Speaking In Tongues
Лавка Языков

Алекс Бим

ОБЩЕСТВО БЕЗУМНЫХ ПОЭТОВ

Перевел М. Немцов

The Atlantic Monthly, июль-август 2001 г.

Клиника Маклин многие годы оставалась самым литературным психиатрическим заведением Америки. С этим местом были хорошо знакомы Сильвия Плат, Роберт Лоуэлл и Анна Секстон.

Клиника Маклин в пригороде Бостона -- далеко не самое старое психиатрическое заведение в стране: такая честь принадлежит Пенсильванской больнице в Филадельфии. Не считается она и самой лучшей: большинство профессионалов, вероятно, отдали бы эти лавры клинике Меннингер в в Топеке, Канзас. Но до введения системы здравоохранения по принципу «диагноз-доза-выписка» клиника Маклин, раскинувшаяся на роскошных 240 акрах в Бельмонте, оставалась, вероятно, самым аристократическим дурдомом Америки и уж наверняка -- самым литературным. Ральф Уолдо Эмерсон в одном из своих писем жаловался на дороговизну лечения там своих братьев. В конце XIX века язвительная супруга Генри Адамса Кловер замечала своему отцу, что Маклин «кажется заветной мечтой любого добропорядочного бостонца». В клинике закончил свои дни ее брат -- казначей Гарвардского университета. Уважаемые историки и даже бывший главный администратор клиники Маклин утверждают, что отец американской психологии Уильям Джеймс одно время был ее пациентом, хотя мало что может подтвердить это заявление.

В современную эпоху Маклин, помимо всего прочего, стал еще более литературным и модным местом. Корни странноватого «шика Маклина», пик которого пришелся на неожиданный успех экранизации мемуаров Сюзанны Кайзер «Прерванная жизнь» (Girl, Interrupted), можно проследить до 1953 года, когда директор клиники Франклин Вуд принял нового пациента -- выпускницу колледжа Смит по имени Сильвия Плат, страдавшую от суицидальной депрессии. Всего шесть лет спустя после завершения курса лечения 27-летняя Плат поняла, что из ее пребывания в клинике можно что-то извлечь. Наткнувшись на две статьи о душевном нездоровье в журнале «Космополитен», она записала у себя в дневнике: «Я тоже должна написать такую статью о самоубийстве студентки колледжа… И рассказ, и даже роман… Для писанины о психбольницах рынок становится все больше и больше. Я буду дурой, если не переживу все это заново, не воссоздам это». Когда роман Плат «Под стеклянным колпаком» (1971) наконец вышел в свет, он стал обязательным чтением для девочек -- точно так же, как книгу Дж. Д. Сэлинджера «Ловец во ржи» запоем читали угрюмые подростки. Бродя по коридорам корпусов Белсайз (Белнэп) и Уаймарк (Уайман), тысячи американских тинэйджеров знакомились с внутренним устройством клиники Маклин из первых рук.

Плат стала одним из трех выдающихся американских поэтов, которые решились использовать в своем творчестве жизненный опыт, полученный в клинике. Хотя в Маклин она ложилась первой, честь введения клиники в литературу принадлежит не ей. В 1958 году после пребывания в корпусе Баудич Роберт Лоуэлл написал изящное стихотворение «Просыпаясь в синеве» -- листок с ним был приколот к стене ординаторской этого корпуса даже в конце 80-х годов. Плат и ее подруга и соперница Анна Секстон ходили на поэтические семинары Лоуэлла в Бостонском университете в 1959 году, и обе очень быстро прониклись тем. что хотел в нем сказать автор. Будучи весьма начитанным в классической поэзии, Лоуэлл, тем не менее, писал на превосходном разговорном языке -- писал о жизни такой, какой он ее видел, будь то безжалостный портрет ни на что не годного отца («Смерть отца была резкой и неопротестованной»), или душераздирающее возвращение к жене и дочери после нескольких месяцев в «психушке» («Ни чина у меня, ни положенья / Излечившись, я прожарен, черств и мал»). Плат оказалась в Маклине за пять лет до Лоуэлла, но именно Лоуэлл помог ей понять то, чему ее научило безумие. Секстон тоже переживала суицидальную депрессию и научилась писать о ней.

Всем троим поэтам пребывание в Маклине подарило нее только необходимое облегчение от душевных мук, но и материал для творчества. В их работах безумие вышло на поверхность и даже приобрело своеобразные отличительные признаки. Биограф Анны Секстон Диана Миддлбрук уловила этот аромат, когда сказала, что Маклин «всегда обладал странной притягательностью… как больница, которую предпочитали периодически сходившие с ума бостонские художники».

