Speaking In Tongues
Лавка Языков

ЕВГЕНИЙ ШЕШОЛИН

ИЗБРАННОЕ

Декабрь 1976 — декабрь 1987

Евгений Шешолин и Артем Тасалов в 1979 г.

Перед Вами -- «Избранные стихотворения» Евгения Шешолина, которые были составлены им в машинописный сборник и подарены автором семье нашего общего друга Анатолия Нестерова в 1987 году. Анатолий любезно предоставил его мне для публикации в «Лавке Языков». Этот сборник дает достаточное представление о всех сторонах творчества Евгения Шешолина, если учесть, что в оставшиеся до исхода три года жизни он писал мало и больше правил старые тексты. Интересен же он, в первую очередь, авторской композицией текстов. Считаю целесообразным дать дополнительно те прекрасные, на мой взгляд, стихотворения, которые не вошли в этот сборник, но были в «Избранном» 1985 года, подаренном мне. Таким образом, данная публикация Евгения Шешолина в «Лавке Языков» будет состоять из двух частей:

1. «Избранное» 1987 года полностью;

2. Стихотворения из «Избранного» 1985 года;

3. Стихотворения из тома «всего Шешолина», который составил ныне уже покойный Мирослав Андреев -- соредактор Евгения по самиздатовскому альманаху «Майя».

При подготовке этой публикации я позволил себе некоторые крайне субьективные комментарии, относительно смысла и содержания некоторых стихотворений, попутно вспоминая эпизоды общения. Они отчасти могут возместить отсутствие статьи к 10-летию гибели Поэта, которую я собирался написать, но не успел.

Сборник имеет несколько разделов без названия, которые выделены отточиями или чистыми листами. Он был сшит в папку типа «для дипломных работ», обложка клеенчатая, коричневого цвета. Бумага -- жолто-серая; печать под копирку. На заглавном листе надпись зеленой пастой: «Нестеровым в день Надиного рождения 28-ого декабря 1987 ЕШ» (Надя -- жена Анатолия Нестерова). Номера страниц и стихотворений не указаны. На одной странице располагалось по одному стихотворению. Строки -- через один интервал печатной машинки. Для удобства набора и ориентации в тексте, я буду обозначать номера разделов и стихотворений. Орфография и пунктуация -- автора.

Обращаясь ко всем возможным издателям произведений Евгения Шешолина, и уповая в первую очередь на их порядочность, заявляю здесь, что единственным законным наследником его архива и какого-либо авторского дохода является Ольга Шешолина -- дочь Евгения от второго брака, которая проживает в Пскове.

Артем Тасалов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ⁽¹⁾

1. УСТЬЕ ВЕЛИКОЙ

От мороза ломалась бумага.

На иконах знобило Христа.

Гулко в небе от каждого шага.

Белый ангел слетает с листа.

Белый храм у широкого устья.

Неподвижна дорога реки.

И в снегу без веселья и грусти.

голубые горят огоньки.

Елеазаровская церковь!⁽²⁾

Всего шесть лет назад

я лазал по твоим развалинам,

как зверек....

3. ВЫБУТЫ⁽³⁾

Это строгое небо не сразу

доверяет свое волшебство,

и чужому счастливому глазу

никогда не увидеть его.

Проступают живые оттенки

сквозь мятежный безбрежный покров;

это небо спускается к лесу

и свистит меж сосновых стволов.

И -- болотом -- апрельский кустарник, --

весь в небесных, весь в полутонах:

юность вербы, бузинный багрянец

и под маревом почек -- ольха.

И когда поминальную рощу

можжевельников редких прошли,

мы старинную церковь застали

во владеньи пролетных ворон.

............................

И еще закипит непременно

это дерево с корнем нагим;

о, какая холодная глина,

как тревожные нити свились!

Не закрыта бездонная память

у седых валунов-колдунов,

и какие-то главные реки

повернули безудержно вспять.

4. КРЫПЕЦЫ⁽⁴⁾

Премного Богом отпущено славы

местам, где и лето посмотрит строго:

крыпецкая брусничная дорога,

ратные леса пресвятого Саввы.

Здесь он шел один на ящера страсти

и вырвал огненный язык из пасти,

а когда враг засверкал, как золото,

загнал чудовище вон в то болото.

И ящер напролом ломился, бежал,

и Савва -- в ледяную воду, -- за ним, --

и дразнил, и бил, никуда не пускал,

и осенний закат над лесом звонил.

Гремячая башня, осенний плен⁽⁵⁾,

бредет переулок вдоль гнутой стены;

глаза варяжским обручем стен

десятый год уж, как пленены.

Но вот -- поворот, и бежит ко мне

махровая зелень в сухом огне.

Прогулок полуночных мастер,

брожу, как в забытых томах, --

и желто-зеленый фламастер

меня зарисует впотьмах.

Не знаю, но чувствую вектор;

не к счастью и не на беду

я в частный, запутанный сектор

неведомо как забреду.

Привычек чужих не упрячешь,

глаза как во сне отвернешь,

всем воздухом чуть не заплачешь,

неверное солнце вернешь.

Когда-нибудь хватит названья,

и: речка по жилам бежит,

и ясен закат расставанья,

и внутренний голос дрожит.

Мой шаг осторожный не гулок,

и память роится в груди,

и только один переулок

все дальше, куда ни иди.

...потом, глотая черный ветер,

я с радостью отметил,

что, -- чуть приблизился, --

опять погас фонарь.

Правдоподобно далеко

идти мне было, --

подсказали:

шофер, зарезанный женой

не до конца (она в тюрьме),

как будто, может сдать жилье;

еще собака

бездомная запомнилась;

нашелся рафинад...

Кругом серели ребра

заводов будущего; всё

могло со мной случиться,

так далеко холодными огнями

переливался город,

так дом стоял торжественно последним,

как будто я письмо себе писал...

Нежилой, некрасивый

накренившийся дом

с растопыренной ивой

под мутным окном.

Лай далекой собаки.

Взгляд из жизни моей.

Эти скудные знаки

и теплей и родней.

Это тайна окраин

и печаль тишины.

Вот и мы не случайны

и кому-то нужны.

Свет луны терпеливой,

грубо сбито крыльцо,

и дремучей крапивой

Заросло деревцо.

9. КИТЕЖ

За соснами, будто во сне,

забывшийся город плывет,

и кто-то печальный живет

на самом, на призрачном дне.

сейчас будто во сне

покажутся первые крыши

здесь можно по тропинке срезать путь

где-то я видел тебя русалка

а этого дома не было никогда

в том городе наверно понастроили

чего-нибудь и вовсе сказочного

и где та сирень но помнишь

куда надо идти

вечерний снег

замешанный на черной смородине

Кому-то привиделось вдруг:

по ком-то скромны небеса...

Ныряют, ныряют леса,

и ветер холодный упруг.

10. ВИД С ХЛЕБНОЙ ГОРКИ⁽⁶⁾

Можно выбрать спокойное место

над которым церковка царица

вольна наградить солнечным светом

сквозь дыры в холодном черном шлеме

кладбище над мутным ручьем

.........................

Она теперь черна на зеленом

этой зловещей головой шпицем

серой робкой звонницы за кленом

а со стенами уже случиться

ничего не может.............

............................

благодарные морщины трещин

лучи в синих очах прихожанки

отдают небо молящим нищим

огородам прощенного царства

Радуйся невеста в подвенечном

достойном только святых радуйся

радуйся почти вся в бесконечном

и мне досталось луча не рыдай

радуйся в огне пречистый агнец

радуйся беззащитный радуйся

11. ПСКОВСКИЕ ВИРШИ⁽⁷⁾

Заповедные берега за сосняком,

где тропинки кончаются только в другом,

уютном? -- Нет, но до века знакомом веке.

Такое чувство, будто прозрачные веки

упали с очей, и слились тайные реки

в моей душе, как в Великую -- ручейки.

Ольгина родина; в осоке родники,

ради широких дорого ничем не богаты,

спрятались для моей заплутавшей тоски.

Малуша ворожит, темные перекаты

гудят, как в сумерках стон из лесной глуши,

но красное солнышко в волнах плывет, свято.

Владимир-князь, по теченью веди, реши

сердца сомненья, окунем окуни в воду,

чтоб в Великую изошла Пскова души!

Я возвращаюсь в город; в волосах свободу

ветра привольного в волю преобрази!

Белый дом Авраамия. Стою у входа.

Белый лебедь собора, в небеса неси,

чтоб в диких степях Албазина моей страсти

казакам чувств явился Лик Святой Руси!

Святая Евпраксия бросила на счастье

скорлупку церкви, что ждет молитвы, в меня,

и я поставлю свой голос светлым в ненастье.

Иль как в омуте бетона любовь храня,

лежит островок Николы, что в черной жиле

грозного царя потушил поток огня.

Снова тянет в леса, чтоб еще послужили

мои слова серебристым мхом под сосной,

тревожной птицей вокруг гнезда закружили.

Да сможет блеснуть, как сталь озера, стих мой! --

Благородным клинком Александра сквозь зелень! --

В сердце да сохраню Досифея покой.

Евфросин, в тайге мыслей твой собор не потерян, --

над руиной светлый купол вижу в ночи, --

в точности воздушных линий уже уверен.

Мой дух тощ, как Никандр: пробивают лучи,

но священной раки прикасается голос.

Сладок свиток жизни моей! Дальше учи!

Я в глухом поле пою, -- под ветром колос;

моя тропа от века давно откололась,

во мне уходит Кирилл чащей наугад.

Тайные песни в низине груди звенят, --

слышишь, странник надежды моей? -- Значит скоро! --

Уже вокруг тихо напевают цветы.

Не прилизанный я мальчик века из хора,

дикие мои космы от солнца чисты,

а если шел к бреду, то к высокому бреду:

проскачу по главной улице -- чуду брат --

и от ваших машин -- Микула свят! --

на цветущей палке моих стихов уеду!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ⁽⁸⁾

12⁽⁹⁾

«Как попал сюда?.. Зачем здесь живу?..» --

Тогда терпенье мое достигло предела:

разве должны жить люди

под этим дождем,

назойливым, как жалобы опустившегося старика?..

И снова лошадь

судорожно тронула телегу с картошкой, --

напролом, через грязь, надрываясь,

между ушами чувствуя кнут,

и перешло предел, --

я круто в лес свернул

и сразу стал искать сучок какой-нибудь,

задоринку, чтоб можно было

забыться с ней, -- я задыхался

от ненависти к самому себе, -- и случай

тотчас представился: среди

травы, уже пожухшей и сырой,

вдали от братьев, хилый василек

меня заметил. Я подумал: «Вот

достойная отрада!...» -- Вспоминать

со злостью начал южные цветы,

но не смутился он и продолжал

меня удерживать, и я увидел

ненужный вырез лепестка и цвет,

меняющийся нежно; он стоял

уверенно, как маленькая рифма,

среди гнилья какого-то, травы

пожухлой; за кустами лошадь

дышала тяжело, и дождь

все лил, -- брюзжащий, неотступный, мелкий.

Жидкий лен, как волосы, от пота

слипшиеся, тонок, непричесан;

вдоль дороги желтой, по болоту

жидкий лес осинами разбросан.

Хлябь и хлеб натруженный, со вкусом

этих кислых пашен бестолковых,

и во льне намокшем, грязно-русом, --

стайки нежных вспышек васильковых.

Увял огонь, и гаснут в пепле звезды,

а чуть за дверь -- не выглядишь ни зги...

-- Дай мне разгрызть промерзший острый воздух,

иль ржавчиной горячей обожги!

Я воду пью за родину сырую,

я грубость пью до нёба немоты,

я в декабре в холодный лоб целую

год леденящей, голой простоты.⁽¹⁰⁾

Отговорил, отмучился, отбегал, --

год спит уже, и так ему легко...

Я тоже засыпаю, и по снегу

бредут мечты, как дети босиком.

Маленьким, хрупким, рассыпчатым тело

стало казаться моей голове;

может быть, солнце декабрьское село,

может быть, гном заблудился в Москве.⁽¹¹⁾

Может быть, бродит в снегу по колени

по бездорожью слепой лилипут,

может быть, слишком крутые ступени

в это холодное небо ведут.

Снег Бробдингнега, о, снег Бробдингнега!⁽¹²⁾

Что-то я вынес и что-то сберег:

горстку горячего, синего снега,

связку промерзших коляных дорог.

Тает головкою спичечной вера,

и закатилось колечко в траве...

Сон Гулливера, сон Гулливера:

звезды растаяли на голове!

Мы ничего не понимаем,

но мы предчувствуем во сне...

Проснуться бы зеленым маем

зеленой шишкой на сосне

в глухом лесу. Иль безымянным

притоком северной реки, --

бежать навстречу по медвяным

полянам: травы, ручейки.

Проснуться соловьем на стройке

заброшенной, -- в своих кустах,

со вкусом солнечной настойки,

со сладким зудом на устах.

Вон там береза, -- что за слово?! --

стоит, как будто человек,

не помня века золотого,

под дождичком слепым, в четверг.

И нежный августовский вечер

с далеким звоном в голове,

и растворяется кузнечик

в захолонувшейся траве.

И осень налетит Мамаем,

и все расскажет о весне...

Мы ничего не понимаем,

но мы предчувствуем во сне.

Где же эти перелески

и куда ведет дорога

Кто же эту деревушку

равнодушно доказал

Видишь чья-то тень шагнула

да с родимого порога

Солнце бьет загробным светом

по еще живым глазам

18⁽¹³⁾

...Плачет взаперти свинья.

Кто-то ночью видел волка.

Из соседнего поселка

переехала семья.

И бессмыслен, непонятен

на столбе, как заводной,

будет сумасшедший дятел

бить упругой головой.

19. ЧЕРЕМУХА

Черемухи холодный мед

так сладко ядовит!

Не дерево тебя зовет,

но облако пьянит.

Но белый, бражный сон лесов

обветренных -- под стать

частушке грубо-озорной

из голосов грудных.

Молодой забываясь травой,

все прошло, и не знаю цены;

словно с гуся холодной водой,

словно рушатся хрупкие сны.

А подумаешь, вспомнишь: всерьез

ударяет по пальцам мороз,

и ты должен узнать городок

на скрещеньи ветров и дорог.

Что там делают люди? Как знать!

Но не всем же глазеть и скакать!

И дано десять блочных домов,

облик чей так практично суров.

Мне запомнился желтый вокзал,

как театр замедленных сцен,

и мучительно плавать глазам

вдоль безродных, неверящих стен.

Да еще паровозный гудок

потерялся, -- кричи-не кричи, --

на одной из осенних дорого

где-то в северной серой ночи.

Вода что с гуся

сошли обиды

и все мне странно

я снова мальчик

бреду бесцельно

на дальний купол

Ступать хвоею муравьиной

могучих сосен, забывая,

что заблудился, что не знаешь,

куда идти, -- и вдруг наткнуться

на серый памятник могильный,

покрытый мохом...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

23⁽¹⁴⁾

Вечер тлеет, как сад на обломках веков,

и лишь горстка небесной росы светляков.

От чумных я столиц далеко-далеко,

И не видеть мне времени слишком легко.

Но за тысячу лет протрещит козодой,

и наполнится озеро сизой водой.

И над сонною местностью северный ветр

раскачает деревьями траурный метр.

Там деревни пойдут, городки, города,

барабаны колес и вокзалов орда.

Будут рощи-костры, будут хаты в годах,

и вороны кургузые на проводах.

Будет сердце меж двух неотступных пучин,

и осенние клены уютней лучин.

Будет птица бескрылая быстро лететь,

будет красная нитка в ладони гореть.

И очнутся слова средь беспамятных трав,

до травинки колючие ветры вобрав.

24. ПО СТАРЫМ УЛИЦАМ⁽¹⁵⁾

Классических поэм сюжеты неизбытны,

на старых площадях печалиться легко,

но где-то я иду оббитым лабиринтом,

вдоль выщербленных стен неровным плитняком.

Растет на крыше куст, летит басок скандальный,

вся улица вперед на много лет видна,

и под один мотив, -- простой, сентиментальный, --

проходит чья-то жизнь улыбкой из окна.

Вот здесь он, -- помните? -- тогда остановился,

и закружился сладкий солнечный сюжет...

Решился подойти... Напротив он родился

И умер через дом, спустя немного лет.

Летучей мышью змей дрожит над домом робко,

проходу просто нет от жирных голубей,

и мальчик-декадент у стен родной коробки

пустил цветную стаю мыльных пузырей.

Ирония груба, все истины банальны.

И в поле выходить, и жить любить могли.

Быть может, лишь один мотив сентиментальный

останется кружить по тупикам земли...

А за чердачным пыльным маленьким оконцем

сквозь много передряг, обычно по ночам,

итожились века, и утром било солнце

сквозь пятна на стекле по высохшим щекам.

Мы плыли по подземным голубым каналам

сквозь синий полумрак вдоль берегов, где рос

густой ворсистый мох; вокруг белели скалы;

пульсировал во сне тревожный, нежный мозг.

Мы выбирали жизнь, как выбирают шапку,

и, как зверей, себя насмешливо пасли;

как щупает паук поверхность тонкой лапкой,

двоились в глубь души, -- пугались и росли.

И как всегда, в конце входил кочевник рослый, --

покорный до конца, здоровый и прямой...

Лишь кажется, что жить необычайно просто,

а под тобой растет культурный тайный слой.

Я тело пронесу любимым переулком⁽¹⁶⁾

отверженных жрецов⁽¹⁷⁾, я сделаю лицо

обычным, я пройду спокойно мимо гулко

шагающих в строю румяных мертвецов,

я к другу, я метнусь, -- меня могли заметить, --

к окошку, через двор, на желтый тайный свет...

Метнется кошкою навстречу черный ветер,

неровный нервный дождь зализывает след.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

СУХОЙ БУКЕТ

25-1

Прислушайся:

иначе воет ветер,

чуть по-другому

двигаются люди,

и я средь них

нашел тебя,

окликнул

в причудливом, печальном переулке,

в моей душе.

26-2

Весь день пробыть без себя,

не веря в будущий день...

Спокойно подставить плечо

под гору сыпучих забот...

Быть может, такой протест,

и -- бескорыстный -- аскет...

27-3

По полигону новостроек

промчалась стая груздотелых переростков, --

навстречу счастью...

Краски заката из детства

немного фальшивы и сладки.

28-4

... .. ..... до самооправданий,

до третьих полусогнутых колен,

когда Орде и море по колено,

и лень срывать последние кресты.

Нет больше ран: одна сплошная рана,

и больно так, что даже боли -- нет,

и страшно не того, что происходит,

а то, что может так происходить.

29-5

Той башни, что росла⁽¹⁸⁾

всю жизнь его,

когда б увидел он обломки, --

поросшие травой,

и в трещинах сентиментальных,

и безобидные, как эпос...

30-6

С.Р.⁽¹⁹⁾

Сюжет таков, что должен он

пытаться выйти из сюжета,

и это сдобрено холодным,

осенним мастерским дождем,

когда герой осознает

свою задачку, плюс ленится

ее распутать, предпочтенье

отдав пейзажной зарисовке....

31-7

Ночная бабочка,

бьющаяся в окно,

любопытно,

иль света захотелось хлебнуть,

красавица?

Сладко кружиться.

Эхо хохота.

32-8

Если бросить хрустальный шарик⁽²⁰⁾

среди тесно снующих железных,

может ведь так случиться,

что ему не дано разбиться?

Если будут кругом магниты,

все железные к ним прилипнут,

но уж этот, хрустальный, точно

так же будет легко катиться.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

33. КАЗАНСКИЙ ВОКЗАЛ

Я в натоптанной, потной прихожей Европы

нет, совсем не надеюсь тебя найти...

