Speaking In Tongues
Лавка Языков

Фаина Гуревич

ЗИМА

Снег шел уверенно и спокойно. Удобно располагался в складках замерзшей грязи, ватой свисал с крыш, за несколько часов превратил недостроенный детский садик в дырявый сугроб, а невзрачные прутики деревьев — в соляные кристаллы. Крупные хлопья опускались медленно и неохотно, надолго зависая в воздухе, словно утверждая себя в нем и делая мир похожим на белую марлю. Из этой уверенности и неторопливости следовало, что снег таять не собирается, что зима пришла всерьез, и уступать место межсезонной гнили больше не намерена.

Позади осталась слезливая сырость, когда Вовке казалось, что если город не размоет дождем, то наверняка разнесет ветром, и что на свете не осталось других цветов, кроме серого и коричневого. Все разваливалось в ту осень: окна на зиму не заклеили, из них нещадно дуло; мать молчала и курила в кухонную форточку, отчего в квартире становилось еще холоднее; вовкины уроки никто не проверял, и он учился на чистой сознательности; отец возвращался поздно, утром прятал глаза, и несколько раз Вовка просыпался ночью от громких родительских ссор.

Закончилось все, когда мать вдруг пришла с работы раньше обычного и веселым голосом приказала Вовке собирать учебники. Она покидала в чемоданы свои и вовкины вещи, погрузила все в такси, которое после долгого блуждания по городу привезло их к громадному бесформенному дому на северной окраине. Здесь на двенадцатом этаже жила подруга матери, которая куда-то надолго уехала, кажется, за границу. А вечером, словно отменяя осень и открывая тетрадь на самой первой белой странице, повалил снег.

Остаток дня, пока мать обживалась на новом месте, разыскивала на кухне кастрюли и распихивала по шкафам вещи, Вовка простоял, уткнувшись лбом в темное стекло. Он вырос среди ровной и серой тесноты Васильевского острова, а из окна своей комнаты привык созерцать облупленную шершавую стену и слово «хуй», выцарапанное на ней кривыми буквами. Сейчас он глядел с высоты на мир, завернутый в черно-белую сетку, ему было интересно и страшно, и он воображал, что попал на другую планету, где его наверняка ждут какие-нибудь приключения.

Всё, однако, было буднично и обыкновенно. Назавтра они с матерью пошли в магазин, а заодно разведать, что есть в округе. С той стороны дома, куда не выходили окна их квартиры, располагалась дорога, по которой ходили автобусы, а за ней — огромный пустырь. Через несколько лет, когда Вовка опять попал в эти края, на пустыре буйно разрослись гаражи, сейчас же там не было ничего — лишь спокойная белизна, похожая на раскатанный рулон ватмана. В ширину этот рулон был не слишком большим – метров через триста параллельно домам шла железнодорожная ветка, — вправо же и влево уходил насколько хватало глаз.

Снег, то затихая, то расходясь, валил всю неделю, и всю неделю Вовка с матерью привыкали к новому дому. Квартира была двухкомнатная, и Вовке досталась спальня с огромной кроватью, на которой он помещался хоть вдоль, хоть поперек. Уроки приходилось делать на кухне, потому что ничего похожего на письменный стол в его комнате не оказалось, зато там было трюмо с овальным зеркалом и кучей ящиков. Вовка сперва с энтузиазмом взялся за исследование их содержимого, но не найдя ничего, кроме приторно пахнущих склянок, это занятие бросил. В школу он ходил прежнюю, на Васильевском острове, это было неудобно, но они с матерью приноровились: утром садились вместе в автобус, потом метро, а там до школы оставалось десять минут пешком; назад он добирался сам. Мать сначала волновалась, звонила с работы, проверяла, как он доехал, потом привыкла. В школе Вовка не стал распространяться о новом адресе, он и сам не знал, почему.

В воскресенье пришел отец. Мать велела Вовке спуститься на лифте и ждать его у подъезда. Вид у отца был неуверенный и как будто даже виноватый.

— Пойдем в кино, — предложил он.

— Угу, — согласился Вовка, и они двинулись к остановке. Автобуса не было, снег перестал валить еще вчера вечером, и пустырь уходил прямо у них из-под ног, словно tabula rasa – чистая доска, созданная специально для того, чтобы на ней писать, но притронуться к которой в первый миг страшно и кажется кощунством.

— Знаешь, — сказал вдруг отец. — Ну его к черту, это кино. Давай что-нибудь построим. – И он кивнул на пустырь.

