Speaking In Tongues
Лавка Языков

РАЗГОВОР ПЕРЕВОДЧИКОВ О ПЕРЕВОДЕ:
К.С.ФАРАЙ И АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ

От редактора: Этот эпистолярный диалог состоялся между 28 декабря 1999 г. и 5 января 2000 г. Публикуется с разрешения участников.

К.С.ФАРАЙ:

Дорогой Алексей!

В свете Вашего перевода отрывка из «Пустоши», хотел бы высказать Вам несколько замечаний, очень дружественных, ибо как переводчик, Вы мне симпатичны.

Не в моих правилах придираться к точности перевода потому, что я не считаю буквальную передачу смысла главным моментом, делающим перевод «произведением искусства». Именно поэтому переводы Бальмонта, Пастернака, Гелескула, Ратгауза для меня гораздо интереснее переводов Шенгели, Сергеева, Топорова, Микушевича и др. Сочетать неукоснительную верность оригиналу с утонченностью поэтического дара, на мой взгляд, хорошо удавалось лишь Левику и Лозинскому.

Мне очень понравилась первая часть Вашего перевода, а вторая -- гораздо меньше.

Причина, на мой взгляд, кроется вот в чем. Верлибр как таковой в русской поэзии является невозделанным полем. Мастеров и виртуозов верлибра, близких Элиоту и Паунду, Россия пока не знала. Работая над «Канто» и «Пустошью», Вы используете вместо четкого ритмического верлибра белый стих (пятистопный) и простую прозу, как в случае с этим Элиотом. По сравнению с оригиналом, Ваши переводы Паунда и Элиота недостаточно афористичны, Вы мало используете излюбленные обоими аллитерации, не находите в достаточной мере слова-символы, а также уникальные словосочетания. Там, где есть четкий размер, Вы на высоте, но как только начинается верлибр, Вы как будто теряетесь, не находя адекватного решения. При работе с модернистами, это существенный минус.

Мне кажется, что, переводя «Божественную Комедию» пятистопным ямбом, Лозинский использовал все-таки язык и манеру, характерную для своего времени. И это сделало его перевод вечным. Ваши же модернисты как будто застыли в предшествующей им же эпохе, становясь ближе к Хопкинсу и раннему Йитсу, чем к собственным творениям.

Повторяю, что все вышесказанное вовсе не означает, что переводы мне не понравились. Напротив, с точки зрения русского языка и русской поэзии, они более, чем хороши. Надеюсь, что мои замечания помогут Вам в дальнейшем находить более адекватные решения при передаче верлибра на русский. [...]

АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ:

Фарай:

Спасибо еще раз за Ваши похвалы. Что же касается критики, то я на нее никогда не обижаюсь, а конструктивную приветствую. Но в данном случае вынужден резко возразить, потому что наши взгляды на художественный перевод расходятся диаметрально.

Расхождение состоит в том, что я категорически против русской традиции «охудожествления» перевода. Если в России нет традиции верлибра, то это -- беда России, а не Паунда или Элиота. Оба писали в эпоху, когда силлабо-тоника была еще жива в английской просодии, и поэтому в их свободном стихе подразумевается некоторая полемика. В мои намерения совершенно не входит уничтожение этой полемики. На мой взгляд, переводчик должен передать максимум художественного эффекта оригинала, но не имеет права подменять этот эффект, даже если считает себя ровней (я могу не разделять этого мнения -- и как правило не разделяю). В конце концов, переводчик просто обязан смириться с ограниченностью своих средств и не пытаться прыгнуть выше себя.

Я не буду углубляться в примеры, но самый страшный, который у меня всегда перед глазами -- это убийство Шекспира оравой русских разбойников, причем главный палач -- Пастернак. Я вполне понимаю, что он был талантливый поэт, но перед Шекспиром он никто, и должен вести себя смиренно, а не «пастерначить» направо-налево. Он просто не понял половину текста, а понятое -- на уровне плохого англоязычного школьника. У русских слишком велики запасы гордыни -- отсюда пошла дурная поговорка, что русские переводы якобы лучше оригиналов.