Я готов полюбить эти страшные толпы,

я готов, умереть, прости!..

Я уже оторвался, уже не удержишь:

Волга, степь, за спиной, нигде...

И какому-то древнему ритму подвержен,

я волнуюсь травинкой в крещеной орде.⁽²¹⁾

(Там, на вокзале,

я забыл тебя

только на пять минут, --

мне понравилась таджичка напротив, --

ты знала и раньше:

лиловая Персия,

черные луны глаз

из-за стрелоресниц,

хотя, наверно,

Душанбе,

троллейбус,

микрорайон,

дом с кирпичным псевдоорнаментом,

пара детей, лысеющий муж...

А так -- я искал тебя...)

Копошатся татары; тугие узлы

не поднимет казах, материться;

Забивают казаки в купе «козла»,

и плывет мировая столица.

Успокоюсь. Подумаю. Грозный Иван! --

Мне три дня трястись по стране.

И во сне, я прошу, не являйся мне, --

я уехал опять собирать туман...

И трясется ценитель восточных стран

здесь, на полке, лицом к стене.

34. ПЕРЕГОН

...Уже пошли какие-то районы,

где смерть ночует в блоковых бараках

египетских кубических заводов,

и под угольник строятся дома,

и окна загораются в затылок:

арифметическое небо окон!..

Что, город, борется в тебе, таится,

какой мутант из недр твоих грядет?

А утром выплыла другая местность,

богатая травой, ольхой, оврагом,

где босоногой пылью бездорожья

покрыта вереница деревень;

здесь властвует рассохлая Коломна

над одичалой монастырской рощей;

и ароматным мхом покрыты плиты,

и твердый, сочный, зреющий орех.

Надеемся, забытое Поочье,

на чье-то удивительное детство

по ежевичной выжженой тропинке

к пруду, где спят янтарные язи.

Как будто, никого из Подмосковья

я из родных не знаю, но родное

я проезжал. Ты все еще похожа,

лубочная, резная колыбель.

А за шоссе, за дымом, за Рязанью,

за проводами -- станции редеют,

редеют и леса, и вечерами

уже зовет глубокая полынь.

Уже чумазей дети на перронах,

уже летят мордовские названья,

цыгане все пьяней, аляповатей,

и судьбы вязче, вязче и темней.

Поволжье. Кровь отца. Далеких барок

спокойный ход...

Огромная Самара,

голодная и ушлая, лежит.

Где белая игрушечная пристань?

Уже не пахнут берега укропом.

Бессмысленное новое названье.

Неведомая новая судьба.

Татарщина! -- Бескрайни дальше степи:

распахнутый горячий материк

сурков, у насыпи оцепеневших,

коней, хмелеющих, как в центре круга,

шершавого безжалостного ветра,

озер соленых и далеких гор.

А там, где край, размытый край России,

пространство начинает рассыпаться

в сухую сердцевину континента,

и дыни начинают созревать.

Еще здесь можно, все же, потеряться;

родиться можно, а потом -- забыться,

или дойти до синих синих гор...

35. ТОВАРНЫЙ

Вот на ночи настоялась открытка:

пригород, лето средних широт...

(Синий кружочек, красная нитка;

синий кружочек в тумане зашит.)

Вижу, как быстро растешь ты, великий,

только с вопросом «куда?» -- не лады...

Я ли не знаю твоей земляники --

крупной, кровавой и горькой, как дым?!

Я ли забуду волнующий запах?...

Бей, колесо, в две басовых струны!

Гей, балалайка в мозолистых лапах

странной и страшной родной страны!

Сходятся, сходятся, сходятся рельсы,

острая точка скользит впереди...

Ты уж тогда поточнее прицелься!..

Сходятся рельсы в холодной груди.

Проклята шаткая шутка такая,

штуками проклята кем-то за так,

катятся кости, строка затекает,

и подтекает заката плакат.

Катится время, и горка поката;

сбыта товарка, товар заголён...

Волк вам тамбовский товарищ, ребята,

имя которому -- век, легион!

Корень мой вырван, несется мой табор⁽²²⁾,

в сердце моем продолжается ось;

я зацеплюсь за подножку, и тамбур --

брат всестороннему ветру насквозь!

Ты не загадка, но я разгадаю!

Зря ли мои непокорны вихры?!

Я пролетаю лесами Валдая

просекой в небо с высокой горы.

36. ВПРАВО ПО КАРТЕ

уроку географии СССР посвящается

Тянется, тянется карта...

Слезит ли морозный ветер

сквозных лагерей бесслезных

замызганной жизнью тех,

что нечеловеческим матом

в вечную память вмерзли

за гранью запретных тем?

Где выживет ражий и рыжий

с каплями между век.

На теле огромном вижу

татуировку рек.⁽²³⁾

...Дальше -- хуже и дольше: прибавился на день

путь возврата домой через высохший лес...

Покажу я следы ученических ссадин,

и двойник улыбнется с далеких небес...⁽²⁴⁾

Оторваться совсем, -- беспризорно, позорно

задыхаться, ползти, как котенок искать...

Мох бессильно вцепился зачаточным корнем⁽²⁵⁾

в равнодушную, сонную, теплую мать...

На трухлявых останках могучего леса,

на последних гноящихся ранках

величавых пней -- вырастает наследник, --

многоствольный кустарник, стеблистая стая

гибких душ, обреченных, безвольных

и болезненно-нежно-зеленых.⁽²⁶⁾

Что имели в виду вы, уйдя без меня?⁽²⁷⁾

Для кого без дорог я несу свою лепту?

По тропинке в себе мне теперь догонять,

иль разгадывать след по китайским рецептам?

Продолжается время, журчит: «Не беда! --

Мы успеем напиться дорожною пылью...»

Растворяется над горизонтом звезда,

и рассвет поднимает затекшие крылья.

38⁽²⁸⁾

Там коттеджи вдоль теплого моря стоят,

доносится плеск дорогих голосов;

вход и выход увит виноградом, свят,

во дворе -- белый, как бумага, песок.

Если честно, там можно идти наугад

переулками до зеленой звезды:

ни одна дорога туда не годна,

от огромной прибыли не везёт.

А у нас перепутались в осенней ночи

дозорные, льет бесконечный дождь,

стуча зубами хоть одного луча, --

пусть ржавого, на бездорожьи ждут.

39. НОЧНЫЕ ОБЛАКА

С чем я сравню? -- Таких ночей немного! --

Как замерли ночные облака!..

Какая привела меня дорога,

так и напишет чуткая рука:

давно мои надежды нелюдимы,

и ни письма, ни дорогих гостей;

мне кажется, нагнало за день льдины

с холодных, безответных областей.

И вот меня туман уже окутал,

и новые сомненья поползли...

Мне вспомнился огромный светлый купол

весь в трещинах от центра до земли.

А где-то за холодной снежной пылью

дорога далека и глубока...

И в воздухе крутом, расправив крылья,

парят, не выдыхая, облака.

А.Н.⁽²⁹⁾

Где же ты

все так же

открываются доверчивые цветы

страшнее думалось

место в чистилище

обеспечено

долгое странствие

где же ты

за двойной далью

отходящие поезда

с зимними письмами

прошлое

обнажается

побег

невозможен

прочесан город

ветер

где же ты

в колыбельной ночи

роются серые газики

прости

все хорошо

прозрачный воздух

не шелохнет рукавами

чудо

никогда не унизится

стебель далекой звезды.

41. МУРАВЬИНАЯ КАЗНЬ⁽³⁰⁾

Ненадежный, пишут, июльский вечер.

Прибалтийское чахлое лето.

По асфальту северо-западный ветер

гонит желтые клочья газеты,

испещренные мертвыми словами, --

чем-то, должно быть, похоже

на чудо-снимок мозга прохожего

с мыслями-муравьями.

Муравьи, как мы знаем, отнюдь не дружны

и, безупречно строя свои колонны,

всего-то скучному закону

безотчетно подчинены, --

и ползут,

ползут непреклонно.

Муравьи наползают, не торопясь,

и если хитин захрустит под ногой,

и ты себе возомнишь пару крыл,

все равно упадешь,

и туда же -- в грязь,

когда на смену павшим другой

встанет боец, ничего не боясь, --

беззлобный боец обьективных сил.

Ползут друг по другу, ползут упорно...

/Эти ползущие мураши --

недоразвитые самки; одно

из них первей (а им -- все равно)

прикусит челюсти рефлекторно

на кварках несчастной твоей души./

Я где-то читал о жестокой казни

(где-то в недрах Востока), когда на праздник

муравьям бросали человеки

своего, и он видел: не может быть

выхода... сьедают... навеки...

и мне бы на это глаза закрыть,

да только обрезаны веки.⁽³¹⁾

42. ПОДРАЖАНИЕ ЗААМВОННОЙ МОЛИТВЕ⁽³²⁾

Благословляющих благословляя,

открой, Благой, благие двери рая,

благословенье не отринь!

Стерпи нетерпеливых, Столп Терпенья,

спаси в ночной дороге, Свет Спасенья,

и брошенных Ты не покинь!

Твой глаз так синь! Не рушь дворец прекрасный!

Надеется прозреть дворец несчастный!⁽³³⁾

Не ослепляй же эту синь!

И так наш горек мир, огня хватает!

Пошли нам мир! Над нами страх витает!

Не зажигай звезду-Полынь!

И это от Тебя исходит слово!

Прошу: скажи, как мне вернуться снова

В Твои Уста Творящие! Аминь.

43. ЖЕЛТЫЙ ДОМ⁽³⁴⁾

43-1

тени тянутся к свету

и уходят во тьму

ступени из тюрьмы расползаются

под ногами

может быть и достойна

тонких пыльных лучей

сквозь решетку на форточке

эта серая очередь.

44-2

врачу Г.⁽³⁵⁾

...День вытащился, как заноза.

Когда соседи все уснули,

я пью воспоминаний дозу,

как разноцветные пилюли.

...Не все рассчитано на небе:

ошибок много очень грубых!

Где Ваш большой янтарный гребень?

Где платье длинное в раструбах?

Вам бы пошел средневековый

высокий скандинавский замок;

к камина отблесках багровых --

портреты предков в строгих рамах.

Но властность все же просочилась;

природу никуда не спрячет

природа, -- столько Вам на милость

душ, словно нанялись батрачить!

Когда в привычной Вашей власти

замызганные чьи-то судьбы,

брести кому-то сквозь ненастье

в груди и думать: «Хоть уснуть бы!

Я отлетаю вместе с годом...

Он кончится в храпящей спальной...

Ну, протащусь сквозь непогоду,

и, все равно, исход -- летальный.»

Год сыплет желтыми листами

в растерянности перед бездной,

и ветер ветками листает

историю его болезни.

45-3

«.................

.................»

(Lielais)

Жаль, уже потеряны навсегда

стихи тайного президента⁽³⁶⁾

буржуазной Латвии

по фамилии Lielais

стихи об атомной бомбе.

И сестричка невинная в белом

на службе у красных,

и дверь не наружу, но только

тошнотворное расширение

на этот раз голубых

выцветших стен.

Подсыхает незаметная ранка,

но самые страшные ямы --

хотя бы на мятой подушке --

в которые смотреть не надо,

а Lielais значит «великий»...

И дверь не внутрь, но мысли

себя и друг друга боятся,

разбегаются, дрожат, как крысы

голые под одеялом.

46. ПИСЬМО ИЗ КОТЕЛЬНОЙ⁽³⁷⁾

О потомки в заоблачной кроне,

ведь уже через лет пятьдесят,

если сбудется, -- каждый в короне,

и на дереве булки висят.

В вас же вовсе не станет изъяна

и поймете с бесстрашной слезой,

как пыталась одна обезьяна

рассказать вам про свой кайнозой.

Тут эпоха, конечно, не сахар,

но бывает и вовсе такой,

что пошла ваша бабушка на хер,

говоря, как с живыми -- живой.⁽³⁸⁾

Может быть, не извилист мой разум

и душа под холодным ключем,

но в какой-то железный маразм

я сейчас до утра заключен.

Извиваются трубы... Полезный

хоть кому-то, почти как печник,

что ж я рифмами сыплю, болезный,

без мандата к святыне приник?

Я в котельной сижу, как на кнопках;

равноденствие, время стоит...

Я мечтаю: какая раскопка

невеселая вам предстоит!

Только мне-то -- чего веселиться? --

Желтый череп, возможно, пробит⁽³⁹⁾...

А пока что внутри шевелится

допотопных надежд трилобит⁽⁴⁰⁾.

Не обвалится акция гнейса⁽⁴¹⁾,

не успеет сгорбатится дно...

Потому-то, как раз, и засмейся,

что со школы тебе не смешно.

Небо как на тарелке... А выше?

Не меняю я наши места.

Вон у друга поехала крыша,

и случается все неспроста.

Кто-то глупый еще не покорен,

кто-то добрый махнет, и лады!

О товарищи, горек ваш корень!

Каковы-то, наверно, плоды!...

Наливается общая доля.

Внучек деда посмертно простит.

Под гребенку острижено поле,

и последний сорняк шелестит.

...А осенью вспыхнет, как елка, аллея;

родные домишки, -- кому рассказать!

По вечеру тихо плывет бакалея,

и тени пришельцев по клумбе скользят.

Ко мне -- за сарай и немного пройдете

Тропой Металлистов над сточной рекой,

и лысый в цветном голубином помете

все так же за ветками машет рукой.

Опять не попасть на арену Икару!..

Я, видимо, крайний! -- На то и гожусь...

Я брошусь под первый попавший «Икарус»,

в трех проклятых улицах я заблужусь!

Эпоха бесстыдно латает заставки.

В кровавые жмурки играет плакат.

Я выйду по нежно- сиреневой справке,

и надпись по золоту: «не виноват!»

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

48⁽⁴²⁾

Высокое крыльцо мне не забыть вовек...

Я счастлив, мне семь лет, я сам себя катаю,

но что-то смутно помню, что-то знаю...

Сейчас лежит такой же мокрый снег.

Я помню стук шагов с высокого крыльца;

следов не будет, ухо не обманет,

и время за собой меня поманит,

и медленно уйдет походкою отца.

49. ОТЕЦ⁽⁴³⁾

Мне непонятно, как жили

вавилоняне или ассирийцы, --

я могу запомнить дату,

название города, или имя;

вот и все, не больше.

Здесь какая-то тайна.

В последнее время,

когда тебя не стало,

мне от этого

почему-то немного горько...

А ты?

Ты, наверное, все так же

тонешь мальчишкой

на далекой татарской речке,

ты все так же

сидишь в землянке,

а кругом рвутся мины,

или, уже старый,

задумался у стола,

а годы идут,

и мне страшно.

А может быть, это просто память?...

Записанные партии в шахматы

(Ты всегда наступал),

несколько скупых фраз

и неудачных фотографий,

железные ордена,

какие-то книжки...

А где же ты?!

Теперь я стал забывать

и часто хочу назвать тебя в письме,

но вдруг вспоминаю,

что его нет,

что он там,

вместе с вавилонянами и ассирийцами.

Ты стал им равен.

Утешительная истина.

50⁽⁴⁴⁾

Не помню, где вдвоем с собой мы были;

текла через окошко синева,

и двор в траве, и на траве -- дрова,

и старые часы неслышно били.

Текла через окошко синева,

меня не торопили, не будили,

и старые часы неслышно били,

и снились чьи-то тихие слова.

Меня не торопили, не будили,

легко шуршала мягкая листва,

и снились чьи-то тихие слова,

и, кажется, о счастье говорили.

Легко шуршала мягкая листва,

и ветви до подушки доходили,

и, кажется, о счастье говорили,

и книги недочитана глава...

Цветы такие же, -- пониже

нагнись; а в детстве были ближе;

и те же муравьи снуют,

и точен запах позабытый,

и по настурции умытой

жуки из памяти бегут.

И вовсе ты не изменился,

и ничему не научился,

и раньше, чем родился, знал:

вон та травинка воплощенья

ждала столетья, как прощенья.

А вот и жук с нее упал.

И в случайной одежде,

и умру я шутя,

и на случай в надежде,

и, как прежде, дитя.

Заметает дороги

в синей-синей дали;

посмотри: твои ноги

в золотистой пыли.

.....................

Речкой сонной и зыбкой

меж поваленных плит

бродит с тихой улыбкой,

все забыв, Гераклит.

53. ЦВЕТЫ⁽⁴⁵⁾

Пусть по утрам струится душистый горошек,

и мальчик в теплых сандалях стоит на крыльце;

желтый мяч, будто фокусником подброшен,

опускается, лежит в мокрой пыльце.

Пусть застигнут волной сирени, он верит,

что по твоим следам нельзя не кадить,

когда распахнут ветром облаков веер,

когда по таинственным улицам можно ходить.

Пусть будет роза, белая-белая, согласен, --

видишь: не истерта радость в душе моей;

оказывается горели цветы, хоть погасли;

развевается разноцветный вечерний змей...

Пусть под старинную чистую лютню жасмина

приснятся низкие дома в незнакомой степи,

окошко выйдет во двор какой-то другой жизни:

драгоценный луч соскальзывает с черепиц.

Пусть в старости тонким ядом нарцисса

надышится дорожки одинокий отрезок,

наконец-то откроются с желтых страниц

лепестки ломкие, как засохшая стрекоза.

А когда умру, принесите к могиле

лилии, только лилии, холодные лилии.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

54. ЛАТВИЙСКИЙ СОН

Я рвал во сне цветы для желтого венка.

Текла холодная молочная река.

А счастье ждет, чей конь преодолеет страх.

А берега -- в языческих кострах.

Алмазного холма сколь крут, сколь скользок склон...

Копыта у коня разьехались... Поклон!

...Мне снится, что иду по улице-ханже,

и снег летит в лицо, как мокрое драже.

И мельница, сошедшая с ума,

все мелет в море соль, -- бесплатно и сама.

55. АВТОБУС ВЫЕЗЖАЕТ ИЗ РЕЗЕКНЕ⁽⁴⁶⁾

Мелькнувший за окном

дом из добротного мелкого красного кирпича,

почерневший, --

символ оплаканных времен Ульманиса⁽⁴⁷⁾,

богатых свининой...

Символы летят навстречу.

Не надо вымучивать анализ,

он приходит сам⁽⁴⁸⁾,

прозрачный и четкий.

Все символы -- общие для всех,

но не все приходят,

и безнадежный плач ребенка

с задних сидений

переводит

пожирание пространства

с рядком майских березок

и линейным сосняком

через розовую, безошибочную кальку.

56. ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ

(РЕЗЕКНЕ)

а)

Моисей -- дурачок с базара,

Соломон -- угрюмый сапожник

и Давид, что заставлял плакать

на вокзале старую скрипку.

И где-то под Яффой⁽⁴⁹⁾ он понял,

что город его не примет,

что жители бросили город, --

он спал, а они уходили

еще до восхода солнца

понуро, будто в могилу.

Дорога среди огородов

упрется в белую стену, --

там маленькая Иудея,

туда он один поедет,

и будет жаркое лето,

и за холмом песчаным

будет казаться море,

и будут илом Евфрата

пахнуть буквы на камне.

Искал он след человечий

в пустыне, но, шире неба,

молчала в ответ пустыня;

искал холодный источник,

и солнце над ним смеялось, --

и высохла влажная роза губ

в пустыне, где-то под Яффой.

Моисей -- дурачок с базара,

Соломон -- угрюмый сапожник

и Давид, что заставлял плакать

на вокзале старую скрипку.

б)

...Теперь они с Моисеем

покидают чужой Египет.

А ветер северный сосны сеет,

а с неба холодного дождь сыплет.