В литературный канон история пребывания Сильвии Плат в клинике Маклин вошла не только через «Стеклянный колпак», но и усилиями множества биографов и мемуаристов. По общему мнению, история такова: Чувствительная эрудированная и трудолюбивая девушка из обычной, но не очень счастливой семьи из Уэллсли, штат Массачусетс, в колледже Смит начинает переживать депрессии в мягкой форме. Начитавшись Фрейда, как и любой другой начинающий интеллектуал своего поколения, она решает, что у нее «зависть к пенису», а сама она страдает от «шизофрении». После того, как она побеждает в престижном национальном литературном конкурсе и начинает работать в журнале «Мадмуазель» в Нью-Йорке, в ее карьере наступает редкий откат: в июне 1953 года ее не берут в Гарвардский летний писательский семинар. Оказавшись в августе взаперти дома, лишенная энергии и воли к жизни, она всерьез рассматривает самоубийство как выход. После несерьезной попытки утопиться Плат залезает под родительский дом и принимает передозу снотворного. И действительно едва не умирает. Вот лишь два примера заголовков бостонских газет: «В Уэллсли пропала красивая студентка Смита», «Отличница Смита исчезает из дома в Уэллсли». Родственники и врачи решают, что эта попытка выходит за рамки обычного «жеста» и отправляют ее в Маклин.

У талантливой и амбициозной Сильвии Плат имелся дар сближаться с «лучшими мозгами» из всех, что ее окружали. Как и в Смите, в клинике она стала «отличницей»: финансовую поддержку ей оказывала преуспевающая романистка Олив Хиггинс Праути, женщина сильная и интеллигентная, пережившая собственный нервный срыв за четверть века до этого. психиатром Плат, с которой она встречалась каждый день, была Рут Тиффани Барнхауз -- действительно член клана нью-йоркских Тиффани, редкая птица в Маклине, где большинство врачей были мужчинами. Фрейдисты бы назвали это «перенесением»; как бы то ни было, Сильвия Плат влюбилась в своего лечащего врача. При описании «доктора Нолан» в «Стеклянном колпаке» она призвала на помощь навыки, полученные в журнале «Мадмуазель»: «Она носила белую блузку, свободную юбку, на талии собранную широким кожаным ремнем, и стильные очки в форме полумесяцев. Эта женщина была помесью Мирны Лой и моей матери». Даже много времени спустя после выписки из клиники Плат продолжала консультироваться у доктора Барнхауз, а в 1959 году признавалась в своем дневнике: «РБ стала моей матерью». Когда почти через тридцать лет я брал интервью у Барнхауз (сейчас она уже умерла), то сразу понял, чем именно дух этой женщины так увлек Сильвию Плат. Мы прервали прогулку по брусчатым мостовым Нантакета, во время которой она непрерывно дымила сигаретами, и зашли перекусить в ресторанчик, предлагавший меню «Основы здоровья». «Я из принципа отказываюсь заказывать еду, в названии которой присутствует слово "здоровье", -- сказала Барнхауз. -- Весь мир пошел коту под хвост, когда масло начали заменять маргарином».

Хотя Плат оставила в письмах очень яркие описания жизни в Маклине, о самом лечении упоминала она редко. Обсуждать, собственно, там было нечего. Когда Плат поступила в клинику, доктор Барнхауз решила дополнить психотерапию инсулиновым шоком, и он не только не помог пациентке избавиться от апатии, но подействовал так, что лицо у нее распухло и покрылось кровоподтеками, испортив ее естественную красоту, и кризис сомнений в себе только усугубился. Как и большинству пациентов Маклина, Сильвии Плат прописали антипсихотик торазин, и тот лишь углубил ее безразличное поведение. Через несколько месяцев такого лечения успехов у подобной терапии по-прежнему не было. «Сначала я заставляла ее рисовать что-нибудь, что само по себе было сложной задачей, -- рассказывала мне Барнхауз. -- Но она провела в клинике уже много месяцев, миссис Праути оплачивала все ее счета, но улучшения не наступало. Она по-прежнему оставалась в глубокой депрессии».

Олив Праути навещала Плат регулярно, и Маклин начинал действовать ей на нервы. В ноябре она написала письмо Франклину Вуду, грозя прекратить оплачивать лечение (Праути называла его «нелечением»), которое ни к чему не приводит. Сама она лечилась в психиатрической клинике Силвер-Хилл в Коннектикуте: там следовали более тщательно структурированному подходу к мобилизации депрессивных больных, поэтому с вялым отношением персонала Маклина она теперь смириться не могла. «Обычно я вижу, как Сильвия безжизненно бродит по коридору, -- жаловалась она Вуду, -- а когда ухожу, она говорит мне, что будет делать то же самое, поскольку заняться ей больше нечем».

