Speaking In Tongues
Лавка Языков

Дмитрий Коваленин

Интервью с Харуки Мураками о сусях и макдональдсах

Фрагменты этого текста опубликованы газетой «Книжное обозрение», №36, 02.09.2002, и журналом «Домовой»

Время: 20 августа 2002 г., 18:00 - 20:00

Место: офис Харуки Мураками, Аояма, Токио.

ДК: -- Мураками-сан, вы известный переводчик американской литературы. Что бы вы сами спросили у Фитцджеральда или у Карвера, если бы встретились с ними?

ХМ: -- Ну... Я в этом смысле ужасно робкий человек. И никогда не думал о том, чтобы с ними встречаться. Но с Рэймондом Карвером, которого я переводил, мне пообщаться удалось. Лет двенадцать назад это было. А через несколько лет он скончался от рака. И я подумал: как здорово, что мы успели поговорить, у меня об этом очень теплые воспоминания. И теперь, когда я перевел его всего -- шестьдесят с чем-то рассказов -- я понимаю: не будь той встречи, я и переводил бы его по-другому. Потому что я работал, помня, что он за человек... Так что я не думаю заранее о том, с кем хотел бы встретиться. Я думаю: «здорово, что встретился», если это произошло.

ДК: -- Так получилось, что вплоть до конца 90-х годов самым современным японским писателем для русских оставался Кобо Абэ -- хотя наиболее известные свои вещи он создал в 70-е годы. Иначе говоря, около 30-ти лет русские люди не представляли себе, что японцы читают, о чем думают, о чем грустят и над чем смеются. Но вот в 1997-м году в России появилась «Охота на овец». Около года текст просто висел в русскоязычной Сети, и лишь потом, уже «раскрученный», появился на бумаге. То есть, прежде всего, вы -- первый автор, открывший русскому читателю окно в сегодняшнюю Японию. А кроме того -- первый в мире писатель, который «завоевал» Россию по Интернету.

ХМ: -- Вот как? Это интересно, я об этом не знал... Большое вам спасибо.

ДК: -- Перед тем, как встретиться с вами, я провел по Сети опрос: «О чем бы вы хотели спросить у Мураками?». Пришло очень много разных вопросов. Прежде всего, читая ваши книги, люди с трудом верили, что это писал японец. Мне даже писали: «Наверно, это наполовину переводчик насочинял, но получилось все равно интересно». Так или иначе, все знают, что солидную часть жизни вы провели в Европе и США, и многие воспринимают вас уже не как японца, а как «гражданина мира». Так ли это? Когда вы вернулись обратно в Японию?

ХМ: -- Я вернулся -- когда это было? -- кажется, в 1996-м... Да, уже лет пять в Токио живу. Дописал в Штатах «Хроники заводной птицы» и поехал домой. И уже в Японии начал писать «Андерграунд».

ДК: -- И как, по-вашему, изменилась Япония, пока вас не было? В какую сторону она меняется теперь?

ХМ: -- Меня не было в Японии как раз в тот период, когда «баббл» -- экономический «мыльный пузырь» -- раздулся до предела: у всех скопилось много лишних денег, цены на жизнь подскочили, все дорожало -- земля, акции... И как раз когда этот пузырь лопнул, случились две трагедии подряд: гигантское землетрясение в Кобэ (1995 г.) и газовая атака «Аум-синрикё» в токийском метро. Япония, в которую я вернулся, пребывала в шоке, в полном хаосе. Но я просто чувствовал, что должен вернуться, что мне нужно быть здесь, понимаете?

ДК: -- О да, это вообще очень похоже на Россию. Как в раз в эти же годы происходил развал СССР, и я тоже наблюдал за всем этим из-за границы девять лет подряд...

ХМ: -- Вот-вот! То есть вам тоже, наверно, знакомо это чувство: «пора возвращаться».

ДК: -- Еще бы. Это же вообще огромная тема -- тема дома, бесконечного возвращения домой, -- у вас она прослеживается постоянно. Многих русских читателей особенно заинтересовало, что и в «Овцах», и в «Дэнсе», да и в последнем вашем романе⁽¹⁾ дом для героя -- это всегда что-то преходящее, временное: бар, отель, библиотека...

ХМ: -- Верно. Это все не случайно.