Вовка с сомнением посмотрел в ту же сторону, но у отца уже загорелись глаза. Он очень любил всякие строительные развлечения, вся вовкина комната на Васильевском была завалена конструкторами, которыми больше занимался отец, чем Вовка, а летом в Сестрорецке они выстраивали вдвоем неимоверной красоты и сложности архитектурные сооружения, на которые сбегался смотреть весь пляж — но вспоминать об этом сейчас не хотелось.

— Пошли, пошли, — сказал отец и уверенно ступил на снег – глубокий, но они оба были обуты в высокие зимние сапоги-говнодавы, и не боялись промочить ноги. На снегу оставались даже не следы, а ямы, от которых невозможно было отовать взгляд, как от пунктира на белой бумаге. Вовка двинулся за отцом — сначала старался попадать в следы, но потом сбился и потопал прямо по целине.

Летние тренировки не прошли даром. Под их руками вырастал настоящий готический собор со стрельчатыми арками, узкими окнами, порталами и шпилями. Здание получилось высокое, Вовке по макушку, оно замыкалось в квадрат, образуя внутри аккуратный дворик; в задней стене они оставили специальную арку для входа; отец в нее не помещался, а Вовка — запросто. Позаботились и о надежности: стены делали толстыми, мокрый снег лепился легко, и собор обещал простоять долго, если, конечно, не навредит оттепель.

Остановились они, только когда совсем стемнело, отец проводил его до подъезда, и Вовка вдруг подумал, что сейчас они поднимутся на последний этаж, к которому он уже успел привыкнуть, и наперебой примутся рассказывать матери, какой шикарный за дорогой пустырь, и какую классную домину они там только что соорудили, а то и потащат ее смотреть. Но вместо этого отец помахал ему у подъезда рукой и двинулся обратно к остановке. Сам Вовка ничего говорить не стал, лишь буркнул «нормально» – в ответ на вопрос, как погуляли.

Назавтра, возвращаясь из школы, он свернул на пустырь. С собором ничего не случилось, он стоял все такой же стройный и прочный, и Вовка, походив вокруг, стал строить новое здание. Конечно поменьше и попроще, но отцовский стиль он старался выдерживать, хоть и торопился, потому что знал, что скоро стемнеет. До темноты он все же не успел, и заканчивать пришлось на следующий день. В среду был заложен фундамент еще одного дома, и в воскресенье, когда опять пришел отец, на пустыре высился уже целый квартал. Отец придирчиво осмотрел вовкины творения, подравнял кое-где косоватые крыши, к одному из домов пристроил высокий парадный подъезд, два других соединил крытой галереей, и квартал сразу приобрел стиль и завершенность. Новый дом они строить не стали, потому что отец сказал, что сегодня у него мало времени, но что Вовка молодец, и чтобы обязательно продолжал — только не в ущерб урокам.

Не в ущерб не получалось. Сидя в школе, Вовка не мог теперь думать ни о чем, кроме снежного города, проектировал и перестраивал в голове новые кварталы, улицы и дома. Когда вызывали к доске, попадал впросак, но выезжал на прошлых заслугах, да еще учителя его почему-то жалели. С последним звонком он выбегал из школы и несся к метро, игнорируя призывы поиграть в снежки или позадирать девчонок. Про город на пустыре он никому не говорил.

В следующее воскресенье отец сказал, что сегодня строить дома они не будут, потому что приглашены в гости. Они доехали на метро до Купчино и поднялись на восьмой этаж точно такого же дома, как тот, в котором жили сейчас Вовка с матерью. Их встретила светловолосая женщина – молодая, очень стройная и, наверно, красивая, но Вовке сейчас было все равно — он злился, что пропадает такой хороший день. Вовку накормили обедом, расспросили о школе, приятелях и увлечениях. Он отвечал вежливо, но односложно; чувствовалось, что женщина с трудом придумывает, что бы еще спросить. Потом его усадили перед телевизором, а хозяйка с отцом остались на кухне. Вовка смотрел давно выученный наизусть мультфильм про ушастого слона, и ему было очень скучно.

Назавтра случилось несчастье. Половина самого близкого к дороге дома оказалась разрушенной, рядом валялась пустая «столичная» бутылка, а в сторону автобусной остановки уходили неровные следы. Переживать смысла не имело, поэтому Вовка оставил на потом реставрацию и принялся возводить между снежным городом и дорогой высокую стену. Он не стал тратить время на архитектурные излишества, заботясь лишь о том, чтобы стена была толстой и прочной. Конечно, снег не особенно крепкая защита, но Вовка надеялся, что любители «столичной» поленятся обходить или рушить стену, а если и накидают рядом бутылок, то это ерунда.