А в небе холодные змеи реют⁽⁵⁰⁾,

и ветер простуженный зол в хрипе...

Теперь они -- в Иудее.

Прощай, громоздкий Египет!

«Или, или, лама сафахвани!»⁽⁵¹⁾

Когда-то жизни просили они.

57. КОСТЕЛ КРАСНОГО КИРПИЧА⁽⁵²⁾

(РЕЗЕКНЕ)

В.Дем.⁽⁵³⁾

Костел красного кирпича

в маленьком городе,

затерявшемся в детстве....

Двум мальчикам

он казался верхом совершенства.

Его скромный архитектор

удивился бы нашему восхищению.

Рукой оформленный могучий утес Исаакия;

Домский, одетый в лоскуты эпох

и Рипсимэ⁽⁵⁴⁾, скромно не заметившая

своих пятнадцати веков;

храм Анны, где кирпич

успешно состязается с веревкой...

А наш костел красного кирпича?

В маленьком городе,

в заповедном уголке сердца

два мальчика,

задрав головы в небо,

вбирают в себя

скромное совершенство

незатейливых строгих форм.

Где ты, безымянный архитектор?

Знал ли ты, на что был способен?

58. КАТОЛИЧЕСКАЯ МЕССА

(костел в КРАСЛАВЕ⁽⁵⁵⁾)

В городке игрушечном -- Краслава, --

вдалеке от мировых дорог,

вам напомнит Краков и Варшаву

европейский строгий уголок.

От Петра и Павла нету писем.

Римский остров брошен в океан.

И от шума века независим

величавый маленький орган.

Мутны слезы тающего воска.

Как легко грехи горят огнем!

Как нам жить на свете, Матка Боска,

коль вопрос такой мы задаем?

Бесполезно белое барокко.

Бытия занозистым крестом

мучась, мало помнили пророка, --

пот и слезы пополам с грехом...

Тонет остров ржавою короной...

Там за все простят, как в детстве нас...

И светились святостью иконы

от блестящих и соленых глаз.

На польском кладбище, венчая прах,

В шиповниках и липе мягколистой,

Стоит на горке ангел золотистый

С потрескавшейся краской на крылах.

Печет, и небосвод, как будто, чистый,

Но сквозь находчивый и зоркий страх

В раздвоенных, неверящих умах

Он не взлетит, смиренный и лучистый.

Колючий куст посланцу неба в рост,

И памятник, как наши деды, прост;

Он занял место без боязни, точно.

И вот уже в душе заговорил

Спокойный голос, -- тихо, непорочно, --

Одной из зарастающих могил.

60⁽⁵⁶⁾

Речь Посполитая,

Нежная родина,

розой увитая,

в красных смородинах.

Замки пустые --

всему-то виновники,

кресты простые,

розы, крыжовники.

Солнце невечное,

сонь огуречная,

Речь Посполитая,

солнцем залитая.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

61. ВОСПОМИНАНИЕ О ЛЕНИНГРАДЕ

Тот темный дом, нетронутый войной,

я вижу, как за рамою двойной.

И медный конь, так благородно ржавый,

и обьясненья первые с державой.

И цветники парадных незабытые,

и ангелы взмывают недобитые.

И синей паутинкой рвется след

моих болгарских сладких сигарет.

На севере,

на севере, где ночи

холодные и серые,

на варварском, где дерево

не надышалось, облетело,

на севере,

где жить уже нет мочи,

на севере,

где Анненского дух

летает запахом ночной

фиалки, -- тонкий и больной, --

чуть дунул в душу, и потух.

На севере...

63. МЕЧЕТЬ НА ПЕТРОГРАДСКОЙ СТОРОНЕ

Сухой и жаркий кусок Востока,

как ты в эту осень попала?

Кто бросил тебя под моросящим дождем?

Ты нелепо красива под северным небом.

Промерзшие строчки Корана заучены,

как память о родине, которой нет.

Родилась бы ты, наверное, где-нибудь в Персии,

но Аллах перепутал стороны света.

Стоят одиноко твои минареты,

и только иногда неверным летом

недолговечные листья соседних деревьев

слушают твой странный витиеватый рассказ.

64. СФИНКСЫ НАД НЕВОЙ

...И дал им жизнь, -- пять раз цвели оливы, --

со лба откинул смоляную прядь,

зверей проверил взглядом горделивым

и, как хозяин, им сказал: «Лежать!»

И им в туманах и зимою зыбкой

не зябко помнить тот горячий час;

они лежат с застывшею улыбкой

и ждут освободительный приказ.

65. ФЛАМИНГО В ЗООПАРКЕ

Будто розовый фламинго --

детства светлые мечтанья,

что еще не умирают,

в забытьи застыв печальном

у квадратного пруда.

Даром крылья в зоопарке;

у ограды стой, считая

ряд голодных побирушек,

хищных птиц за частоколом.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

Звезда зеленая мерцает,

и стынет глаз, и ноет кровь,

и сердце что-то вспоминает,

но я не понимаю слов.

Деревья хищные крылаты.

Жук отдыхает на руке.

Я говорил с тобой когда-то

на позабытом языке.

Медовый май в прозрачном платье...

Куда-то улетает ветерок...

Луга, луга, привольно без дорог...

Что я бегу, будто под плетью?...

И осы глаз твоих.

В косых лучах таинственного света

пушистым снегом расцветает сад,

и яблоня, невестою одета,

не шелохнется десять лет назад.

И тихо опускается на плечи

седого дня густая синева,

и в молодой хрустящий зимний вечер

замешаны печальные слова.

А в нём весной неудержимо веет,

ему звезду зажечь уже пора...

Он удивлен, он все равно не верит,

что есть еще другие вечера.

69. ДОЖДЬ

Дождь идет. Ничего...

Ничего, что цветами поникли

наши дни под водой.

Я не помню, не верю, не жду.

Дождь идет... Ничего.

Ничего, мы к нему так привыкли,

что нам режет глаза,

если в небе увидим звезду.

Дождь идет, дождь идет,

я твой голос едва уже слышу,

и забыты цветы,

и зарыты в сырую золу.

Ничего, это -- дождь, --

просто дождь мне гадает по крыше,

и простуженный день --

словно капля ползет по стеклу.

«Где прошлогодний снег?...»

Франсуа Вийон

Вот так. Он будет привыкать,

как после длительной болезни

впервые вышедший на свет,

пьянеющий на перекрестке;

и пальцами он будет трогать

еще знобящую поверхность

вновь обретенного...

О, где,

зачем ты прошлогодним снегом

бежишь ко мне, протягивая руки, --

бежишь на месте, как во сне?...

Вот так. Забытый город детства

плывет за вымытым окном

автобуса, и шпиль знакомый

по выцветшим немецким сказкам, --

там, на заложенной странице...

Вот так. Дорога повернула.

Где прошлогодний снег? Тот снег

теперь она ему приносит,

и тает снег в руках вторично.

Он убедился. Доказала.

Снег тает. Снова повернула

дорога. Привыкай быть мертвым.

...Итак, я умер.

71. СУЛТАН

на смерть собаки

Он до конца понять не мог,

но все скулил, как будто плакал...

Душа слепая, как щенок,

и брошенная, как собака.

Султан, и за тобой пришли?

И ты дружок не откупился?

Горячий сын живой земли,

горячий мяч -- упал, разбился...

Ты, взрослый, ласковый щенок,

как стал ты камнем и вопросом?

Откуда ты, Султан-дружок,

меня узнал холодным носом?

Я память спрячу, сберегу...

А души их, -- незлые души?!

Султан, ко мне! -- И на бегу

летят по ветру крылья-уши.

что ты кого ты ищешь

я снова на лай оглянулся

когда продавали Жэрри⁽⁵⁷⁾

она там всех покусала

худые жесткие лапы

и всех друзей полюбила

вот так и напишешь книгу

обидится под кроватью

сопит а теперь забыла

как будто кого не стало

из близких и не дождешься

письма а вообще-то просто

и с каждым бывает в жизни

мохнатые грустные дети

Темнеет матовым пятном закат.

Не жду сегодня ни луны, ни друга.

Лишь в черном ветре -- черной липы фуга⁽⁵⁸⁾,

А выше -- тучи пеленой висят.

И там, в провале, две звезды горят,

Как две свечи неведомого круга;

Они почти касаются друг друга,

Но между ними -- бездна, говорят.

Так мы горим, далекая. Не нами

Прочерчен путь, намечены огни.

Свети спокойно. Холод. Мрак. Усни.

Я знаю, что случайными очами

На миг пересекаются они

И льются вниз печальными ночами.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

74⁽⁵⁹⁾

«О тихий Амстердам,

О тихий Амстердам...»

Бальмонт

Ваши пальцы -- для рояля, Ваши пальцы посинели

(В парфюмерном Амстердаме не бывал я никогда), --

ветер Вы переносили, на скамейке Вы сидели...

Только в зале, только в зале Вы пребудете всегда.

Лэди, лэди, деревенской Вы не терпите попойки,

и стакан червивой браги -- не для европейских дам!

Желтый вирусный осадок пью я на родной помойке

за Бальмонта и за лэди, за Париж и Амстердам!

Лэди, лэди, я -- хороший, и глаза мои -- большие;

это просто я куражусь, и слова мои пьяны...

Никогда я не поглажу Ваши волосы степные;

Ваши взрослые мужчины вдрызг степенны и умны.

Но Марьяне, но Оксане в изумрудном Амстердаме

(Ты -- казачка, -- где же лэди?) соберу я свой букет,

и голландские тюльпаны заалеют под ногами,

и мы будем в Амстердаме, что нигде на свете нет.

Лед алмазною дорогой

плачет, под ноги стелясь...

Видишь: реку, заглядясь,

переходим понемногу....

И печальной светлой скрипкой

мрака черного со дна,

верой сказочной и зыбкой

льется полная луна.

Пока еще не отцвел жасмин,

и аромат восточный-недотрога

дорогу преградил прозрачным снегом,

и ждут меня немного, и один

стою и вымаливаю -- много,

пока еще... Я сбился...

Мир -- как ты, --

как летний снег, как эллинское тело...

Мне подарили белые цветы,

и я не знаю, что мне с ними делать.

77. ПРАЗДНИК ДЕТЕЙ⁽⁶⁰⁾

Это был день чудесных затей

в муравейнике детском; ты играла цыганку, --

это был маскарад, -- ты водила индейцев-детей

по муравьиной хвое сосновых полянок.

И в старинный бор был ряжен линейный лесок, --

это шло вам. Меж сосен мелькала Земфира.

Из-за облачных гор

дуло ветром родного и страшного мира.

...............................................

Разложи мне «косынку»⁽⁶¹⁾, -- сойдется как раз,

потому что давно нас с тобой подмешали,

и вот -- лишь свершается; потому что лето

осталось в косынке твоей фиолетовой.

Только дети играют всерьёз, потому⁽⁶²⁾

что еще не соскоблена патина рая,

и пока: лес не рублен, чудесно смотреть

муравьев по сосне путь к небесному краю.

78. ЗИМА

а)

Не потому, что не заметил

крещенских неземных морозов,

где даже дым столбом уходит

к бесцветным чистым небесам,

и по чужим замерзшим окнам

хрустят хрустальные тычинки

так целомудренно не хуже,

чем в нашей сказке бытовой.

б)

Белый цветок

в ледяной теплице

не сожжет солнце

как защищён

не тяготит пыльца

как возлюблен

лепестки безукоризнены

если бы они были

не достанет рука

высоко вознесён

белый спокойный мертвый

неужели мертвый

Помнишь мы шли

предвечерним лесом

почти наобум

в поисках хутора

надвигалась к тому же гроза

и за лесом открылось

не море так озеро

желтых цветов

нехоженных трав по грудь

но мы не испугались

взялись за руки

прыгали через ручей

попали конечно под дождь

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ

80. СМОТРЮ В ОКНО

Смотрю в окно: ночь глубока, темно,

угадывается огромный дом,

за ним, я знаю, дальше, у реки

тревожные деревья ждут весны.

Смотрю в окно, ночь глубока, темно

так, что я вижу свой безвестный путь,

и прямо мне в лицо семь ярких звезд

горят доисторическим ковшом.

Смотрю в окно... Откуда ты -- в окне?...

Ты что-то говоришь так тихо мне...

Что с этим ветром общего у вас?...

Ночь глубока... Я записал стихи.

81. ОДНО РОНДО⁽⁶³⁾

Одно рондо от злого декабря

Когда-нибудь останется, и зря

Так безнадежно вьюга завывает,

Как будто с сердца моего срывает

Последние листы календаря.

Ни кружевного платья фонаря,

Ни странных слов, которых не бывает,

Ни льда, что чью-то душу согревает,

Ни нас с тобой, -- короче говоря,

Одно рондо.

А снег ложится, так светло горя,

Наш каждый шаг так нежно серебря,

Как будто кто-то тихо забывает

Далекий белый сон, и что скрывает

Одно рондо.

«...Но в короне из литого серебра...»

Гумилев

На тебя, как будто на море смотреть, --

темно-синим синим пламенем гореть;

и для радости в тебе предела нет,

и тоска, как недоступный самоцвет.

Иль играет в перевивы тленных тел

эта женщина, чей образ пенно-бел? --

Самоцветами глаза ее полны,

и две вечности, как вышла из волны!

Что-то улицу я плохо узнаю:

не на шутку кто-то крыши покосил;

за прогулку равнодушную мою

ты в седьмом уже проехала такси...

И у брошенных, придуманных палат

наливается душа моя свинцом

вдоль аллеи полуженщин-полульвят

с одинаковым загадочным лицом.

Вот и небу больше нечем угрожать;

эти звезды не мигают, но дрожат;

в этот миг и ты поднимешь где-то взор;

это -- тайный наш, единственный узор.

Не хватает неразменного гроша...

Да удачи не бывает боевой!...

Где ты. девочка-невинная душа?

Где ты женщина с кошачей головой??

Куст сирени, -- как с созвездия Тельца! --

и тебя в тени бесплотного куста

я целую без начала и конца

в ослепительно-бубновые уста.

Прости меня, я слишком мало видел,

снов не считая, что не рассказать.

Не мучь меня, я слишком много слышал:

на семерых глазами не узнать.

Вернись ко мне, я ничего не знаю,

я так хочу себя не понимать.

Кто по дрова, а я -- в сосновый лес;

найдется заповедная опушка, --

и жизнь моя, как спящая царевна,

очнется, вспомнит все вперед,

и зарыдает русская кукушка,

и хлынет на меня такая даль,

как будто стоит сделать шаг,

и ты окликнешь...

Нежданно-негаданно там подобрели

и по бездорожью вернулись ко мне

те нищие, быстрые наши недели,

и ёкает яркое солнце в окне.

И солнца в окне золотая ресница,

и комнат вечерних последняя тишь,

и ты предо мной, как тревожная птица,

глазами сверкаешь, слезами дрожишь.

ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

86. ВЕСЕННЯЯ ПРОГУЛКА

О, дачников безмолвные упреки! --

О, наши столь полярные пороки!..

Перехожу деревню-недеревню;

как в сказке, зацветают лжедеревья.

Бесстыдный май. В осоке бродят соки.

Болото -- то же! -- широка душа! --

Поёт влюбленный, раздувая щеки, --

о, песня молодого лягуша!

Как пожелтела мыслимая башня!..

Еще одно я лето разменял.

Куда зовешь, так далеко и страшно,

весенняя кукушка, не меня ль?

87. ОДУВАНЧИКИ. СОНЕТ ПРОСТРАНСТВА.⁽⁶⁴⁾

Гладкочашуйчатых стволов под ветром гнется лес высокий,

Дрожа на страшной высоте огромными цветами всеми;

Широкой жилистой трубой весь день к теплу тянулись соки,

И вот на белых пышных крыльях мягко оторвалось семя

За ним -- другое, и еще, и медленно лысело темя

Растения, и сверху вниз по телу зазнобили токи, --

Так обреченно, так легко, внимательно проходит время,

И -- если присмотреться, -- так от вас уходят эти строки.

Там -- одинокое пятно, -- среди зеленого -- седое...

До горизонта -- взмах руки!.. Игрушечное, молодое

Пространство нажило уже несметное число печалей.

Там ножки нежные, меча по полю шаг за шагом тени,

В пушистых головах цветов уже тропинку протоптали,

Забрызганные молоком, густым и горьким, по колени.

88. НЕ ЗДЕСЬ

Нет не здесь

горы я полюбил за тот сказочный берег

кипарисы покажут дорогу

в самой глубине

вавилонских цветистых кварталов

ты найдешь мой маленький домик

Нет не здесь на земле

достаточно аромата

достаточно полумысли зерна

уже можно оправдываться

в вечерах ищите отблеск

что натворил я

Это может открыться слишком ясно

тонкий рисунок сна

сменился забылся рассыпался

иссушена

растерта меж ладоней

дорога среди рыжих полей

Нет не здесь

нам только дано осторожно носить в груди

хрустальный шарик

когда соловей вспоминает

нет не здесь

иначе захлебнётся черной кровью

слишком хрупкое горло

Вечерний туман

осторожно идет по следам

прощальный кузнечик

тонет в малиновой полосе заката

под сердцем

................................

89⁽⁶⁵⁾

Совиной ночью между мной и домом

глубокий сад разлёгся;

с непроходимых грядок

самозабвенно пахнут флоксы.

И, чуя ожидающее чудо,

за темными сосудами деревьев

я медлю в темноте, шепча отсюда

90⁽⁶⁶⁾

Сентябрьский одиноко-вспыхнувший клен

в моей душе

отразился воплем

что это я

осыпаюсь

совсем один

так прекрасно

зачем

срывающийся мой немой голос

корнем уходит в жизнь

каждая трепещущая ветвь

жизни моей горит

ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ

ДЕСЯТЬ ГАЗЕЛЕЙ⁽⁶⁷⁾

91-1

Где-то траву заметают метели.

Где-то в холодных бараках запели.

В сердце случайно вонзилась заноза...

Мельче и вправду, но больше на деле.

Синее око холодного неба.

Мы у окна постоять захотели.

Наша надежда -- ослепший котенок

на многолюдной широкой панели.

Видишь: стрекозы с обрубками радуг

от колеса расползлись еле-еле...

Вот пробегает молоденький трактор.

Вот человек замерзает в шинели.

Это, мол, все -- под надежной защитой.

Это, мол, просто искусство газели.

92-2

А.Н. М.А.⁽⁶⁸⁾

Нелюбима, вьётся змейка, в травах по глаза -- незрима;

так печали слишком светлой змейка вьётся, нелюбима.

Вот потеет рапакиви⁽⁶⁹⁾, -- поскользнешься! -- а за ним

сладким соком мухоморы истекают, нелюдимы.

Просто нет нас на поляне, нет ее, где мы парим;

та игра не существует, и запретна, и гонима!

Здесь, у самого завода, на свободе мы сидим,

и (Согласно вашим взглядам!) легче угольного дыма!

Нежную резьбу оставит взгляда нашего нажим,

и не улетим сегодня, -- это -- неисповедимо!

Вот просыпалась антема, вот прошла дождём слепым

на глухую пыль дороги, Богом навсегда хранима!

93-3. ДВОЯЩАЯСЯ ГАЗЕЛЬ

В ночи дрожащие огни костры свечами зажигали,

и ветры черные леса вдали наощупь различали.

И по одной звезде с небес, не попадая наотвес,

но узнавая лики, блики черные цветы срывали.

И взгляды жаркие, как снег, и колят из-под черных век,

и в этих вспышках тени нас иголки счастья собирали.

Скорее разожми ладонь, жука летящего не тронь!

