствовала свою силу, а интуиция подсказывала ей, что теперь он был в её руках, на коротком поводке. Он оправился от смущения. Вдруг в толпе как будто бы мелькнуло лицо Адзари. Нет, это был кто-то другой, похожий на него юноша.

Они сели на автобус, из окна открывался вид на море. Через минут пятнадцать вышли у какой-то гостиницы. Был мёртвый сезон. Море - хмурое, спросонья - нежилось; вздымались волны, словно рёбра русской борзой, однако поверхность отливала холодной сталью. Вдалеке солнечный поток пробил брешь в небе и высветил стоящий на рейде корабль. Кое-где еще отцветали сливы, цвели красные, розовые и белые азалии.

Они вошли в традиционную гостиницу, навстречу вышел маленький лысоватый хозяин. Он мелко кланялся и приглашал поселиться. Орест изъявил желание искупаться. Они сняли один номер, переоделись в кимоно, вышли через раздвижные двери гостиницы в сад. Иглы сосен были унизаны росой, припорошены лепестками. Каменная тропинка, тоже облепленная лепестками, привела их в уютную купальню, представляющую собой неглубокий каменный бассейн внутри деревянного домика со сквозными дверями. На полу стояли прислонённые друг к другу деревянные лоханки для мытья. Над водой струился пар, с нижних ветвей деревьев будто бы свисали седые пряди. Орест скинул гэта и кимоно, Марико подхватила его одежду. Он ощущал на себе её взгляд, хотел оглянуться, но передумал. Она смотрела, как его ноги вступили в отражение. Вдруг её нога в гэта подвернулась, будто кто-то ударил её под колено. Она теряла силы, всё меркло и поплыло...

Произошло то, что должно было произойти.

Нет, ничего не было! На пути её мучительной страсти стояла плотина трепетного страха. Эта метафора будет справедлива по отношению к Оресту, если её вывернуть наизнанку: его страх утратить мужественность прорывал плотину бесчувственности. Исида, его госпожа, как нищенка, умоляла о любви, умоляла о крохах любви с чужого стола, нежной сыновней любви. Орест, инфантильный мужчина, буквально вскипал от своей невостребованной энергии. В её облике он воображал смутные очертания женственности. Он предложил ей искупаться вместе. Она инстинктивно отказалась, хотя всё её существо устремилось к нему, в его объятья.

Стоило бы ей раздеться, тогда… Если бы она вошла в купальню, то, может быть, тогда исчезла двусмысленность их положения. Единственное, на что она отважилась, это предложить ему после купания помассировать плечи и спину. Исида стала страстотерпицей, добровольной мученицей. Орест был её искушением, её испытанием. Тут один шаг до святости. Кстати, разве не на этот путь призывал её игривый нагой мальчик из видения у церкви, переделанной в военный музей?

«Я должна вынести его, преодолеть», - думала Исида, поглаживая ему плечи. И в то же самое время она сердилась на него за то, что он ничего не делает с ней, не бросается на неё. «Как бы кинулся, как бы кинулся, ах…» Ей грезилось мужское насилие - грубое, разнузданное. Её пальцы больно ущипнули мужчину. Орест простонал: «Ещё сильней, ещё! Какие чудные пальцы!»

Как бы нам не хотелось избежать физиологии в духовной жизни наших героев, но это также невозможно, как невозможно отделить полёт от птицы, танец от танцора, творение от творца. Он лежал на спине, чресла были прикрыты полотенцем. Тепло от горячего сакэ волнами прокатилось по членам, достигло висков, разлилось по щекам; веки сомкнулись. Его мысли куда-то запропастились. Кажется, он вздремнул. Мягкие руки скользили по телу, мяли его, как мнёт пекарь тесто. Он ощущал себя щепкой, бесприютно плывущей по волнам между двумя восхитительными безднами, имя которым - отрешение, забвение, небытие или ещё как-то. Каждая клеточка трепетала и ликовала от прикосновений. Что творили руки над ним, что они делали? Кажется, они создавали его заново. Мышцы податливы, как мокрая глина на гончарном круге. Круг вращался всё быстрей и быстрей. Вот из рук вырастала чаша, из чаши снова болванка, из болванки вытягивался кувшин. Просушенный на солнце и обожённый в печи, он заполнялся водой. Вода бежала через край. И снова кувшин превращался в болванку. Оресту мерещился итальянский поцелуй, но ничего подобного не было и в помине, а хотелось... Руки подняли кувшин над головой. Вдруг он опрокидывается, проливает воду, падает на землю и бесшумно разбивается на семь черепков. Орест пришёл в себя, пришёл в смятение. Благо, что жёлтенькое полотенце на бёдрах кое-как прикрывало его бесстыдный срам. Нет, не срам, а храм…

