Speaking In Tongues
Лавка Языков

Фаина Гуревич

ДОРОГА

Боковое стекло было закрыто неплотно, поэтому к обычному дорожному шуму примешивалось свистящее дребезжание. Утро выдалось туманное, что в этих краях бывает редко, и встречные машины выплывали из ниоткуда, сообщая о себе лишь шумом мотора и двумя размазанными желтыми пятнами. Пропустить поворот в таком мареве не составляло труда, но он почему-то был уверен, что этого не случится — несмотря на то, что ездил здесь раньше всего один раз и почти четыре года назад.

Они тогда только приехали в Америку, но обстоятельства сложились удачно, и он быстро устроился работать шофером — для начала не так уж плохо. Работа оказалась несложной, довольно денежной и состояла в том, чтобы крутить двенадцать часов в сутки баранку, развозя по конторам запечатанные ящики с бумагами и стараясь уложиться в график. На этот хайвэй он попал, когда потребовалось отвезти пакет в удаленный городок – поездка разовая, и досталась ему в результате сложных перестановок в расписании.

Тогда он и увидел воочию первый и единственный раз эту странную дорогу. Грунтовка, она уходила вправо от хайвэя и упиралась в некое подобие ворот явно природного происхождения, составленных словно из двух кусков треснувшей пополам и разошедшейся у основания скалы. Издалека, когда еще не было видно туннеля, сквозь который, собственно, и вела грунтовка, скала напоминала грубые узловатые руки, сложенные не в замок и не домиком, а как если сжать кулаки и плотно прижать друг к другу фаланги пальцев; если подъехать ближе, сходство терялось, и она становилась похожа на огромную бесформенную декорацию к фантастическому фильму. За воротами дорога продолжалась, но куда вела, понять было невозможно: указателей на перекрестке не стояло, проволоки, отгораживавшей хайвэй не было тоже, и это означало, что земля, по которой проходила грунтовка, никому не принадлежит. Местность вокруг простиралась равнинная – горы начинались далеко за скалой-воротами, почти на горизонте, других возвышений поблизости не было, и вся картина завораживала и притягивала глаз настолько, что он сбросил тогда скорость и очень медленно проехал мимо странной грунтовки, с трудом подавив в себе желание свернуть.

Возвращался в город он другим путем, дома рассказал жене о загадочном пейзаже, и они, в то время большие любители экскурсий по окрестностям, решили, что непременно в ближайшие же выходные поедут смотреть, куда эта дорога ведет. Но выходные выдались не скоро, как водится, нашлись дела поважнее, и постепенно он забыл и каменные ворота, и дорогу. Из извозчичьей фирмы скоро ушел, найдя работу спокойнее и ближе к его инженерной специальности, а потому и случая попасть в эти края больше не представилось.

Вспомнил почти через год. Причем это нельзя было даже назвать воспоминанием — просто однажды субботним утром, когда он, уже проснувшись, валялся в постели, картина выплыла в сознании так ясно, словно он стоял там, на этом повороте. В тот день пришло письмо, а с ним — известие о нелепой гибели старинного школьного друга: средь бела дня на тихой улочке его сбил грузовик с пьяным водителем. Дружба их была непростой: очень близкие в детстве и юности, после крупной ссоры они на несколько лет разошлись — виноваты были оба, но в глубине души он считал свою вину сильнее. Позже, когда страсти утихли, они выяснили отношения и даже помирились, но восстановить прежнюю дружбу оказалось невозможно, и постепенно встречи сошли на нет. Когда он уезжал в Америку, они тепло простились, но переписываться не стали. Нелепая смерть надолго выбила его из колеи: старая вина перестала быть общей и превратилась в его вину, он звонил родственникам, что-то мямлил в телефон, даже послал им какие-то деньги с мерзким чувством, что пытается откупиться, но ничего другого сделать было невозможно. Время шло, он постепенно успокоился, но не забыл, и эта смерть прочно связалась у него в сознании с загадочной дорогой сквозь каменные ворота.