Твои загаданные сны во тьме деревья узнавали.

Мигали синие глаза, мерцала черная слеза,

и ветер звезды закрывал, и звезды снова открывали.

И звезды в пепел упадут, и огонек в лесу задут,

и наши руки угольки в холодный воздух поднимали.

94-4

Друзья -- в тюрьме; им -- холодней⁽⁷⁰⁾, --

за них свечу зажги скорей!

Простите слово, как поющий

весенний ледяной ручей!

Весна идет, как сон в апреле

со связкой золотых ключей!

Я соловей в огромной клетке,

я -- песня тихая о ней.

Не новый спор с законным веком,

но нет хороших новостей....

В окошке -- вечер, ночь -- на сердце,

горит свеча, и нет -- друзей.

95-5. ВОРОЖБА

друзьям

Льется легкое вино, и беседа льется, мудра, --

в памяти моей, за прозрачными горами, вчера.

Развевается вечерних огней разноцветный змей,

выбираем мы огонек вдали нашего костра.

Трезвому огню отдана дань сколько раз на дню,

а в душе синими звездами веры горят вечера.

За горой сейчас самый синий час вспоминает нас:

темнота -- мягка, дорога -- легка, долина -- добра.

Мне давно темно, мои глаза ветер бед слезит, но

призрачна беда, зрачка не задуть, прозрачна гора!

96-6

А дорожка-то -- поката!.. До чего мы так докатимся?..

Как шара мы брат от брата... До чего мы так докатимся?

Нам не встретиться глазами, сто столетий между нами,

только небо виновато... До чего мы так докатимся!..

Легкокрылого поэта может быть уже за это

принимают за солдата... До чего мы так докатимся?

Здесь, как будто, раньше -- жили: второпях они забыли

на столе вино заката.... До чего мы так докатимся?

Камень по крутому склону прямо в небо -- неуклонно --

катим так же, как когда-то... До чего мы так докатимся?

Мы с газелью в шубе рваной с репутацией туманной

в недрах старого плаката, -- до чего мы так докатимся?

97-7

Опять голодные грачи -- зачем? --

Такие -- в трауре -- врачи -- зачем?

Я наизусть печалиться умею, --

не надо больше, не учи, -- зачем?

Прозрачная стена крепка меж нами, --

цветные шторы, кирпичи -- зачем?

Чернеет что-то впереди, как ночью;

ночь беспросветная -- в ночи -- зачем?

Ум утешает, сердце плачет кровью;

двум разлученным -- палачи зачем?

98-8⁽⁷¹⁾

Я видел белый твой платок, когда ты что-то покупала, --

и ярче горя на земле, насколько помню, не бывало.

Упругий молодой дубок почувствовал коры замок, --

с тех пор изогнутость ствола души движенья отражала.

Какой рискованный игрок! Как огонек в ночи далек!

Поспешно в брата муравей вонзил безжалостное жало!

Газель -- алмазная звезда зарыта в землю навсегда,

забыта светляком в грязи, а ей созвездья было мало!

И просто тихая печаль по улице куда-то вдаль,

неразличимая в толпе, как мать моя, бредет устало.

99-9⁽⁷²⁾

Пирамида власти... Золотой, без берега, Нил...

К дому детства, от встречи немой, Иосиф вернулся!

Юная дочь чистых небес, тысячи лет назад

подведи брови тонкой сурьмой, -- Иосиф вернулся!

Из звездного колодца, в белоснежном плаще,

бесценных перлов с полной сумой Иосиф вернулся!

Вечность рыдает во мне! Вернется блаженный час!

Очи твои во сне! Боже мой! Иосиф вернулся!

100-10. ПО МОТИВАМ ЮЙ СИНЯ

Сколько лет я в мечтах видел свет за туманной печалью,

но в полночную пору застигнут нежданной печалью...

Кто-то тихо поёт за стеной, или кажется это?..

На столе распустились тюльпаны багряной печалью.

В черных лужах плывет молодой, опрокинутый месяц;

будто прошлая, тает весна с неустанной печалью.

Эта ночь -- как душа, эта ночь прямо в душу мне смотрит, --

и прозрачен насквозь этот мрак, осиянный печалью.

Черный грех и печаль опечаленный жизнью находит,

но светло я печалюсь навеки мне данной печалью.

ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ⁽⁷³⁾

101. ГРИГОРИАНСКОЕ⁽⁷⁴⁾

Нет, Он смотрел светло и ясно!

Нет, больно не было Ему!

Мы так же, страху неподвластно,

пройдем сквозь боль по одному!

Нет в мире тех, чья суть ужасна!

Пронзи кинжалом взора тьму!

Так Он смотрел, -- светло и ясно, --

и больно не было Ему.

102. РИПСИМЭ

Ни игрушкой дворцовой, ни храмом

быть она не хотела!...

О, зачем подарили боги

ей такое прекрасное тело?!..

Мимо пёстрых еврейских лавок,

натыкаясь на всех, как слепая;

мимо наглых легионеров

все бежит, все бежит святая;

испугала старушку с внуком,

рассмешила, толкнув, солдата;

никуда, никуда не скрыться

от безумного взора Трдата!

О, зачем эти жесты, лица

прячут хитрость и выпад зверя?! --

Не спасёт, не спасёт столица,

не поверит...

Вот и топот за нею сзади...

«Стой, ослушница, не надейся!»

И не славы, но неба ради.

Повели с опущенным взором

(А народ запомнил -- орлицей!),

и сожгли прекрасное тело...

Ни царицею, ни собором

не хотела быть, не хотела.

Мы бродим по Эчмиадзину, --

и он от щедрости веков

рассыпал целую корзину

суровых каменных цветов.

А там, где нет уже и духа

рассеянных в эпохах дней,

там персики -- древнее туфа,

и виноград всех стен древней.

Но вновь под чары строгих линий,

душой начертанных в уме,

глотком воды на жаркой сини

нас возвращает Рипсимэ.

103. НАРЕКАЦИ⁽⁷⁵⁾

Как осенью томится спелый плод,

так он, собой измучен, наконец

еще один неутолённый вздох

не выдохнув, поймав почти руками,

так бережно, как полную воды

большую чашу, через сад понёс,

чтоб вылить в келье на страницу все,

что он так долго чувствовал; теперь

уже не сможет не услышать Бог

его мольбы, и чудо Гаваона⁽⁷⁶⁾

Он повторит, и будет мир спасен...

Чиста наполовину, но уже

чиста, как свет, едина, будто вздох,

испив бессмертье, новая страница

пред ним легла, и, утомившись, он

откинулся, забылся и услышал

уютную, благую тишину;

спускались сумерки, и синий воздух

застыл, смущенный, в маленьком окне,

и кто-то разговаривал так тихо

в его душе, как будто разбудить

его боялся, и жестокий мир

был нежен, будто колыбель ребенка...

Он спал легко, доверчиво и долго.

104. ВОСПОМИНАНИЕ ОБ АРМЕНИИ

.....................................

Бедный Маштоц,

каменный библиотекарь Матенадарана,

давно забыл черты своего лица.

Ему кажется,

что эти жесткие, зазубренные значки букв

были всегда,

что имя ему дали задолго до рождения,

да и сам он, наверное, не знал начала:

солнце вовсе не изменилось,

а ленивое умудренное азиатское время

слизывает неровные углы веков,

но иногда позволяет заглянуть

в свое бездонное черное око...

Когда Ной начинал свою робинзонаду,

на дне моря

люди жили по-прежнему:

обрюзгшие города

возвращались к расцвету

и мельчали;

бессчетные кирпичи туфа

сыпались их кладки

в руки строителей,

ложились на место

и плавились,

чтобы снова влиться

в горячее жерло Масиса.

Что вынес гребень волны?

Случайно ли выпадение двух шестёрок

на этих черно-белых нардах

бесчисленных дней и ночей?

А может быть, повезло -- другим?

Может быть,

виноградины есть слезы, --

безнадежные,

давно бесплотные

и -- все-таки -- сбывшиеся?..

Может быть,

хорошо,

что трава растет на полу дворца,

дни улетают, как километровые столбы,

дети не знают имен прадедов,

и на седых камнях вдоль дороги

почти не видны

следы искусных ногтей Турка⁽⁷⁷⁾...

105

С.П.⁽⁷⁸⁾

Он мог командовать пехотой

мог бы у царя Тиграна,

он бы мог миниатюру

алой кровью расписать;

он достоин был погибнуть

в ассирийских жарких травах!..

Где он, юноша печальный

из общаги на Лесной?

Где ты, чуткий, будто тополь,

и по-львиному ленивый

юноша тысячелетний

из страны сторожевой?

Джинсы шли тебе не хуже,

чем кольчуга перед битвой;

как-то с веком ты воюешь,

мой далекий Сурик-джан?

Я сегодня брел по карте

наугад усталым взглядом

и оранжевым нагорьем

память нежную обжёг.

Я сегодня был настроен

как всегда, но в большей мере,

и, о времени в раздумьях,

ты мне вспомнился. Прости.

ЧАСТЬ ПЯТНАДЦАТАЯ

106. ПИЦУНДА

Толику, Кобе, Гуржи⁽⁷⁹⁾

Отец Златоуст⁽⁸⁰⁾, не доехал сюда ты,

а мне повезло, но скажу за глаза:

на отдых по ГОСТу Большого Плаката

смотрю, как во сне, закрываю глаза.

Вот вилла внизу в поросях полосатых,

как памятник пальцам и планам Шоты;

опять апельсином хрустят поросята,

и ссорятся миллионеры-шуты⁽⁸¹⁾.

А то -- собираются в бодрые нарды:

тяжелые кости ложатся «шаш-ду»!..

Промчались счастливые годы-гепарды,

осталась беседка в айвовом саду.

Как солнце ни билось, озябли лимоны...

Как гордо стоит молодой кипарис!

Как плавают в синем тумане балконы,

и споры гортанные сыплются вниз!

Кацо в фиолетовых новеньких брюках,

потомок Тиграна, навек грустнонос,

а ближе -- акцентолюбив и наклюкан,

на выдумку хитрый и русый нанос.

Не для потому что бы а потому что

стаканом с попутчиком не дорожи!

Будь смел, как мужчина, и чист, как поручик,

и всем задолжай,как веселый Гуржи!

Проходит эстонец, рожденный в Китае⁽⁸²⁾,

к вечернему бризу блестательно пьян;

проходит и лето, проспекты листая,

и пьют эвкалипты чужой океан⁽⁸³⁾.

Глаза я закрою и слышу, как море

столетья играет тяжелым песком.

А после обломок триеры, не споря,

земле возвращает ленивым броском.

Закрою глаза я, как будто проблемы

забыты под гребень и тем решены...

Прибой пробегает мажорные темы,

не сохнут солёные губы волны.

Когда бы возможно на теплую тропку

осыпаться облаком ягод, как тут⁽⁸⁴⁾;

забыть на земле недопитую стопку, --

как солнце, как море, как здесь не живут.

107. ФЕОДОСИЯ

(назире⁽⁸⁵⁾ на стихотворение О. Мандельштама)

Окружена высокими холмами,

ты так во время солнечно открыта!

Здесь можно побеседовать с домами,

и: золото -- на кладбище зарыто!..

Мечеть мальчишек, несколько церквушек --

уликами забвенья, без подкраски,

еще -- стена, изрытая из пушек,

и море, -- все такое же, -- как в сказке.

Здесь ум курчав и хоть куда направлен!

Здесь все грекосы -- на шальных моторах!

(Мне взгляд не по учету предоставлен

и мысли вслух любого из которых

таким дождливым, но законным летом

с материка огромными кусками

пускали в самолеты по билетам

и порциями в солнце опускали.)

О, дорогая, доброго улова!

О, чудо-бабы с видящими ртами!

О, как бесстыдно пробегает слово

по мягкой, по украинской гхортани!

Здесь и такому не заняться нечем,

а уж они -- тяжелыми роями!

И по-татарски нечего под вечер

бродить сухими, карими краями.

Идем туда, где очередь безмерна,

где взгляды Турции не достигают,

где дважды-жизнь и трижды-эфемерна, --

ее, как раз, до сажи прожигают.

Идем туда пустым, прекрасным пляжем,

идем туда, где много винограда!..

На пол-пути в песок веселый ляжем

на десять дней, и ничего не надо.

Не видеть мне пожизненно Афины,

и даже страшен этот черный гребень:

во мрак идут могучие дельфины...

Звезда мигает в обступившем небе,

иль огонёк ночного семафора?

И часто дышит яхта на приколе.

Тепло. Прощальный ветерок с Босфора.

И плыть нельзя, да только далеко ли?..

108. БАХЧИСАРАЙ НОЧЬЮ

А. Мицкевичу

Безумцев не нашлось, и на закате

Никто не пел священную зарю,

Но время в длинном голубом халате

По лунному пошло календарю.

И -- мрак средневековый, и в агате

Районному не видно фонарю,

И тополя шептали о расплате,

О кипарисах я не говорю.

Над козьей улицей повисли глыбы

и, как сто лет назад, упасть могли бы,

А двести лет -- хоть выколи глаза...

Мой век не менее велик, я знаю,

Но минарета башенка резная

Тонка, да не о том, ведь так, Мирза?

ЧАСТЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ⁽⁸⁶⁾

109

Эй, купите верблюжей шерсти!

А казашку в пути забудьте...

Но купите верблюжей шерсти, --

с ней вам будет удобней в холод.

Как тепло жилось верблюженку,

как гордились в уютной юрте

налитыми двумя горбами,

вам не надо знать, проезжайте,

проезжайте туда, где лучше,

но купите верблюжей шерсти.⁽⁸⁷⁾

110. СУСАМЫР

Как сухо дышится на дне

зеленой чаши Сусамыра!

Кругом зубцы хрустальных гор,

и не видна уже дорога,

а там -- улусы Чингиз-хана:

чуть больше пол-тысячелетья, --

вот всадники в мохнатых шапках;

и растворились на шоссе...

Здесь, верно, караван-сарай

когда-то был, и как на диво

на отдыхающих купцов

чумазые смотрели дети,

а с той горы потоком рыжим, --

свободно и неудержимо, --

табун лихих коней катился, --

такой же, как сейчас...

111. ФЕРГАНСКАЯ ДОЛИНА

Земля, где хан-Гэсэр когда-то проскакал,

даруя глаз разрез; страна -- горячий лал,

сатрапия Луны, вселенной посредине...

И снова, помолчав, хаджи и аксакал

заводит свой рассказ о Мекке и Медине...

Персидский ветерок, поджаренный песок,

зазнавшийся сапог и из Хафиза строчка...

Пусть сохнет роза губ, пусть на зубах песок,

все будет хорошо: придет домой Юсуп,

где бесконечный дождь и голубые кочки...

А в самом центре сна есть небольшой михраб,

и смотрит на него молящийся с любовью.

Я думал: отчего михраб сравнили с бровью

любимой, -- лишь успел по компасу араб

его расположить... И я взглянул под арку,

и мне в узоре Глаз открылся, многоок;

не раз я припаду к бесплотному подарку;

не сразу говори про замерший Восток!..

Запомнил я всего один сосуд граненый,

и всюду шелестят зеленые знамена,

навьючены ослы, налился виноград;

что будет через день? -- что было день назад?

При чем тут Тамерлан? При чем тут македонцы?

Созрели во дворе сухие кирпичи,

лепешки горячи, и -- только поперчи! --

и Заратуштра рад безжалостному солнцу!

А глина так легка от голубого зноя,

а улица узка и щелию сквозною

уводит в свой кроссворд, как в караван-сарай.

Там молодой старик с глазами Авиценны,

там, словно плач зурны, смеются вязью стены.⁽⁸⁸⁾

И я там был, и я пивал там чай!

112. БАЗАРНАЯ ЗАРИСОВКА

(ЛЕНИНАБАД)

Гордый, какой, однако, гордый

продавец помидоров!

Овцы сыты, но волки не целы.

Глубокий культурный слой

под ногами.

113. НОЧЬ В САМАРКАНДЕ

В мятную ночь Самарканда засну под урюком,

веря, что верит в Хафиза старик из мечети, --

он посмотрел недоверчиво... Я ли пытался

сонную бабочку ветхой глазури тревожить?..

Пусть мне приснится уснувшим заброшенным садом,

сладким редифом урючных закрученных строчек,

что и не снилось слащавым базарным торговцам!..

Я засыпаю с пыльцой бирюзовой на пальцах.

114. ГРОБНИЦА ТИМУРА

(САМАРКАНД)

«Не больше, чем умрут!..» -- Остановиться

Нельзя. Горит и рушится пол-мира...

Блестит горячий купол Гур-Эмира.

Билет. Ремонт. Чуть дрогнувшие лица.

Монгольский глаз ленивого кассира;

Внутри -- прохлада, темная гробница,

Вязь бирюзовой выцветшей страницы,

Цемент замешан на заплаты; сиро.

«Великий хан опять грозит походом!»...

Какие сказки время сочинило!..

Дела, дела... Стоит какой-то русский

Поэт... Земля простила мимоходом:

Заботы, дети, смерти, -- подзабыла.

А сын -- в могиле, -- маленькой и узкой.

115

Чужой, прожженный край

торговцев и менял,

засахаренный рай,

ты так манил меня!

И вился виноград,

как тысячи назад

засахаренных лет.

Мой вызубренный бред,

такой же ты, -- я рад.

И в трещинах Ислам,

богатый бирюзой,

оббитой по углам,

и нестерпимый зной, --

чужой, слепой, иной;

а я вообще -- такой,

и не привык иметь,

и полюбил смотреть,

и чьей-нибудь чужой

оббитой бирюзой

минуту жить за всех.

Жалею, что осел

твой вылепленный дом,

и твой литой осёл

немного, все же, мой

....................

116. ВОСТОЧНЫЙ ЭТЮД

Боясь моргнуть гробница голубая

и плач зурны как струны на пчеле

сквозь стену тень неловко улыбаясь

проходит с попугаем на плече

Чужая неразменная монетка

истерлась в соль вкатилась в плоский дом

и вяжет рот надломленная ветка

и мальчик воду не несет со льдом

117. ПЕРСИДСКИЕ МИНИАТЮРЫ

Змею узорчатую розой замани!

Сюжетов не счесть, но выбирает Низами⁽⁸⁹⁾.

Загулял в семи своих дворцах,

от удивления, кусая пальцы, шах.

Скачет солончаками подслеповатый странник.

Прячет буквы разноцветный семигранник.

Соленый барашек на вертел наверчен.

Луноликий царевич, как мальчик, доверчив.

Таинственной изнанки сладкая расцветка.

Вяжет глаза надломленная ветка.

Как в саду, не вняв ничьим словам,

надышался синей розой пахлаван!⁽⁹⁰⁾

118. НАЗИРЭ⁽⁹¹⁾

на стихотворение А.ПУШКИНА «ГРЕЧАНКА ВЕРНАЯ, НЕ ПЛАЧЬ...»

Афганка, не рыдай, он встретил пулю грудью,

Под взорами отцов не пал душой;

С высокой головой на страшное орудье

Он гнал коня. Последний взор был твой.

Тогда ты с тайной, скромной гордостью смотрела,

Как туг его кушак, как сталь клинка горела...

Прощался он и встал на стремена,

И таяла чалма в долине снежной птицей...

Не плачь, он был Рустам, он с Дивом шел сразиться!

Его душа тебе верна.

119. ВО ВРЕМЕНА ХАФИЗА И ХАДЖУ⁽⁹²⁾

Шираз во времена Хафиза и Хаджу

был столицей бессильного фарса,

стоящего на коленях перед степными.

Урожаи винограда по сравнению

с Ахеменидами неожиданно подскочили

под давлением обьективных обстоятельств.