Пребывание Плат в клинике близилось к переломной точке. Барнхауз решила рискнуть и прописала электрошоковую терапию. Сама мысль об этом пугала -- особенно саму Плат, поскольку перед тем, как лечь в Маклин, перенесла несколько весьма болезненных и равнодушно назначенных сеансов. Перед ними ей не делали наркоза, а после просто отвозили в реабилитационную палату и оставляли в одиночестве справляться с последствиями травмы. «Ее должным образом не уберегли от результатов лечения, -- писала Праути одному из врачей Сильвии, -- которое осуществлялось настолько безобразно, что пациент до сих пор с ужасом вспоминает все его подробности». Праути, конечно, вмешивалась не в свое дело, но она была хорошо информирована, и высказывала собственное мнение: некачественный электрошок и подвел Сильвию к попытке самоубийства. Барнхауз пообещала не отходить от Сильвии весь сеанс и убедила Праути, что на этот раз результаты окажутся иными.

Так и вышло. В декабре Сильвия Плат получила первый из трех сеансов шоковой терапии. Свойства личности и спокойствие начали возвращаться к ней так быстро, что Рождество она смогла отпраздновать дома. В конце января ее официально выписали из клиники, а в феврале она уже вернулась в колледж. Через пять лет Сильвия Плат так писала о лечении у себя в дневнике: «Почему после трех или около того "поразительно коротких" шоковых сеансов я так быстро пошла на поправку? Почему я чувствовала, что должна быть наказана, что должна сама себя наказать?» Ни она, ни доктор Барнхауз не могли объяснить такого волшебного поворота событий. «Я не могу сказать, что тогда произошло, -- рассказывала мне в Нантакете Барнхауз. -- Человеческий мозг очень сложен. Звучит банально, но люди все время об этом забывают. Думают, что сунешь ему немного прозака, немного чего-нибудь еще, и он будет послушно выполнять то и это. Смешно, право слово».

Многие психиатрические клиники, включая Маклин, по-прежнему применяют к блокированным пациентам менее болезненную разновидность электрошока, мягко обозначаемую как «электросудорожная терапия». И когда она срабатывает, врачи по-прежнему не могут объяснить, как это получается.

К тому времени, как он впервые в 1958 году оказался в Маклине, Роберт Лоуэлл уже был, как выражаются в потребительской маркетологии, «устойчивым пользователем». Сорок один год, лауреат Пулитцеровской премии и один из самых уважаемых поэтов Америки, Лоуэлл был подвержен неконтролируемым приступам мании и неоднократно попадал в лечебницы. К изумлению окружающих, его могли вдруг охватывать сознание собственной силы, ярость и галлюцинации. Он осыпал ближайших друзей проклятиями или клялся в любви до гроба стюардессе в самолете и умолял ее немедленно бросить все и начать с ним новую жизнь. Однажды он даже прочитал бессвязную лекцию, в которой превозносил Адольфа Гитлера. Некоторые стереотипы безумия на поверку оказываются истинными: в психиатрических клиниках действительно есть люди, которым хочется власти Наполеона или Иисуса Христа, и временами Роберт Лоуэлл бывал одним из них.

Лишь на основании одного стихотворения -- «Просыпаясь в синеве», с его западающим в память описанием жизни среди «полоумных "Майских цветочков"» -- Лоуэлла можно считать некоронованным поэтом-лауреатом клиники Маклин.

…(это приют «душевно больных».)

К чему мне здесь чувство юмора?

Я ухмыляюсь Стэнли, ему далеко за шестьдесят,

когда-то в Гарварде он был лучшим футбольным защитником Америки

(если это вообще возможно!),

и до сих пор сложен, как двадцатилетний,

а сейчас он мокнет, несгибаемый, как шомпол,

но с тюленьими мускулами,

в своей длинной ванне,

что, забывшись, делает под себя -- такова викторианская сантехника.

Величественный гранитный профиль в алой бейсболке,

которую он носит весь день напролет и всю ночь напролет,

он думает лишь о своей фигуре,

о том, как сохранить ее, питаясь шербетом и имбирным пивом, --

и он больше оторван от мира, чем любой тюлень.