Через год видение возникло снова. Так же утром, такое же ясное и такое же словно пренесенное извне чьей-то властной рукой. Целый день он промучился дурными предчувствиями, но ничего плохого не произошло, зато вечером вдруг позвонила бывшая жена. Они поженились в восемнадцать лет после бурного романа, переполненного ревностью, ссорами, борьбой самолюбий и сводящим с ума, но совершенно безграмотным сексом. После свадьбы ссоры продолжились с новой силой, и, промучившись год с небольшим, они разошлись, не в силах больше все это выносить. Возможно, со временем остыли бы и ревность, и страсти, но он тогда почти демонстративно закрутил новый роман, потом следующий, и пути назад не стало. Некоторое время они сохраняли подобие дружеских отношений, но скоро каждый обзавелся новой семьей, и общение прекратилось; правда, оставались общие знакомые, благодаря которым они были в курсе дел друг друга. Она жила сейчас в Канаде, оттуда и позвонила, просто так, без видимой причины. Они проговорили минут сорок, в основном, об эмигрантских проблемах, нынешних делах, общих знакомых, и не касаясь прошлого: не потому, что это было запретной темой, а просто не хотелось. Звонок все же оставил осадок какого-то недоумения, и он осторожно навел справки, все ли у нее нормально. Друзья-приятели сказали, что все в порядке, и постепенно эта история выветрилась у него из головы. Он был несентиментален.

Сегодня утром дорога и скала всплыли перед глазами снова. На этот раз он действовал решительно: никому ничего не сказал, дождался, пока жена уедет на работу, а дети в школу, позвонил на фирму, сообщил автоответчику, что заболел, сел в машину и покатил в противоположную от своего обычного маршрута сторону. Собственная решительность немного его пугала, но не удивляла – он знал за собой подобные приступы. Обычно человек мягкий и ленивый, он иногда начинал действовать так, словно внутри включался невидимый и не зависящий от его воли мотор. Он и в Америку уехал именно так: неожиданно решил, в считанные месяцы оформил бумаги, распродал или раздарил все их хилое имущество и отнюдь не хилую библиотеку, оставив лищь два чемодана самых необходимых шмоток и две коробки любимых книг, едва ли не силой погрузил в самолет хнычущее и глотающее валидол семейство и опомнился только на другом континенте, ошеломленно вертя головой. О библиотеке он, правда, потом жалел.

Туман исчез сразу, словно его отодвинули. Такое здесь случалось часто: хайвэй шел в гору, и туман просто остался внизу. И тут же впереди он увидел поворот и скалу. Место никак не изменилось, что было естественно, вопреки бродившей в голове мысли: вот он проедет еще несколько там миль, и никакой дороги и ворот не окажется. Так же, как и раньше, не было на повороте указателя, а вдоль обочины — проволоки. Но в отличие от того случайного путешествия сворачивать не хотелось, а хотелось наоборот вдавить в пол педаль, проскочить мимо и как можно скорее оказаться как можно дальше от никак не выходящей из головы дороги. Вместо этого он заблаговременно сбросил скорость, аккуратно притормозив, вывернул руль и оказался на грунтовке.

До ворот он добрался минут за десять. В скале оказался небольшой естественный туннель, он проехал его очень медленно, разглядывая стены, но надписей типа «Здесь был Вася», на которые аборигены не менее падки, чем российские граждане, не заметил.

После ворот дорога уходила к горам, которые оказались ближе, чем виделось с хайвэя. Он успокоился: напряжение, не покидавшее его с той минуты, когда он выехал из дому, пропало; он опустил стекло, потому что становилось жарко, закурил и включил приемник, запрограммированный на станцию, передававшую классический рок – в музыкальных пристрастиях он оставался консерватором. Играл Pink Floyd, сначала Division Bell, потом длинные куски из The Wall. Музыка окончательно примирила его с действительностью, он не думал больше о том, какую ерунду затеял, да и вообще ни о чем не думал, просто полностью отдался дороге и ритму, барабаня пальцами по рулю в такт Pink Floyd.

