Speaking In Tongues
Лавка Языков

Эрнст Яндль

Автобиографические Заметки

1

Эта жизнь не наполнена загадками – да и что бы это были за загадки? – но мне хватает того, что есть, чтобы немел язык, перехватывало дыхание…

О чём бы рассказать? Да только о стихах же, пока они ещё не набрасываются на автора и не раздирают его на куски. Он прижимает их к себе и одновременно отталкивает, посылая их в жизнь, на люди, не имея возможности проследить их пути. Там они принимают разные обличья и говорят всякий раз на ином языке, и стихи забывают автора, если он этого хотел.

2

Жизнь может быть очень голой, как говорит длинная лента, состоящая лишь из «лишь лишь». Кинолента с двумя актёрами i и l несколько веселее, несмотря на то, что вначале события развиваются плавно и печально, но потом i внезапно возвращается, и они оба радостно пританцовывают друг вокруг друга. Для меня l – мужчина, а i – женщина; но я не настаиваю.

3

Такое название, как «Laut und Luise», бывает только раз в жизни, и только раз в жизни у человека может быть мать по имени Луиза. Когда через два года, в 1968, я готовил к изданию следующий сборник, «Пузырьки речи», я собирался назвать его «Flugschlusse», но уже в контракте это слово извратилось в «Flugschusse», чего я совершенно не имел в виду. Сходство в звучании с «Trugschlusse» не было для меня секретом, но я не придавал ему большого значения. В конце концов, я дал убедить себя в том, что предложил неоднозначное, сложное для понимания название и после долгих колебаний остановился на «Речевом пузыре», сразу же безоговорочно принятом. К тому времени за мной закрепилась репутация «оратора».

(«Flugschlusse» должны были означать приземление после каждого стихотворения в отдельности и всех их в общей сложности, — жёсткое или мягкое, с ударом об землю или катастрофой.)

4

Открой рот! – говорили мне мать и отец, не пытаясь меня накормить, а пытаясь научить говорить отчётливо, и таким образом, через многие годы я пришёл к оральным стихам, о которых ходит слух, что я один могу их произносить и после прочтения коих я часто вынужден отвергать предположения об особом речевом таланте или отвечать на смехотворный вопрос о предварительных упражнениях перед зеркалом. (Этот слух меня не устраивает, поскольку я хотел бы, чтобы мои стихи — некоторые из них — пережили меня, мой голос. Именно так я с самого начала представлял и представляю себе цель написания стихов – они должны отделиться от автора, не только чтобы существовать независимо от него в пространстве, но чтобы пережить его и во времени, и только потом медленно раствориться в темноте. Некоторые из тех, кто узнает об этом только сейчас, сочтут мои мотивы старомодными и сентиментальными и будут разочарованы в своих прежних представлениях обо мне.)

5

То, что стихи были инициативой матери, а сын начал писать свои из подражания и так оказался перед лицом дела своей жизни, и то, что отец-художник тоже повлиял на моё художественное развитие, говорилось обо мне неоднократно, и теперешнее повторение, собственно, безотносительно.

6

В том, что стихосложение постепенно оказалось в центре нашей жизни, повинны и я сам, и Фридерика Майрёкер — с самого начала нашей связи мы оказывали влияние друг на друга. И пока мы вот уже почти четверть века шагаем рука об руку (при этом я должен признаться, что временами ей приходится тащить меня за собой, как невоспитанного мальчишку), её сила и уверенность в себе постоянно растёт, а её стихи — от «Смерти от муз» (1966) до «Домов для святых» (1978) — достигли кружащей мне голову высоты, но она нисколько не намерена на этом останавливаться и торжественно поклялась достичь 150-летнего возраста.

7

Я родился 1 августа 1925 г. в Вене и 15 числа того же месяца был крещён по римско-католическому обряду. У меня сохранилось завещание моей матери от 20 июля 1925 г., в котором говорится: «Моя последняя воля заключается также в том, чтобы мой супруг взял на себя опекунство моего ребёнка и обеспечил ему воспитание в хорошем католическом заведении. Если ребёнок умрёт при рождении или позже, то всё моё имущество, спальню, драгоценности, одежду, бельё, совместно скопленные деньги, в устной форме переведённый в моё владение салон и комнату светлого дерева я завещаю моему супругу.»

8

В семь лет моя жизнь повисла на волоске, когда за корью последовало осложнение в форме нефрита с уремическими симптомами, и я вынужден был несколько недель лежать на животе и есть всё без соли, но закончилось это не так, как в прочитанной мною книге о маленьком Гвидо, которую написала его мама, чтобы изобразить его перед нами в виде маленького святого, — нет, меня моя мама вылечила при помощи молитв и лурдской воды, хотя она должна была понимать, зачем мы говорили во время вечерней молитвы: лучше возьми мою жизнь, чем дай совершить смертный грех, для чего тогда как раз предоставилась возможность, и могло случиться так, что никто никогда не узнал бы о моих стихах, появившихся, в основном, гораздо позже, и на их месте не было бы никакого белого пятна, и никому бы не пришло в голову, что чего-то не хватает.