Вот так начинается день в корпусе Баудич клиники

Маклин;

приглушенный ночник высвечивает «Бобби»,

вылитого Людовика XVI,

только без парика --

он благоухает, он кругленький, как кашалот,

вот он выпендривается в своем именинном костюме

и играет в лошадки со стульями.

Эти героические фигуры окаменели в своей хвастливой юности.

Стихотворение вошло в книгу «Этюды жизни» (1959) -- многие поклонники считают, что это лучшая работа Лоуэлла. «Этюды» насквозь автобиографичны и безжалостны по отношению ко множеству ближайших родственников поэта. Одна из его двоюродных сестер Сара Пэйн Стюарт не так давно высказала предположение, что враждебность, с которой все его семейство отнеслось к выходу этой книги, могла повлиять и на то, что вскоре Лоуэлл перенес еще один нервный криз и снова оказался в Лоуэлле. Прочитав гранки книги, его грозная тетка Сара Коттинг объявила: «Я только что прочла, что Бобби написал о [своих родителях] Шарлотте и Бобе, -- и это просто кошмар!» Она пешком отправилась из своего городского дома на Бикон-хилле до жилища Лоуэлла на Мальборо-стрит и высказала племяннику все, что о нем думала. (Это та же самая тетка, которая, сидя на палубе своей яхты, как-то задумчиво сказала: «А прочему Бобби не пишет о море? Оно такрое прелестное».) «Мне жаль, что тебе не понравилось, -- тихо ответил Лоуэлл. -- А мне казалось, что стихи неплохие». Через несколько месяцев «Этюды жизни» вышли в свет, а Лоуэлл очутился в клинике Маклин.

Поскольку по праву рождения Лоуэлл принадлежал к бостонской аристократии, он инстинктивно понимал, кто попадает в Маклин и почему. Он вырос вместе с этими «породистыми психами». Ни единый нюанс бостонского снобизма не укрывался от него, и уж конечно он осознавал, что происходит из творческой ветви Лоуэллов разбавленных кровей, а не из широкоплечих промышленных магнатов, нажившихся на текстильных фабриках, разбросанных по берегам рек Чарльз и Мерримак. Вот Ральф Лоуэлл -- видный городской банкир и председатель попечительского совета клиники Маклин -- это «настоящий» Лоуэлл. По сравнению с ним, семья Роберта хоть и существовала довольно безбедно, но выглядела бедными родственниками. Отец Роберта Роберт Трэйлл Спенс Лоуэлл 3-й был всего-навсего средним военно-морским чином, который очень выгодно женился. Семья жены -- Уинслоу -- гордо прослеживали свое происхождение до «Мэйфлауэра». Почтенные имена, которыми назывались корпуса клиники -- Уайман, Эпплтон, Хиггинсон, Баудич, -- принадлежали друзьям семьи. Роберт учился с ними в школе Св. Марка и Гарварде. Лоуэлл читал клинику, как открытую книгу, и в его случае она выглядела, как безумный коллаж писаний гарвардского декана Джона Маркарда и светской хроники. Своему другу поэтессе Элизабет Бишоп он писал:

В Маклине я живу в очень интересном доме -- в него не входили, наверное, с 1860 года, а недавно превратили в совместный женско-мужской корпус. В нем чувствуешь себя как в каком-нибудь древнем серале покойного султана. Нас потчуют сложным набором нежных и суетливых знаков внимания, более подходящим ветхим старушкам: шоколадное молоко в 8.30; после еды расправляют постели для отдыха и дремы; о сеансах лечения мягко напоминают через каждые десять минут, а старая карга, обслуживающая столики гавкает, как включенный на полную громкость телевизор, чтобы преодолеть собственную глухоту. С другой стороны, у меня ушло три дня на то, чтобы добиться выдачи стаканчика для бритья. Мой сосед -- гарвардский профессор юриспруденции. В один день он весь лучится счастьем, пересказывают сюжеты романов Троллопа, тонко разграничивает философии Холмса и Брандеса, остроумно размышляет о «франкфуртской школе». А на следующий день погружается в депрессию. Рано утром я слышу какое-то голубиное курлыканье, а если прислушаться, то можно разобрать: «О ужас. УЖАС!» Другой мой сосед по палате собирает микроскопически точные модели клиперов и трехмачтовых шхун.

