Speaking In Tongues
Лавка Языков

Элина Войцеховская

«Из жизни в жизнь»

Памяти Виктора Шнейдера
(11.10.1971 - 6.01.2001)

Случилось страшное несчастье. В возрасте двадцати девяти лет ушел из жизни Виктор Шнейдер, превосходный русский поэт и замечательный человек.

«На дорожку мне снег выпал. Я подумал поначалу, что это добрый знак», — писал мне Витя пятнадцатого декабря «несуществующего» года, рассказывая о концертной поездке из Бостона в Чикаго.

Как страшно, что только теперь, в скорби, стал очевиден траурный смысл этого притворно светлого знака. Каждый год, с 1988 по 2000, Витя писал по стихотворению о первом снеге.

Поставил точку первый снег
В возможности менять планиду.

Это строки из последнего, тринадцатого. Двадцать пятого декабря, катаясь на лыжах в Нью–Гемпшире, Витя разбил голову о скалу. Вчера, шестого января, около полудня по среднеевропейскому времени, в Дартмутском медицинском центре, не приходя в сознание, Витя скончался.

Смириться с этим невозможно. Привыкнуть к этому невозможно. Не стоит обольщаться: время не исцеляет. Это рана, с которой придется жить.

Я беру на себя горькую миссию написать о Вите сейчас, спустя всего несколько часов после его смерти, принимая тем самым на себя хотя бы малую часть той нестерпимой боли, которая выпала его семье и ближайшим друзьям.

* * *

Нередко бывает, что Судьба, как будто толкая людей друг к другу, держит их на расстоянии. Мне пришлось прожить полгода с Витей в одном городе — до смешного маленьком городе — и никогда не повстречаться с ним. Это было в Геттингене, зимой 95—96 года. В том, что мы не познакомились еще тогда, как будто, нет ничего необычного — мы оба были частью толпы — вернее, двух толп. Имя обеим — легион, несмотря на то, что они разнятся и почти не пересекаются.

Витя занимался в Геттингене тем, чем, собственно, и положено заниматься в Геттингене — учился. Статус студиозуса — не идеальная, но приемлемая личина для поэта. Но не литературу изучал он в Геттингене. «Очень отец мой хотел, чтобы я стал медиком. — написал мне Витя в начале нашего знакомства, — ... так и не случилось...». Компромиссом стала «семейная» специальность — биология.

Мое собственное существование было не менее противоречивым. Детская коляска в окоченевших пальцах и хроническое тупое недосыпание не способствовали чуткости. Где–то в гуще стремительных студенческих толп, в которых Sturm und Drang неизбежно преобладает над поэзией, цвел дивный поэтический цветок, и аромат его не достиг меня.

Наши пути разошлись, не успев, собственно, сойтись. Позднее, когда состоялось мое с Витей знакомство по переписке, оказалось, что мы географически не так далеки друг от друга: он — в Мюнхене, я — в Базеле. Он приглашал меня на свои концерты, я приглашала его — просто так, покататься на троллейбусе. Этот вид транспорта, как заметил Витя, очевидно, был вывезен вождем из Цюриха, ибо нигде, кроме России и Швейцарии, не встречается. Почему–то ничего не получилось — ни с концертами, ни с троллейбусами. Наши пути разошлись еще дальше: ушедшей осенью я перебралась во Францию, а Витя отправился в Американские Штаты на стажировку.

Пару недель назад, я перечитала многие тексты Вити и подумала о том, что нужно бы написать о нем хорошую критическую статью. Кто мог предвидеть, что вместо нее придется писать некролог? Я не могу заниматься сейчас спокойным и беспристрастным исследованием Витиного творчества. Слишком не ко времени и слишком больно.

Витя! Я не обещаю тебе, что я когда–нибудь это сделаю. Разве можно хоть что–то обещать? Это, безусловно, будет сделано, Витя, — не мной, так другими. Написанное тобой достойно самого бережного и внимательного изучения.

* * *

Беззлобность и лучезарная доброта — первое, что поразило меня при эпистолярном знакомстве с Витей. Искренняя радость удачным чужим стихам (быть может, не меньшая, чем собственным) — не такое уж частое явление в склонных, увы, к ревности и зависти литературных кругах.
Замечательными были рассудительность и мудрость этого совсем еще молодого человека. Позволю себе привести отрывок частной переписки. Да простит меня Витя.

Э.В.: ...Звонит мне как–то приятельница из Америки и поет сладким голоском: «Да, Элечка, посмотрела я твою страничку, все мне очень понравилось, но вот вчера в гостях у меня была НАСТОЯЩАЯ писательница». Я от возмущения даже не нашлась что ответить.

В.Ш.: А почему не от смеха? Ты знаешь, это, видимо, наглость, но я тут пару лет назад обнаружил, что меня не обижают обзывания, скажем, графоманом: я настолько точно знаю, что это неправда, что отмечаю это только как ошибку (либо осознанное искажение) говорящего.

Э.В.: У тебя не было ситуаций, когда гладят по головке, «да–да, — говорят, — детка, очень хорошо», и немедленно следом выкладывают какую–нибудь пакость?

В.Ш.: А как же? И подход какой–нибудь приятельницы после концерта моего тут же, в Бостоне, пять лет назад: «Для любителя — очень мило.» Но она и славится страстью гадости говорить. А смешно было, когда жена какого–то приятеля отвесила комплимент: «Здорово! Стихи — как настоящие, как по радио!» Ну разве можно тут обижаться?

