Speaking In Tongues
Лавка Языков

ПИСЬМА: БЕН ГАН

Переводы стихов как зеркало внелитературной жизни
(Глобальные размышления по незначительному поводу)

Оригинал письма опубликован альманахом «Леда»

Первый приз за лучший поэтический перевод в «Тенетах-98» получил Виктор Шнейдер с его подборкой стихов немецкого поэта Герхарда Тэнцера. Немцев на сей раз, не в пример прошлым, когда их не было вовсе, немало: Барбара Кёлер, Керстин Хензель, Стефан Дёринг, Эрнес Вихнер...

Раздел «Немецкие рифмы» на сайте «Лавка языков», всех их номинировавшем, да и вообще — крупнейшем сетевом публикаторе переводной литературы — появился только в этом году и разрастается со скоростью прямо-таки ураганной. И вот какое любопытное несоответствие бросается в глаза: имена авторов, переведенных с английского или французского языков, представленные что в «Лавке», то и в «тенетовском» списке, известны всем — тут и Оден, и Боб Дилан, и Элиот, и даже сам Шекспир! Последнее имя свидетельствует особенно явно: собравшиеся состязаются именно в качестве перевода, а не в успехах на просветительском поприще: содержание «Ромео и Джульетты» сенсацией станет едва ли. Имена же немецкие, кроме отца конкретной поэзии Эрнста Яндля, тоже известного у нас скорее понаслышке, не говорят ничего читателю среднестатистической начитанности, причем не только российскому, но и германскому. По-моему, факт любопытный сам по себе для того, чтобы над ним задуматься.

Объяснение описанному феномену — повышению переводческого интереса (по крайней мере среди сетевиков) к второсортным немецким поэтам мне видится в стороне, далекой от литературы — в области социальной и политической.

Несколько лет назад началась массовая эмиграция в Германию. Массовое освоение немецкой речью, массовое хождение на бесплатные языковые курсы,массовые попытки доказать окружающим, а затем — хотя бы себе, что «мы не хуже Горация» — все это заняло еще какое-то время.

И вот, когда все эти проблемы и радости переходного периода устаканились, новая эмиграция, не только уже зависимая от обстоятельств, но их и создающая, обнаружила свою, если угодно, миссию.

«Мы не в изгнанье, мы — в послании» — таково было культурное кредо первой послереволюционной волны русских эмигрантов в Европу. Миссией своей эти люди видели донести до западного общества благовест о русской культуре, обогатить европейскую цивилизацию российскими достижениями, до того скрытыми от европейцев, как все чужое и заграничное. С поставленной перед собою задачей «первая волна» справилась на славу: и напрямую (Цветаева переводила Пушкина на французский), и косвенно (Газданов и Горе с «багажом» русской писательской школы сочиняли свои франко- и англоязычные произведения), и опосредованно (Набоков был учителем Апдайка не только в переносном смысле, но и в прямом).

Говорить о культурной миссии второй волны эмиграции труднее: перипетии войны в отличие от иезуитской советской власти не отбирали для отправки на чужбину по профессиональному и социальному признаку возможных (и для власти небезопасных) культуртрегеров. Зато третья волна опять оказалась на редкость богата философами и писателями. Вот тут-то и обнаружилось коренное различие.

«Осколки Империи», «беглецы из Атлантиды» несли западу историю российского прошлого, необратимого и невосстановимого. Весть об ИХ России могла обогатить Запад так же, как изучение какой-нибудь древней Греции, и ничего по существу не требовало действенного от европейского сообщества уж по крайней мере с середины 20-х годов. С Р.С.Ф.С.Р. у этих людей не оставалось ничего общего, кроме памятников старины. Да и те хранили для них и воспитанников «Краткого курса истории ВКП(б)» разные предания.