ДК: -- Но именно «Дэнс», в отличие от всех остальных ваших романов, заканчивается оптимистично, вы согласны?

ХМ: -- Да... так можно сказать.

ДК: -- Однако «Дэнс» был написан не сразу вслед за «Охотой», между ними были другие романы, верно?

ХМ: -- Да, после «Овец» я написал «Страну Чудес без тормозов», затем «Норвежский лес», и только потом уже «Дэнс».

ДК: -- Через столько лет вы решили снова вернуться к этому герою. Почему? Оставалось чувство чего-то незаконченного?

ХМ: -- На самом деле, все эти годы я очень хотел написать продолжение. Мир «трилогии Крысы» все время оставался во мне. Все-таки я создавал его целых три книги подряд. И хотелось описать его весь до конца, чтобы он наконец меня отпустил.

ДК: -- Однако в России «Дэнс» вышел сразу после трилогии, и других ваших книг какое-то время не знали. Из-за «хэппи-энда» в «Дэнсе» у многих возникло впечатление, что вы, в принципе, глядите на жизнь с оптимизмом. Конечно, теперь, когда вышли «Хроники заводной птицы», а скоро появится и русская версия «Страны Чудес», наш читатель увидит, что все не так просто, и финалы ваших книг бывают самые разные. Но всё же к кому вы отнесете себя сегодня -- к оптимистам или наоборот?

ХМ: -- Хм...

ДК: -- Или сам вопрос так ставить нельзя?

ХМ: -- Да, пожалуй. Видите ли, для меня гораздо интереснее задавать вопросы, чем придумывать на них ответы. Ни к оптимизму, ни к пессимизму я особого интереса не испытываю. Хороший анализ вопросов -- вот что меня по-настоящему привлекает.

ДК: -- Очень похоже на слова Ленина о Толстом...

ХМ: -- Правда? Я не знал...

ДК: -- Дескать, в литературе главное не ответы, а хорошо поставленные вопросы.

ХМ: -- Именно. Диалектически поставленные вопросы. И с этой точки зрения «Дэнс», мне кажется, не содержит большого смысла. Я никогда не думаю о том, чтобы переписывать какие-то вещи заново. И только «Дэнс» я, пожалуй, переписал бы. Даже сейчас еще такое желание остается.

ДК: -- Что, например? Какие части книги?

ХМ: -- Всё! (смеется).

ДК: -- Но в России, в общем, восприняли эту книгу в соответствии с ее названием -- как некий танец, джазовую импровизацию, где главное -- сама мелодия, а не какой-либо смысл. Именно с этой точки зрения «Дэнс» очень красивая книга...

ХМ: -- Ну... У этой книги есть и очень мрачная сторона. Какие-то вещи там очень светлые, но есть и свой «dark side». Вообще, когда я пишу, я люблю использовать этот «dark side», вечно он у меня где-нибудь вылезает -- например, герой, выходя из лифта, попадает в кромешную тьму, и так далее... Очень мне эти вещи нравятся, с ними сильные сцены можно написать. Вот и в «Стране Чудес» тоже -- человек спускается под землю, а там живут какие-то непонятные существа. И в случае с «Андерграундом» -- хотя это совсем другая история -- меня прежде всего привлекло то, что именно в метро, под землей из людей вдруг выплеснулось дикое, бессмысленное насилие, которому и объяснения не найти. Само это сочетание очень меня заинтересовало... То же самое с землетрясением: безудержное насилие вдруг извергается из-под земли. Мне показалось очень символичным, что и зариновая атака «Аума», и землетрясение в Кобэ -- трагедии, так круто перевернувшие японскую жизнь -- обе произошли в один год, и обе имели такое вот... подземное происхождение.

ДК: -- То есть, вы рассматриваете оба события как природный катаклизм?

ХМ: -- Землетрясение -- это природное явление. А теракт в метро -- дело рук человека. Но выплеск насилия произошел с обеих сторон, причем практически одновременно, -- и в этом я увидел некую сильную связь, для меня это очень много значило.

ДК: -- Иначе говоря, в каждом человеке природой заложена своя «порция» насилия, и в определенных условиях она может вырваться наружу?

ХМ: -- Несомненно. Как раз эта тема меня больше всего интересует. И когда эти люди, аумовцы, всё это наворотили, я почувствовал, что не могу об этом не написать.