В этот день они совершили поход в зоопарк, посмотрели крокодилов, поморщили носы, а потом пешком поднялись в горы в загородный дом, стоявший в распадке в запустении. На крутом склоне росли стройные криптомерии. Сад зарос травой, на земле лежали оранжевые мандарины. Было сумрачно, тянуло сыростью. В глубине сада журчал ручей, словно чья-то умершая душа. Подойдя к нему, Орест ополоснул руки и лицо, приложился губами. Студёная вода приятно освежала горло. Исида уже поднималась по лестнице, её шаги нарушали тишину горного сада, тишину запустения. Птиц не было слышно, насекомых тоже. «Куда они подевались, все эти zyamziki? Не поймать светляка, не целовать его фосфоресцирующую попочку, как в детстве делали на спор», - с грустью подумал Орест, поднимаясь следом за госпожой.

Он не подумал, что для светлячков еще не настал сезон, однако ностальгия не хочет считаться с сезонами. Исида уже отворила дверь, затхлый воздух даже не шелохнулся. На кухне было полное разорение: электроприборы, рисоварка и прочая утварь стояли явно не на своих местах. В большой комнате стоял проигрыватель и стопка виниловых пластинок, на полу валялись журналы, в картонной коробке лежали книги. Была еще спальня, куда Орест не стал заглядывать.

«Kak zdes wsyo zapuscheno!», - произнес он, вновь поражаясь тому, как отчуждённо звучат в его устах русские слова.

Исида по слогам повторила за ним последнее слово.

«Da, da! Zapuscheno! Verlassenheit!»

Она позвала Ореста собирать мандарины. Через пятнадцать минут две бамбуковые корзины были наполнены. Поднимаясь по лестнице, Орест оступился, и два мандарина выпали из корзины, покатились вниз, перескакивая со ступеньки на ступеньку. Исида, словно играющая в классики девочка-школьница, сбежала за ними, держась одной рукой по перила. И также весело она поднялась.

«Вот догнала!», - радостно объявила она, показывая оранжевых беглецов и водружая их на вершину фруктовой пирамиды.

И всё же она чуть-чуть запыхалась, на лбу выступила испарина. Они расположились на кухоньке, на полу. Орест разрезает мандарины, Исида выдавливает их при помощи соковыжималки, желтовато-белесый сок стекает между пальцев. От усилия ладонь слегка краснеет. Орест молча отнимает соковыжималку, принимается за дело. У него получается намного быстрей, Исида наблюдает, как напрягаются мышцы на его руке. Её завораживают черные слипшиеся волоски. По мере наполнения ёмкости они разливают сок по бутылкам. Весь этот процесс сопровождала классическая музыка. Орест выбрал русскую музыку: «Времена года» Чайковского. Эта мелодия напомнила ему комнату Марго, их любовную коморку. «Где ты моя девочка, моя Маргариточка? А вдруг ты в эту самую минуту завела такую же пластинку на своём стареньком проигрывателе! Ведь у нас часто бывали странные совпадения…»

На ужин был рис и всякие кушанья, купленные в придорожном супермаркете. Они почти не разговаривали, обменивались односложными репликами или шутками. Этот вечер принадлежал только им. Кажется, никому не приходило в голову шпионить за ними. Исида потеряла бдительность, счастливая безрассудность поселилась в её сердце, уставшем от постоянного напряжения. Постель постелили в одной комнате под разными одеялами, вместе сдвинули матрацы. День был насыщен событиями, да и каждая проведённая рядом с Орестом минута переполняла её беспокойством, тревогой, желанием, любовью, нежностью, жизнью…