Олимпийское спокойствие и мягкий юмор в ответ на гадости недалеких читателей или завистливых коллег — кто еще из поэтов способен на это? Витя, ты преподал превосходный урок.

У меня к ним только жалость,
Хоть грубят и врут,
Потому что я останусь,
А они умрут.

* * *

Даже если я возьмусь когда–нибудь за обстоятельную статью, целый пласт Витиных произведений — его песни — неизбежно останется вне поля моего зрения. К стандартным трем П: «поэт», «прозаик» и «переводчик» добавляется четвертое — «певец».

Витя чрезвычайно много успел для своих лет. Ранняя зрелость и насыщенность его произведений восхищают и они же ужасают. Лет начиная с семнадцати, Витя принимается переписывать «Гамлета» («Капли датского короля»), уловив субъективность Горацио, версией которого удовольствовался Шекспир («Трагедия Гамлета, датского принца»). Звучание стиха безупречно даже в самых второстепенных сценах:

Гамлет:

Но что, когда дукат найдет философ?
Дублонам и пиастрам зная цену,
как велика она и в то же время
не бесконечна, он, вполне возможно,
не от избытка золота в кармане,
но чтобы слишком не отягощаться
(поскольку «меньше денег – меньше кармы»,
как говорили древние индусы),
монету подберет, в руках повертит,
оценит красоту ее узора,
блеск золота на солнце... и положит
(положит, а не бросит) в пыль обратно;
и будет знать, что на проезжем тракте
в семнадцати верстах от Эльсинора
он видел то, что видел. И довольно.

В двадцать с небольшим Витя пишет повесть о Сыне Человеческом («Ближнего твоего...»), который непривычно назван Бар–Йосефом — сыном Иосифа.

— Бог бережет? — недоверчиво переспросил Шимон, — что-то не больно он тебя уберег, когда, Яков рассказывал, вас обчистили бедуины.
— Точно-точно, — согласно закивал Бар-Йосеф и замялся. — Так и было.[...] Пойми, испытания посылаются и посылаться будут. И более того, чем дальше — тем более трудные. Но все-таки не труднее, чем я могу преодолеть на сегодняшний день. [...] Может быть, это было наказание, может быть — искупление... Но я — избранный.

Избранный народ — особая тема, которую мне не хотелось бы сейчас развивать. Но и не упомянуть о ней невозможно. Избранный в избранном народе — контрапункт противоречий. Молодой поэт уезжает из России,

...которую я покинул
По ряду причин, совокупность коих
Перечислять здесь навряд ли стоит
(«Эмигрантский цикл»)

не в Землю Обетованную, как хотелось бы многим, а в Германию — страну для его народа специфическую.
Избранный этот народ не безупречен, разумеется («Искушение Моисея»):

Нет, Моисей, они не твой народ.
Ты намечтал его в дворцовом рае,
В пресыщенной тоске. А этот сброд
Мечтает не о воле — о сарае.
Нет, Моисей, никто не будет рад,
Когда ты им подашь законов скрипты.
Понять тебя способен только брат:
Не Аарон, а фараон Египта.

А истинный поэт — всегда и везде избранный. Его собственный народ — не исключение. Исключителен поэт, и удел его — узкий путь, предписанный Бар–Йосефом. Иногда этот путь оказывается слишком узким.

Когда глаза привыкли к темноте,
и уши — к тишине, и руки-ноги —
к отсутствию какой-либо опоры,
и ноздри — к безвоздушному пространству,
я понял, что действительно темно
и тихо, и что нету кислорода,
и ничего иного, и меня.
И с горя закурил...

* * *

Настоящий поэт предвидит свои беды и свои восторги, и чувствует неизбежную связь событий и понятий, радости и скорби. Перечитывая Витины стихи, которые прежде казались такими жизнерадостными, я подозрительно часто нахожу в них слово «смерть». В этом, как будто, нет ничего необычного. Тема жизни и смерти есть главная поэтическая тема. Но пророчество исполнилось слишком точно, чтобы говорить о простом совпадении (из цикла «Сестра моя краткость»):

Хорошо лежать в леске
На опушке,
Кабы не дыра в виске
До макушки...

Танатос изощренно выбрал орудие. Снег, столь любимый Витей, которому он так радовался в Америке, стал его роковой любовью («Молитва Кая Цезаря»):

Снежная Королева, языческая богиня,
я перестал молиться и совершать обряды,
потому что я думал, тебе уже безразличны
мои жертвоприношенья. Возможно, я ошибался,
и я жестоко наказан.
...
...Богиня, даруй мне снега!
Снег мне нужен, как воздух, и даже еще нужней.

Врачи не сумели вернуть к жизни своего несостоявшегося коллегу. Три темы увязались в зловещий узел — страшная рана в голове, снег, медицина — узел, который сможет развязаться только в будущих жизнях.

Из жизни в жизнь всё тот же вкус в конце –
Вкус калия циана
Из бусины, таившейся в кольце
На белом пальце Анны.
Из жизни в жизнь, из века в век опять
Не помню я о вашей
Способности природной предавать
И пью из этой чаши.

Никто не отвел от тебя чашу и на этот раз. Прости, друг! Прощай! Покойся в мире.

7.01.2001, Бордо

Speaking In Tongues Лавка Языков

Элина Войцеховская

«Из жизни в жизнь»

Памяти Виктора Шнейдера (11.10.1971 - 6.01.2001)

* * *

* * *

* * *

* * *

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Памяти Виктора Шнейдера
(11.10.1971 - 6.01.2001)