ДК: -- А сама вероятность того, что подобная трагедия повторится, что насилие из японцев может выплеснуться когда угодно, -- эта вероятность сегодня уменьшилась или возросла?

ХМ: -- Я думаю, вероятность возросла. Когда закончилась холодная война, когда развалились два враждующих мировых блока -- Америки и России, все поначалу верили, что вот, сейчас наступит мир на Земле. Но после заринового теракта 95-го года очень многие стали всерьез опасаться, что человеческое насилие не обуздать никогда.

ДК: -- Война -- не снаружи, война у человека внутри?

ХМ: -- Безусловно. Мне очень сильно кажется, что война фундаментализма с остальными социальными системами продолжается и в нас самих. И прежде чем заниматься анализом столь глобальных вопросов, мы должны как следует разобраться с такими вещами, как «свет» и «тень» у себя внутри. И в романе, который я только что закончил, «Кафка на взморье» («Умибэ-но Кафка», 2002) мне хотелось написать о том, как эти вещи внутри человека воюют между собой -- свет и тень, Судьба и воля, инь и янь... И ответ на ваш вопрос -- оптимист я или пессимист -- тоже будет зависеть от того, в какой момент этой борьбы и под каким углом зрения мы будем разделять подобные вещи.

ДК: -- Степной Волк тоже считал, что борьба между волком и человеком, в принципе, бесконечна...

ХМ: -- Совершенно верно. В «Стране Чудес без тормозов и Конец Света» одновременно существует два мира: странный мир под названием «Конец Света» -- и сегодняшний Токио. Не знаю, как это воспринимают читатели, которые не чувствуют так, как я, -- но для меня эти миры действительно параллельны, и мне очень интересно изучать, как они влияют друг на друга.

ДК: -- То есть, где реальность, а где ирреальность, -- так вопрос уже не стоит?

ХМ: -- Нет-нет. Ведь реальность то и дело «заглатывает» в себя ирреальность и наоборот. И так, чередуясь, они обе вертят вещами и событиями нашей жизни.

ДК: -- В этом смысле то, что вы пишете, очень трудно назвать каким-то обобщающим термином: это не мистицизм, не фантастика, не детектив... Как вы сами называете жанр, в котором пишете?

ХМ: -- Я в шутку называю это «суси-нуар»⁽²⁾. По аналогии с «фильм-нуар»... (смеется).

ДК (вручая визитку) : -- Как интересно. Ваш неофициальный сайт в России вот уже пятый год называется «Виртуальные суси».

ХМ: -- «Виртуальные суси»? С ума сойти!.. (смеются все, включая фотографа и секретаршу).

Если говорить о жанрах… Дело в том, что японские мифы по структуре отличаются от мифов Европы. Взять, например, миф об Орфее. У него умирает жена, он идет в царство Тьмы, чтобы встретиться с нею, переправляется через реку... В Японии тоже есть такой миф, очень похожий. Но у европейцев Орфей очень долго путешествует, поет песни изо всех сил, упрашивает лодочника, терпит лишения всю дорогу. А в японском мифе захотел попасть в подземное царство -- и ты уже там. Оно же прямо у тебя под ногами! Никакой дистанции между здесь и там нет...

ДК: -- То есть, кто это решает? Или он сам, когда захочет, может туда попасть?

ХМ: -- Да-да, он сам и решает. Но у европейцев здешний мир и тамошний очень четко разделены, и чтобы туда попасть, ему приходится порядком постараться и помучиться при жизни. И в этом смысле моё ощущение -- что мы можем, когда хотим, очень легко туда проскользнуть, -- пожалуй, все-таки ближе к японской мифологии.

ДК: -- Но тогда встает вопрос о Судьбе. О том, можем ли мы контролировать своей волей, попадать нам туда или нет.

ХМ: -- Бывают разные ситуации. Иногда можем, иногда нет. В своих романах я описываю и те, и обратные ситуации. И, мне кажется, в моем случае я все контролирую сам, просто не знаю об этом. Это происходит у где-то у меня в подсознании. А подсознанием моим управляет не Бог и не Судьба, а повествование. Та или иная история. Для меня повествование -- это что-то вроде внутренней энергии, которая за меня все решает... В общем, чем больше я буду об этом рассказывать, тем дальше мы будем забредать в миры Карла Юнга. В миры, где существует Мандала воли. Но определяет эту Мандалу некая энергия человеческого подсознания. По крайней мере, лично мне очень сильно так кажется.