Пейзаж за окном между тем стал меняться. Грунтовка вела в гору, сначала плавно, потом постепенно закручиваясь в серпантин; стали появляться деревья, затем они в полном согласии с климатическими законами превратились в негустой лесок. Он ехал уже больше часа, но навстречу не попалось ни одной машины, а дорога, тем не менее, не производила впечатление заброшенной — по ней явно ездили, вот только хорошо бы знать кто, куда и зачем. Вместе с лесом стали сгущаться и мрачные мысли, и затея снова представилась донельзя глупой: ну конечно, куда может вывести эта грунтовка, кроме глухой фермы, или, еще проще, выскочит она на другой хайвэй, как банальная перемычка. Мысли эти вернулись возможно еще и потому, что Pink Floyd кончился, сменившись сладковатым Deep Purple; он их не любил, и раздраженно ткнул пальцем в выключатель.

И тут дорога кончилась. Просто оборвалась, сделав крутой поворот и не уткнувшись ни в ограду с воротами, ни в площадку для машин, как было бы, если б он приехал в туристский заповедник с неизменной схемой тропинок и дощатым сортиром неподалеку от паркинга. Дорога кончилась, словно ее обрезали: у торца, будто охраняя лес от непрошенных гостей, высились две сосны, справа поднимался крутой холм, слева этот же холм спускался, но за деревьями невозможно было рассмотреть, что делалось внизу.

Он выключил мотор и вышел из машины. На голову навалилась тишина, сухая и тяжелая, не нарушаемая ни ветром, ни птицами, а где-то около желудка скрутился тоскливый комок. Он достал сигарету; собственно, делать было нечего, оставалось только опять завести мотор, немного помучившись, развернуться между сосен, доехать до дома и никому никогда ни слова не говорить о нелепом путешествии, словно в нем было что-то постыдное. Он уже собрался так и поступить, как вдруг увидел, что дорога не кончалась: между сосен-сторожей, огибая холм и забирая наверх, уходила широкая тропа. Он затушил каблуком сигарету, потом, поддавшись импульсу, подобрал окурок с земли, открыв дверцу машины, сунул его в пепельницу, захлопнул дверцу и быстрым шагом, словно боясь, что его кто-то остановит, двинулся по тропе.

Он шагал, ни о чем не думая, не разрешая себе ни о чем думать и не глядя по сторонам. Дорога, петляя, поднималась вверх, он шел быстро и не чувствовал одышки. Один раз перед глазами выплыло лицо погибшего друга — такое, каким он видел его в последний раз на трамвайной остановке, грустно-улыбчивое и растерянное, — но усилием воли он отогнал видение. В голове упорно стучало в такт шагам, и с этим он не мог бороться: We don't need your education… we don't need your thought control… Через сорок минут тропа закончилась на обрыве.

Перед ним обрывался каньон, глубокий и широкий, с почти отвесными стенами и рекой внизу. По-прежнему стояла ломкая тишина, и это было не просто странно, но невозможно, потому что шум воды обязан был отдаваться в ущелье многократным эхом. Но река не шумела, вода в ней была спокойная, желто-бурая и почти стоячая, что тоже немыслимо в их гористой местности. На противоположном берегу не росло ни единого дерева, и вообще непонятно что там было: такой же обрыв, как и тот, на котором стоял он, круто уходил от вершины холма вниз, теряясь из виду. Точнее, это был один холм, или даже гора, которую чья-то невидимая рука разрезала острым ножом и развела половины в стороны. А внизу, как широкий сосуд – цель и суть этой странной операции, — текла река.

Он постоял некоторое время, по-прежнему ощущая в голове глухую пустоту, потом проследил за невидимым течением реки и далеко слева заметил нечто уже совсем невероятное: привязанная веревкой к колышку, на бурой воде выжидающе-безмятежно покачивалась лодка с веслами. Он внимательно осмотрел обрыв: если встать на тот большой валун, потом съехать на спине, цепляясь за редкие кусты и тормозя ногами, то можно добраться до уступа, после которого склон становился уже не таким крутым. Совершенно ясно, однако, было и то, что взобраться назад этим путем он не сможет.

Он оглянулся: солнце, перевалив зенит, слепящим глазом смотрело прямо ему в лицо.

На реках Вавилона | Зима

Speaking In Tongues Лавка Языков

Фаина Гуревич

ДОРОГА

Speaking In Tongues
Лавка Языков