Бедные жители Фарса платили

золотом, халвой и честью

за безопасность своих убийц.

Неудержимо меняла конфигурацию

береговая линия Персидского залива;

заросли коноплей стадионы чоугана.

Багрово-коричневый хребет Ирана, --

и дальше, за зеленеющее Мессопотамское пятно, --

перерезали желтые стрелы ханских набегов.

Мощными волнами народных восстаний

знобило золотой труп Халифата;

этнический состав менялся, хотя и медленно.

Монголы, как всегда на конях,

перепрыгивали через Потоп прямо в феодализм, --

тот же осознавал себя не лучше неадертальца.

В божественном Балхе правили мародеры,

беженцы из Хорасана умирали от жажды;

страна, собственно, была в оккупации.

Все это трудно найти отраженным

в творчестве Хафиза и Хаджу --

двух великих поэтов обычной эпохи.

ЧАСТЬ СЕМНАДЦАТАЯ⁽⁹³⁾

120. ТАМ

Небо в недалеких звездах,

слепомудрое зерно,

розовый от ласки воздух

и воздушно вино.

И в соленой, чистой пене,

и не помня обо мне,

ты осталась по колени

в набегающей волне.

Ты не мучаешь грехами,

ты железом не коришь,

ты певучими стихами

о погоде говоришь.

Голову ломать не надо, --

не узнаешь ничего;

яблоки несет из сада

нам Геракл, -- для чего?

Там в пустыне раскаленной

не страдают от идей,

и обидой распаленный

зла не держит иудей.

Ярче -- радость, слаще -- горе,

время вспять идет пешком,

лодка солнечное море

рассекает гребешком.

Между Скиллой и Харибдой

по лазурному руну,

между правдою и кривдой

в затонувшую страну.

121. КУПЕЦ ДАВИД⁽⁹⁴⁾

(восточная фантазия)

Нет серебра Давида тяжелее,

Давида мраморный дворец -- невидан,

и, трепетные, ждут его лилеи, --

три белые жены в саду Давида.

-- Давид, вставай, -- ты сам себе не нужен!

Продай, продай натруженные глыбы! --

Тебя узнал глубинной, тайной рыбы

глубокий глаз -- жемчужина жемчужин!..

........................................

Бредет базаром полоумный странник,

сожжен слезами, зноем ли палящим;

ему, смеясь, бросают черствый пряник,

а кисть костлявая -- еще изящна.

Бормочет, стонет: «Мало... не хватило...»,

и вдруг застынет, будто чем разбужен...

В далеком море, под глубоким илом

лежит на дне жемчужина жемчужин.

122. ФАНТАЗИЯ ЗМЕЙКИ⁽⁹⁵⁾

(индийская рага)

Змейка жизни вьется на закате,

над бездонной синью вьется, холодея,

золотая, на закате, замирая,

над холодной синей бездной змейка жизни.

Так скользнет под плоское сознанье,

заиграет по растеньям глянцевитым,

перевитым по зазубринам развалин,

золотой тоски пронзительная змейка.

Так в спокойном изумруде предвечернем,

так, сгустившийся пронизывая воздух,

над чернеющею бездной на закате

вьется, вьется золотая змейка жизни.

123. НЕЦАУАЛЬКОЙОТЛЬ⁽⁹⁶⁾

Я, Нецауалькойотль, великий царь,

пью чоколатль в прохладном дворце....

Долго ли пить чоколатль?...

Я, Нецауалькойотль, плачу:

все-то мои владенья

длятся одно мгновенье!

Что же я плачу, несчастный?!..

Ослепительны песни мои, как солнце!

Есть ли другое, вечное солнце?

Жарко поют яркие цветы!

Есть ли другая земля, без смерти?

Горят ли там яркие цветы?..

Как я могу удержаться?!

Разноцветные цветы -- под ногами!..

Что еще меня может утешить?!..

Есть ли там яркие цветы?!

Ах, зачем я ушел оттуда?!..

Опьянел я от благоуханий! --

в нетерпении цветы срываю,

хочу, чтоб они не увяли!..

...Зачем я иду туда?!

Пурпурные цветы под ногами!..

Одни лишь цветы веселятся!

Усладится ли тот, кто уходит?

Горят ли там яркие цветы?!

Одно мгновенье продлиться радость!..

Вот и допил я прекрасный чоколатль...

Нет, не будет там больше печали!..

124. КОЛЛИ⁽⁹⁷⁾

собаке Жэрри

Всадники шалые

шакалы рыжие

полями желтыми

цветами мокрыми

В тумане ты колышешься, как пламя,

и смотришь влажно-карими глазами,

а скальд играет грустно и протяжно

в тумане.

Ты только смотришь, ничего не скажешь,

сама не знаешь, как его ты любишь,

и он не знает, ничего не знает,

и -- спросишь -- он не сможет, не расскажет.

И скальд играет грустно и протяжно,

и сладко веки закрывать под арфу,

и снова ветер, и туман, и песня

приснятся.

Всадники шалые

шакалы рыжие

полями желтыми

цветами мокрыми

125. ПОХОРОНЫ ВОЖДЯ⁽⁹⁸⁾

Бубен бил, будто в ране боль;

провожали весь день вождя;

он лежал, будто камень строг,

будто тайну свою нашел.

Молодых бил святой озноб,

взгляд у старцев окоченел;

кто-то смутно подумал вдруг,

что не знал никогда его ...

Положили в резной челнок

и пустили на волю волн,

и поплыл незнакомый вождь

к заповедной Стране Отцов.

ЧАСТЬ ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ПЕРЕЛОЖЕНИЯ ИЗ ПЕРСИДСКОЙ ПОЭЗИИ⁽⁹⁹⁾

126. ИЗ ХАФИЗА

Лепестки розы гиацинтами заслони! --

То есть, лицо отверни! То есть весь мир смахни!

Росинки пота рассыпь с лица и весь цветник,

как чаши наших глаз, живой водой опьяни!

Хоть как-нибудь сонные нарциссы глаз раскрой! --

Ревнивые вокруг нарциссов глаза сомкни!

Если не можешь не убивать влюбленных, что ж:

вино раздели с другими, а нас упрекни!

Пелена на очах, -- взгляни! -- как пена вина!

Законы этой слепой жизни с пеной сравни!

Раз начали осыпаться дни розы, мы пьем

по кругу розовое вино, -- к нам заверни!

Запах фиалок вдохни, кудри милой возьми,

на алый тюльпан взгляни, пить поскорей начни!

Молитвою о встрече умоляет Хафиз:

молитву брошенных душ, Боже, не оттолкни!

127. ИЗ КАМОЛА ХУДЖАНДИ

Ласкового взора подарить ни разу ты не смогла

и рассказ безумца средь других рассказов не поняла.

Жемчужина, которой никто не находил никогда,

не было ни разу, что б сияньем нищего ты нашла!

Рассыплется весь мир-мираж: в глазах стоишь ты одна;

все давно забыто-темно, память лишь о тебе светла!

И хоть я кроме горя не видел ничего от тебя,

радостно мне оттого, что радость ты себе забрала!

И пусть душа покинет, я в сердце сохраню навсегда

сладость поцелуя, что ты обещала и не дала...

128. ИЗ ГАЛИБА

Как можно по взгляду твоему томиться, -- взгляни! --

Я -- как слеза, повисшая на реснице, -- взгляни!

Ты так сторонилась моей беспокойной любви...

Ну, вот: покоюсь теперь в этой гробнице: взгляни!

Я научился думать, что ты не видишь меня!

Чего стоило этому научиться! -- взгляни!

Взошли семена кустами для гнезд; где же Хума?

Мои силки, мои семена для птицы, -- взгляни!

Светлая, ты не смотрела тоске прямо в глаза;

в моих глазах тоска по свету таится: взгляни!

129

Столько жалоб на тебя в груди, что даже слов нет! --

раны сердца хоть красноречивы, -- языков нет.

Тем чревоугодья больше, чем честнее пост...

Есть ли в рамазан не предвкушающие плов? -- Нет!

Нам по кругу пестрый кубок пущен на пиру!

Жизнь -- единый вдох весны! Жары и холодов -- нет!

Мир -- лишь отблеск бытия, но что тогда -- ничто?

Взор летит над океаном -- берегов нет...

130

Поздно ты вспомнила обо мне!.. У ног твоих положить что мне? --

себя, иль годы без тебя, что за долги дни пошли прахом?!

Ты цвела красотой молодости, в расцвете пестрых лет был я ...

поблекла ты, дела мои, -- никого не вини! -- пошли прахом!

Поверила ты наконец моей старости, но где ж твоя прелесть?..

Лавры за тридцать лет терпенья, -- как ни поверни! -- пошли прахом!

О Галиб, не остановить круг вращенья небес, о Галиб!

Пошли прахом все дни мои!.. О, почему они пошли прахом?!

131

Мы встретимся, и сердце, -- будто вор у цели,

боясь того, кто стережет, -- трепещет в страхе.

Чего же ты еще хотел бы от любимой? --

Невинно поцелуя ждет, трепещет в страхе!..

Что шейху -- музыка? -- От музыки у шейха

одна лишь мысль, что ум умрет, трепещет в страхе.

Не страшный ли позор? -- фальшивую монету

меняле принесли, и тот трепещет в страхе...

132

С бесплотным знаньем мудреца богатство сравнивать ты стал?..

И я просил того, что в сердце по милости Творца ношу.

Поскольку попросили все, чтобы просить я перестал,

за неуместность просьб прощенья теперь покорно я прошу.

133

На печальной чужбине я -- вдвойне один,

как в зеркале, -- что и в родной стране -- один.

Все мы -- горсть праха, рассыпанная вокруг...

Боже, скажи, каждый -- в какой цене -- один?!

Ты -- зеркало бытия, Галиб, и ты -- нем...

Ты снова себя узнал, как во сне, один.

134

Что толку странствовать, раз есть покой?

И что -- Кааба, если хадж -- как танец?

Люблю вино, -- ведь я -- поэт; ведь честь

подмоченная не страшна для пьяниц!⁽¹⁰⁰⁾

Я славой упоен, а на пиру

вина-то нет, наводит кравчий глянец...

Кого-нибудь ведите, кто поймет, --

поведает о многом чужестранец.

135⁽¹⁰¹⁾

Никого там, где хочу жить, пусть не будет!

И кого-то поговорить -- пусть не будет!

Пусть не будет в доме ни стен, ни дверей,

и нужды тот дом сторожить -- пусть не будет!

Пусть никто не сидит надо мной больным,

а умру -- никто слезы лить пусть не будет.

ЧАСТЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ПЕРЕВОДЫ ИЗ ЛАТЫШСКОЙ ПОЭЗИИ

ФРИЦИС БАРДА

136. ЛЕДЯНЫЕ ЦВЕТЫ

Все мои сомненья, мысли

ледяным цветком застыли:

как во тьму вослед за солнцем

руки белые уплыли.

Только ледяные струны

и цветы в окне мерцают;

звезды светлые, скажите,

где же тьма теперь пылает?

Чу! -- за дверью зазвенели

звезды, -- все как будто сразу, --

открываю, и навстречу --

два луча, два синих глаза.

Все мои надежды, мысли

белой лилией застыли:

две руки, два белых счастья

так легко по лбу скользили.

137. САМЫЕ ЯРКИЕ РОЗЫ

Те розы, что ты в душу мне внесла, родная,

не знаю, как встречать и с чем сравнить, не знаю!

Не знаю, алые ли, белые они,

не знаю, утра, или вечера огни.

Не знаю, наяву, иль сплю давным-давно,

не знаю, боже мой, не знаю ничего...

И все мои мечты небесной белизны

смущенной кровью роз уже опалены.

И кровь последняя по капле вытекает,

и небе ароматом роз благоухает.

Не знаю, солнца, или слез они хотят,

не знаю, осень, иль весну во мне звонят.

Одно я знаю: станет в час их увяданья

могилой самых ярких роз -- душа моя.

138. ЛАТЫШСКИЕ ДАЙНЫ⁽¹⁰²⁾

Когда старинные читаю дайны,

где дождик золотистый шелестит,

тоска моя светла, я вижу тайну,

слеза от удивления блестит.

Звучит святая простота рассказа

любым словечком в сердце, в глубине;

мир кажется невиданным ни разу,

но все так близко, так знакомо мне.

Там солнышко, там ветерок, там птичка,

черемуха согнулась над рекой,

там девушка томится, как брусничка,

и зерна звезд, и месяц восковой.

Там у окошка мама напевает,

там лен прядут, лучины там дымят,

там осень розы в инее встречают,

там мельницы сквозь песенку шумят.

И с медленными днями, без опаски

(Уж так теперь не чувствует душа)

там радуга переплетает краски, --

как бы наряд народный латыша.

О, древние, угасшие, родные,

слезящиеся, ясные глаза,

как будто тихим утром полевые

цветы росой наполнились, -- живые,

как ваши дайны, ваши голоса.

ПЕРЕВОДЫ ИЗ ПОЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ

ПАВЛАК

139. ФЕЛИКС ДЗЕРЖИНСКИЙ ХОЧЕТ УЕХАТЬ В ДЕРЕВНЮ

оставить за собой Москву

хоть на мгновенье

акты Комиссариата

потеющих от страха врагов

погрузиться в тишину

положить руку на голову сына

вытянуться на мху

и сказать глянь Яська

как здесь красиво

как спокойно

сколько деревьев

на виселицы

ЧЕСЛАВ МИЛОШ

140. НА РОДИНЕ

На родине, куда мне не вернуться,

Синеет озеро в лесу, за топью,

И туч высоких сказочные хлопья

Летят во мне, -- довольно оглянуться.

Под шепот мелководья вечер длится,

И дно, и травы под водой тернисты.

Чернеет грач. Зимой закат ярится.

Свистит чирок порывисто и чисто.

Спи в сердце, озеро, мое виденье

Тернистое; я вижу свет на дне

Своей судьбы. И то, что страшно мне --

В тебе до смерти, до преображенья.

ЧАСТЬ ДВАДЦАТАЯ

141. ЧЕТВЕРОСТИШИЯ ВОЗВРАЩЕНИЯ⁽¹⁰³⁾

Душа моя жаждет сгореть, как сирень на ветру,

но ветру боится поддаться, пока не умру.

Я рад, я люблю человечью свою конуру,

но ветер терзает и гнет молодую кору.

Вот лютик пробился из памяти, как из земли,

как будто надеется путник на факел вдали.

Когда б не надежда, такими бы мы не пришли,

когда б не поддержка, не знаю, узнали бы ли.

Качнулись деревья, и я ощутил навсегда

свою заключенность, как порванные провода, ---

свое одиночество, --- тихо мерцает звезда, ---

в томительной форме застывший порыв в никуда.

И эта дорога полей-букварей посреди,

казалось кончается, но поворот впереди;

ударит мороз, заиграет пурга, --- подожди!..

Не видели мы ничего, ничего на пути.

А в неком кристалле, где сходятся счастья лучи,

откроется образ, доверчивым сделав почти,

и снова задвинутся яркие шторы мечты,

где красное режет, а белое помнит, горчит.

И так как цветы разбросали вокруг семена,

я смею просить, чтобы вы пробудились от сна,

я буду просить, как петух золотого зерна,

рассвета, --- ведь ночь и взаправду темна и страшна.

Мой милый ковер, мой полуночноцветный лоскут,

я знаю, что ты предлагаешь мне сон без причуд,

но все же надеюсь, что путники ночью бредут,

и тайное солнце до времени спрятано тут.

Быть может, тогда, на зашедшем морском берегу,

который для чуда теперь я в себе берегу,

быть может, в намоченном синькой покойном снегу,

быть может, я чуть задыхаюсь, но я ведь бегу!..

А сердце щемит, как звенит колокольчик с небес, ---

То знак, что в тебе мир над пропастью страшной воскрес, ---

письмо по прямой, без утайки и жалости без,

а сердце щемит, как звенит колокольчик с небес.

Еще и колышутся тени на темной воде,

и тонет закат в темно-синем лесу, как в беде,

и верят тяжелые реки далекой звезде,

из теплого леса доносится песня людей.

Еще повстречаешь на станции пыльных цыган,

еще до Египта летит лебедей караван,

еще, словно в детстве, тебя ослепляет экран,

и снятся волшебные вещи полуденных стран.

И далее --- дебри, где ждать чудеса наугад,

и далее --- дебри сомнений, покинутый сад, ---

ты снова вернулся и сладко, мучительно рад,

но четко и строго созвездья углами горят.

То знак по прямой без утайки и жалости без

над пропастью сердца так ясно и звонко воскрес,

что сердце облито щемящим призывом небес,

и сердце щемит, как звенит колокольчик с небес.

Еще из тайги, из далеких и сонных болот

ночами тревожит, ночами тебя стережет,

но что-то такое порой в человеке грядет,

где путника вряд ли хоть кто-то когда-то найдет.

То сердце простое просило хоть знака с небес,

и вот защемил, зазвенел колокольчик с небес;

так будет, --- ты вспомни, и вот: серебрится с небес, ---

то сердце щемит, как звенит колокольчик с небес.

Еще Он являлся в густеющих сумерках вдруг,

и я просыпался всему окружавшему друг,

и я замыкался в широкий магический круг,

и чудо срывалось, как скользкая рыба из рук.

Когда-нибудь я загорюсь, как в июне сирень,

и кто-то осветит и самый тяжелый мой день,

и кто-то оставит навек нам советчицу-тень,

и кто-то раскинет листвы придорожную сень.

Когда надо мной проплывает златая луна,

я знаю, что черной была б одному мне она.

Плывет тишина... Ночь темна, ночь тепла и нежна;

Судьба притаилась, и все же прозрачна до дна.

Я принял Его за проделку пустого ума,

но ангел мой вел, и дорога шагала сама;

мы с ним заходили в чужие родные дома,

мы с ним обходили безжалостных цифр закрома.

До тех пустырей, где в пыли вызревает репей,

до тех запустелых осенних скитальческих дней,

и церкви вокруг поворот голубых голубей,

и город, приснившийся жизни летучей моей.

Так ждет переулок, так куст облетающий ждет;

я жадно смотрю, как еще одно лето цветет;

теперь мы --- немного сирень, и тебе подойдет

лиловое платье. Прохладное платье метет.

Иль дома за книгой уйдешь по засохшей строке

к широкой и мелкой далекой восточной реке,

иль вспомнишь кого на февральском сыром сквозняке,

и ручка летит в задохнувшейся правой руке...

Слепому беззлобно откажет златая луна,

и будет светить так же ровно и грустно она,

беззвучно всю ночь пролежит на полях тишина,

и будет шершавая жизнь тишины лишена.

На Архипелаге Слепых верят в солнечный свет,

на Архипелаге Слепых света нет, света нет;

забылся младенец полуденным солнцем согрет,

и снится ему семицветный волшебный букет.

И вот, как слепой, натыкаясь на иглы шипов,

и я, вслед за всеми, на призрачный, сказочный зов;

в далекой шеренге, --- ищите меня среди слов

в фаланге кочующих к вечному солнцу цветов.

День силился вырваться в полузабытом саду,

и этот порыв отразился в заросшем пруду,

и вечер увидел в себе золотую звезду,

к которой когда-нибудь я непременно приду.

Здесь, судя по выцветшим краскам разорванных стен,

столетьями красили свой одинаковый плен;

о, сколько курчавых, молитвенноглазых колен,

какое смиренье торжественно-тонущих стен!..

Казалось, вот-вот и с поваленных мраморных плит

хоть ангел, хоть голубь, хоть птица какая взлетит,

казалось, весь мир задрожал под молитву копыт,

но тихо дорога с мечтой перерезанной спит.