60

…Он вылизывал её, как пёс Варнавы. Это была самая откровенная безудержная, бесстыдная страсть. Её тело познало миг торжества и ликования. Они оба будто бы освободились от тяжёлых вериг. Их тела соединились - крепко-накрепко, как две створки мидии. Невозможное стало возможным. Укротимое - неукротимым. Ночь - безрассветной. Их обжигал песок Сахары, снега Сибири…

Не будь примера Валентина и Тамары Ефимовны, не будь Блистательного принца Гэндзи, который из жалости к преклонному возрасту женщины, уступал притязаниям пятидесяти семилетней Гэн-найси-но сукэ, быть может, Орест испытал бы чувство неловкости, но он не умел о чём-либо жалеть, и оправдывал свои поступки литературной традицией, которая знает множество подобных историй.

На следующее утро Исида проснулась от запаха собаки. В её рту была шерсть. Она сняла двумя пальцами с языка ворсинки. Горячее собачье дыхание обдало её сонное лицо. Орест лизнул госпожу в губы, положил лапу на шею, вытянул когти. Они больно царапнули кожу. Исида отпрянула от собаки, а потом поняла, что это ей снится. Она ошибалась. Хотя, впрочем, возможно, что это ошибался сочинитель. Всё, что она принимала за сон, оказалось сущей правдой, которой равен только вымысел. В облике собаки она узнавала своего ненаглядного мальчика, Ореста.

Она шептала: «Peto, peto, peto, mai petodogu». Когда он лизал её в лицо, по её подбородку бился медальон, который свисал с шеи собаки. Исида нащупала его и обнаружила между большим и указательным пальцем отверстие. Она ощущала, как подушечки пальцем щекочут друг друга и перекатывают кожаную тесёмку, которая напомнила ей поход в музей современного искусства, роденовские изваяния, уличного торговца с длинными волосами… Эта тесёмка была весьма непрочной связью с реальностью. Затем этот медальон пополз по груди, на живот. Её тело трепетало как кленовый лист, билось в ознобе. Он облизал все девять отверстий, имеющихся в человеческом организме, упирался лапами в спину, покусывал шею, покарябал всё тело, но боли она не чувствовала, только усталость и счастье…

Она проснулась от грохота. Яркий света полосонул по глазам, как стальной нож. Чёрный лабрадор, прижав уши, присел на задние лапы. Он схватил зубами за верёвку, чтобы открыть жалюзи, но не рассчитал силы и они рухнули на пол. Исида выкарабкалась из-под футона. Собака вильнула хвостом, поприветствовала лаем. Место, где спал её ночной любовник, пустовало. Его постель была перевёрнута, всюду валялись клочья одежды. Она позвала Ореста. Никто не откликался. Только пёс радостно бросился на неё, повалил бедную женщину на спину. Исида залезла под одеяло, завыла. Пёс прилёг рядом, утихомирился. Он прилежно исполнял роль сторожевого пса своей госпожи. Плач не прекращался, пёс стал подвывать. Этот гала-концерт продолжался четверть часа. На её счастье послышался заливистый лай соседской собаки. Чёрный лабрадор насторожился, потом бросился к дверям. Исида воспользовалась моментом: вместе с одеялом она проползла на корточках вперёд, быстренько задвинула фусума.

«Спасена!», - выдохнула она.

Её мысль металась, как мышь в клетке. Исида лихорадочно соображала, что следует предпринять, как оберечься от животного, не позвонить ли в полицию и т.д. Телефона под рукой не было. Ещё она подумала, что Орест, негодный мальчишка, сбежал от неё, бросил её на растерзание собаки. У неё не было времени для отчаяния. Она наспех собралась, парик засунула в сумочку, наткнулась на собственную вставную челюсть, всунула её в рот, выскочила наружу, но дверь всё-таки не забыла закрыть на ключ. Её мысли разбегались, словно под обстрелом шрапнелью. «Если бы случилось землетрясение или тайфун, или ещё что-то, наводнение, то, конечно, понятно как-то… Но тут, но это вот…»

Она возвращалась в Токио, одна.