ДК: -- В этом смысле -- можно ли считать вас атеистом?

ХМ: -- Ну, в общем... Хм-м… Просто мой отец был кем-то вроде буддийского священника.

ДК: -- Да? А разве не школьным учителем?

ХМ: -- Ну, он вообще-то учитель, но параллельно был и священником. А дед мой владел небольшим храмом в Киото, до сих пор этот храм стоит... Так что в моем воспитании было очень много всего из буддизма. И хотя сам я человек не религиозный -- на психологическом, подсознательном уровне от предков, конечно, сильно влияние получил.

ДК: -- Еще один вопрос, пока неожиданный для наших читателей. В романе «Страна Чудес без тормозов», который выйдет в России этой осенью, герой спрашивает: «Так что же, если у человека забирают его тень -- значит, он теряет КОКОРО?» То есть мне нужно перевести японское слово «кокоро»....

ХМ: -- О да! Я представляю, как вы влипли...

ДК: -- Это что-то среднее между «душой», «сердцем» и «сознанием», так? Альфред Бирнбаум перевел это на английский как «mind». Но mind -- это все-таки гораздо больше «от головы», не правда ли... «Сердце» в данном контексте прозвучит слишком физиологично. «Душа» -- боюсь, чересчур религиозно. Что же именно вы хотели передать этим словом, «кокоро»?

ХМ: -- Да, mind тут не совсем подходит... Японское «кокоро» обязательно включает и теплоту. То, что связывает память с человеческой теплотой. Где-то ближе к tenderness, что ли... Немножко от mind, немножко от soul -- и в то же время чувствуешь, как бьется живое сердце. В моем же романе вы можете считать, что потерявший тень -- это потерявший теплоту, смысл один и тот же.

ДК: -- Хм... Похоже, по-русски это все-таки «душа»... Я подумаю, спасибо.

ХМ: -- Да, особенно такие вещи переводить нелегко, я прекрасно вас понимаю.

ДК: -- Буквально вчера я узнал, что вы заново переводите на японский «Над пропастью во ржи»...

ХМ: -- Да, я уже закончил.

ДК: -- Чем же, по-вашему, будет отличаться «Сэлинджер по Мураками» от «классической» японской версии тридцатилетней давности?

ХМ: -- Мой друг и коллега, переводчик Мотоюки Сибата, уже написал об этом статью. Он выделяет по крайней мере два главных отличия. Во-первых, в оригинале все повествование строится на разговорной речи -- той самой речи, какой мы с вами пользуемся прямо сейчас. В этой речи активно употребляется местоимение "you". Но в той версии, которую читали в Японии до сих пор, все "you" опущены. Такая вот особенность. В Японии, как вы знаете, местоимения второго лица употребляются редко, все стараются обходиться без них...

ДК: -- Да уж, ни «тыкать», ни «выкать» здесь не принято.

ХМ: -- Вот именно. А старый перевод был выполнен так, как здесь принято. А я взял и перевел все эти «ты пошел», «ты сказал». И уже от этого вся атмосфера произведения здорово изменилась -- как, по крайней мере, считает Сибата-кун. Ну, и еще одно... В старой версии основной акцент делался на конфликте между личностью и обществом, личностью и истэблишментом. А у меня он превратился, скорее, в противостояние «душа и внешний мир». Я думаю, восприятие произведения будет очень сильно отличаться, если вместо социальной сатиры читателю предложат историю одной человеческой души.

ДК: -- На вчерашнем семинаре Сибата-сан выразил надежду, что теперь аудитория этой книги в Японии значительно расширится.

ХМ: -- Ну, по крайней мере, я надеюсь, читателю станет гораздо проще анализировать мысли и поступки героя-тинейджера.

ДК: -- Тогда такой вопрос. Если он покажется вам слишком личным, я его тут же сниму... Почти нигде в ваших романах до сих пор не говорится о родителях и детях. Кроме, разве, «Дэнса» -- но и там герой возится с чужой семьей, своей у него нет. Такое впечатление, будто вы сознательно избегаете этой темы. Что это -- часть какой-то философии, мол, все мы дети до самой смерти, -- или же здесь какие-то личные причины?