Казалось, вот-вот и откроет сиреневый куст

всю власть притяженья зеленых распахнутых уст;

услышишь с востока победный, торжественный хруст,

и небо расколется, как перезревший арбуз.

И вот, как слепой, натыкаясь на иглы шипов,

и я вслед за всеми на призрачный, сказочный зов;

в далекой шеренге, --- ищите меня среди слов,

в фаланге кочующих к вечному солнцу цветов.

Луна осторожно ступает по лужам за мной,

созвездья дрожат, как всегда, над моей головой,

покрыты руины и сад черногривой волной,

и легкой накидкой лелеет загадку покой.

У каждого странника свой, непохожий рассказ,

и стыдно не внять стольким бедам, упавшим на нас;

нас поодиночке разбойник в пути перетряс,

и нас не скрепляло, как своды -- воздушный каркас.

Когда-то, наверно, отмершее сердце меня

коснулось, лучами заката навек осеня;

какие-то люди молчали всю ночь без огня...

Уже я почувствовал времени вал на меня.

Как я одиночество ночью осенней смерял

по жемчугу звезд, что всегда мне открыто сиял;

устал, заблудился, упал, --- неожиданно мал, ---

тебя не покинет торжественный звездный хорал.

Усталые люди с постылой работы идут,

постылые песни устало на кухне поют,

усталые споры в постылые сны утекут,

постылые годы устало к забору бредут.

И Гея уже насовсем растворившись в пыли,

диктует настойчиво те же законы Земли:

«держитесь за всех, чтоб куда-нибудь не забрели

и тех огоньков опасайтесь в туманной дали!»

Жил бедный подсолнух ( я должен, покойный мой друг!)

но с детства за грязной стеной был целительный Юг,

и как не тянулся он шеей, как не был упруг,

за крышами прятался суточный солнечный круг.

На серых ветвях, над одной из постылых дорог,

вот-вот и распустится белого смеха цветок,

но сдавит земля, и опять ты один и далек.

Дорога в лесу. Злая ночь. Впереди --- огонек.

Не я ли --- далеких эпох молодой человек?

Не я ли --- один из покрытых потопом калек?

Не я ли --- свидетель молоденьких северных рек?

Не я ли предчувствовал этот тяжелый разбег?..

Мне кто-то подсовывал тему, мне кто-то на миг

дарил ускользающий, незабываемый Лик...

Так было дано: предо мною лежит материк.

Но я не искал муравьиной тропы напрямик!

На первой картине до сумрачных каменных гор

ручьи рассекают широкой долины простор;

мой конь тонконог, и слезится мой алчущий взор,

как втянуто тело в неравный безжалостный спор.

Вторая покрыта снегами до белых колен,

за белой оградой --- покойный, торжественный плен, ---

там иссиня белый, последний торжественный плен, ---

и дремлет, как будто, неслыханный звон перемен.

Бывает, в тебе осыпает ноябрьский куст

сухие листы, и от стужи --- серебряный хруст;

ты в дом заглянул, --- оказался заброшен и пуст,

и спрятаться хочет застывший серебряный куст.

Мне изредка снится неведомый, странный квартал,

где я до того, --- уж не знаю, когда, побывал:

цепь серых домов семенит в непролазную даль,

где серых сомнений тяжелый и серый алтарь.

Не я ли был брошен в пустыне у траурных вод?⁽¹⁰⁴⁾

Не я ли был свыше зачислен в несчастный народ?

Чужое и сладкое время рекою плывет⁽¹⁰⁵⁾,

и с берега кто-то прощальную песню поет.

Свершается чудо, как будто, по воле моей

младенец находит клубок золотистых лучей;

лиловые бабочки вьются по жизни моей,

уходит из сердца коричневых снов муравей,

пыльца осыпается в памяти гулкой моей, ---

мы будем идти среди буро-зеленых полей,

мы будем идти среди желтых, колючих степей

к далеким горам, призывающим все голубей, ---

когда-то мы там побывали, нам станет ясней

волшебная нить разноцветных мерцающих дней;

течет из приснившейся песни высокой моей

вот этот, поющий от зноя, холодный ручей:

нас выведет щель меж замшелых шершавых камней

сквозь небо пятно на просторы желанных полей,

и новая родина, все голубей и нежней,

черты узнает пережитой забытой твоей:

там, может быть, старцы с лучистой улыбкой детей

воскурят пурпурный восход для своих сыновей;

в прозрачном дыму, по распахнутой лестнице дней

уходит с земли неподкупное племя людей, ---

следы осыпаются дальше, песок горячей

и сказка трясется под тяжестью наших ступней;

не всем различим тех долин-недотрог соловей,

и я опасаюсь, что рухнет он с хрупких ветвей...

...Такие же липы на детской дороге моей,

такие же волны до детства знакомых морей,

такое же сердце в груди беззащитной моей,

но что-то случилось, --- важней, чем я ждал и быстрей.

Нет, я не вливался в метрошную злую толпу!

В уме придержите мою единицу-судьбу!

И не потому, что искал я поглуше тропу,

и не потому, что порой прозреваю судьбу.⁽¹⁰⁶⁾

Ко мне протянулись --- ручьи собирает река ---

с какого апреля ко мне побежали века?⁽¹⁰⁷⁾ --

Неужто затем, чтобы эта явилась строка,

как реку рубила искусная чья-то рука?..

Такие же липы на детской дороге моей⁽¹⁰⁸⁾,

такие же волны до детства знакомых морей,

Такое же сердце в груди беззащитной моей,

Но что-то случилось, важней, чем я ждал и быстрей.

И, приняв на утренней улице облик кота,

почувствовал, как подступает навек немота, ---

и в этом неброском сосуде вина по уста,

но, все-таки, улица так и осталась пуста.

И мне показалось, что заяц на волка смотрел,

когда небосвод ясной ночью осенней горел;

уже в нас летят миллионы пронзительных стрел,

и в тесных дверях голубой огонек засветлел...

Так в чистой больнице в окне равнодушный старик...

Так видит несчастный из тяжкопридуманных книг,

что в мозг ему кто-то навязчиво добрый проник...

так, чуть недоверчиво, к зеркалу мальчик приник...

Да, нет ничего, --- если б вправду в пустыне моей,

то нет ничего отвратительной строчки моей.

Лягушка дрожит на ладони огромной моей⁽¹⁰⁹⁾...

Наверное, поздно, и стало к утру холодней.

9⁽¹¹⁰⁾

Скажи, что осыплются скоро сомнений цветы,

скажи, что протянут с небес золотые мосты,

что в черной реке не потонут с дарами плоты,

что свежеисписанными не иссохнут листы.

Казалось, что я походил на осенний цветок,

печальную песню сложить, снилось сладко мне, мог,

казалось, бродяжил во сне полу-гном, полу-Бог,

и солнце мерцало на лужах осенних дорог.

Но со стороны я себя не всегда узнавал,

и часто себя одного на пути забывал,

и, словно чужой, от себя самого изнывал,

и между стихами глухим и незрячим бывал...

Скажи, что осыпались в черную воду цветы,

скажи, что упали с небес золотые мосты,

что мы остаемся, что мы от сомнений чисты,

что наши надежды и души остались просты.

Да, я походил на наивный осенний цветок,

да, сладко-печальную песню я выудить мог

из лужи любой на раскатах осенних дорог,

с родимых обочин, где пахнет бензином песок.

Жалею ли я свой тревожный, сроднившийся путь?

И мог ли я в сторону где-то свернуть хоть чуть-чуть?

...Открылся за морем уже океан, --- это суть

сумела, сумела по тонкой спирали свернуть!

Я где-то в предгорьях, --- уже недалек, недалек,

уже золотится вон там впереди огонек!

Пахнет ароматом желанной долины от строк, ---

вот это и будет мой первый небесный цветок!

Скажи, что с осеннего неба летят лепестки, ---

когда упаду, да не будет за мною тоски!

Скажи, что цветы осыпают свои лепестки,

и были на свете их дни и светлы, и легки.

1. Из «Псковской Тетради».

2. Вариант 1:

Елеазаровская церковь!

всего шесть лет назад

я был, оказывается, моложе,

лазая по твоим развалинам,

как зверек....

Имеются ввиду развалины Спасо-Елеазаровского монастыря в 30 км от Пскова, который знаменит тем, что там жил приснопамятный старец Филофей, который в письме царю московскому предложил идею о том, что «Москва -- третий Рим, а четвертому не быть». В 90-ые годы века сего началась реставрация монастырского комплекса, но до сих пор не закончена из-за отсутствия средств. И вот недавно совсем мне стало известно по роду службы, что этот комплекс берет в пользование женская православная монашеская община.

3. Выбуты -- старое городище недалеко от Пскова вниз по течению реки Великой, где, по преданию, родилась княгиня Ольга -- основательница первого храма на Руси во имя Святой Троицы на

месте современного Пскова более тысячи лет назад.

4. Крыпецы -- смотри примечание к данному стихотворению в моем эссе о Евгении Шешолине.

5. Гремячая башня -- на крутом берегу р.Псковы напротив (через реку) городского рынка, стоит эта башня из серого плитняка, а рядом маленькая церквушка во имя святых братьев-бессребренников Косьмы и Дамиана. Одно из самых живописных мест в Пскове. Женя любил там гулять, -- благо, 10 минут неторопливом шагом от домика, где он жил. Кстати, теперь, когда создан официальный сайт Администрации Псковской области, там можно легко найти карту города, где, среди прочих памятников истории и культуры, обозначены и эта башня, и церковь Константина и Елены, впритык к которой стоял домик поэта.

6. Хлебная горка -- возвышенное место на Запсковье, где расположен храм во имя Иоанна Богослова и старое кладбище. Примерно 500 метров от домика поэта. Церковь ныне восстановлена и передана РПЦ.

7. ПСКОВСКИЕ ВИРШИ -- на мой взгляд, одно из лучших стихотворений Евгения, проникнутое живой аурой древнего Пскова. Написано в форме терцин -- трехстиший, где рифмуются первая и третья строки; вторая строка задает рифму первой строке следующего трехстишия. Критически относясь к современной социальной действительности Совдепа, любовно изучая культуру Европы и Азии, он, как оказывается, глубоко любил и ту культурно-историческую реальность, в которую поместило его Провидение. Больно сознавать, что современный Псков так до сих пор и не понял, какую честь оказал ему Поэт своей бескорыстной любовью. Местные «литературные и административные бугры», судорожно вцепившись в свою местечковую «славу», до сих пор сквозь зубы произносят имя Евгения Шешолина. Впрочем, сейчас что-то сдвинулось -- произведения поэта начинают включать понемногу в сборники и антологию местной писательской организации (через 10 лет после смерти). Ниже приводятся доступные мне сейчас сведения по историческим персонажам, упоминаемым в этом стихотворении:

Ольгина родина -- равноапостольная княгиня Ольга считается основоположницей и покровительницей Псковской земли.

Великая -- река, впадающая в Псковско-Чудской водоем; на слиянии рек Великая и Пскова, на возвышенном месте стоит Свято-Троицкий Собор, заложенный княгиней Ольгой, -- исторический и современный центр Пскова.

Малуша -- наложница князя Игоря Святославича, мать князя Владимира -- Крестителя Руси. По преданию, Малуша -- древлянского племени; была маленькой девочкой, которую пощадила Ольга, уничтожившая древлян.

Владимир князь -- равноапостольный князь Владимир -- Креститель Руси -- внук Ольги. Некоторые его потомки княжили в Пскове.

Авраамий -- преподобный, первый игумен Мирожского монастыря в Пскове. В Спасо-Преображенском соборе Мирожского монастыря сохранилось 80% фресок XII века. В этом же соборе под спудом покоятся мощи преподобного Авраамия.

Албазин -- русская крепость на левом берегу Амура, построенная Хабаровым в 1651-89 гг. Упразднена по Нерченскому договору.

Святая Евпраксия -- в миру Евфросиния, преподобная Псковская, супруга князя Ярослава Владимировича, княжившего в Пскове в 1214 г. и тетка благоверного князя Довмонта-Тимофея, чьи мощи ныне в Троицком соборе Пскова. В 1243 г. Евпраксия основала в Пскове женский монастырь во имя Рождества Иоанна Предтечи; одноименный Собор XII века ныне является украшением Пскова и шедевром древнерусского зодчества. В начале 90-х годов я состоял в общине, которой передали этот Собор. Тонны мусора и кубометр человеческих костей в этом мусоре пришлось нам выносить из собора. Святая была убита пасынком и погребена в этом соборе.

Островок Николы -- блаженный Николай, юродивый, который жил при храме Святой Троицы в Пскове, и который противостал Ивану Грозному, когда тот во главе опричнины пришел из зверски разгромленного Новгорода в Псков с теми же намерениями. Блаженный, по данной ему благодати, сумел устрашить царя-кровопийцу и Псков уцелел. Мощи Николы почивают в Троицком Соборе.

Клинком Александра -- Св. благоверный князь Александр Невский, разгромивший рыцарей-меченосцев на льду Чудского озера.

Досифея покой -- преподобный Псковский, ученик преподобного Евфросина Псковского; основал около 1470 г. на Псковском озере монастырь Петропавловский Верхоостровский и был его игуменом.

Евфросин -- преподобный, Псковский чудотворец. Родился около 1386 г. С юных лет имел тягу к монашеской жизни и был пострижен в Святогорском монастыре (ныне действующий женский монастырь под Псковом на берегу Великой). Оттуда ушел в пустыню -- глухие леса, где долго жил в одиночестве, пока не собралась вокруг него монашеская община, ставшая основанием известного Спасо-Елеазаровского монастыря, который ныне передается опять же женской монашеской общине. Прожил 95 лет; имел много святых учеников, среди которых особо известны преподобные: Савва Крыпецкий, Досифей, Иларион Гдовский.

Никандр -- преподобный пустынник, Псковский чудотворец, родился в 1507 г. Подвизаться начал в юности и был пострижен в обители Саввы Крыпецкого. Имея строгое житие, удалился в пустыню (глухой лес), где и прожил в безмолвии 15 лет. Народ вынудил его вернуться в Крыпецкую обитель, но вскоре по наветам завистливых братьев ушел и уединился вновь. Умер на 76-м году от рождения. На месте смерти его и погребения несколько лет спустя была основана Никандрова пустынь, развалины которой являются одним из любимых мест паломничества ныне. Мне приходилось там бывать -- место глухое и благодатное. Имеется несколько незамерзающих родоновых источников.

Кирилл -- вероятно, преподобный Новоезерский. Основатель Кириллова Новоезерского монастыря, находящегося в Новгородских землях, которые всегда были тесно связаны с Псковской землей. Скончался в 1532 г. Имел дар пророчества. Нетленные мощи были обретены в 1649 г.

8. Продолжение «Псковской Тетради».

9. Я считаю это стихотворение подлинным шедевром русской лирики.

10. В декабре (9 числа) -- день рождения Жени.

11. ...гном заблудился в Москве -- только теперь, готовя эту публикацию, я, надеюсь, понял откуда этот гном взялся. Дело в том, что когда-то давным-давно Жене понравился мой юношеский рассказ, в котором я описывал свою встречу на одном из московских бульваров с гномом по имени Поликарп. Это случилось в зимний заснеженный день, когда я шел из Всесоюзного института акушерства и гинекологии, где работал тогда лаборантом в лаборатории эндокринологии, домой и пересекал Покровский, если не ошибаюсь, бульвар, а гном сидел на скамейке. В рассказе я подробно описал эту короткую встречу и Женя не раз возвращался в наших беседах к этому эпизоду.

12. Если мне не изменяет память -- это снег в одной из книг Свифта. (От редактора: Бробдингнег -- воображаемая страна великанов, описанная Джонатаном Свифтом в «Путешествиях Гулливера» (1726).

13. Это стихотворенье, как и некоторые другие в том же роде, отражает типичные черты быта поэта -- учителя сельских школ псковского Нечерноземья в начале 80-х годов.

14. Эти бейты-двустишия как раз и есть один из примеров того, как Евгений использовал принцип газели, о котором пишет в своем предисловии к Первому Северному Дивану, -- двустишия вьются вокруг свечи-темы Дороги и могут изыматься и меняться местами без заметного ущерба для целого. Предлагаю, например, прочитать это стихотворение с конца к началу: мелодия начнется с ударных аккордов, будет постепенно затихать и окончательно свернется в строке -- «и лишь горстка небесной росы светляков».... оставаясь не менее прекрасной, чем в первом варианте. Такая закольцованность, вариативность и обратимость формы является, как мне кажется, существенным вкладом Евгения в русскую поэзию, которая до сих пор остается чрезмерно сориентированной к классическим формам Запада в ущерб Восточным.

15. Этот диптих Евгений считал для себя программным -- здесь, как он сам считал, ему дано было выйти на новый уровень понимания жизни и поэтического мастерства.

16. Я тело пронесу любимым переулком -- здесь опять высказана тема отверженности поэта, который остро ощущал себя изгоем в современным социуме. Некая обреченность, о которой мне приходилось уже говорить однажды, была присуща мироощущению Евгения, который никогда не питал иллюзий относительно зловещей сущности социума Совдепа.

17. отверженных жрецов -- тема поэта-жреца, которая здесь вскользь обозначена, на самом деле исполнена глубокого смысла и последнее время все больше занимает меня (см. в моей книге «Воздух» в «Лавке Языков», стихотворение «Жертва Забвению»). Неожиданно для себя, я обнаружил глубокое высказывание на эту тему у малоизвестного пока у нас немецко-американского христианского мыслителя Ойгена Розенштока Хюсси, чью первую изданную у нас книгу «Бог заставляет нас говорить», изд. «Канон+», 1997, мне посчастливилось купить, как ни странно, в Пскове. Здесь я только приведу цитату из этой книги, точнее из приложения к ней -- очерка о жизни и творчестве мыслителя, написанного переводчиком книги и ее комментатором, доктором философских наук профессором А.И.Пигалевым, который как раз

излагает взгляд Хюсси на интересующую нас тему из тех его трудов, которые не вошли в данное издание. Сама же обозначенная тема требует отдельной медитации и эссе, к которому я только приближаюсь. Итак:

«...Слова, справедливо считает Розеншток Хюсси, могут сохраняться очень долго лишь тогда, когда они порождены необходимостью защищаться от опасности возвращения хаоса, от угрозы впадения в животное, дочеловеческое состояние. А это значит, что язык не мог возникнуть в сфере повседневности. Он мог сформироваться только на собраниях рода в состоянии экстаза. ...Подлинно человеческий язык должен был назвать невидимое, сверхчувственное. Таковы, прежде всего, события до рождения человека и после его смерти, и язык обеспечивает единство, непрерывность рода человеческого.

Язык позволяет сохранить присутствие умершего предка среди живых. Поэтому первой, исходной формой языка должно быть признано имя. Хюсси считает, что исходным именем следует считать имя умершего предка, выкрикиваемое во время ритуала его погребения, и имя остается после его смерти. ...Хюсси настаивает, что процесс называния должен был использовать в качестве исходного не нейтральный именительный, а эмоционально насыщенный звательный падеж...

...Имя умершего предка магично в том смысле, что оно не только сплачивает людей вокруг себя, но и придает межчеловеческим связям вполне определенную структуру. Этим же обьясняется перенос имен умерших на новорожденных: такой перенос означает реинкарнацию...