*** * ***

Исчезновение Ореста, нападение собаки… «Как объяснить г-ну Макибасира все эти события, заявить в полицию? Не сочтут ли меня сумасшедшей? Нет, я ещё в своём уме, не в чужом. Я еще могу здраво рассуждать. Позвонить г-же Марго, сказать, что он сбежал в Аргентину и не вернулся. Ведь у него всё было на руках, и билет, хотя… Деньги в банке есть… Он обвёл её вокруг пальца, выманил деньги… Может быть, он вернулся домой, или ещё куда-то… На чём - на самолёте, на корабле? Он говорил, что каждую неделю в Йокохаму пребывает теплоход, как его, «Shorohofu», точно! Не на нём ли он удрал? Негодяй, негодяй, негодяй!»

Исида сидела в комнате Ореста, многих его вещей не было, ни документов, ничего, кроме всякого хлама, каких-то бумаг на русском языке. Он не появился не вторые, не на третьи сутки. Здесь она дала волю своему отчаянию. Казалось, счастье было близко. «И что, где оно? Куда улетел мой журавлик, в руках ведь держала…» Рыдания прервали её несвязанный поток мыслей, несколько кадров из советского кинофильма «Летят журавли» пронеслись в её памяти. Ей вспомнилось время её первой влюблённости, поход в кинотеатр на Синдзюку вместе с будущим мужем, как она украдкой вытирала слёзы, а после сеанса не выдержала и разрыдалась в голос. Её прошлое как будто бы вошло в настоящее, соединилось, как змеи в любовной случке. «Время смертельно, его укус ядовит…»

Она молчала третьи сутки, потом позвонила в институт и другие школы, пришлось солгать, что Орест заболел. Однажды вечером, прошло уже девять дней, она решила позвонить мадам Марго, чтобы удостовериться.… В чем? Она сама не могла точно сказать. «Может быть, Орест дал ей знать о себе, может быть, она в курсе его исчезновения? Может быть, она в заговоре с ним? Если они договорились выманить у неё деньги. Нет, но тогда почему же всё так глупо, ведь он мог иметь от меня значительно больше, чем получил. Если бы я усыновила его, то он мог бы стать моим наследником! Я вложили в него всю душу, все сердце без остатка, до последней капельки. Я обманута…»

Все события не подчинялись никакой логике, объяснения не находилось, а телефонный разговор с Марго озадачил её ещё больше. Она не сообщила о пропаже Ореста. Марго через месяц собиралась приехать в Токио, просила, чтобы Исида не сообщала Оресту, так как хотела сделать для него сюрприз. Марго уезжала в командировку вместо одной коллеги, которая сломала ногу по дороге в университет.

Они договорились встретиться. Когда она вечером после разговора со своей тайной соперницей выходила из дома, где жил Орест, дверью сшибла какую-то собаку, уснувшую на пороге. Собака взвизгнула и убежала в проулок между домами. Это удивило её и одновременно напугало. В Токио не увидишь бродячих собак, а бездомных людей, - пожалуйста, сколько угодно. Все собаки живут при хозяине и в хороших условиях, окружены заботой и человеческой любовью.

Невозможно было долго скрывать исчезновение Ореста, но страх заставлял её лгать. Всем, кто интересовался, она сообщала, что он неожиданно уехал домой по семейным обстоятельствам. В другой раз Исида поскользнулась у дверей своего офиса о собачьи экскременты. Токийские собаковладельцы довольно цивилизованные люди, всегда подбирают экскременты за своими домашними питомцами. После этого случая, рассердившись, Исида велела одному рабочему сделать трафарет и написать белам распылителем на асфальте предупреждение: «Собак не выгуливать!»

И вот совсем недавно, за три дня до приезда Марго, она видела, как всё тот же квартальный бездомный тащил на поводке черного лабрадора. В нём она узнала того пса, который напал на неё в загородном доме в Атами. Сейчас его шерсть не лоснилась, а была замызгана. Собака повела носом и повернула в её сторону голову. Их глаза встретились - две пары карих глаз с желтоватым ободком по краям.