И они оба, и я сам съеживаемся перед говорливой миссис Черчилль -- иногда она родственница государственного мужа, иногда -- романиста… «Кем вы приходитесь Томасу Арнольду Лоуэллу?» Я подумал, что она говорит о Джеймсе Расселле Лоуэлле, роковым образом ошибся и объясниться так и не смог. Показывая на классический слепок на каминной доске, она может сказать: «Это Камерон Форбс, посол в Японии», а застольную беседу за обедом может начать словами: «Кстати, о красных Род-Айленда…»

Иногда с салфеткой на шее, торчащей как краешек бюстгальтера, она начинает танцевать и рассказывать, как ее представляли королеве Виктории. Они в самом деле знакомы.

Лоуэлл ложился в Маклин четырежды на протяжении восьми лет. После него осталось множество писем с обратным адресом: «Массачусетс, Бельмонт, Милл-стрит, 115». Наверное, он -- единственный пациент клиники, который переписывался прямо из палаты с Джеки Кеннеди: та поблагодарила его за присланную книгу и поздравила с возможностью удрать из больницы на праздники. Лоуэлл также переписывался с поэтом Теодором Ретке, который сам боролся в то время с душевным заболеванием (Лоуэлл: «Я ощущаю большую близость к вам».), а из корпуса Баудич отправил письмо Эзре Паунду, запертому в больнице Св. Елизаветы в Вашингтоне. «Как вы считаете -- человек, столько же раз слетавший с катушек, как я, может баллотироваться на выборный пост и победить?» -- интересовался Лоуэлл.

Я думаю о посту сенатора штата от своего избирательного округа в Саут-Энде, Бостон, о Роксбери вашего сына и т.д. Сейчас на посту там неприметный республиканец, а его соперник -- обычный демократ-неудачник. Я выдвину себя от демократов, а если проиграю довольно трудный первый тур, подмажусь к республиканцам. А когда усядусь в бостонском Капитолии со скромным жалованьем в 5000 долларов, которое будет мне стоить десяти тысяч, передо мной распахнутся невиданные горизонты. Что скажете?

Ответа на это письмо не последовало.

Много лет Анна Секстон лелеяла странную амбицию -- попасть в Маклин. «Получить бы стипендиат в Маклине», -- писала она своей давней подруге и возлюбленной Лоис Эмис так, будто говорила о членстве в Американской академии наук и искусств. Необходимым требованиям она явно отвечала: к тридцати годам уже две попытки самоубийства, продолжительное лечение в санаториях Гленсайд и Вествуд-Лодж. О своей мании она писала в первом сборнике стихов «В Бедлам и отчасти обратно» (1960). Своим безумием она упивалась театрально и не чуралась пользоваться своими дикими заносами настроения для того, чтобы манипулировать друзьями и родными. Однако ее терапевт Мартин Орни, зная о том, сколько стоит длительное пребывание в Маклине, стойко отказывался ее туда отправлять. К сорока годам Анна Секстон завоевала Пулитцеровскую премию, о ней писали все национальные журналы. Но билета в Маклин она так и не добилась.

Почему именно туда? Из-за Плат и Лоуэлла, конечно. «И она, и я отлично знали, что там побывали Сильвия Плат и Роберт Лоуэлл, -- поэтому ей хотелось продлить эту линию, -- говорила мне Лоис Эмис некоторое время назад. -- Точно так же ей хотелось, чтобы ее похоронили на кладбище Маунт-Оберн, где лежала вся ее семья». Секстон яростно конкурировала с Плат во всех отношениях. Обе они выросли в зажиточных западных кварталах Бостона. Обе крайне ясно выражали свои мысли, были красивы и сексуально развиты. Обе посвятили себя большой поэзии -- печатались в уважаемых журналах («Нью-Йоркере», «Атлантик Мансли») и уважаемых издательствах («Нопф» и «Хафтон Миффин») и обе нацеливались на уважаемые премии (Пулитцеровскую, Йельскую для молодых поэтов). Обе знали, что они эмоционально неустойчивы и смутно осознавали, что такие душевные муки почему-то порождают хорошие стихи. И обе видели себя -- совершенно справедливо -- будущими самоубийцами. Напиваясь мартини в отеле «Ритц-Карлтон» после поэтических семинаров Лоуэлла, они обе обсуждали, как будут кончать с собой. (Секстон о Плат: «Она рассказывала о своем первом самоубийстве с большим количеством прелестных и трогательных подробностей».) Разговоры эти не были чисто гипотетическими. Когда они говорили о самоубийстве, их обеих интересовало не только если и когда, но и как. После того, как в 1963 году Плат свела счеты с жизнью, Секстон опубликовала стихотворение в прозе, где досадливо сетовала на то, что Плат обставила ее в их смертельной схватке:

Воровка!

как ты заползла,

как смела ты вползти одна

в ту смерть, которую хотелось мне -- и так давно.