...Хюсси считает, что местом рождения языка является не повседневность с ее расслабленностью (теплохладностью! -- А.Т.) и рутиной, а экстатические ритуалы рода, в ходе выполнения которых рождался возвышенный язык священных имен (вспомнились ведические гимны богам индийского пантеона -- А.Т.). С помощью этого периодически повторяемого ритуала воспроизводилась структура рода, структура первых общественных отношений, установленных умершим предком в качестве культурного героя. Именно ритуал предписывал каждому человеку его место в структуре рода. Поэтому в роду танцевали все его члены (!), и ритуальный танец был своеобразной выбраковкой, распределением социальных ролей, назначением на должность. Хюсси подчеркивает особо, что танцам человеческих тел в ритуале соответствует танец священных имен. (ср. танцующий Заратустра у Ницше, танцы в стихах В.Хлебникова и многие другие могут вспомнится имена и танцы! -- А.Т.)

Бледной копией этого параллелизма танца тел и имен являются, например, детские считалки: в них, как в древних ритуальных танцах, происходит одновременно распределение ролей и присвоение соответствующих имен. (Кто не помнит ни одной детской считалки? Вот и я помню: Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить! Уже совсем горячо! -- А.Т.) Поэтому ритуальные танцы рода и сопряженные с ними танцы имен -- это своеобразная матрица социальной структуры рода.

Однако ритуал не может длиться бесконечно, рано или поздно он заканчивается, а имена, переходя в сферу повседневности, остывают. Как же быть? Ведь предоставленная самой себе сформированная ритуалом организация рода неизбежно распадется в соответствии с законом энтропийного рассеяния. ЯЗЫК, согласно Хюсси, как раз и служит цели сохранения, выступая в качестве ЗАМЕСТИТЕЛЯ РИТУАЛА в промежутках между его выполнением, то есть в то время, когда род не собирался.»

Дальше будет еще интересней, но здесь надо оборвать цитирование и высказать догадку о том, что дело поэта состоит и в том, что бы хранить слова-имена горячими и не давать им остыть совсем в теплохладных сердцах обывателей мира сего. А для этого поэт обречен пребывать всем существом своим в священном танце имен, хотя б этот танец и был сокрыт от любопытных и праздных глаз и ушей. Отсюда -- постоянное состояние напряжения в жизни поэта и риск ранней, преждевременной смерти, ибо легко оступиться в бездну, стоять на краю которой -- его призванье, ведь только священный ужас перед бездной непостижимости жизни способен быть источником вдохновенья. Обыватель не хочет стоять на краю, он обживает смерть, поэтому поэт для него изгой -- нежелательный элемент энтропийно тлеющего мира. Поэт -- пассионарий по призванию, а не по рождению. Как хранитель священных имен, поэт -- жрец, свершающий ритуал; как изгой отвернувшегося от небес общества, поэт -- жертва забвения. Как христианин -- поэт смиренно склоняется к ногам Иисуса Христа, который есть единственный Первосвященник по чину Мелхиседека и единственный непорочный Агнец для заклания, взявший на себя грехи всего мира. После Креста поэт как жертва и жрец осмыслен постольку, поскольку он свободной волей и верой причащается Жертве Агнца и входит в Его священство, бесконечно умаляясь в своих глазах, подобно Иоанну Предтече, узревшего идущего к нему Иисуса. Это, конечно, максимальное определение, к которому можно только стремиться. Искусство постхристианских обществ, игнорирующее Голгофу, обречено на дурную бесконечность вечного возвращения к неискупленному миру, которого в сущности уже нет.

Среди русских поэтов, если взять только имена Пушкина, Лермонтова, Блока, Есенина, Мандельштама, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, Бродского, Галича, Высоцкого, Башлачева -- то не знаю как для кого, а для меня очевидна христоцентричность их творчества и судьбы.

18. Той башни, что росла -- как теперь видится, вероятно, речь идет о башне совдепии, чьи обломки еще и сейчас не безобидны. Вспоминается вавилонская башня с картины Брейгеля...

19. С.Р. -- посвящено Сергею Рязанцеву, одному из близких к нам друзей в Пскове, бурную биографию которого здесь не место описывать. Неплохо рисовал, неплохо писал стихи, неплохо играл в театре -- интересный и трогательный типаж вечного шута и стиляги. Трагически погиб, если не ошибаюсь, в 1997 г. Последнее место работы -- столяр при храме Михаила Архангела в центре Пскова. Печатался в самиздатовском альманахе «Майя», соредактором которого был Евгений.

20. хрустальный шарик среди железных -- не о Поэте ли среди «поэтов» идет здесь речь. Тогда магнит здесь -- миф времени, которым безнадежно и полностью обусловлены «поэты»-имитаторы, даже такие «великие», как Евтушенко и Вознесенский, например. Вечность им ничего не поручала сказать, поэтому они принадлежат времени целиком, а не «пленены» им, по слову Пастернака. Когда магнит конкретного социально-временного континиума, воплоплощенного в очередном «незыблемом» мифе, притянет к себе ржавый металлолом «обломков той башни, что росла всю жизнь его», -- хрустальный шарик Поэзии свободно покатиться в Вечность в полном блеске очевидности Слова.

21. Я волнуюсь травинкой в крещеной орде -- Россия как «крещеная орда» -- на редкость удачное выражение, вскрывающее некую существенную черту нашей страны. Вспомним слово Лескова о том, что «Россия была крещена, но не просвещена». Имея по матери польско-католические корни, а по отцу -- тюркские, Евгений чрезвычайно остро ощущал эту двойственную природу России, которая до сих пор, по многим признакам, остается именно «крещеной ордой». И в самом деле, русский крещенный, но не просвещенный человек скорее найдет общий язык с азиатом, нежели с европейцем. И это ни хорошо, и ни плохо -- это факт нашей истории, хорошо осмысленный в книгах Льва Гумилева. В этой связи вспоминаются так же любимые Евгением восточные поэмы Хлебникова, с которым его обьединяла любовь к путешествиям, к Востоку, бездомность и нищета.

22. Корень мой вырван... -- проблема укоренения в земной реальности всегда была актуальна для Евгения, впрочем, как и для многих подлинных художников. В этом стихотворении, как и в некоторых других, выбор сделан в пользу дороги -- «просекой в небо...»

23. татуировку рек -- Россия как тело зэка... Эпический образ.

24. и двойник улыбнется с далеких небес -- лично мне тема очень близкая. Уверен в том, что у каждого человека есть вечный прообраз в Боге, который здесь воплощается нашей судьбой настолько, насколько наша свободная к добру и злу воля соизволяет. В какой мере человек позволяет воплотиться в жизни своей своему прообразу -- в такой мере определяется его посмертное бытие. Если вглядеться -- становиться очевидным тот факт, что прежде того, что нам дан мир, в котором мы живем, -- мы сами себе даны, как некое семя в землю, как некая загадка и задание. Спелый плод сам собой благодарно сходит в руку Садовника. Между семенем и плодом -- феномен самосознания. Человек создан «по образу и подобию» Божию. По толкованию св. отцов: образ -- вечная данность, подобие -- задача во времени. Образ и подобие абсолютно тождественны только в Богочеловеке. В некоторых стихах можно видеть искрений порыв Евгения к небу. В «Четверостишиях возвращения» (см. ниже) он скажет уже так: «...скажи, что упали с небес золотые мосты, что мы остаемся, что мы от сомнений чисты...» Здесь виден некий отказ от порыва и смирение с бессилием. Без такого смирения двигаться вперед невозможно -- таков парадокс христианского пути, по которому он шел как умел.

25. мох бессильно вцепился зачаточным корнем -- вновь тема тщетности усилий укоренения в социуме -- равнодушном, сонном и, все же, до боли родном.

26. и болезненно-нежно-зеленых -- не хочется думать, что речь идет о поколении россиян начала XXI века...

27. что имели в виду вы, уйдя без меня? -- тема обреченной, но стоической потерянности со всей силой прозвучит в «Четверостишиях возвращения». В этой связи вспоминаются слова Романо Гвардини из его прекрасной книги «Господь», -- слова о том, что человек покинут в самых основах своего бытия. Не осознание ли этой покинутости является исходной ситуацией поэта и мыслителя, о единой миссии которых, как стражей «языка -- дома бытия», говорит Хайдеггер? Не осознание ли этой покинутости является «стоянием в просвете бытия», о котором говорит Хайдеггер как о призвании человека?

28. В этом стихотворении, как и в стихотворении «Цветы» (см. ниже), Евгению, как мне кажется, было дано заглянуть в тот мир, где он, может быть, находится ныне.

29. А.Н. -- Анатолий Нестеров: наш общий, близкий и старший друг. Ему же посвящены мной два стихотворения в «Живой Земле» -- «В белом саване жница...» и «Ты сидел передо мной...». Надеюсь, что его стараниями, для пополнения данного сборника в «Лавке Языков», мне удастся достать один из трех машинописных экземпляров «всего Евгения», которые собрал и отредактировал ныне уже покойный Мирослав Андреев.

30. Стихотворение может рассматриваться, в том числе, и как критика социально-биологических истолкований человека, которыми так богата научно-историческая антропология.

31. да только обрезаны веки -- то есть дар поэта -- мучительный. «Страшно впасть в руки Бога Живого», -- поэт, конечно, не пророк в Библейском смысле слова, но генетически они, безусловно, связаны. А именно -- в даре пророка и поэта есть некая принуждающая сила, что не всегда, увы, приятно.

32. Заамвонная молитва -- в конце Литургии, после причащения верующих, священник выходит из алтаря за амвон (предалтарное возвышение) к народу, от имени которого, повернувшись лицом к алтарю, обращается к Богу с молитвой о благословении: «Благословляя благословляющих Тебя, Господи, и освящая на Тебя уповающих, спаси людей Твоих и благослови принадлежащее Тебе, полноту Церкви Твоей сохрани, освяти любящих благолепие дома Твоего, Ты их прославь Божественною Твоею силою и не оставь нас, уповающих на Тебя. Мир миру Твоему даруй, Церквям Твоим, священникам и всем людям Твоим. Ибо всякое даяние благо и всякий дар совершенный -- свыше, сходящий от Тебя, Отец светов. И Тебе славу, и благодарение, и поклонение возсылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.»

33. Надеется прозреть дворец несчастный -- вероятно, имеется в виду человек, который по определению Евангелия есть «храм Духа Святого». В Библейской книге Премудрости Соломона можно прочесть следующие слова: «Бог создал человека для нетления как образ вечного Своего бытия.» Отсюда следует, что человек как некое целое, превосходящее относительное деление на дух, душу и тело, есть уникальная форма (дом, храм, дворец, образ) для восприятия и упокоения Божества.

34. ЖЕЛТЫЙ ДОМ -- психдиспансер в Пскове, где Евгению пришлось проходить комиссию в течении 2 недель, когда его пытались рекрутировать в СА, а он не хотел. Я подарил ему тогда один паранормальный случай из своего опыта, и он использовал его с успехом. Поэтому, если когда-нибудь всплывет «история его болезни», не советую воспринимать ее всерьез.

35. Врачу Г. -- реальное лицо, бывшее, если не ошибаюсь, Главврачом диспансера, когда Евгений там находился.

36. стихи тайного президента -- вероятно речь идет о конкретном соседе по палате...

37. ПИСЬМО ИЗ КОТЕЛЬНОЙ -- Жене пришлось поработать еще и оператором газовой котельной, для чего пришлось окончить двухмесячные курсы. Приходилось и мне там бывать. Место чистое, но не очень веселое. И Женя за столом с вечными книжками и тетрадками в центре клубка железных шипящих змей. Если есть понятие «антиутопия», то стихотворение это, хотя бы отчасти, -- антипослание на «Во весь голос» В.Маяковского и, в целом, на весь литературный оптимизм эпохи «развитого социализма».

38. говоря, как с живыми -- живой -- ср. «как живой с живыми говоря» В. Маяковского, которого Женя тем не менее защищал от нашей уничтожительной критики.

39. череп пробит -- вспышка предвидиния своей гибели? Вообще, все стихотворение трагично. Приятие такого видения чрезвычайно болезненно, но позволяет стоять в просвете бытия и соблюдать язык как дар свыше.

40. трилобит -- ископаемый гигантский моллюск со спирально закрученной раковиной.

41. акция гнейса -- гнейс, если не изменяет память, -- разновидность гранита -- коренной породы материка, в отличие от пород осадочного происхождения.

42. Это раннее стихотворение Жени неизменно пронзает сердце, когда я перечитываю его. Образная пластика второго четверостишия вызывает в памяти эпизод встречи Гамлета с тенью отца из фильма Козинцева. И еще всплывают строчки из его любимого Мандельштама: «Как светотени мученик Рембрандт, / Я глубоко ушел в немеющее время...» Эти строки я поставил бы эпиграфом ко всему творчеству Евгения...

43. ОТЕЦ -- Женя мало рассказывал об отце. Из того, что примерно помню -- был он то ли главным лесничим, то ли по рыбнадзору -- что-то с природой связано. Был молчалив; общением, как видно, сына не баловал. От него -- увлечение шахматами, в которые мы играли втроем с Анатолием Нестеровым, бывало, ночи напролет, бесконечно выясняя кто же из нас сильнее. Некоторые наши партии сохранились в моем архиве. В лучших партиях Женя мог играть в силу первого разряда.

44. Одно из волшебных его стихотворений. Эффект плавного перетекания достигается благодаря такой форме стихотворения, где вторая и четвертая строка предыдущего четверостишия являются соответственно первой и третьей строками последующего.

45. ЦВЕТЫ -- одно из самых волшебных и таинственных его стихотворений. Для меня в нем с наибольшей полнотой сказалась душа Жени Шешолина.

«Пусть по утрам струится душистый горошек,

и мальчик в теплых сандалях стоит на крыльце;

повернулось что-то в груди: узнаю -- Шелошик...

мяч как солнце или солнце как мяч в пыльце?...»

46. Резекне -- город в Латвии, где прошли отроческие и юношеские годы Евгения. В этом городе он и похоронен.

47. Ульманис -- первый президент независимой Латвии.

48. анализ... приходит сам -- как я уже говорил, Евгений был одарен острым чувством исторического времени, -- времени как потока становления конкретной исторической реальности, чем я, например, совсем не обладаю. Поэтому я так любил слушать рассказы Жени о разных эпохах и временах, в которых он чувствовал себя как дома. Насколько я теперь понимаю -- это действительно редкий дар, благодаря которому человек не дает себя пленить мифу современного ему социума, сохраняя трезвый и критический взгляд на него.

49. Яффа (греч. Иоппия) -- портовый город на средиземноморском побережье Палестины. Согласно еврейскому преданию, был основан сыном Ноя Иафетом (отсюда название города) через 40 лет после Потопа, является древнейшим портовым городом на земле. Ныне Яффа -- часть Тель-Авива.

50. а в небе холодные змеи реют -- эпизод из Библии, когда во время перехода через пустыню израильтяне начали роптать против Бога и Он послал на них множество ядовитых змей, которые, в одной из живописных трактовок сюжета, падали на них с неба.(Числа 21:4-9)

51. «Или, или, лама сафахвани!» (в синодальном переводе -- савахфани) -- что значит: «Боже мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» -- слова из 21-го Псалма Давида, которые были сказаны Иисусом на Кресте. (Матфей 27:46)

52. Костел красного кирпича -- вспоминаю, как в тот единственный раз, когда я был в гостях у Жени в Резекне осенью 1987 года мы, гуляя по городу, зашли с ним и в этот собор. Можно уже признаться, что были мы прилично подкуривши, поэтому эта прогулка особо мне запомнилась и неожиданным образом закончилась. Был осенний ясный вечер, когда мы вышли

из двухкомнатной квартиры, где проживали его добрая мама и сестра с ребенком, и Женя повел меня по городу своего детства. Вот эпизоды прогулки:

...Заходим в Костел. Первый раз в моей жизни. В притворе -- огромная скульптура Распятия -- печать в памяти до сих пор. Огромное прохладное пространство собора. Отрешенно и величественно звучит орган. Где-то вдали, через много рядов скамеек, открытый совсем алтарь, по которому медленно ходит священник, совершая богослужение. Несколько десятков людей сидят на скамейках, но их как бы нет -- они незаметны. Слева от входа, в нише, -- светлая статуя Богоматери, как теперь понимаю -- Фатимской, вся в неоновом голубоватом холодном свете. Присели на скамейку недалеко от входа. Сидим: слушаем, смотрим. 5 минут, 10 минут. Выходим уже в ночь.

...Идем по улице в частном секторе. Полная тьма. Яркие окошки одноэтажных домиков не освещают улицу, а погружаются в море тьмы. Меня охватывает ужас, но я должен держать себя в руках, что бы слушать Женю. Он читает стихи. Что он читает? Я слышу его родной монотонный голос. Он читает свои переводы из Фрициса Барды:

«Те розы, что ты в душу мне внесла, родная,

не знаю, как встречать и с чем сравнить, не знаю!

Не знаю, алые ли, белые они,

не знаю, утра или вечера огни.

Не знаю, наяву, иль сплю давным-давно,

не знаю, боже мой, не знаю ничего...»

...Алые, белые, сон или явь -- я тоже уже ничего не знаю кроме этой дороги в кромешной тьме и ужаса, который сковал мое сердце. Наконец, куда-то выходим...

...Что это, Господи? -- в тусклом свете фонаря какой-то гигантский терем из детских сказок навис над нами. Темный, огромный, угрюмый, сказочный контур... Женя, что это? -- Деревянная церковь старообрядцев... И он рассказывает, рассказывает о них... Запомнил только -- они тут, как в осаде, засели и ждут конца света. У меня такое состояние, что он уже наступил, что эта тьма уже никогда не расступится... Женя, а что там за ограда едва виднеется? -- Кладбище. Хочешь, зайдем? -- Нет уж, уволь. Опять куда-то идем во тьме.

...Ко мне приходит окончательное решение -- ехать домой, во Псков, сейчас же, ночью -- как за спасительный круг хватаюсь за него. Отговаривать бесполезно. Женя расстроен, но это сильнее меня. Идем к вокзалу. Поезд в 12 ночи. Вот уже подошел.

-- Женя, прости! -- Он не понимает, но смиряется.

Сажусь. Через 4 часа в Пскове...

Я и отсюда повторяю -- Женя, прости! Но что это было? Просто «шуганье по кайфу» или что-то еще? Но тогда я знал точно: если останусь -- случится что-то непоправимое. Непоправимое случилось спустя два с половиной года, 27 апреля 1990 года.

...Женя, прости меня.

53. В.Дем. -- если не изменяет память -- Владимир Дембовский, друг детства Жени, которого я не знал.

54. Рипсимэ (греч. -- Рипсимия Армянская) -- св. дева-мученица. В числе 36 других дев убита по приказу армянского царя Трдата в IV веке. Здесь упомянут храм в ее память в Армении. См. ниже отдельное стихотворение «Рипсимэ».

55. Краслава -- город в Латвии, где 9 декабря 1955 года родился Евгений Шешолин.

56. Здесь сказалась польская составляющая его души. «Я -- шляхтич!» -- так он кричал однажды во хмелю и бил себя в грудь... Здесь: его -- сокрытая глубоко-глубоко -- нежность.

57. когда продавали Жэрри -- шотландская овчарка Жэрри была у Жени в в тот период, когда он был женат первым браком во время учебы в псковском пединституте. Не помню, что именно заставило Женю и Марину продать эту собаку, которую мы все любили, но он долго не мог простить себе этого поступка. Образ Жэрри появится еще в двух прекрасных стихотворениях, одно из них -- «Колли» -- см. ниже; второе -- «О, отец мой, какие то шлюзы...» -- в подборке 1985 года. Для меня образ Жэрри является символом трудной любви, которая связывала Женю и первую его жену Марину, которая также трагически погибла в Ленинграде, уже спустя годы после их развода. Эти прекрасные и сложные люди должны были бы быть вместе, но никто не смог уступить... Вторая жена -- Татьяна, от которой у Жени осталась прекрасная дочка, и с которой они расстались незадолго до смерти Жени, была уже совсем другой женщиной...