Исида не выдержала этого пристального взгляда, пошла прочь с подозрительным предчувствием в сердце. Однако спустя ещё день, вечером она вспомнила медальончик на шее собаки, и сочувственно подумала, что пёс, видимо, получал награды на собачьих выставках, воспитан и, вероятно, потерял своих настоящих хозяев, а теперь вынужден жить на улице, как этот бездомный старикашка…

61

Они встретились - Исида и Марго.

Шёл дождь. Он был такой мелкий, что, казалось, бедному дождю было скучно падать - всюду бетон и асфальт. Марго вышла на станции Акихабара. Никто не встречал. Она разволновалась, бросилась к телефону, всунула в пасть автомата телефонную карточку. Трубку никто не поднимал, долгие гудки. Её волнение усилилось. Дождь тоже припустил. Её мысли, импульсивные как удары сердца, бились жилкой на висках. «Ну, что же это ты, моя девочка, совсем, что ли, ну, соберись духом! Она придёт, да, придёт, конечно…», - приговаривала она почти вслух.

Под наплывом новых впечатлений стёрлись прежние обиды. Она пожалела, что когда-то посылала вслед Оресту мелкие женские проклятия и желала ему изысканной мести. Всё это ушло, хотя что-то всё ещё продолжало царапать её сердце кошачьим коготком, но эту чуть слышную боль она принимала за астению. Она стояла на краю ступеньки, автомобили мчались по автостраде в два яруса, пешеходы сновали мимо неё, стряхивая капли дождя с зонтиков. Вдруг кто-то обратился к ней.

Всё тот же нищий, или северокорейский шпион, прикидывающийся городским сумасшедшим, вырос перед ней и бесцеремонно предложил подержать своего мокрого худого пса за поводок. На её счастье, в этот момент подошла Исида, спасла её от назойливого соотечественника. Исида назвала её по имени, представилась. Пока они говорили, собака тыкалась влажным холодным носом в икры, лезла под подол, обнюхивала женщин. Её хвост выказывал дружелюбие. Исида предложила Марго пройти на такси, на котором только что подъехала.

Старик мутным взглядом проводил двух женщин, нервно дернул за поводок, обратился к собаке: «Никто не желает тебя, никому ты не нужен. И мне тоже ты не нужен, ешь много, съедаешь всю мою пиццу. Вчера вот тоже, скажи, зачем погнался за соседским котом? Соседи прогонят меня из-за тебя, а другие кварталы заняты! Я тебя предупреждал, отдам в живодёрню, а лучше продам в корейский ресторан. И то выгодно, там накормят хоть… Как хочется горячего супчика, кэдзян, ах, кэдзян! Может быть, меня угостят, а? Что ты думаешь, Черный? Хороших псов на улицу не выгоняют, а из глупых собак получается вкусный-превкусный суп, не зря ведь говорится…»

Марго оглянулась, старик с собакой смешался с токийской толпой. Вдруг она спохватилась, суетливо стала рыться в сумочке, потом потребовала срочно остановить такси, приговаривая: «Shippai, shippai!»

Марго в одночасье потеряла лицо, будто его смыло водой.

«В чём дело?», - обеспокоено спросила Исида, поддавшись панике.

«Я забыла в телефоне телефонную карточку, когда звонила вам… Я ждала вас, я думала… Я заплатила за неё тысячу йен!», - лепетала Марго.

«Ах, не стоит! Я куплю вам новую, это я виновата, я вас заставила ждать».

«Да, ну что вы, я просто волновалась и забыла…»

Так или иначе, взаимный политес развязал языки обеим смущённым встречей женщинам, тайным соперницам. Первым делом Исида повела гостью в ресторан, а после она показала комнату Ореста. Странно, эта комната производила на неё впечатление, будто из неё недавно вынесли покойника. По полу на кухне из-под газовой печи к столу тянулась в два ряда вереница меленьких рыжих муравьёв. Исида всё время сбивалась с настоящего времени на прошедшее, говоря, что Орест здесь то живёт, то жил и т. д.

«А когда он вернётся?»