ХМ: -- Конечно, это личное. Я вовсе не хочу оставаться «ребенком по жизни». Просто я не очень люблю семью как понятие. Не люблю, хотя от этого никуда не денешься. Из детства у меня мало что осталось в памяти о семье, и мне всегда было гораздо интереснее пробираться по жизни в одиночку. Детей у меня нет, на то свои причины. Всей семьи -- жена да я. Захотелось куда-нибудь за границу -- сорвались, уехали да живем сколько влезет...

ДК: -- Значит, не «все мы чьи-нибудь дети», а наоборот, «никто никому не ребенок»?

ХМ: -- Я не хочу ничему принадлежать, вот в чем дело. Ни фирме, ни группе, ни фракции, ни литературному объединению, ни университету... До сих пор я неплохо жил без всего этого, и слишком к такой жизни привык.

ДК: -- Но именно такой подход к жизни -- и в Японии, и в России, и вообще много где -- в последнее время особенно популярен у молодежи, вы не находите? Посмотреть на токийских 20-летних -- тоже мало кто вербуется в фирмы или университеты, все стараются устроиться на подработку в какой-нибудь бар или макдоналдс и «никому не принадлежать». Может, как раз поэтому ваши книги любит столько молодежи в самых разных уголках мира, как вы думаете?

ХМ: -- Ну, я начал писать двадцать лет назад, и тогда меня читали, в основном, люди от 20 до 35 лет. И теперь, двадцать лет спустя, возраст моих читателей примерно такой же. То есть, моя аудитория не меняется. Почему так происходит? Видимо, у меня есть способность схватывать и передавать именно те чувства тревоги, недовольства, фрустрации, те идеалы, те радости, которыми живут люди этого возраста.

ДК: -- Значит, пройдет еще двадцать лет, и вас по прежнему будут читать именно 20-30-летние?

ХМ: -- Кто его знает, что будет дальше... Обычно писатели стареют вместе со своими читателями. Например, когда Кэндзабуро Оэ был молод, его читала молодежь. А сейчас ему под семьдесят, и возраст его аудитории гораздо старше -- лет сорок и более. А у меня хоть и есть читатели, которые стареют вместе со мной, но в основном, повторяю, аудитория сформировалась. Это очень интересно -- и, в общем, я этому даже рад.

ДК: -- После выхода в России «Хроник заводной птицы» сразу несколько критиков высказали похожую мысль. Дескать, юношеская наивность героев «Ветра» с «Пинболом» прошла, и теперь протагонист Мураками жёсток и даже жесток -- чтобы защитить себя, если нужно, и сам прибегнет к насилию. Вы с этим согласны?

ХМ: -- Когда набираешь годы, всегда так получается, хочешь ты этого или нет. В молодости я мог жить свободно, как мне хотелось. И в моих ранних романах такие вещи, как мирная жизнь, тихий дом, любовь, доставались героям без особых усилий. Но чем больше стареешь, тем больше приходится брать с боем, бороться за свое место, за свой стиль жизни. А когда борешься, приходится и насилие применять, куда от этого денешься. Думаю, это и называется зрелостью... Конечно, люди говорят: «раньше ты был лучше, невиннее». И это действительно так. Но с другой стороны, нельзя же всю жизнь делать одно и то же. Если со временем не приходит зрелось, то и смысла никакого нет... Только удивляюсь я тем же вещам, что и раньше.

ДК: -- Как известно, вы бегаете марафон...

ХМ: -- Да, каждый год где-нибудь бегу.

ДК: -- И за сколько пробегаете?

ХМ: -- Мой личный рекорд -- три часа и двадцать с чем-то минут. Но сейчас я уже так быстро не бегаю.

ДК: -- И о чем вы думаете, когда бежите?

ХМ: -- Да ни о чем... Потею и пива хочу.

ДК: -- Пива? Но если верить американскому журналу «Salon Magazine», вы в тридцать три года бросили пить, курить и стали бегать по утрам.

ХМ: -- Пить? Пить я не бросил. Курить бросил, это да...

ДК: -- Тогда придется срочно развенчать этот миф в России. А то одна рассерженная читательница даже прислала и-мейл: «Спросите у Мураками, почему он сам пить бросил, а герои у него в книжках не просыхают?»