Переводы по определению хуже оригиналов, потому что потери неизбежны; когда же переводчик начинает продвигать свой скромненький талант за счет гения, его надлежит запереть в сортире. В случае Пастернака позор удваивается тем, что человек, начисто лишенный чувства юмора, пытается переводить беспрецедентную игру остроумия.

Поэтому, в конечном счете, профессиональные переводчики всегда лучше (конечно не те, кто переводит по подстрочнику или с англо-русским словарем).

У Левика есть просто замечательные примеры, но и они -- считанные.

Я не могу и не хочу равняться с англоязычными поэтами, но я исхожу из принципа: когда я перевожу, оригинал -- это все, а я -- никто; английский язык -- речь богов, а русский -- наречие дикарей. Это не факты, а метод. И я не стану перекладывать балет на шаманские пляски.

Кстати, у Паунда ясно ощутим ямбический скелет, и поэтому я причесал его лишь минимально. А вот у Элиота -- резкий переход от ямба к верлибру, и мое дело -- не пастерначить, а повиноваться. [...]

АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ:

Фарай:

Я, естественно, ничего не имею против плюрализма. Но я против понимания плюрализма как равноценности мнений, и те, которые противоречат моим, считаю либо ложными, либо, в мире где чисто черное и чисто белое встречаются редко, более ложными. Это не догматизм, потому что любое мое мнение подвержено изменению при наличии веского аргумента. В данном случае я пока его от Вас не услышал.

Вы можете возразить, что и от меня не слышали ничего особенно убедительного.

К несчастью, вряд ли и услышите, ибо я полагаю, что доказывать в данном случае должны Вы. Я читал переводы Пастернака и нашел их резко неточными, невежественными и наглыми -- наглыми в том смысле, что Моська навязывает слону свою поэтику лая. На мой взгляд, убедиться в этом может любой человек, свободно читающий Шекспира и положивший бок о бок пастернаковский перевод «Лира» и оригинал.

Начнем с того, что оригинал сам по себе монстр -- у Шекспира есть две версии трагедии, несовместимые, но, тем не менее, совмещенные для бытовых практических нужд. Переводчик не в состоянии обойти подводный камень, который не смогли обойти поколения шекспироведов, но он, по крайней мере, должен дать понять, что понимает проблему. Пастернак не дает и не понимает.

Он читает оригинал на уровне плохого школьника.

Далее. Поэзия Шекспира -- чудо, не имеющее параллелей, по крайней мере ни в одной из известных мне литератур. Поэзия Пастернака -- меньше чем чудо; мне кое-что нравится, Вам -- ничего. И тем не менее, Шекспир в переводе Пастернака -- тот же Пастернак, только разбавленный. Гораздо меньше чем чудо, неизмеримо. Когда говоришь с образованным русским человеком о поэзии Шекспира, он в первую очередь вспоминает сонеты. Вот вам мой свидетель.

Поэтически сонеты -- одно из самых слабых мест Шекспира, здесь он почти ровня Пастернаку, то есть крупнее его всего раза в два или три. Тот факт, что мы на своем языке не имеем поэзии Шекспира, -- лучшее обвинительное заключение против Пастернака и всех прочих. Пастернак или кто бы то ни было другой не в состоянии передать божественный свет с помощью своего карманного фонарика, но в таком случае его долг -- проявить максимум смирения. Но он демонстрирует максимум наглости.

У меня нет ни времени, ни охоты доказывать этот тезис. Доказательство ослепительно очевидно -- достаточно, как я уже сказал, положить оригинал и перевод рядом.

Теперь о другом. Я, наконец, прорвался в «Лавку Языков» и почитал Ваши переводы -- в частности, Элиота. Там, где Ваши поэтические принципы не конфликтуют, то есть, где Элиот сравнительно традиционен, эти переводы вполне адекватны, а кое-где даже хороши. Хотя я не вполне понимаю, почему в таком случае вторую строку «Игры в шахматы», такой же пятистопный ямб как и большинство соседних, Вы передали александрийским стихом, да еще с церковнославянизмом -- ведь это не Александр Поуп?

Но там, где размер оригинала свободный, Ваши вольности меня шокируют -- особенно обилие инверсий. Особенность модернистской поэтики -- практически полный отказ от инверсий. Даже в современной русской поэзии, при русском свободном порядке слов, инверсия употребляется нечасто, и кое-где производит впечатление неуклюжести: у автора не хватило мастерства правильно построить предложение. Переводить верлибр с инверсиями -- значит сознательно игнорировать поэтическое намерение автора.