Новые изгнанники, в отличие от прежних, не чувствовали себя пассивными жертвами, попавшими «под колесо истории». То были борцы! Задачей их общественной стало донести до Запада информацию о России сегодняшней, обратить внимание среднего европейца не на вековой ее культурный багаж, а на нынешний политический гнет. Все чувства их остались с Родиной, и творчеством своим продолжали они ориентироваться на публику советскую (в нетщетной надежде прирастить к той приставку «анти-»). Технически им помогало развившееся довоенных лет — периода расцвета первой эмиграции — дело радиовещания. Голоса «Свободы» и «ВВС» давали ощущение хоть и малотиражного, но протискивания сквозь границу. Морально же их решимость подкрепляло... незнание иностранных языков. Ведь, несомненно, дворяне, говорившие по-французски так же давно и так же бегло, как по-русски, и Виктор Некрасов могли испытывать одну и ту же гамму чувств к Киеву, но не к Парижу.

Таким образом, знаменитый упрек Солженицына Набокову, что тот, став писателем англоязычным «совершил языковой подвиг, но не гражданский», особенно в сочетании с мнением, что «Сирин — оправдание нашей эмиграции», отражает принципиально разный подход двух поколений эмиграции, объективно и субъективно разные их задачи. Набоков и Солженицын — два титана настолько далеких один от другого миров, что просто должны были (по законам перспективы) казаться друг дружке карликами.

Четвертую, постсоветскую, волну эмиграции объединяет с третьей и отличает от первой незнание языка. (Под «знанием» я понимаю здесь нечто большее, чем способность объясниться в булочной.) Неразрывность со страной исхода только усилилась: кроме души туда то и дело устремляется и тело — никаких препятствий тому никто не чинит. Заинтересованность в Западе, как в «третейском судье», а то и союзнике и защитнике от собственного правительства отпала, а следовательно и интерес к нему ослаб.

Однако осознание «миссии» необходимо, особенно людям творческим. И тезис: «Мы не в изгнанье, мы в послании,» — остается в силе. Только теперь смысл «послания» изменился на противоположный: не новой стране своей рассказать о старой, а как раз старой — о новой. Благо, для этого и языка хватит похуже, и под публику новую с ее вкусами и понятными ей символами перестраиваться не надо. Terra Inсognita не осваивается, а только описывается.

Одним из проявлений такого неглубокого «этнографического» подхода как раз и является появление многочисленных переводов третьестепенных местных поэтов. Почему «третьестепенных»? Да потому, что на поиск действительно значимых явлений в литературе, с которыми необходимо было бы познакомить иностранную (в данном случае — русскую) публику, нужно время, нужно вникать в культурный контекст... А случайно подвернувшуюся книжку перевести (именно так описывает Шнейдер свое знакомство с творчеством Тэнцера) дело нехитрое — благо, ни рифмы, ни ритма нет. «Очень благородно со стороны автора по отношению к переводчику,» — как шутила о верлибрах Анна Ахматова. А дальше — почему бы не выпустить книжку? (И действительно в «Архивах» Лавки Языков появилось сообщение об издании шнейдеровских переводов Тэнцера отдельной книгой.) Нет сомнений, что найти спонсора в богатой Германии для публикации в вечнокризисной России — не проблема.

«Что же в этом плохого?» — спросите вы. Среди стихов непереводных в тех же «Тенетах» запросто можно встретить куда более откровенную графоманию. Все бы так. Но оригинальная авторская подборка знакомит читателей именно с данным автором, переводная же — с Литературой, с неведомой чужой культурой. И вот для русского читателя безвестные тэнцеры, в своем легкопереводимом безрифменном множестве хлынувшие на страницы наших сетевых и бумажных изданий, с периферии литературного процесса нынешней Германии перемещаются в самую его сердцевину. Картина становится неадекватной. А «культуртрегер», отправившийся в «послание» за плодами иноземной культуры, оказывается не шпионом, а диверсантом, действующим против нас.

Speaking In Tongues Лавка Языков

ПИСЬМА: БЕН ГАН

Переводы стихов как зеркало внелитературной жизни (Глобальные размышления по незначительному поводу)

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Переводы стихов как зеркало внелитературной жизни
(Глобальные размышления по незначительному поводу)