Потом пошел снег, к счастью, несильный, но строительство опять застряло, потому что пришлось расчищать от заносов уже построенное. Мелкий и неопасный снег сыпал все следующее утро, и Вовка заранее злился, что никак не удается починить разрушенное здание, не говоря о том, чтобы строить новое. Но когда он добрался после уроков до своего снежного города, оказалось, что снег сметен в аккуратную кучу, и на уборку можно не отвлекаться. Он от души поблагодарил про себя невидимого помощника, и занялся, наконец, восстановлением ущерба.

На следующий день благодетель проявился снова: чуть в стороне от вовкиного квартала высился почти законченный новый дом. Он был кривоват и попроще вовкиных, но выдержан все в том же готическом стиле, с такими же узкими окошками и высоким шпилем. Кривизну Вовка поправил, приделал ко второму этажу небольшую галерейку, ко входу пристроил крыльцо, и новое сооружение вполне вписалось в архитектурный ансамбль. Вдвоем работа пошла быстрее. Из-за снега Вовка мог теперь не волноваться: к тому времени, когда он возвращался из школы все уже было расчищено, таинственный ассистент оказался способным учеником, и через полторы-две недели его сооружения ничем не уступали вовкиным. Кем был этот невидимка, Вовке было интересно, но не очень. Мелькнула пару раз мысль, что неплохо бы выследить, но потом он подумал, что не стоит, и только однажды подобрал у стены маленькую красную варежку.

Отец приходил каждое воскресенье, смотрел на город, качал головой, говорил: ну, ты молодец, — иногда что-то поправлял, но сам новых домов не строил, и тащил Вовку в кино или в кафе. В купчинские гости они больше не ходили и не вспоминали.

Незадолго до Нового года появился еще строитель, и, похоже, не один, судя по тому, с какой быстротой вырастал новый квартал неподалеку от вовкиного. Дома новички возводили уверенно, но в архитектуре разбирались плохо, а может не хотели следовать вовкиному стилю — по крайней мере, когда Вовка попробовал перестроить один из их домов на свой вкус, назавтра тот стоял в прежнем виде. Настаивать Вовка не стал – пусть, в конце концов, города всегда растут по своим законам, не спрашиваясь основателей.

Новый Год они с матерью встретили у бабушки, мать была очень веселой, а бабушка только вздыхала, качала головой и подарила Вовке маску с ластами, о которых он страстно мечтал летом, но сейчас-то была зима. Под бой часов выпили шампанского, и даже Вовке налили чуть-чуть на дно бокала, но потом сразу отправили спать.

А потом Вовка заболел. И проболел все каникулы. Ангина была зверской, гнойной, двусторонней, блестящий столбик на градуснике подползал к сорока, Вовка с трудом говорил, иногда бредил, просил у кого-то прощения, и конечно, ни о каком снежном городе не могло быть и речи. Мать взяла больничный и все две недели кормила Вовку таблетками, поила чаем с малиной и клюквенным морсом. Два раза приходил отец, приносил ему книжки, говорил, что город чувствует себя хорошо, что за ним следят, и чтобы Вовка не волновался. Мать в это время пряталась в кухне и выходила только, чтобы закрыть за отцом дверь.

На улицу Вовку выпустили только в конце января. И то, что он увидел на пустыре, заставило его застыть на месте, словно превратившись в одно из своих сооружений. Первоначальный готический квартал занимал теперь лишь малую часть города. Его окружали изящно-ступенчатые, никогда не виданные Вовкой здания; Петропавловская крепость; стройный полукруг Казанского собора, несколько стилизованный, но, тем не менее, вполне узнаваемый; целая слобода невысоких избушек с луковичной церковкой на специально сооруженном пригорке; худые, как щепки, небоскребы, тесно прижатые и словно подпирающие друг друга — и как насмешка над ними, три надменные египетские пирамиды, рядом не очень на себя похожий, но вне всякого сомнения – сфинкс; амфитеатр, китайские пагоды, чуть в стороне вполне современный стадион с футбольным полем и беговыми дорожками; и это еще не все – то там то здесь виднелись фундаменты или недостроенные остовы новых домов. Стену, отгораживавшую город, продлили, и теперь она образовывала почти замкнутое кольцо, ее сделали ниже и толще, построили проходы и башни, она защищала город теперь совсем символически, и он был хорошо виден с дороги.

Неделю Вовка ошарашенно ходил по росшему словно сам по себе городу на пустыре, и лишь сметал время от времени свежий снег. Его готический квартал был завершен и никаких исправлений не требовал – ученик оказался способным. Повторяя очертания стены, город изгибался в полукольцо; в центр сгребали лишний снег, и там образовался крутой холм. На этом холме после некоторого раздумья Вовка начал строить… Что? Он не знал сам, лишь смутно понимал: здание должно быть совершенно особенным, простым и величественным — естественным, как сама красота.