Жизненный опыт Лоуэлла -- в каком-то смысле их наставника -- тоже тяжким грузом давил на сознание Секстон. Будучи студенткой его группы, она не могла не заметить его исчезновения в Маклин весной 1959 года. Мания одолела его. Одно из первых признанных стихотворений Секстон описывает неуклюжего Лоуэлла «куском огромной жабы» -- он уходит из переполненной студенческой аудитории сдаваться в клинику. «Я восхищаюсь вашим мастерством, -- писала Секстон. -- Вы так изящно безумны».

В 1968 году Секстон получает приглашение библиотекаря клиники Маргарет Болл провести в Маклине поэтический семинар.

Уважаемая миссис Секстон,

Последние два месяца я веду небольшой кружок пациентов клиники Маклин, занимающихся литературой. Некоторые из них довольно талантливы, а в особенности поразительны некоторые стихи.

До меня доходили слухи, что Вы некоторое время назад высказывали интерес в тому, чтобы писать о пациентах психиатрии; больная, рассказавшая мне об этом, -- Ваша большая поклонница, она и предложила пригласить Вас выступить перед всей группой. Мне бы хотелось не ограничиваться этим приглашением, а предложить Вам провести серию творческих семинаров или лекций…

Болл была права: Секстон действительно интересовало творчество душевнобольных. Фактически, она считала, что свое поэтическое призвание обрела лишь благодаря психозам. По словам Дианы Миддлбрук, после первого нервного срыва Секстон создала миф о собственном происхождении как писателя, «заново рожденного» из топи уныния. «Я осознала, что принадлежу к поэтам», -- сказала Секстон и с благословения Орни начала писать стихи. Впоследствии она тоже будет безоглядно поддерживать своих учеников в Маклине, а тогда Орни откликнулся восторженно и щедро. «Он сказал, что мои стихи великолепны, -- вспоминала Секстон. -- Я писала все больше и больше и все показывала ему. Я продолжала писать, потому что он это одобрял». Миддлбрук делает вывод, что поэзия спасала Анне Секстон жизнь.

Не будучи уверенной в своих способностях (она никогда раньше не преподавала) и опасаясь читать лекции перед аудиторией эмоционально нестойких людей, Секстон убедила Эмис -- опытную деятельницу в сфере благотворительности -- сопровождать ее в Маклин. Семинар собирался каждый вторник по вечерам в библиотеке клиники. Обычно Секстон раздавала ученикам несколько стихотворений таких современных поэтов, как Диана Вакоски, Фредерик Зайдель, Роберт Бэгг или Алики Барнстоун. Общий тон собрания варьировался от сильного возбуждения до прямых оскорблений -- в зависимости от состава участников. Секстон просила каждого к следующему семинару подготовить по одному или больше стихотворений -- Маргарет Болл собирала их среди недели и отправляла Секстон домой.

Никогда нельзя было сказать заранее, кто из пациентов придет на семинар. Хотя многим разрешалось свободно бродить по территории клиники и даже ездить общественным транспортом в город, другие выходили из палат строгого режима только в сопровождении санитаров, прозванных «ангелами» -- они мягко держали больных за руки, пристально следя, чтобы человек вдруг не решился покончить с собой. Состояние некоторых больных менялось день ото дня -- не говоря уже, от часа к часу. Человек. сочинивший превосходное стихотворение, мог исчезнуть на несколько недель -- пока его состояние не придет в норму.

Писатель и кинодокументалист Роберт Перкинс так описывал эти семинары в своей книге воспоминаний «Беседы с ангелами» (1996):

Когда я лежал в Маклине, Анна Секстон как раз вела там поэтические семинары. Она встречалась с небольшой группой начинающих поэтов. На двухчасовых семинарах было так же скучно, как и в другое время, но некоторые участники были весьма забавны. Эти чудики вскакивали на ноги и с лету сочиняли свои стихи -- часто вопя их во всю глотку. Хор придурков. Время от времени говорила сама Анна Секстон, но чаще всего просто сидела среди нас и не мешала общей круговерти событий. Если кому-то хотелось поспорить о поэзии или извергнуть из себя стихотворение, она не возражала. В любом случае, большинство (и я в том числе) едва могли поднять головы, не говоря уже о том, чтобы сочинять стихи или изрекать что-нибудь разумное.