58. черной липы фуга -- уже годы спустя после смерти Жени, я поймал себя на мысли о том, что всегда вспоминаю этот образ когда, гуляя по вечернему осенне-зимнему городу, смотрю на чорные кроны деревьев, освещенные холодным светом редких фонарей. Полифония Баха так же сложна и прекрасна, как это чорно-белое кружево мысле-ветвей.

59. Стихотворение посвящено Татьяне Есиной -- второй жене Евгения в пору его романтической влюбленности. Содержание связано с тем фактом, что Татьяна преподавала в музыкальной школе и неоднократно бывала в европейских странах как турист.

60. Стихотворение навеяно пребыванием в пионерском лагере, где Татьяна подрабатывала пионерважатой.

61. разложи мне «косынку» -- может быть, вид пасьянса?

62. Только дети играют всерьёз, потому... -- несмотря на мою дырявую память, это прекрасное четверостишие отпечаталось в ней раз и навсегда.

63. Рондо (ударение на последнем слоге) -- популярная в культуре барокко и рококо форма стихотворения из 15 строк с рифмовкой: аавва аввас ааввс, где «с» -- нерифмующийся рефрен, повторяющий первые слова первой строки: в данном случае эти два слова вынесены в название стихотворения.

64. Отметим здесь, что по цветочному гороскопу Евгений есть Одуванчик. Интересен здесь взгляд от земли и изнутри самого растения; мультипликационная выразительность образов.

65. Еще одно волшебное стихотворение...

66. Странно видеть в этом стихотворении точку пересечения наших с Женей, столь разных, стилей: полное ощущение, что это стихотворение могло быть написано мной. Какой-то кровеносный сосуд был у нас общий.

67. ДЕСЯТЬ ГАЗЕЛЕЙ -- смотри о них во вступлении к «Северному Дивану».

68. А.Н. и М.А. -- посвящено Анатолию Нестерову и Мирославу Андрееву. Стихотворение навеяно впечатлением от совместного употребления мухоморов, впрочем, вполне дилетанского.

69. рапакиви -- вид гранита. Гранитными валунами, которые оставлял уползающий на север ледник, засеян весь рельеф Псковской области.

70. Друзья в тюрьме -- в начале 80-х до нашей компании все же, наконец, добрались органы соц-опеки: в результате спланированной провокации, на которую мы легкомысленно поддались (подробно говорить об этом не время и не место), трое из пятерых друзей оказались так или иначе за решеткой, я в самый последний момент -- выведен из дела, а Женя, по счастливой случайности, оказался вне данной ситуации и остался совсем один, т.к. я уехал в Москву помирать на родном диване от астении. Примерно два года он жил без нас.

71. Одна из любимых мной газелей... Если, конечно, это можно считать примечанием...

72. Этот шедевр обращен к библейской истории патриарха Иосифа -- одиннадцатого сына Иакова. Драматическая история судьбы Иосифа, которому суждено было стать Наместником Египта, изложена в книге Бытие, главы 30-50.

73. Из «Армянской тетради».

74. Григорианское -- имеется ввиду армяно-грегорианская разновидность монофизитства -- христианской ереси, суть которой в том, что человеческая природа Иисуса Христа была поглощена в нем божеством, и самостоятельность ее была только умозрительная. Отсюда вывод о том, что страдание Христа на Кресте было как бы призрачным, ибо божество по определению недоступно страданию. Монофизиты не могли вместить догмата Халкидонского собора (451 г.) о двух природах Богочеловека, существующих в Нем нераздельно и неслиянно, так что различие двух природ не устраняется через их соединение, а сохраняется особенность каждой природы при их совпадении в едином Лице и единой ипостаси. Впрочем, проблема была порождена во многом и тем, что на разных языках многие богословские понятия имели различные значения. В настоящее время Армянская Апостольская церковь находится в общении и с Римом, и с православными.

75. Нарекаци -- великий армянский поэт, монах, (XI век?) написавший «Книгу скорбных песнопений», ставшую классикой армянской литературы. Один из самых любимых моих стихов и, кстати, у Жени -- один из самых ранних.

76. чудо Гаваона Он повторит -- Гаваон (евр. «город-холм») -- город к северу от Иерусалима, выделенный колену Вениамина, считается городом священников. Чудо одно из двух: 1). Над Гаваоном по молитве Иисуса Навина Господь остановил солнце, когда израильтяне сражались против 5 аморрейских царей, чтобы народ Божий успел истребить врагов (Нав.10:12-14); 2) Во времена Давида на вершине Гаваона находилась скиния, сделанная еще в пустыне, с жертвенником всесожжения. Здесь царь Соломон, сын Давида, принес жертву и просил Бога во сне о ниспослании мудрости, которую и получил. (3 Цар.3:5)

77. Турк -- персонаж армянских мифов (Примечание Е.Ш.)

78. С.П. -- как видно из стихотворения, юноша-армянин, с которым Женя жил один год в Питере в «общаге на Лесной» во время учебы. Не у него ли в гостях он и был в Армении? -- не помню.

79. Толику, Кобе, Гуржи -- Толик, он же Анатолий Нестеров, наш общий старший друг, родом из Пицунды, где жила его мать. Если не ошибаюсь, летом 1984 года Толик, Женя и я гостили у нее в квартире, недалеко от берега моря. Жаль, конечно, что Женя не помянул меня в посвящении, но когда он писал этот прекрасный стих мы были в долгой ссоре, о причине которой писать здесь неуместно. Пребывая там в непрестанном питии местных вин, мы постоянно общались с Гуржи и Кобой -- друзьями детства Анатолия. Колоритные весьма ребята. Пили-то пили, а вот Женя, как всегда, сумел приметить и пережить приметы места и времени. Это внимание к конкретике по сравнению, например, с моей «метафизикой» раскрывает ту его теплоту и человечность, которые по причине его социального изгойства мало кто видел со стороны.

80. Отец Златоуст -- святой епископ-исповедник, один из великих каппадокийцев, отец Церкви Иоанн Златоуст был удален с Константинопольской кафедры за обличения распутства императорского двора и в 404 году сослан в г.Кукуз (Армения), где пробыл два года; оттуда его отправили в Питиунт -- совр. Пицунда, но он скончался в пути, не доехав до нее. Обратим внимание, как, оказывается, часто Евгений обращается в своем творчестве к библейским и церковным сюжетам. Рискну здесь сказать (неожиданно для себя самого), что библейский миф (который А.Лосев считал абсолютным мифом), является контекстом всего его творчества в целом, а может быть и судьбы.

81. Гуляя в предгорьях недалеко от Пицунды мы видели целые поселки из «вилл» торговцев, вероятно, мандаринами и апельсинами на столичных рынках. Стайки полосатых поросят перебегали не раз нам путь. Их полосатость от диких пап, вероятно, вызвала у Жени в памяти полосатую шкуру витязя Шато Руставели.

82. эстонец, рожденный в Китае -- это Коба, по национальности -- эстонец, родился и впрямь в Китае. По комплекции и жовиальности напоминал Евгения Леонова в полтора раза больше ростом. Странный такой эстонец. Любил слушать в моем пьяном исполнении чтение «Персидских мотивов» Есенина, которое записал тогда же на диктофон. Щедро нас всех поил местным портвейном. Больше мне так пить уже не пришлось.

83. пьют эвкалипты чужой океан -- чужой, потому что растут только в Австралии, т.е. -- эндемики.

84. как тут -- имеются ввиду ягоды тутовника или шелковицы. Я советовал Жене переделать это неловкое, как мне кажется, «тут как тут», но...

85. Назире -- не имея под рукой справочника, могу только сравнить одноименные стихотворения Жени и Мандельштама и и отметить здесь то общее, что есть, кроме названия:

1. общая тема -- описание современной каждому Феодосии,

2. общая первая строка стихотворения,

3. и там, и там -- по 5 восьмистиший написанных пятистопным ямбом с перекрестной рифмой,

4. на мой взгляд, это конгениальные произведения.

86. Из «Среднеазиатской Тетради» -- по крайней мере, два раза Женя был в советской Средней Азии: первый раз на летней практике естественного-географического факультета Псковского пединститута -- за две недели группа студентов с преподавателем на двух крытых грузовиках выезжала из Фрунзе -- через перевал -- вокруг озера Иссык-куль -- через перевал -- в Ферганскую долину. В Ташкенте садились на поезд в Москву. Через два года после Жени и я проехал по этому интереснейшему маршруту, что никак, однако, не отразилось в творчестве. Хотя впечатления яркие до сих пор... Второй раз Женя путешествовал в этих местах в одиночестве годы спустя и добрался до Бухары. Ну и, конечно, келейное изучение истории ислама, творчества великих поэтов-суфиев, которых он перелагал с фарси, сказались здесь и, в первую очередь, в «Северном Диване».

87. Какое тихое и безысходное отчаяние растворено в этой простенькой зарисовке с натуры.

88. там, словно плач зурны, смеются вязью стены -- как просто и точно сопряжены орнамент в музыке и архитектуре. Не литературовед я и не культуролог, а все же скажу, что из русских поэтов никто как Евгений не подошел в творчестве так близко с сердцу исламского мифа.

89. Низами Гянджеви -- великий персидский поэт; жил на территории современного Азербайджана в XII веке.

90. надышался синей розой пахлаван -- может быть, эхо Хлебникова: помню, Женя вкусно читал отрывок из его поэмы, где изысканный хан унюхивается то ли алым, то ли синим цветком:

«...Хан в чистом белье

Нюхал алый цветок, сладко втягивал в ноздри запах цветка...

Белый и босой,

И смотрел на синие дальние горы...»

См. 15 часть поэмы Хлебникова «ТИРАН БЕЗ ТЭ». Когда Женя читал эти стихи, смакуя, как всегда, каждое слово, он смеялся своим характерным смехом, то есть -- причмокивая и трясясь всем телом, как, лоснящееся счастьем в позе лотоса, некое китайское божество.

91. Актуальность этого назирэ была в том, что оно имело в виду оккупацию Афганистана в 1979 году. На мой взгляд оно уже не так удачно, как назирэ к Феодосии. В частности, мне приходилось обращать внимание Жени на неблагозвучное звучание «как тут», но, может быть, я неправ.

92. Хаджу -- вероятно, Кирмани, которого Женя перелагал с фарси. Вообще же -- Хаджи -- форма уважительного обращения к любому мусульманину, совершившему хадж (хождение) в Мекку. Этот изящный исторический репортаж пускай прокомментируют историки.

93. Исторические фантазии.

94. Купец Давид -- вновь обращение к библейскому, уже христианскому мифу: впомним притчу Иисуса о большой жемчужине, ради которой продается все остальное имущество, а так же и то, что с апостольских времен рыба является символом Самого Христа. Вспоминается рассказ И.Бунина со сходным сюжетом, название не могу вспомнить, но вот эту изящную кисть или запястье добровольно обнищавшего шаха или хана из рассказа -- помню.

95. Змейка жизни -- не хочу разбираться в чем тут дело, но это одно из его волшебных стихотворений!

96. Нецауалькойотль -- как долго я недооценивал этот фантастически прекрасный стих! Как Женя проник в этот бесконечно от нас удаленный миф индейцев центральной Америки? В этом, порабощенном демонами обществе, -- как одинок этот царь со своей тоской о вечной красоте! Кто подарил поэту это живое виденье? Ясновиденье... тайна! Искусство.

97. Колли -- еще один пример ясновидения поэта -- живое видение и проникновение в душу собаки. Здесь вновь всплывает образ овчарки Жэрри, о которой я упоминал выше.

98. Похороны вождя -- одно из самых ранних и уже -- волшебных стихотворений. Опять живое видение далекого прошлого. И, кстати, о челноках и лодках: Надя Нестерова -- жена Анатолия Нестерова, на день рождения которой и был подарен данный сборник, -- рассказывала мне, что недели за две до гибели Женя рассказывал ей сон, в котором он отплывал от берега в лодке без вёсел -- верный символ близкой смерти, как говорят.

99. Переложения из персидской поэзии -- обратим внимание, как строго и скупо Евгений подошел к включению в «Избранное» переложений с персидского, которых у него целый сборник -- «Северный Диван». Всего 10 переложений он включил в это собрание. Поэтому будем особо внимательны к тому, что именно он счел необходимым включить в «Избранное». Большая часть данных переложений уже представлена нами в большой подборке из «Северного Дивана». Ну что ж, повторимся.

100. Ср. со стихом из газели Евгения: «Мы с газелью в шубе рваной с репутацией туманной...»

101. Стихотворение из урдуязычной части творчества Мирзы Галиба. (Примечание Е.Ш.)

Характерно, что именно это стихотворение заключает скупую подборку переложений в «Избранном-87», которое само по себе очевидно скупо, и я бы даже сказал, максимально сжато представляет все творчество поэта. В этой мини-газели Галиба явлено то преобладающее настроение духа, которое я определил бы как ПРИЯТИЕ: судьбы, себя, смерти, -- всего того, что ДАНО свыше. А «всякий дар нисходящий свыше от Отца светов -- есть дар совершенный,» -- по слову апостола. Потому-то это приятие оптимистично по сути и не оставляет тяжести на сердце читателя. У Жени это приятие скажется со всей ясностью в последней главе «Четверостиший Возвращения», которые заключают «Избранное-87». Я вижу это «Избранное», как легкий узелок через плечо, где есть только самое необходимое для путника, собравшегося в дальнюю дорогу. И вновь передо мною -- образ идущего человека, который я дал в конце своего эссе о Жене десять лет назад. И когда он придет к дорогому ему порогу, совершив до конца положенный ему от вечности путь, -- он встанет на колени, положит перед собой сей лёгонький узелок, развяжет его своими сухими, длинными, легкими перстами поэта и склонит лицо к земле, ожидая суда и прощенья. Судья же, -- имя Ему -- Любовь...

102. Трогательное внимание и нежность к народному творчеству характерны, как правило, для подлинных поэтов и художников, которые не смущаются «архаичной» наивностью народного исскуства, но, напротив, по-сыновни влекутся к нему и пленяются его целомудренной ясностью и простотой. В данном случае, это относиться и к Барде, и к Шешолину.

103. ЧЕТВЕРОСТИШИЯ ВОЗВРАЩЕНЬЯ -- Теперь я уже не сомневаюсь в том, что эта поэма (так бы я определил это произведение) явилась как ответ по умолчанию на мою «Песнь Возвращения» (см. заключительную часть «Живой Земли» и «Участи Поэта»).

Сюжет у них один -- возвращение; но если в «Песни» поэт возвращается в обьятья Небесной Родины, где ждут его возлюбленные братья, -- то в «Четверостишиях» поэт, пройдя круг земной жизни, возвращается туда, откуда, казалось бы, порывался уйти, -- то есть на землю: «Скажи, что упали с небес золотые мосты, что мы остаемся, что мы от сомнений чисты.» Не обретя новой реальности неба, он смиренно констатирует свою «неудачу», принимая ее как свой экзистенциональный выбор. И это при том, что у него были мощные порывы в небо, запечатленные в таких про-произведениях, как «Муссаддас» на бейты Камола Исмаила, где есть такие пронзительные строки:

Открыта даль, могуч порыв, мала земля и мал поэт;

в пустыне мертвой и скупой родник души искал поэт;

лишь за горой сыпучих слов от зноя отдыхал поэт,

и чудо взял из ничего, и ни за что отдал поэт!

Приготовление к Суду -- вот жизнь поэта, о Аллах! --

и в мире праха у меня просыпался меж пальцев прах!

(смотри «Северный Диван» в «Лавке Языков»),

и в Подражании 103 Псалму Давида (будет дан во второй части публикации). И, конечно, такая позиция может быть многими принята как более честная, по отношению к себе и к поэзии, чем позиция поэта, уже здесь и сейчас полагающего свое счастливое возвращение на никому здесь не знаемую отчизну. С печальной готовностью я принимал и принимаю упреки в бесплотности и абстрактности поэтической ткани как своей «Песни», так и всего творчества в целом, понимая благие побуждения своих судей, ревнующих о чистоте поэтических рядов, где не место самозванным псалмопевцам.

Подобные упреки в весьма жесткой форме ко мне обращал и мой антагонист по жизни и по отношениям с Женей -- Мирослав Андреев, чьим мнением мне отрадно пренебречь, и мой любимый поэт и старший друг -- Тимур Зульфикаров, что было мне уже печально. Тимур желал видеть больше, как он говорил, «географии» -- то есть земной конкретики в моих стихах, пусть бы даже и придуманной. Когда я отсылал его к прозрачному евангельскому слову, он, конечно, недоумевал и сердился, справедливо видя в этом некую провокацию по отношению к поэзии как таковой. У Жени с «географией», как видим, все в порядке, но сам Женя меня не упрекал; он просто сказал однажды, когда мы брели июньским вечером вдоль мазутного полотна Псковского железнодорожного вокзала, что такая степень открытости будет всегда проблемой для моих возможных читателей. С этим я вполне согласен. Вот и зяблик слышен в окно моего кабинета на первом этаже здания администрации псковской области, в котором я сейчас набираю вот этот текст. Короче, Женя, вслед за Мандельштамом, стремился к тому, что бы вещи мира «торчали» из его стихотворений. В этом он полагал предназначение поэзии -- давать слово вещам, признавая их право «быть в себе». В этом он полагал свое небо -- в живом исскустве слова. В этом смысле я понимаю его слова из заключительной главы «Четверостиший» -- моей любимой -- «Пахнёт ароматом желанной долины от строк, -- вот это и будет мой первый небесный цветок!» Поэзия как высшее из исскуств -- вот его небо здесь и сейчас, вот его выбор. Надо ли говорить, что я не могу позволить вещи «быть в себе» -- я хочу растворить ее в идеальном, и поэтому, часто смотрю ее на свет, помещая между глазом и солнцем, -- между душой и Богом. И страдаю оттого, что она не прозрачна. И так как путь мой еще не закончен здесь -- остерегусь продолжать сей сказ; довольно. Важно здесь то, что значимая разница сия в понимании и исполнении поэтического слова не мешала нам быть друзьями и любить творчество друг друга. В «Четверостишиях», к которым Женя возвращался неоднократно, дополняя и переделывая, я счел важным выделить курсивом те четверостишия, которых не было в «Избранном-85». По-моему, он не везде удачно расширил первоначальный текст, который не был разбит на главы и был более динамичен. Есть в них, на мой взгляд, несколько энергетических и вкусовых срывов, но в целом это прекрасное произведение, в котором, как нигде исповедально, он сумел сказать свою жизнь.

104. Не я ли был брошен в пустыне у траурных вод? / Не я ли был свыше зачислен в несчастный народ? -- каждый раз, когда я читаю эти строки, они причиняют мне боль.

105. Чужое и сладкое время рекою плывет -- характерное для него восприятие времени, как некой текучей плотности. Отстраненный и все же пристрастный взгляд...

106. порой прозреваю судьбу -- смотри следующее примечание.

107. с какого апреля ко мне побежали века? -- с апреля 1990 года...

108. Такие же липы на детской дороге моей -- это четверостишие я позволил себе восстановить здесь из «Избранного-85».

109. Лягушка дрожит на ладони огромной моей -- очень характерный для Жени образ трепетания живой беззащитной плоти; и в этой беззащитности -- близость смерти, и в этой близости -- обреченность...

110. 9 глава -- большую часть этой главы я процитировал в эссе о Жене 1990 года.

Speaking In Tongues Лавка Языков