Получался четырехугольник, задняя его сторона примыкала к недостроенной стене, замыкая ее и завершая собой город. Одна над другой вверх поднимались четыре сужавшиеся террасы, отгороженные узорчатым парапетом – единственным украшением здания. На террасах в кажущемся беспорядке, а на самом деле образуя удивительную гармонию, стояли фигуры: люди, звери, птицы, шары, многогранники, просто нагромождения снега. Все они были обращены к вершине, и туда же от самого основания вела широкая, плавная лестница. Что должно быть на самом верху, Вовка еще не придумал, как и не знал вообще, что он, собственно, тут возводит. Никто из так и не показавшихся ни разу строителей не брался ему помогать, только подгребали поближе снег, как другие помощники в другие времена подносили мастеру кирпичи, размешивали глину и растирали краски. Отец, увидев выстроенное наполовину сооружение, лишь уважительно покачал головой.

В квартире на последнем этаже между тем что-то менялось. Мать опять стала часто задумываться, то зависая с поварешкой над кастрюлей, то опустив на колени открытую на одной и той же странице книгу, снова начала курить в форточку. Несколько раз приходил отец, поздно вечером и не в воскресенье, и мать уже не пряталась в кухне, а гнала Вовку спать, и они о чем-то долго и тихо разговаривали. Вовка замечал перемены, но лишь краем сознания – все доступное пространство в его голове занимал снежный город, и надо ли говорить, что такой ерунде, как школа, внимание не уделялось вообще, хотя уроки он не прогуливал — как-то не решался.

К концу февраля город был готов. На вершину бывшего снежного холма Вовка не стал ничего ставить, лишь подравнял пик, так что получилась еще одна, самая маленькая терраса с высоким парапетом, заслонявшим ее со всех сторон. Здание теперь возвышалось над городом, становилось его центром, придавало единство и смысл всей его разрозненной архитектуре, недостроенных фундаментов больше не осталось, стихийно возникшие улицы тянулись, словно их притягивало, – к чему? главный зодчий не знал сам, — и ни разу в безбожной вовкиной голове не возникло слово Храм…

А дома мать складывала чемоданы. Голос ее, когда она приказала Вовке собирать учебники, звучал не весело, а скорее устало и нервно. Через полчаса в дверь позвонил отец и сказал, что машина ждет у подъезда.

Вечером пошел снег. Мокрый, густой, предвесенний, перемешанный с дождем – наверное, последний настоящий снег в этом году. Он падал медленно, словно нехотя, словно за что-то извиняясь, словно кто-то посторонний толкал его на землю, а он сопротивлялся пока мог, да вот – не вышло. Будто прорвало облака – тяжелые хлопья заполнили пространство от земли до неба так, что в нем не осталось места ни людям, ни домам; поднялся ветер, и стало ясно, что этого снега городу на пустыре уже не выдержать. Сначала в бесформенный сугроб превратилась крепостная стена, сравняло с землей стадион, потом замело избушки, церковь на пригорке и китайские пагоды, залепило снегом колонны Казанского собора, в ровную горку превратились ступени амфитеатра, слились в один большой ком небоскребы, исчез Сфинкс, неразличимы стали арки и шпили готического квартала. Дольше всех держался храм на главной площади, но потом стал исчезать под снегом и он.

Люди выходили из автобусов и грустно смотрели на гибнущий город. Ведя на поводке такого же степенного боксера, прошел мимо вальяжный пенсионер из соседнего с Вовкой подъезда; долго смотрела, как заметает снежные шпили, высокая женщина в длинном пальто и мохнатой шали; топтался на остановке пацан лет пятнадцати с серьгой в ухе — он то оборачивался к снежному городу, то высматривал автобус, а замерзшие руки его никак не могли оставить в покое покрасневший нос, на котором предательски зрел прыщ; остановился на несколько секунд бородатый дядька в пижонской дубленке, пробурчал: «обидно», и запрыгнул в автобус, едва не столкнувшись с парнем, галантно протягивавшим руку девушке в меховой куртке; парень с девушкой тоже постояли некоторое время, глядя на то, что оставалось от города, потом принялись целоваться, обняв с двух сторон высокий тубус, в котором носят четрежи. И долго-долго размазывала по щекам таявший снег девочка лет десяти в пуховой шапочке и куцем пальтишке, из рукавов которого свешивались на веревочках варежки, почему-то одна красная, а другая синяя.

Ничего этого Вовка не видел. Он сидел на своем любимом стуле в большой и бестолковой василеостровской кухне, слушал вполуха разговор родителей, пил чай с баранками и думал о том, что дома все-таки лучше.

Дорога | На реках Вавилона

Speaking In Tongues Лавка Языков

Фаина Гуревич

ЗИМА

Speaking In Tongues
Лавка Языков