«Если б я знала!», - вдруг проговорилась Исида и разрыдалась.

Марго растерялась. Она подошла и обняла её.

«Он исчез, - просто сказала Исида. - Я не знаю, куда. У него были деньги, была виза в Буэнос-Айрес, был билет на самолет. Он исчез за три дня до отъезда…»

Вечером дамы пошли в местный офуро-центр, который находился через дорогу от дома Исиды.

«Это успокаивает нервы, хорошо для здоровья», - пояснила она.

Исида переодела Марго в домашнюю одежду, вручила ей пластмассовый тазик и другие банные принадлежности. Юный банщик, восседающий наверху перегородки, разделяющей баню на два отделения - мужское и женское, громко приветствовал новых посетителей. Когда дамы разместились в офуро, Исида сказала, что ей будто бы послышался голос Ореста из мужского отделения. Они прислушались.

Марго молча намыливала тело Исиды и искренно удивлялась, какое оно нежное, какое оно молодое, как оно сохранилось в её-то годы. Обе женщины исподволь изучали друг друга и думали, что их телами обладал один мужчина, которого они потеряли. Марго любовалась фигурой Исиды. Это созерцание волновало её странным волнением. Нечто подобное она испытывала, когда покупала золотую рыбку в зоомагазине на улице Посьетской. Тогда её обслуживала белокурая продавщица. Марго заходила в этот магазин ещё раз, чтобы полюбоваться личиком девушки…

Всё это ей ещё раз вспомнилось, когда она засыпала в постели Ореста. Она глубоко вздохнула и почуяла знакомый запах её мальчика. Марго поняла, что Исида не меняла его постель с тех пор, как он исчез «бесследно, как сон». Она не чувствовала его утраты, просто она его уже забыла, а чувство мести, освежавшее память её сердца, мирно посапывало, как напившийся материнского молока младенец.

Каждый выходной она приезжала из провинции Сайтамакэн в столицу по приглашению Исиды, которая выводила свою новую подругу по знаменитым местам, куда когда-то выводила и Ореста. Однажды они зашли в скромное корейское заведение под названием «Верная Чхунхян» отведать экзотической пищи - похлёбки из собачьих потрохов.

Они заказали ни какую-нибудь дворняжку, а породистого благородного пса. На столе лежало меню, которое было снабжено фотографиями собак. Среди них были европейские и азиатские породы. Вкус женщин совпал: обе выбрали лабрадора. Чтобы подкожный жир впитался в мясо, и стало мягким и сочным, собаку забивали палками. Этот суп с требухой «кэдзян» и сладкое тушёное мясо «тангоки», приготовленное из лабрадора, запомнились Марго на всю творческую жизнь.

Вечером того же дня по каналу NHK и CNN показали страшные новости. В объективе камер был Владивосток. Марго, схватив себя в ужасе за лицо и, уже не понимая смысла комментария, смотрела одну повторяющуюся каждый час видеокартинку. Это была техногенная катастрофа: то ли взорвалась атомная подводная лодка, то ли взлетели в воздух военные склады, то ли ядерные отходы выплеснулись из проржавленных резервуаров. Город стоял в руинах. Единственным зданием, оставшимся целым и невредимым, было здание ФСБ, в котором сохранились досье на всех героев, в том числе и на сочинителя, выходящего тем временем из метро на одной из станций по улице Санта Фе аргентинской столицы. Марго не подозревала о его существовании, не знала, что она есть всего-навсего праздный плод его воображения, распалённого февральским солнцем. Вдруг её стал разбирать нервический смех. Она давилась им, потом прыснула бисерным смехом. Марго хихикала, как рыбка, набравшая в рот воды.

Романа ещё не было, всё только начиналось.

День без числа,

последовавший после ноября 2000 года

Speaking In Tongues Лавка Языков

Александр Белых

ТАМАГОЧИ, или АЗИАТСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

СОБАКА БЫВАЕТ ИЛИ УМНОЙ, ИЛИ ВКУСНОЙ

55

56

* * *

57

58

59

60

* * *

61

Speaking In Tongues
Лавка Языков

ТАМАГОЧИ,
или
АЗИАТСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

*** * ***