Юная пациентка Элинор Моррис, за несколько лет до этого отчисленная из колледжа Брин-Мор, сохранила об этих семинарах иные воспоминания:

У меня перед глазами стоит Анна -- она опирается на какую-то библиотечную мебель, может быть -- пианино, а остальные сидят вокруг на стульях. Она задавала нам упражнения, и нужно было читать вслух свои собственные стихи, а на это требовалось немало мужества. Лучше всего я помню ее синие, пронзительно синие глаза. Ее глаза каждую неделю были моей надеждой -- они подбивали меня на то, чтобы что-нибудь совершить.

На семинарах Секстон не было недостатка в породистости или башковитости. Перкинс, например, происходил из одного из первых почтенных бостонских семейств; он на год прервал учебу в Гарварде, чтобы получить «диплом Маклина». Моррис состояла в дальнем родстве с Ральфом Уолдо Эмерсоном и Фредериком Ло Олмстедом. Однако любимой студенткой Анны Секстон была женщина из Форт-Смита, штат Арканзас, -- Юджиния Планкетт, пережившая нервный срыв после года учебы в колледже Рэдклифф.

Планкетт, хорошенькая и не по годам развитая школьная поэтесса, до встречи с Секстон периодически лечилась в Маклине пять лет. Переезд из Арканзаса в Рэдклифф и Кембридж 50-х годов оказался для нее слишком большим потрясением. «Она не была готова к Гарварду, -- вспоминает ее младший брат Роберт, бизнесмен из Форт-Смита. -- Прежде она училась на одни пятерки, но конкуренция оказалась слишком сильной. Ей хотелось больше общаться с людьми, но она не знала, как».

Именно Планкетт, вероятно, предложила Маргарет Болл пригласить Секстон. Хотя она всячески подчеркивала свою застенчивость, еще до семинара она все же отправила поэтессе несколько своих стихотворений, сделав упор на то, что она ее большая поклонница. В одной из записок она писала: «Я чувствую себя вашей жердинкой», намекая на известное стихотворение Секстон «Малышка, жердинка моя, моя милая женщина», написанное на одиннадцатилетие старшей дочери Линды.

Между семинарами женщины переписывались. Секстон сплетничала о других пациентах семинара -- ей нравилось доверяться своей верной ученице. Когда Планкетт заявила, что прервала отношения со своим психиатром потому, что тот развелся с женой, женился вторично и отказался завязывать роман с нею самой, Секстон, сама не чуждая соблазнам кушетки психотерапевта, откликнулась с пониманием:

Он мог бы и лучше с этим справиться. Разумеется, вы почувствовали себя отвергнутой, но все же очень жаль, что пришлось прекратить видеться с ним. Могу сказать одно. Все психиатры, которых я видела, были сумасшедшими, однако я многому от них научилась. Судя по вашему описанию, это не тот человек, за которого вы бы хотели выйти замуж, но ощущение это мне знакомо лучше, чем вы думаете.

Когда у Планкетт во время пребывания в клинике в литературных журналах выходили стихи, Секстон от души поздравляла ее. Одно из ее самых жутких и известных стихотворений напечатал журнал «Хадсон Ревью». Оно озаглавлено «Встреча, психиатрическое заведение», и действие его происходит в Маклине:

Эта кошмарная

Анонимность.

Она мне улыбнулась,

Распятая, растянутая плоско на

Накренившихся носилках, которые два здоровяка

Тащили по лестнице. «И кого же мне

Благодарить за такую заботу?» -- казалось, говорит она.

Она мне улыбнулась. Темно-красной и ярко-красной

Рука ее была. И неожиданно я поняла --

Она сама рвала ее на лоскуты.

Суровая, безвредная улыбка.

Та анонимность? Никто из всех людей, как странно

(Неожиданно, однако жутко, постепенно

Я поняла), не мог и слова вставить о

Ее темной комнате, о бритве, пальцах, о руке

Или слепой душе ее превыше прочего. «Послушайте!» --

Сказала она темной комнате мира, одна.

И даже позже, снаружи, галактиками

Скал -- звезд -- или зверей -- собак --

Мы могли стоять лишь и смотреть.

А тут рука ее -- нагая. Как душа ее -- нагая.

Она мне улыбается над лоскутами -- плоти --

Что говорят: «Я одинока -- без звука говоришь

Со мною ты, и смотришь на меня, не узнавая

Звезду и зверя, эту кровь во мне».

В 1969 году Планкетт вернулась в Арканзас, откуда продолжала переписываться с Анной Секстон. В июне она сообщила, что ее снова положили в больницу: «Хотя страху нет, думаю, я скоро выйду отсюда». В то лето человек высадился на луне, и Планкетт отправила Секстон стихотворение, посвященное этому событию. Поэтесса ответила: «Мне было приятно, что вы прислали мне стихотворение, хоть я его и не поняла… Рифмы ваши очень искусны, но я слышу ваш голос, Джини, я слышу, как вы поете».