ХМ (смеется): -- Да не бросал я! Выпиваю, как все нормальные люди... А насчет марафона -- последний раз, на Хоккайдо, я бежал одиннадцать часов. Чуть не умер! А в последнее время еще триатлоном занимаюсь -- там плаванье, бег и велосипед.

ДК: -- То есть действительно, чтобы писать, нужна физическая сила?

ХМ: -- Ага. Когда я пишу, мне нужно очень сильно концентрироваться. Я просыпаюсь каждое утро в четыре, сажусь и пишу пять часов подряд. Без физической подготовки так концентрироваться не получается, хоть убей. Не знаю, как обстоит дело у русских писателей, но японские писатели страшно небрежно относятся к своему физическому состоянию. Юкио Мисима был чуть ли не единственным исключением. Но лично для меня физическая энергия нужна как воздух. С тех пор, как я стал писателем, я бегаю каждый день, это очень важно.

ДК: -- Практически в каждом романе у вас упоминается Россия. Хотя бы на уровне шуток -- например, история о Троцком и оленях в «Пинболе», или о «мартобристах» в «Охоте на овец». Откуда вы все это берете?

ХМ: -- Лет в пятнадцать-семнадцать я сходил с ума по русской литературе: Достоевского и Толстого читал без передышки. Очень любил все эти длинные истории. «Братьев Карамазовых» я до сих пор считаю идеальным романом. Собственно, пытаясь написать что-нибудь подобное, я и начал создавать тексты. Каждую их книгу перечитывал раза по три-четыре. Недавно, кстати, перечитал «Идиота», очень большое удовольствие получил.

ДК: -- Значит, все-таки Достоевский? А что же Толстой?

ХМ: -- Толстой тоже... Но всё-таки Достоевский.

ДК: -- Но, скажем, русскую литературу двадцатого века вы уже не очень хорошо знаете?

ХМ: -- Да, можно так сказать. То есть, я, конечно, читаю... Недавно что-то такое читал... (задумался, потом помотал головой). Не, что ни говори, всё-таки девятнадцатый.

ДК: -- У ваших книг есть одна особенность, перенять которую я бы очень желал и нашим сегодняшним авторам. Подавляющее большинство наших писателей пишет, в основном, только для аудитории своей страны. То есть, если попробовать это перевести на другой язык -- это мало кому будет понятно и нужно. А ваши книги переводятся и отлично воспринимаются в самых разных странах. Откуда это у вас?

ХМ: -- В юности я читал сплошь зарубежную литературу. Лет до семнадцати -- русскую, а затем сам выучил английский и переключился на американцев в оригинале. Поэтому мое письмо, можно сказать, -- это некий «микс» из влияний русской литературы XIX века и американской прозы ХХ-го. А японской литературы, в общем, почти не читал.

ДК: -- В «Хрониках» вы поднимаете тему Халхин-Гола, о которой десятки лет было, так сказать, «не очень принято» писать ни в России, ни в Японии, ни в Китае, ни в Монголии. Где вы собирали материал, чтобы писать об этом?

ХМ: -- Нигде.

ДК: -- То есть как -- вы все это придумали??

ХМ: -- Сначала придумал и написал. А уже потом поехал во Внутреннюю Монголию и в Китай. Поехал, проверил -- и сам удивился: все очень похоже, такое действительно могло быть.

ДК: -- Но если такие вещи не проверять, очень трудно кого-нибудь не обидеть или не разозлить...

ХМ: -- Но я же очень много прочел до того, как об этом писать. В разных книгах понемногу об этом написано. И общая атмосфера как-то прорисовывалась. Общие картины, настроение. И все это постепенно оседало в голове. Написал, проверил -- все так и было.

ДК: -- То есть, об историчности вы особо не думали?

ХМ: -- Из соображений историчности я составил некий список фактов, которые потом проверял: это было, и это было, такие-то события действительно имели место. А в пространстве между этими фактами писал собственно повествование.

ДК: -- А о японцах в русском плену -- собирали документы или с кем-то советовались?

ХМ: -- Документы собирал, но ни с кем не советовался.

ДК: -- В общем, чем больше я за всем этим наблюдаю, тем сильнее впечатление: может быть, придет день -- и вся ваша разрозненная «русская эпопея» наконец соберется в единую книгу?

ХМ: -- Хм... (молчит и улыбается).

ДК: -- Или, скорее, в сборник анекдотов о Троцком?