9

На смерть моей матери отец заказал в типографии мемориальный портретик святой Терезы ф. К. Й. (художника Ойгена Альтрогге) со следующими стихами на обороте:

Наш путь мучителен и строг,

Нам путь определяет Бог,

Боль нам близка, тверда земля, —

Голгофа — каждому своя.

Под тяжким бременем для пауз нет времени,

И мы – как опоры, а бремя – как горы,

Крест ранит нам плечи, на плечи давя, —

Голгофа — каждому своя.

И так мы бредём, вверху в водоём

Небесной бездны свет падает звездный.

И вот уже близко святая земля,

И каждому путнику – Голгофа своя.

Луиза Яндль, урождённая Раппель, написавшая эти стихи, родилась 3 декабря 1902 г. в Вене, Нойштадт и скончалась 6 апреля 1940 г. в Вене, будучи супругой Виктора Яндля и матерью трёх сыновей: Эрнста, Роберта и Германа. Младшего из них она за два месяца до смерти подвела к алтарю божию для первого причастия, к коему ежедневно приближалась с большим смирением. Она умерла причащённой, в той же святости, в которой прошла вся её жизнь. Мы, оставшиеся на земле, молимся за неё. Иисус! Мария! Иосиф! Алоизий!

10

Её продлившаяся восемь лет болезнь, приведшая к сметри, Myasthenia gravis, не только сделала её – как мне тогда казалось – безмерно религиозной, но и понудила начать писать короткую прозу, а потом и стихи. В первый раз она поняла, что больна, когда собравшись причесаться однажды утром, не смогла донести руки до волос, а потом стали то появляться, то пропадать и другие симптомы так, что у неё всякий раз на несколько дней, а то и недель, появлялась надежда на выздоровление, но это была ложная надежда, и случались дни, когда она почти не могла говорить, как если бы во рту у неё был кляп. Несмотря на физическое недомогание, ей приходилось – из-за денежных проблем — выполнять всю домашнюю работу практически одной, только изредка ей помогала домработница, и при этом она время от времени умудрялась записывать приходившие ей в голову идеи на кухонном серванте, и из них потом (интересно, когда?) и получались её стихи и проза.

11

Мой отец (1894-1973), банковский служащий с надёжным местом работы вплоть до экономического кризиса, во время которого его зарплата сократилась, и сам он оказался под угрозой увольнения из-за сокращения штата, увлекался рисованием и писал акварели почти всю свою жизнь в реалистической традиции самоучки – он рисовал и писал, сидя перед объектом – и уделяя мало внимания более радикальным художественным явлениям его времени. Литературным работам матери он отдавался с самозабвением. Мои стихи он воспринимал только с большими оговорками – про «Другими глазами» (1956), мой первый сборник, он высказался дружелюбно и несколько смущённо, добавив что не всё понял. (Он был рад моим последующим успехам, но про сами тексты, теперь уже более радикальные, говорил мало и редко.) Моя мать на долгие годы поставила крест на художественных занятиях отца – покупкой фотоаппарата. Раньше, возвратясь из конторы, он уходил на этюды; его фотоэтюды рождались дома, во время отпуска, в ванной комнате, переделанной в фотомастерскую – путы, которых сам он, видимо, не ощущал. Фотографией он занимался с той серьёзностью, с которой надлежит заниматься искусством, искусство же было для него почти (ведь он провёл свою жизнь за конторкой ради нас) самым важным в жизни; и для неё тоже искусство стало – после первых скромных успехов, публикаций в газетах и журналах – почти самым важным в жизни, кроме религии и семьи, за которые она боролась «как львица» (её слова).

12

Её безвременная смерть, о которой я так глубоко сожалею, закончила моё воспитание в 14 лет. Я твёрдое намеревался посвятить себя литературе, как и мой брат Германн, позднее проявивший талант в этой области, а Роберт, архитектор, достиг не только наибольшего материального успеха, но и единственный из нас троих имеет семью с двумя хорошими сыновьями.

13

Никто не призван праздновать собственное появление на свет, и у меня в мои 53 года очень немного поводов приносить себе поздравления по поводу собственной жизни. Тот, кто не хочет жить прошлым, вынужден обрывать память и держать воспоминания в стороне от себя. Парадоксально при этом стремиться сосуществовать с собственными стихами, причём не только с последними, а со всей совокупностью до сей поры написанного и признанного достойным консервации. Это возможно только после совершения произвольного акта по устранению временной дистанции между ними и нынешним здесь и теперь автора, после скопления стихов в одной, лежащей в пределах достижимости точке, после удаления дат и уничтожения любой хронологии – после создания некой фикции, каждую минуту грозящей треснуть по швам, спустив на автора целую свору стонущих, ноющих, орущих, топающих ногами авторов в возрасте от старика до подростка.

Вена, ноябрь 1978

1. В переводе – «Громко и Тиша» (Примечания переводчика)

2. Завершения полётов (нем.)

3. Воздушная тревога (нем.)

4. Ложные выводы (нем.)

Speaking In Tongues Лавка Языков

Эрнст Яндль

Автобиографические Заметки

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

Speaking In Tongues
Лавка Языков