В том же году у Планкетт вышла единственная ее поэтическая книга -- «Если вслушаться тихонько», в которую вошло стихотворение «Фрагмент к Анне». Шестнадцать лет спустя, прожив жизнь, полную душевного и физического нездоровья, она скончалась от нервного припадка в Форт-Смите. Ей было 53 года.

Весной 1969 года другие обязательства начали отвлекать Анну Секстон от маклинского семинара. Последняя занятие она провела в июне. После этого несколько лет она продолжала переписываться с некоторыми пациентами.

Вероятно, это было неизбежно -- слишком требовательная к себе и депрессивная Анна Секстон расценивала семинар как неудачу. В декабре 1973 года она собрала некоторые стихи пациентов и свои заметки к семинару в папку и написала фломастером на обложке: «Мои первые уроки творческого письма -- 1969. Очень трудно из-за незнания того, как общаться с группой, постоянных смен состава группы и того, что к поэтам постоянно примешивались санитары. Поняла, что для того, чтобы успешно преподавать, от поэта требуется больше преданности делу».

Каковы бы ни были ее сомнения насчет семинара, благодаря ему Секстон набралась уверенности и преподавать продолжала. Один из ее маклинских учеников организовал для своих сокурсников по Оберлину, живущих в Бостоне, зимнюю поэтическую мастерскую прямо у Секстон дома. Затем ей предложили преподавательскую должность в Бостонском университете, и ее поэтические семинары стали столь же легендарными, как и занятия ее наставника Лоуэлла.

Ученики по Маклину, казалось, любили Анну Секстон -- она была знаменита, боролась с собственными душевными заболеваниями, целиком отдавалась преподаванию. Маргшарет Болл, периодически извещавшая Секстон о состоянии и делах ее учеников между семинарами, писала, что ее книги крадут из библиотеки чаще, чем работы других авторов: «"Все хорошие мои" (уже четвертая замена) продержалась на полке 1 неделю, а потом украли».

Роберт Перкинс, запомнивший Анну Секстон как «очень хорошенькую и очень нервную», писал: «С тех пор я стал ценить, как трудно, должно быть, приходилось Анне Секстон возвращаться в больницу и иметь дело с компанией психов. Она была на их месте сама. Может быть, ей казалось, что она сможет кому-нибудь из нас помочь. А может, и в самом деле помогла».

Под конец жизни Секстон осуществила мрачное желание всей своей жизни. В 1973 году, в состоянии полного психического отчаяния ее положили в Маклин на пятидневное обследование. Бланк сдачи личных вещей пациента -- единственный документ, оставшийся от того визита. В нем говорится, что 2 августа Секстон сдала девять кредитных карточек (одна -- отеля «Алгонкин») и 220 долларов наличными и дорожными аккредитивами (из них пять долларов десятицентовыми монетами -- очевидно, для счетчиков парковок). Личные вещи она забрала 7 августа.

На той неделе бывшая ученица Анны Секстон Элинор Моррис неожиданно встретила свою учительницу в коридоре корпуса умеренного режима Северный Белнэп. «Она помнила меня по семинару, но много мы не разговаривали, -- вспоминает Моррис. -- Она выглядела кошмарно. Я всем сердцем ей сочувствовала». Вот самое жуткое уравнение душевной болезни: Секстон, элегантная, непрерывно курившая поэтесса, лауреат Пулитцеровской премии -- бродит по коридору среди своих бывших учеников-пациентов. До самоубийства ей оставался лишь год, и она в то время писала свой последний поэтический сборник «Кошмарная гребля к Господу Богу».

Моррис до сих пор помнит, как в субботу, 5 октября 1974 года радиобудильник разбудил ее голосом диктора. Сообщали, что умерла поэтесса Анна Секстон. «Там просто сказали, что она умерла, но я знала, что она покончила с собой, и я проплакала все утро», -- вспоминает Моррис.

У нее до сих пор остался сборник, подаренный ей Анной Секстон после одного из семинаров -- книга 1966 года, озаглавленная «Жить или умирать». Внутри Секстон написала: «Моя инструкция -- ЖИТЬ. Элли».

Элинор Моррис живет в Конкорде, штат Массачусетс. И пишет стихи.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Алекс Бим

ОБЩЕСТВО БЕЗУМНЫХ ПОЭТОВ

Speaking In Tongues
Лавка Языков