Назовем вещи своими именами: русский язык во многом уступает английскому, и не только русский. Английский словарь намного богаче, чем у любого другого языка. Но русский имеет свои достоинства, которых в английском нет, и если ими рачительно распорядиться, можно сделать многое, не совершая насилия над оригиналом. В частности, русский верлибр существует, пусть и не на самом высоком уровне: это Блок, Кузмин, Лимонов, да и собственных скромных экспериментов я не постесняюсь. Русский верлибр вполне адекватен для перевода, он обладает гибкостью, неизвестной английскому. Я вам для примера отсылаю отдельным посланием мой перевод стихотворения Роберта Пински -- верлибр, который, на мой взгляд, был бы убит одной-единственной попыткой инверсии.

В заключение совсем о другом. Почему имя Yeats Вы и другие переводчики транскрибируете как Йитс? Ведь тут нет традиции, как в случае Шекспира или Линкольна, и вполне можно было бы писать фонетически точно, Ейтс или Йейтс.

Меня всегда озадачивало, почему Эдгара Аллана Поу по-русски называют По, а Джорджа Бернарда Шо -- напротив, Шоу, не говоря уже о произволе в отборе имен.

Ничего против публикации переписки я не имею, хотя вижу, что пишу очень конспективно -- нет времени, да и желания заново бороться с Пастернаком, которого я для себя давно победил. Но, конечно, тут подняты важные вопросы теории перевода. [...]

К.С.ФАРАЙ:

Дорогой Алексей!

Я не стал отвечать Вам в предыдущем письме, что за «Фауста» Гёте, трагедии Клейста и небезызвестные стихи Рильке надобно поставить Пастернаку отдельный памятник, (оценивать его Шекспира я не берусь по причине знания мною английского языка, и если бы переводы делались для тех, и в расчете на мнение тех, кто знает язык оригинала, каким бессмысленным времяпровождением было бы все это). Думаю, что не ошибаюсь. А вот с Бальмонтом совершенно другая история. Его «Облако» (из Шелли), «Ворона» и «Улялюм» я люблю не меньше оригиналов. А «Шильонский узник» Жуковского? А «Илиада» Гнедича? А цветаевский Бодлер («Плавание»)? А «Полые люди» Кашкина? Не согласен я с Вами, и никогда не соглашусь, оценивая работы тех, кто был далек от Ваших (и не только Ваших) методов. На мой взгляд, в Вашей подборке (из прочтенного мной) по настоящему чего-то стоит только «Воскресное утро» У.Стивенса.

Это -- действительно хороший перевод. Что до некоторых других, то там, где у Паунда волошинская мощь, писать силлабо-тоническим стихом и вяловатой прозой, по-моему недопустимо, а излагать дикий духовный напор и без единой остановки льющийся поток сознания Элиота (как в случае с демобилизованным мужем Лил) тоже не менее странно. Ну, да Бог Вам судия.:) Адекватное восприятие современной поэзии вообще -- редкость. В случае со Стивенсом, Вам действительно удалось уловить интонации, отличающие его поэзию от опытов большинства модернистов. Его мягкая и собранная манера оказалась сродни Вашей, но, наверное, секрет в том, что Вы попросту поняли и прочувствовали этого поэта.

Но теперь о частностях, затронутых Вами. В «Пустоши», как и в «Пруфроке», традиционный размер играет не первичную роль, и там, где в английском варианте он органично вписывается в общий контекст, в русском, при сохранении и идентичной расстановке строк определенного размера, неминуемо появляется элемент излишней изысканности и ритмизации, присутствующей у Элиота в основном лишь в «Четырех квартетах». Неудачную попытку сделать из Элиота традиционного, чуть ли не близкого Заболоцкому, поэта, на мой взгляд, предпринял в свое время Сергеев. Причина непонимания Элиота как новатора очень сложна. Так как понятия «модернизм» в России в принципе не существовало, а все наработки символизма улетучились в тоталитарно большевистских испарениях, то такие [вещи, как] поэзия Элиота и Паунда (в той мере, в которой она вообще была изучена) воспринимались, и продолжают восприниматься через призму реалистической литературной традиции, приобретая чуждые ей социальные окраски, черты акмеизма и усредненности. Тогда как оба поэта были прямыми продолжателями поэтической традиции, начатой еще Рембо, Малларме и Валери. И если Рильке и Тракль так и не стали модернистами, то Элиот и Паунд, наряду с Джойсом, как раз-таки и явили собой начало абсолютно нового поэтического взгляда на мир.