ХМ: -- В старших классах школы я прочитал биографию Троцкого. Мне он очень понравился...

ДК: -- Что, и олени? (общий смех) У русских это любимое место, все смеются.

ХМ: -- Я знаю многих японцев, которые ездили в Москву, чтобы этих оленей найти.

ДК: -- А один мой знакомый, очень серьезный исследователь Японии, долго ругался в гостевой нашего сайта: «Это безотвественность! Кто дал право Мураками искажать русскую реальность в голове японских людей?»

ХМ: -- Если честно, я тогда и представить не мог, что все это будут читать русские люди...

ДК: -- В своих произведениях вы создаете неожиданно мягкие и «живые» женские персонажи. Хотя в традиционной японской литературе женские образы, как правило, абстрактно-размыты и служат лишь неким сопроводительным фоном для описания главных героев -- мужчин. Это тоже влияние западной литературы, или что-то еще?

ХМ: -- Японское общество очень патриархально. В каком-то смысле оно подобно жестко организованной фирме, в которой все подчиняется воле сильнейшего, мужского начала, этакой «воле отца». Я все это очень не люблю. То, что вокруг слишком много сурового мужского начала, сверх всякой необходимости. Мне всегда хотелось выправлять этот дисбаланс и выписывать женщин с мягкостью и любовью.

ДК: -- В свое время меня шокировало, что женщине в японской фирме, как бы она ни старалась, никогда не дают продвинуться по службе выше начальника секции.

ХМ: -- Да-да, все оттого, что мужчина здесь слишком превозносит себя, кичится донельзя во всех своих социальных проявлениях. У меня к этому стойкое отвращение... Кроме того, есть ведь и половое разделение внутри человека, «анима» и «анимус»: в любом мужчине есть и женское начало, а в любой женщине -- мужское. Каждый мужчина, проанализировав свои мысли и поступки до мельчайших деталей, обязательно заметит в себе и женщину. Но очень многие мужчины не хотят признавать, что в них есть и женское начало. Предлагаешь им на него посмотреть -- а они отворачиваются. Ну, а я -- человек, который пишет, я хочу описывать все, что вижу. Когда я замечаю в себе какие-то женские проявления, я начинаю их описывать -- и получаются мои женские персонажи.

ДК: -- Но в разных людях соотношение мужского и женского неодинаково, верно?

ХМ: -- Да, разумеется.

ДК: -- Тогда, извините за прямоту, каково примерно это соотношение внутри вас? Ну, может, не в процентах, но все-таки...

ХМ: -- В моем случае никакого соотношения нет. Просто у меня внутри живут и женщина, и мужчина, и каждый из них совершает свою, отдельную работу. Кого из них больше, кого меньше -- так я в принципе вопрос для себя не ставлю. Я не знаю, как ощущают это в себе другие люди, а также плохо представляю, как эти двое уживаются у меня внутри.

ДК: -- Вы хотели бы приехать в Россию?

ХМ: -- Хотел бы, но у меня столько дел... Не знаю, когда и выберусь.

ДК: -- Но не из страха, что вы плохо понимаете, как и что там сейчас?

ХМ: -- Нет, вовсе нет. Просто... Я пишу путевые заметки, публикую их в журналах. Поездки куда-либо -- это всегда часть работы. Если получится, может быть, в следующем году. Вот только... куда, по-вашему, поехать было бы интересней всего?

Следующие 20 минут ДК «грузит» ХМ информацией о своей родине -- острове Сахалин, Хабаровске и Владивостоке. О корейских репатриантах, детях-полукровках от японских пленных, буях с иероглифами после шторма на взморье, вымерших айнах и «невернутых» островах, которые в ясный день просматриваются с мыса Крильон.

ХМ: -- Да, Сахалин -- это очень интересно... И что, если я когда-нибудь туда соберусь, вы составите мне компанию?

ДК: -- Всегда! (уже перед расставанием, обуваясь в прихожей) Ну, а в «Макдональдсе» вы едите, хотя бы иногда?

ХМ: -- Ни за что! Терпеть не могу весь этот джанк-фуд...

1. «Кафка на взморье» (Умибэ-но Кафка, 2002).

2. Susi-noir (фр.) -- черные суси.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Дмитрий Коваленин

Интервью с Харуки Мураками о сусях и макдональдсах

Speaking In Tongues
Лавка Языков