Элиот весь соткан из созвучий не меньше, чем Бальмонт или По. И не зря он ценил столь высоко поэтическое новаторство последнего. Вы же не только не уловили эту связь, но (сложилось такое ощущение) намеренно убили любой на нее намек. В случае с ритмическим (построенном на инверсиях) верлибре Паунда, Вы передали его пятистопным ямбом, тем самым отбросив поэта на целое поколение назад. Пятистопный ямб, которым Паунд великолепно владел, практически отсутствует в его поздней поэзии, и крайне редко встречается в ранней.

Как я уже писал Вам, переводя «Комедию» так как он ее перевел, Лозинский использовал поэтический язык новый для Данте и адекватный своему времени.

Для Данте это не было шагом назад. Вам, как ценителю и переводчику Пински, чей современный перевод Данте превосходен, думаю, должно быть понятно, что даже в случае такого гиганта, останавливаться на достигнутом и прибегать к устаревшей поэтической традиции при переводе не годится. Так мне кажется, по крайней мере.

Я постарался ответить Вам в форме полемики, искренне и не формально.

Надеюсь, что не обидел Вас, и не проявил излишней горячности.

Кстати, Йитс -- не менее распространенное написание фамилии поэта. На мой взгляд, звучит это по-русски гораздо лучше. Я ничего не выдумывал в этом случае. Что касается Вашего перевода из Пински, то мне трудно судить его хотя бы потому, что к этому поэту я никогда не питал особой симпатии. Так уж вышло. [...]

АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ:

Фарай:

Честно говоря, Ваше последнее письмо меня слегка озадачило, и я теперь не совсем понимаю, стоило ли мне писать предыдущие. Не сочтите за обиду, но я хочу говорить о фактах, а не о каких-то абстрактных материях, и они у меня почему-то не всегда совпадают с Вашими.

Взять хотя бы стихотворение Паунда. Ваши слова: «где у Паунда волошинская мощь, писать силлабо-тоническим стихом, и вяловатой прозой, по-моему недопустимо». А как же излагать, спрошу я вас? Отвлекаясь от «волошинской мощи» (я знаю немало поэтов мощнее Волошина), стихотворение Паунда написано ритмически, с ямбическим скелетом, иногда почти переходит в верлибр, но всегда тормозит. Именно этот ритм я и передавал в переводе. Это не вполне силлабо-тоника -- скорее силлабо-тоника со срывами в дольник. Или по-Вашему следовало перевести верлибром? Не Вы ли недавно метали громы и молнии в адрес русского верлибра?

С другой стороны, там, где я перевожу верлибр верлибром, как во второй части «Игры в шахматы», это Вас тоже возмущает. Почему? Первая часть написана практически пятистопным ямбом, но это не мешает Вам вставлять туда александрийские стихи. Что же касается, как Вы выразились, «дикого духовного напора Элиота» (вы уверены, что ни с кем его не спутали?), то мне придется взять наугад пример из Вашего перевода:

The yellow fog that rubs its back upon the window-panes,

The yellow smoke that rubs its muzzle on the window-panes,

Licked its tongue into the corners of the evening,

Lingered upon the pools that stand in drains,

Let fall upon its back the soot that falls from chimneys...

Вот как это переводится просто, без лишнего творческого парения:

Желтый туман, что трется спиной о переплет окна,

Желтый дым, что трется рылом о переплет окна,

Вылизывает языком углы вечера,

Медлит над лужами в канализационных стоках,

Ловит спиной сажу, летящую из дымохода...

Можно было бы так и оставить, можно чуть подправить, введя нехитрую рифму, но вот как переводите Вы:

Тумана желтого потоки

На переплет окна ложатся,

И клочья дыма желтого тихонько

Собою застилают стекла окон

И скользкими своими языками

Мечтают в сердце вечера пробраться.

Они над лужицами вьются,

Подставив ветром скрученные спины

Саже, что падает из труб...

Вместо пяти строк -- девять, но при этом где рифмы, откуда «тихонько», «скрученные», «стекла», «скользкими», где «рыло» и т. п., где, наконец, упомянутый «дикий духовный напор»? С чего этот танцевальный четырехстопный ямб, совершенно неорганичный для английской поэзии? И после этого Вы называете мои стихи вяловатой прозой?

Я не берусь судить о переводах Пастернака из Рильке -- я никогда их не сравнивал с оригиналами. Я также совершенно ошеломлен Вашим заявлением, что «если бы переводы делались для тех, и в расчете на мнение тех, кто знает язык оригинала, каким бессмысленным времяпровождением было бы все это». Но ведь они должны делаться не жуликами, а людьми, знающими язык оригинала -- более того, знающими язык и залегающий под ним фундамент культуры ЛУЧШЕ, чем многие из образованных урожденных носителей языка. Мой опыт убедил меня, что англоязычная поэзия в подавляющем большинстве переводилась на русский невежественными и бессовестными людьми. Об исключениях я упоминал, хотя не обо всех, но Пастернак -- самый яркий представитель этой школы, и я просто не верю, что в случае других языков он почему-либо преображался.

Я не хотел бы переходить на личности, но Вы сделали это первый в предыдущем послании, и все-таки задам возникший у меня вопрос. Вы говорите, что не можете оценить пастернаковского Шекспира по причине знания Вами английского языка -- полагаю, что за этой деликатной формулой скрывается «по причине недостаточного знания». Но как же Вы можете в таком случае переводить Элиота, насквозь пронизанного Шекспиром? Как можно вообще браться за переводы английской поэзии, не зная Шекспира назубок (как пастернаковский «трагик в провинции», но в оригинале)? [...]

К.С.ФАРАЙ:

Алексей, здравствуйте.

Мне кажется, что получился интересный диалог. Надеюсь, Вы не в обиде. Пример Ваш нисколько меня не убедил, доказывая еще раз, что никакая точность в переводе не заменит поэтического мастерства и чувства языка, на котором пишешь. В Вашей передаче этих строк Элиот отсутствует, потеряно ощущение, возникающее от соприкосновения с чем-то значительным. При небольшой доработке, можно было бы получить подстрочник с элементами, обычно присутствующими в поэзии, как то: рифма и размер. Ваши методы мало чем отличаются от методов Андрея Сергеева, но поэзии у Вас побольше.

Действительно, в поэзии Элиота много скрытых и явных цитат из Шекспира, кроме всего прочего. Но о «пронизаннасти» Шекспиром, по-моему, не может быть и речи. По духу и поэтическому языку эти два автора вовсе не близки. Тогда как с Бодлером и Данте у Элиота действительно много общего.

Значения Шекспира для английской поэзии переоценить нельзя, но притягивать его за уши туда, где есть лишь иллюзия его присутствия, причем, совершенно очевидная, по-моему, не совсем правильно. Но все это теория, и трактовки возможны разные.

На практике же, Вы показали неплохое, хотя, весьма неизобретательное, владение традиционными формами стиха, что делает Ваши переводы интересными, и полное отсутствие понимания верлибра и той внутренней логики, по которой строилась поэзия модернистов, что этот интерес отчасти убивает.

Поэтический перевод, на мой взгляд, до конца оправдан лишь тогда, когда переводящий способен создать на родном ему языке нечто уникальное и поистине значимое. Все прочее, как говорил Верлен, -- «литература». [...]

Speaking In Tongues Лавка Языков

РАЗГОВОР ПЕРЕВОДЧИКОВ О ПЕРЕВОДЕ: К.С.ФАРАЙ И АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ

К.С.ФАРАЙ:

АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ:

АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ:

К.С.ФАРАЙ:

АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ:

К.С.ФАРАЙ:

Speaking In Tongues
Лавка Языков

РАЗГОВОР ПЕРЕВОДЧИКОВ О ПЕРЕВОДЕ:
К.С.ФАРАЙ И АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